Текст книги "Сыскная одиссея"

А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.

С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.

Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут – сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.

Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.

Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна – и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно – оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны – грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.

У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.

Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно – слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!

«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», – с досадой подумал Кожин.

Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.

– Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку – Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!

– Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.

Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец – белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.

– Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.

Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.

– Он?

Трубицын близоруко прищурился.

– Он, ваше высокоблагородие!

– Дальше, дальше, Трубицын.

– На совещании каждый получил свое задание. Как и договаривались, экспроприировать должны были товарищ Андрей, Степан, Медведев и белобрысый. За пять минут до нападения Степан под предлогом отправки телеграммы должен был зайти на почту и убедиться, что из полиции там один стражник. Бомбу доверили белобрысому. Товарищ Андрей, кстати, меня за бомбу похвалил. – Трубицын спохватился, что сказал лишнее, но потом махнул рукой и продолжал рассказ.

Ему поручили идти в половине пятого в Пушкинский сквер и прохаживаться там возле елочки. После приезда туда саней Трубицын должен был проверить, не привел ли возчик с собой полиции, по Дворянской пройти к почте и дать нападавшим знак о прибытии возчика, потом вернуться в парк и продолжать наблюдать за санками до прихода туда товарища Андрея.

Перед нападением всем следовало загримироваться и нацепить накладные бороды. Медведеву, единственному из компании, которого могли узнать почтари, кроме того, товарищ Андрей выдал очки с синими стеклами.

Товарищ Степан разъяснил всем важность момента.

– Деньги завтра же должны быть в Москве. Нам удалось договориться о побеге нескольких наших товарищей, приговоренных к смертной казни. Но для этого не позже чем завтра мы должны передать деньги их тюремщикам. Опоздаем – наших товарищей ждет смерть. На каждом из нас лежит ответственность за их жизни! Никто не должен подвести.

– Мы так поздно получили телеграмму, что я даже не успел заехать домой, переодеться, – сказал товарищ Андрей. – Прибыл сюда вот в этом одеянии. Шуба у меня теплая и красивая, но уж больно неудобно в ней почты грабить. А не дай бог, убегать придется или через заборы лазать? Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, во что переодеться?

– У меня есть, – сказала Олечка, – очень хорошее пальто на вате. Один знакомый торопился и забыл его у меня. Как раз на вашу фигуру, товарищ Андрей.

– Но я не смогу скоро его вернуть.

– Ничего, знакомый о нем не вспоминает. Только вам придется за пальто ко мне сходить.

– Ну что ж, спасибо, Ольга Петровна. Я завтра утром к вам непременно зайду.

– Зачем же до утра откладывать, можно и сегодня! – Ольга даже облизнула губы.

– Покорнейше прошу меня простить, но сегодня никак не могу, у нас с товарищами, – москвич кивнул на белобрысого, – еще много дел.

– Минут пятнадцать шестого товарищ Андрей и белобрысый прибежали в парк. Спрятались мы в малой беседке. У товарища Андрея в руках сидор солдатский был. Он из него вынул почтовую сумку, оттуда достал деньги, крупные переложил в сидор, а пачку трехрублевок разделил – меньшую часть мне сунул, а большую они с белобрысым по карманам рассовали. Деньги товарищ Андрей велел передать Нелюбову, мол, тот знает, что с ними делать. Потом они сели в санки и уехали. Я сумку почтовую прям там в парке в снег закопал и домой. На следующий день после работы встретился с Нелюбовым и отдал ему все деньги. Все. Меня не расстреляют?

– Если и дальше будете так же откровенны, то нет. Даю слово офицера. Но только в том случае, если вы все вами рассказанное запишете собственноручно и потом подтвердите в суде.

– Мне деваться некуда.

– Весьма разумное суждение. И еще. Где нам найти этих Андрея и Степана?

– Я не знаю. Честное слово, не знаю. Степан – фабричный, но с какой фабрики, он никогда не говорил, во всяком случае, мне. А про товарища Андрея мне вообще ничего не известно.

– Ладно, на эту тему мы с вами еще побеседуем. А сейчас – пишите.

– А потом? Потом мне куда?

– Поймите, Филипп Иванович, не могу я вас отпустить. Вам придется посидеть в тюрьме.

– Я понимаю. Скажите, а нельзя меня устроить в дворянскую камеру?

– А вас что, содержат в общей? Безобразие!

На следующий день Нелюбову дали прочитать показания Трубицына. Коллежский регистратор только посмеялся: вашим умельцам почерк подделать – раз плюнуть!

Тогда между арестованными устроили очную ставку. Трубицын, опустив глаза в пол, тихо и монотонно, но складно повторил свои показания. Посредине его монолога Нелюбов встал, схватил табуретку и запустил в Фильку. Тот едва увернулся, недоуменно посмотрел на бывшего товарища, а когда понял, что его обманули, заплакал. Очную ставку пришлось прервать почти на час. После беседы с Кожиным Трубицын перестал плакать и еще раз так же тихо и монотонно все рассказал. Нелюбова в это время двое городовых держали за плечи.

Когда Кожин и почтовый чиновник остались один на один, Нелюбов, смело посмотрев в глаза жандарму, проговорил:

– Ничего я вам не скажу, хоть пытайте меня, хоть режьте!

– Ну что вы, Василий Семенович! Никто вас пытать не собирается. Пытки не наш метод. Не будете говорить – не надо. У нас доказательств на всю вашу гопкомпанию хватает. Деньги, у вас изъятые, это раз. Показания Трубицына – два. Шуба и литература, у вас и у ваших дам найденные, – три.

– Деньги – мои сбережения. На них что, написано, что они с почты украдены? Это раз. Трубицын – оговаривает меня, так как я с ним поссорился. И я думаю, что в нем скоро проснется совесть и он от своих лживых показаний откажется. Это два. Про шубу я вообще молчу. Ольга – дама любвеобильная, какой-то хахаль, наверное, оставил. Это три. Ну а литература – это вообще смешно. Вы, господин ротмистр, изволили забыть, что Государь объявил свободу слова?

– Ничего я не забыл. Только, несмотря на ваши раз-два-три-четыре-пять, сидеть вам всем. Во всяком случае, до суда. А суд нескоро состоится, я уж об этом позабочусь. И даже если он вас оправдает, в чем я лично сомневаюсь, вашим дамам будет очень тяжело. Вы мужчина, вы тюрьму перенесете. А что будет с Шурой? В кого она превратится через год, проведенный в тюрьме? Вы, наверное, успели заметить, что тюрьма – не санатория? Там чахотку подхватить – как стакан воды выпить. Да и общество в камере не из Смольного института. А барышня ваша хрупка. Выдержит ли она год в тюрьме? А если ее не оправдают, выдержит ли она каторгу? Вы о себе не думаете, так хоть о ней позаботьтесь!

Нелюбов заскрежетал зубами. Помолчав минут пять, он выдавил из себя:

– Хорошо. Предположим, только предположим, что я признаюсь. Какие у меня будут гарантии, что Шурочку отпустят?

– Я так понимаю, мое слово офицера вас не устроит?

– Правильно понимаете.

– Вот протокол допроса Трубицына, вот протокол обыска у вашего предмета. Оба этих протокола мы переписываем. Трубицын дает показания, что про экс вы никогда в присутствии Александры Матвеевны не говорили, а в протоколе обыска напишем, что ничего предосудительного у госпожи Медведевой обнаружено не было. Новые протоколы составим в вашем присутствии. После того как вы дадите правдивые показания, старые протоколы – порвем и сожжем. Ну? Да, и мое слово – оно тоже чего-то стоит. Решайтесь.

– Переписывайте протоколы и зовите Трубицына.

В социал-демократическую партию Нелюбов вступил во время обучения на курсах телеграфистов в Москве. На службу в Каширу он уже ехал с конкретным заданием – организовать в городе марксистский кружок. Кружок получился немногочисленным, Нелюбов за количеством не гнался, предпочитая ему качество. Кроме того, деповские рабочие уже имели свою организацию. Всего набралось пять человек: он, брат и сестра Медведевы, Назарова и иуда, как оказалось, Трубицын. В ноябре в Каширу приехал товарищ Степан – Степан Шумилов, руководитель их партийной ячейки. Он рассказал о необходимости совершить экс. Нелюбов не раздумывая согласился. После этого в город прибыл товарищ Андрей. Втроем они обработали других членов кружка и заручились их поддержкой.

– Давайте, Василий Семенович, запишем так: заручились поддержкой Медведева и Трубицына. Мы же условились, что дамы ни о чем не знали.

– Да, да, конечно. С-скажите, а после того, как вы арестуете других, что будет? Ведь они могут рассказать про участие Шурочки и Ольги.

– Не думаю. Медведев на сестру показания вряд ли даст, ну а москвичи вообще молчать будут, я эту публику знаю.

– Это хорошо, это очень хорошо.

Практически ничего нового к тому, что рассказал о нападении на почту Трубицын, Нелюбов не добавил. 18 декабря он увидел, что на почту пришел исправник и прошел в кабинет почтмейстера. Подслушав разговор, в обед помчался к Трубицыну, давать телеграмму. В семь часов вечера к нему заявились Шумилов, товарищ Андрей и Лев Волков – представитель тульской ячейки. Они сразу же пошли в школу и провели совещание. Гости переночевали у него, потом действовали по плану.

– Скажите, а кто стрелял в стражника?

Ни один из очевидцев экса не мог ответить на вопрос, кто конкретно из нападавших стрелял. Вход в почтовую залу был через небольшой тамбур, внутренние двери которого в присутственные часы были открыты внутрь помещения, и выстрел раздался именно из тамбура, так что видел убийцу только стражник, у которого ничего не спросишь.

Нелюбов отвернулся.

– Я не видел.

– Василий Семенович! Ну мы же уговорились! Вы и так почти ничего, ранее нам неизвестного, не говорите. Я могу сейчас же этот протокол порвать, но тогда и договоренности наши будут разорваны.

– Стрелял Шумилов.

– Вот и славно. Давайте дальше.

– А дальше и рассказывать нечего. После экса Шумилов должен был со мной связаться.

– Кстати, а кто он, этот Шумилов?

– Степан работает на фабрике товарищества Российско-Американской резиновой мануфактуры и живет в фабричной квартире.

– А товарищ Андрей?

– А вот про него я решительно ничего не знаю. Нас познакомил Степа… Вы знаете, мне кажется, что он не из наших.

– В каком смысле?

– Не революционер он, не идейный.

– А кто же тогда?

– Не знаю.

– Ладно. Давайте теперь о других связях, и поподробнее. Называйте адреса, пароли, явки.

– Я мало кого знаю. Связь с центром я держал через Степана. Есть пара адресов: один – на Сретенке, другой – на Якиманке.

В задержании Шумилова каширские полицейские участия не принимали. Арестовывали «товарища Степана» чины Тульского жандармского управления и московской охраны. Шумилов, застигнутый в своей квартире, стал отстреливаться, легко ранил полицейского надзирателя Георгадзе, а когда понял, что уйти не удастся, пустил себе пулю в лоб.

Названные Нелюбовым адреса тоже были проверены, но задержать там никого не удалось.

Никакого Луки Ивановича Тарасова в Москве прописано не было. На Главном почтамте объяснили, что ежедневно у них получается до полусотни писем и телеграмм до востребования, и упомнить всех получателей нет никакой возможности. Товарищ Андрей как сквозь землю провалился.

Васька Медведев пустился в бега, но был случайно задержан в Смоленской губернии и этапом отправлен в Тулу. Он ни в чем так и не сознался.

Кожин сдержал свое слово: обе учительницы были им из тюрьмы выпущены.

Узнав, что Шурочка на свободе, Нелюбов повесился в камере.

Составленный Кудревичем рапорт, преподнесенный губернатору в нужном ракурсе, возымел свое действие, начальник губернии разгневался на каширского исправника, вызвал его из отпуска и предложил немедленно подать в отставку. Батурин, конечно, расстроился, но не сильно: тетушкино наследство оказалось значительно больше, чем он предполагал. Батурин сдал Кудревичу дела и укатил в Орловскую губернию, земледельствовать.

Кудревич был счастлив.

Часть II
Две столицы

Январь – февраль 1907 года

1

– Ну как?

– Прекрасно, Лазарь Моисеевич. Сюртук просто великолепен.

– Всегда рад услужить.

– Сколько я вам должен?

– Вы знаете, меньше чем за тридцать пять рублей ну никак не могу уступить. Уж я за работу с вас не беру, мне бы за материал свои вернуть.

– Позвольте! А почему вы не берете за работу?

– Это подарок. Что работа! Поработаю я лишний час-другой, от меня не убудет. А вот материал приходится покупать за свои…

Тараканов внимательно посмотрел на еврея-портного.

– А сколько же стоил материал на ту форму, которую вы делали для меня раньше?

– Шестьдесят пять рублей…

– Лазарь Моисеевич, тридцать пять на сюртук я приготовил, приготовил даже сорок. Вот-с, потрудитесь получить. Пятнадцать – остаток за материал, что пошел на кафтан и шинель, я пришлю сегодня же, с кухаркой. А вы составьте счет на работу. Сразу, конечно, я весь долг погасить не смогу, но в два месяца непременно отдам. Договорились?

– Не надо, не надо! Господи, язык мой – враг мой. Я ничего такого не имел в виду… Витольд Константинович…

– Ваши отношения с Витольдом Константиновичем меня не касаются. А по своим счетам я привык платить. Так что присылайте счет сегодня же, с моей кухаркой. Сюртук упакуйте, я его заберу.

Жалование полицейского надзирателя позволяло им с матерью, привыкшим жить на куда меньшие деньги, делать сбережения. После Нового года они наняли прислугу. Тараканов перестал лично колоть дрова и носить домой воду, перепоручив это за небольшую мзду соседскому дворнику. Мясо на столе появлялось теперь не только в праздники, но и всякий скоромный день. И не только во щах, кухарка превосходно жарила «коклекты». Лавочники перестали обсчитывать мать, и при заказе ею фунта чего-либо клали в корзинку полтора за те же деньги. В общем, жили теперь Таракановы припеваючи.

Каждый вторник и четверг в городе в конце Московской, напротив тюрьмы, устраивался базар. Тараканов обязан был посещать его по долгу службы. Ходил он туда с кем-то из городовых, обычно с Гладышевым. Еще летом, сразу после того, как его назначили исправлять должность, во время первого посещения базара в новом качестве к нему подошел солидного вида мужик с окладистой седой бородой – базарный староста Нил Сафронов.

– Здравию желаю, ваше благородие!

– Здравствуйте, Нил Поликарпович.

– Торговлишку пришли проверить?

– Долг службы требует.

– С торговлей у нас все в порядке, ваше благородие. Товар доброкачественный, гирьки клейменые.

– Это очень хорошо, но я все же посмотрю для порядку.

– Перед осмотром не изволите ли зайти в мой лабаз, кваску холодненького испить?

На улице было жарко, и после упоминания о квасе Тараканов сразу почувствовал жажду.

– Отчего же не зайти.

Они зашли в крошечную лавку старосты, тот замкнул дверь.

– Осип Григорьевич, вы как предпочитаете? Как предместник ваш – деньгами или товаром прикажете?

Тараканов насупился:

– А никак. Я никаких поборов устраивать не буду.

Если на торговцах никакой вины нет, то и деньги брать не за что, ну а если провинились в чем, то буду составлять протокол и виновный будет платить штраф.

– Как же это так, Осип Григорьич? Зачем нам протокол, мы люди безграмотные, на медные деньги ученые, мы и не понимаем, что в ентих протоколах написано. Нам читать труд, а вам – писать труд. А штраф мы платить не отказываемся, я поэтому и спрашиваю как – натурой или бумажками?

– Позвольте, как же я с вас могу взять штраф, если не нашел нарушений?

– А зачем их искать? Жарко нонче, упаритесь, пока рынок обойдете.

– За квас спасибо, и считаю наш разговор оконченным. Еще раз его заведете – каждый базарный день буду проводить самую тщательную проверку. Сколько я вам должен?

– Копеечку.

– Вот получите.

Выйдя на улицу, Тараканов надел фуражку, обернулся к старосте и сказал:

– Я, Нил Поликарпович, здесь родился и вырос и вас знаю с самых моих младых ногтей. Не обижайте меня, а я вас обижать не буду. И жизнь торговую я самую малость понимаю, мамаша моя молоком уж двадцать лет торгует. Поэтому на мелочь всякую глаза закрою. Но если будете гнилятину продавать или с фунта полфунта недовешивать, без протокола, при всем моем к вам уважении, не обойдемся.

Когда Сафронов передал слова надзирателя собравшимся на экстренное совещание торговцам, те подумали и решили пока к Тараканову с этим вопросом не приставать – его еще могут и не утвердить в должности. А там видно будет.

Тараканов все делал так, как и сказал старосте: на мелкие грехи закрывал глаза, а крупные никому не прощал. Постепенно с рынка исчезла тухлятина, гири стали практически соответствовать тому весу, который был указан на их клеймах, деревянные аршины были заменены на железные. Торговцы прикинули расходы и доходы и поняли, что при новом надзирателе они, пожалуй, и в барыше остались, ну а если в убытке, так в небольшом. А матушку Осипа Григорьевича стали уважать еще больше.

Войдя в избу, Тараканов отряхнул с сапог снег и прошел на кухню. Несмотря на наличие в доме прислуги, мать иногда сама готовила, любила она это дело.

– Мамаша, здравствуйте. Дайте пятнадцать рублей.

– Ты обедать пришел, сынок? Садись за стол, все уже готово.

– Мне пятнадцать рублей требуется.

– На кой ляд? Зазнобе своей чего купить? Так больно много просишь. Или ангел у нее?

– Нет. Мне надо долг отдать.

Мать опустилась на лавку.

– В карты начал играть! Ох, ирод! Ну да, как же, мы теперь чиновники! Коллежский лихистратор! Нам в карты играть и кутить положено! Ты что же, нас хочешь по миру пустить? Только жить начали…

Мать заплакала.

– Успокойтесь, мамаша, не плачьте. Карт я в руки не беру.

– Так откуда же у тебя долги?

Тараканов рассказал про портного.

Мать помолчала, а потом, встав, пошла к плите.

– Садись за стол. Дам я тебе денег. Всякий рабочий человек за свой труд получать должен. В том числе и Лазарь этот, хоть он и жидовского племени.

– Он крещеный.

– Жид крещеный – что вор прощеный. Но денег я тебе дам.

А зазноба у Тараканова появилась так: в середине января вызвал его к себе Кудревич.

– Осип Григорьевич, мне от Кожина телеграмма пришла. Просит допросить купеческую дочь Подпругину. Видать, он дознание по нашему эксу оканчивает и дело прокурору передает, а про Подпругину забыл. Торопит нас, господин ротмистр, не ранее как послезавтра просит протокол допроса Подпругиной ему представить. Сходите, не сочтите за труд, к Подпругину, допросите эту, как бишь ее… – Кудревич порылся в записях. – Надо же, а у меня и имя ее нигде не записано. Впрочем, это неудивительно, не до этого мне тогда было.

– Слушаюсь, господин исправник.

Имя барышни он знал – Варвара, Варенька. Дочку владельца лесного склада купца второй гильдии Антона Вавиловича Подпругина он часто видел в городе. Батюшка у нее был взглядов прогрессивных, взаперти дочь не держал – барышня заканчивала гимназию. Встречал ее Тараканов и когда она шла на занятия вместе с подругами, и во время гуляний по Большой Московской с родителями, и на базаре с горничной. А вот заговорить никогда и не пытался. Дело в том, что девушка была не обыкновенно хороша. Льняная коса до пят, васильковые глаза, румяное, всегда смеющееся личико, курносый носик. Разве такая станет смотреть на какого-то коллежского регистратора? «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь!» Папаша у Вареньки, конечно, не был генералом, но и он – даже не титулярный советник.

А тут такая оказия! Познакомиться с барышней он теперь не только имел право, но и был обязан. Выйдя из управления, Тараканов кликнул извозчика. До дома Подпругиных было бегом под горку не более десяти минут, но, во-первых, начальнику городской полиции бегать по городу не пристало, а во-вторых, уж очень ему не терпелось исполнить поручение.

Лесной склад находился на берегу реки, у пристани, а дом его хозяина – неподалеку. Разбогатев на торговле лесом, Подпругин сломал старую избу и на ее месте возвел великолепные хоромы – подклет каменный, второй этаж – деревянный, окна украшены резными наличниками, крыша крыта железом. Дом купца был обнесен забором в сажень вышиной, из-за забора раздавалось злобное рычание огромной, судя по голосу, собаки.

Тараканов подошел к воротам и позвонил. Калитка открылась минут через пять. На пороге стоял детина в грязном дворницком переднике. Он молча уставился на Тараканова.

– Доложи хозяину: полицейский надзиратель Тараканов, по казенной надобности.

Ни слова не говоря, детина развернулся и пошел в глубь двора. Надзиратель стоял у открытой калитки, не решаясь войти – уж очень была здорова бегавшая по двору на длинной цепи собака.

Возвращался дворник бегом.

– Прощения просим, ждут-с вас хозяин. Цыц, Полкан!

Дворник провел гостя по крутой наружной лестнице на второй этаж, открыл дверь и почтительно отошел в сторону. Тараканов перешагнул через порог и очутился в темной прихожей, в конце которой была видна большая двустворчатая дверь, ведущая в залу. Обе створки двери были отворены, на пороге залы стоял хозяин.

– Милости просим, господин коллежский регистратор! Ноги об половик оботрите и проходите в светелочку. Вот на кушеточку извольте присесть. Чайку-с? Самовар только поспел.

– Благодарю.

– Благодарю – значит да? Акулина, – крикнул купец в глубь помещения, – тащи самовар. Да вареньица принеси, вишневого. – Подпругин повернулся к гостю. – Чем могу служить?

– Да я, собственно говоря, к вашей дочери.

– К Варваре? Это какая такая казенная к ней у вас надобность?

Тараканов рассказал суть дела.

– Не дам! Не дам я Варьку беспокоить! Она после этого случая неделю болела. Только успокаиваться начала, а вы опять у ней в душе все разбередите. Не дам!

– Мое дело маленькое, Антон Вавилович. А только допросить дочь вашу придется.

– Как же вы ее допросите без моего благословения? Она у меня несовершеннолетняя.

– Я ее допрашиваю по поручению жандармского ротмистра Кожина из Тульского жандармского управления, и если сейчас вы согласия на допрос дочери не дадите, то вас с ней пригласят в Тулу, на Николаевскую. Не поедете – на первый раз штраф 50 рублей, а на второй – жандармов за вами пошлют. Это вам надо?

Купец встал и повысил голос:

– А вот пугать меня, молодой человек, не следует!

Тараканов тоже поднялся:

– Я вас, уважаемый Антон Вавилович, пугать ни в коем случае не собирался. Я вам только закон разъяснил.

В это время в комнату зашла Варенька. С любопытством поглядев на полицейского, она обратилась к отцу:

– Что за шум, папенька?

– Вот, явился господин полицейский тебя допрашивать. Жандармами грозится!

– Меня допрашивать? Как интересно! Ну что ж. – Барышня села рядом с отцом. – Допрашивайте!

Тараканов вытащил из портфеля бланк протокола допроса и карандаш.

– Вначале мне необходимо записать сведения о вашей личности. Фамилию изволите носить папенькину?

– Я девица, – не смутившись, ответила Варвара.

– Так-с, Подпругина Варвара Антоновна.

– Не правда ли, не совсем благозвучная для дамы фамилия?

– Ты что же, дочка, отца позоришь! – взъерепенился купец. – Когда же ты это прекратишь? Фамилия ей моя не нравится! А приданое твое тебе нравится? Или нет? Может, и папка тебе не мил?

– Ну что вы, батюшка. Я за вас Бога молю каждый день. Я не про вас, а про себя – Варвара Подпругина. Ну как с такой фамилией в благородном обществе?

– А по-моему, вполне себе фамилия, – сказал надзиратель. – Не хуже, чем другие. Вот у меня, например, Тараканов.

– Как? Тараканов? – Девушка громко засмеялась. И хотя смеялись над его фамилией, Тараканов наслаждался этим смехом, похожим на звон серебряного колокольчика. – Ну, тогда я за вас замуж не пойду.

– Почему?

– Вы, молодой человек, забываетесь! – крикнул купец.

– Прошу прощения, это я так…

– А вы сами подумайте. – Варя вновь засмеялась. – Была Подпругина, а стала Тараканова!

– Молодой человек! Вы не на вечере барышень развлекаете! Допрашивайте ее поскорее, коль она согласилась, и милости прошу. У меня еще много дел.

– Да, да. Еще раз прошу простить. Лета ваши, Варвара Антоновна?

– Семнадцать ей, – ответил за дочь купец. – Вот поэтому мозгов в голове еще мало.

– Papa! – теперь вспыхнула барышня. – Разве можно так при молодом человеке?

Допрос занял не более получаса. Варвара Антоновна поведала следствию, что 19-го минувшего декабря она после занятий в гимназии зашла на почту, чтобы отправить поздравительную открытку любимой тетушке. Как-то так получилось, что дверь громко хлопнула, она немножко испугалась, а почтовые служащие, так те и вовсе попадали на пол. Сейчас-то она понимает, что это они из-за бомбы, а тогда ей такое поведение взрослых мужчин показалось смешным. И когда кто-то из них предложил и ей упасть, она смеха сдержать не смогла. Разумеется, падать она не стала: во-первых, не считала нужным, а во-вторых, – пол на почте давно не метен был, а на ней новая шубка. И тут она увидела на этом самом полу стражника, лужу крови, вытекшей из его головы, и лишилась чувств. Очнулась от запаха какой-то дряни и обнаружила, что сидит на стуле, а новая шубка – вся в грязи. Потом городовой довел ее до извозчика, и она поехала домой. Шубу стараниями горничной удалось спасти.

– Вот здесь извольте расписаться.

– Скажите, – расписываясь, спросила Варя, – а правда, народ говорит, что среди экспроприаторов были дамы?

– Нет-с. Дам не было.

– Жаль. А я хотела ехать на суд, посмотреть на этих женщин.

– Какой суд! И не мечтай! – Подпругин демонстративно достал из жилетного кармана золотые часы и посмотрел на них.

О том, что Подпругину, возможно, на суд вызовут, надзиратель говорить не стал, опасался.

– Не смею больше отнимать вашего времени, честь имею откланяться.

– А вас как зовут? Я так и не узнала! Что за моветон спрашивать у дамы имя, самому не представившись?

– Пардон. Осип. Осип Григорьевич.

– Осип Григорьевич, прощайте!

В управление Тараканов брел пешком, хотя идти надо было в крутую горку, а привезший его извозчик дожидал пассажира у самого дома купца, рассчитывая получить с надзирателя и за обратный конец.

«Это ж надо так! Служба проклятая! Подпругин меня сразу невзлюбил! Да и я хорош. А она? Фамилия ей моя не нравится! При чем здесь фамилия? Замуж не пойдет!» – В его голове блуждали только какие-то обрывки мыслей.

Вернувшись на службу и доложив исправнику об исполненном поручении, Тараканов взялся было за бумаги, но не мог исполнить ни одной, читал одни и те же строки по нескольку раз и никак не мог понять их смысл. Около девяти вечера, когда все уже собирались по домам, в полицейское управление зашел мальчишка лет десяти.

Он снял шапку, поклонился и спросил:

– А который из вас будет Жуков?

– Тебе чего? – Тараканов смотрел на мальчика.

– Жуков мне нужен, погон с одной звездочкой.