Текст книги "Золотые туфельки"

В дождливый день

Ночь кукольники провели тревожно: шаги на улице, топот лошадей, чей-то далекий свист, шорох во дворе – все заставляло их поднимать голову и прислушиваться. Только за полночь, когда наступила длительная тишина, им удалось забыться.

Лясе снилось: яркий солнечный день, по обе стороны немощеной улицы шумят тополя. Ляся, почему-то босая, идет, погружая ноги в бархатную теплую пыль. Ах, как светло, какой золотистый воздух кругом, какое чистое небо! Но почему же так тоскливо у нее на душе? Будто плачет в груди скрипка, тоненько и однотонно. Зачем она плачет, зачем, когда вокруг так светло и зелено?

Вдруг кто-то сзади хватает Лясю за руку. Она оглядывается – Василек. Он приподнимается на носки, чтоб достать губами до Лясиного уха, и что-то шепчет. Но Ляся не может понять ни одного слова, и от этого ей делается еще тоскливей, еще безысходней. «Боже мой, я ничего не понимаю! Василек, скажи ясно!» И вдруг Василек шепчет так отчетливо, что Ляся слышит каждое слово в отдельности; «Я нашел Артемкину будку. Иди за мной, только закрой лицо шарфом». – «Нашел?! вскрикивает Ляся. – Нашел?! Василек, милый, веди, скорей веди меня!»

И вот они уже где-то за городом, на железнодорожных путях. Кругом бурьян, заржавленные вагонные колеса, какие-то грязные тряпки, кучи бурого угля… «Вот она, вот!» – показывает рукой Василек, и Ляся действительно видит сапожную будку, ту самую, в которой жил когда-то Артемка, залатанную, покосившуюся, со ржавой жестяной трубой. Кто же ее перенес сюда, в этот пыльный бурьян, какой злой волшебник?.. Да, да, это сделал колдун, он усыпил Артемку и в будке принес его сюда.

Ляся хватается за дверную ручку, но дверь не открывается. Василек стучит тихонько в окошко, но в будке тихо, как в гробу. «Артемка, Артемка, – жарко шепчет Ляся в щелочку, – проснись! Это я, Ляся!.. Проснись, Артемка, проснись!..»

– Ляся, проснись, проснись, Ляся! – слышит она шепот и открывает глаза. Кто-то стучит, Ляся. Стучит кто-то, – шепчет в темноте над нею Кубышка. Ляся приподнимает голову и прислушивается. Тишина такая, что в ушах звенит. Слышно только, как прерывисто дышит старик. И вдруг: тук-тук-тук… Стучат в дверь со двора, стучат тихо, осторожно… Да, пришли, пришли все-таки…

Ляся ощупью находит платье, надевает и, босая, неслышно подходит к двери.

– Кто здесь? – спрашивает она ломким голосом.

– Это я, не бойтесь… Откройте, только не зажигайте света, – тихо говорит за дверью знакомый голос.

– Герасим! – со вздохом облегчения шепнула Ляся Кубышке и быстро сдернула с двери крючок. Кубышка потянул гостя за рукав:

– Признаться, струхнули… Идите за мной, тут топчан. Как же вы сами не побоялись?

– Не так страшно: тут везде рабочие живут – в случае чего, в любой хате спрячут… Так что же у вас случилось? Получил вашу записку, а понять не могу. Очень уж уж крепко вы ее зашифровали… – Зашифруешь тут! – вздохнул Кубышка и принялся в темноте рассказывать, какая надвинулась беда на его и Лясину головы.

– Да, дело серьезное… – озабоченно протянул Герасим, когда Ляся в свою очередь рассказала о разговоре со студентом. – Знаю я этого Петра Крупникова на всякую подлость способен. Значит, так: мальчугана больше к «калеке» не посылайте, наладим другую связь. Это раз. Второе: из представлений все «такое» повыбрасывайте, оставьте только старого, прадедовского «Петрушку». И, в-третьих, будьте готовы в любую минуту тронуться: вам тут климат больше не подходит. Скоро отсюда отправляется в Бердянск баркас, мы и вас туда посадим. Документы выправим такие, что ни один черт не придерется. Только о наружности своей побеспокойтесь: вы, папаша, за мастера поедете, а вы, Ляся, за браковщицу.

– Бердянск еще в их руках? – осторожно осведомился Кубышка.

– Покуда в их, но скоро и Бердянск освободят. Слыхали, как генерал Шкуро хвастался на банкете в городском театре, что через месяц в Москве будет? А его, да заодно и генерала Мамонтова, товарищ Буденный так чесанул под Касторной, что костей не собрать. Верьте слову, и месяца не пройдет, как они и тут смотают удочки.

– Кому ж кукол оставить? Васильку, что ли? С самим Петром Ивановичем я не расстанусь: он мне как брат родной… В карман засуну! – с грустной усмешкой сказал Кубышка.

– Оставьте Лунину, студенту этому рыженькому, – посоветовал Герасим. Хороший парень, только…

– Что «только»? – спросила Ляся. Герасим усмехнулся:

– Умная голова, да дураку досталась… Ну, да это дело поправимое… Так я пойду. – И, уже стоя на пороге, мягко сказал: – А на меня не обижайтесь, что втянул вас в нашу работу.

Когда ночной гость ушел, Кубышка и Ляся попытались уснуть, но сон не приходил.

– Папка, я Артемку сегодня во сне видела, – уныло сказала Ляся. – Как он мне нехорошо снится! Каждый раз после этого у меня камень на душе.

– Дался тебе этот Артемка! – проворчал старик. – Слышишь, дождь накрапывает? А под дождь всегда что-нибудь такое снится.

– Не потому… Он мне всю жизнь будет сниться… – Девушка порывисто приподнялась в постели и со слезами в голосе сказала: – Зачем мы тогда не взяли его с собой?!

На улице действительно шел мелкий осенний дождь. Тем не менее Кубышка и Ляся опять отправились побродить с куклами по городу. На улицах военных будто стало еще больше. На каждом перекрестке – проверка документов. Крикливые плакаты «На Москву!», содранные ночью с тумб чьими-то бесстрашными руками, валялись мокрыми клочьями по всем тротуарам, а новые что-то не появлялись… Лязгая цепями, сотрясая землю, проехал огромный танк, на котором стояло несколько офицеров с английским, в крагах, инструктором в центре.

– По лицам видно, что дела на фронте плевые, – злорадно шепнул Кубышка.

Дав одно представление, кукольники вернулись домой. А в назначенный час Ляся с верным Васильком опять шла по мокрым аллеям рощи.

Студент уже ждал в беседке. Когда Ляся вошла, он с болезненной гримасой сказал:

– Я здесь с утра… Который час, не знаю. Решил, что вы уже не придете…

– Почему? Думали, что нас забрали? – с улыбкой спросила девушка.

– Могло и это случиться… А могли и просто так не прийти… Мокро… «Унылая пора, очей очарованье!..» Но какое же очарованье, когда… Ну да ладно! – прервал он себя. – Спасибо, что пришли. А то сижу – только шорох дождя в листве. Теперь и это приятно. «Приятна мне твоя прощальная краса…»

– Прочтите все, – попросила Ляся и, когда студент взглянул на нее удивленно, объяснила: – Я тоже знаю эти стихи наизусть, но мне интересно, как читаете вы.

– Хорошо, – сказал он послушно и прочитал все стихотворение до конца, где оно так неожиданно обрывается:

 
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но, чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..
 

Читал он хорошо: просто, без ненужного пафоса. Но последнюю строчку произнес с такой горестной ноткой, что Ляся взглянула на него с немым вопросом.

– Да, да, – смутился он слегка, – я тут, кажется, перехватил… Как всегда, вложил в чужие слова свой смысл. Но ведь никто не знает, о чем спрашивал этими словами Пушкин. Может, и он о том же? Конечно, применительно к своему времени.

– А вы о чем? – спросила Ляся, чувствуя за словами студента какую-то драму.

– О чем?.. – студент задумался. – Если вы не поскучаете, я расскажу… тем более, что мне здесь не с кем поделиться, нет друзей. Я много читал, еще до революции, и Маркса, и Каутского, а главное – Плеханова. Какой это мыслитель! Маркс и он открыли мне целый мир. А когда началась революция и Плеханов в своей газете «Единство» стал писать против взятия власти пролетариатом, я растерялся. Сердцем я был с теми, кто штурмовал Зимний дворец, а умом – с меньшевиками. Тут в город пожаловал сам Деникин. И встречает его не кто-нибудь другой, а сам городской голова, меньшевистский лидер Николаев. Встречает с хлебом-солью и с такой вот речью (я ее запомнил назубок): «Ваше высокопревосходительство, мне выпала большая честь приветствовать вас от имени городского самоуправления. Городское самоуправление всегда стояло на страже закона и порядка и верит, ваше высокопревосходительство, в вашу высокую и благородную миссию». А в это время Добровольческая армия уже заливала землю народной кровью, порола крестьян, вешала рабочих.

Прочитал я в газете эту речь – и побежал в меньшевистский комитет. Спрашиваю: «Можно мне присутствовать на заседании, когда будут исключать Николаева?» – «За что?» – удивился секретарь «А за речь, сказанную на вокзале». – «Вы, – говорит, – с ума сошли. Эту речь мы в комитете составляли». Я постоял, постоял и побрел домой.

А недавно попал мне в руки номер «Правды» с «Письмом к рабочим и крестьянам» Ленина «Меньшевики и эсеры, все без изъятия, помогают заведомым бандитам, всемирным империалистам, прикрашивая лжедемократическими лозунгами их власть, их поход на Россию, их господство, их политику», – прочитал я там. И до того стыдно стало! Стыдно и больно!.. Особенно, когда прочитал в конце письма: «Долой колеблющихся, бесхарактерных…» Вот уж поистине не в бровь, а в глаз мне!.. – Студент встал, прошелся по беседке и угрюмо сказал: Извините, что так подробно о себе… Наболело у меня.

– Нет, это интересно, – живо отозвалась Ляся. – Я таких людей еще не встречала.

– Поверьте, я даже хотел махнуть на все рукой и пойти на сцену. Не все ли равно, кто будет играть Гамлета – меньшевик или большевик! Но подумал и решил: нет, искусство не обманешь, от жизни никуда не уйдешь, разве только в могилу. Подумал и так позавидовал одному мальчишке, простому сапожнику, с которым когда-то на любительской сцене подвизался. Уж он-то не знал бы сомнений!..

– Какому… сапожнику?.. – насторожилась Ляся. – Как его звали?

– Мальчишку? Артемкой. А что?

– Артемкой?!

– Неужели вы его знали? – удивился студент. – Но откуда? Ведь это было так давно, а вы только с лета здесь. Он пропал, исчез, как сквозь землю провалился. Или вы его в другом месте встречали?

– Нет… – покачала Ляся головой. – Расскажите мне о нем все, что знаете.

И студент Алеша Лунин, не пропуская ни одной подробности, рассказал, как пришел однажды к ним, гимназистам, босоногий мальчишка-сапожник, чтоб тоже играть на сцене, как долго не давали ему роли и смеялись над ним, как поразил потом он всех своей необыкновенной игрой, как великодушно взял на себя «вину» гимназистов за «крамольную» пьесу и попал в каталажку и как, наконец, исчез из города, не оставив и следа.

Ляся слушала, низко опустив голову. А когда подняла ее, Лунин в испуге вскрикнул:

– Боже мой, у вас в глазах слезы!.. Но почему же, почему?

– Так, – сказала Ляся отворачиваясь, – просто день такой мокрый. Я сегодня уже плакала раз.

Еще одного повели

Дождь не прекращался несколько дней. Немощеные улицы окраины утопали в грязи. Кубышка и Ляся почти не выходили из дому. Даже в полдень в комнате было сумрачно. Ляся томилась еще сильнее. Как ни далеки кукольные представления от гармонического мира звуков и движений, но даже Петрушка был отдушиной для артистической натуры девушки, особенно в последнее время. Теперь же и Петрушка умолк, будто из него вынули неугомонную душу озорника и пересмешника.

– Скорей бы отсюда! – с тоской говорила Ляся. – У меня здесь сердце болит.

– Еще бы не болело, когда того и жди… – ворчал Кубышка.

– Не только поэтому, папка… Тут столько всяких воспоминаний…

…Возвращаясь с завода, Иван Евлампиевич, хозяин домика, сумрачно рассказывал:

– Совсем очумели, проклятые! Хватают кого попало. Им там, на фронте, по зубам дают, так они тут отыгрываются. Ну да не отыграются! Скоро уж, скоро…

Однажды он задержался так, что Марья Гавриловна, его жена, даже забеспокоилась. Пришел, когда уже стемнело, и на плече принес мешок с чем-то.

– Вот, – положил он мешок на топчан, – приданое вам. Сказано так: хоть и грязища кругом, а завтра с куклами выйдите в город обязательно. Покажите для отвода глаз чего-нибудь – и домой. А вечером переоденетесь и пойдете огородами в Блюковский переулок. Там вас на извозчике один студент будет ждать. Он вас и доставит до причала.

– Какой студент? – подозрительно спросил Кубышка.

– А рыженький. Да вы его, сказал Герасим, знаете. Это ему вроде первого партийного поручения. У него и документы ваши. И вот еще что: не говорите покуда Ваське нашему, а то тут реву не оберешься. Еще за вами увяжется.

В мешке были сапоги, стеганки, вязаные фуфайки. Кубышка и Ляся тотчас же принялись все это примерять. Конечно, не все было впору, а сапоги так даже совсем не держались на Лясиных ногах, и ноги пришлось обмотать полотенцами.

Кубышка повеселел. Он помнил совет Герасима ничего «такого» в представления не вводить, но его так и подмывало ввернуть напоследок парочку доходчивых пословиц, и он мысленно перебирал все, что могло подойти к случаю. Отправляясь на другой день в город, он сунул в свой сундучок и Благоразумного.

В сырой, дождливый день народу было на рынке не густо, но все так же тянули слепцы свое «Мимо царства прохожу», и все так же одноногий всех оповещал, что завтра он уедет в Ростов и ляжет там на операцию.

Кубышка расставил ширму, вяло провел обычное представление и, подавив в себе соблазн выпустить Благоразумного, «свернул» свой театр.

Кукольники медленно шли по городу, в последний раз оглядывая его добротные особняки, скверы, церкви, Кубышка – с надменным презрением, Ляся – со скрытой болью.

Вот двухэтажное белое здание с длинной вывеской наверху. На синем поле вывески – выпуклые золоченые буквы: «Гимназия». Вот растянувшийся на целый квартал и уже весь облетевший сквер. В светло-серых шинелях и синих фуражках с серебряными гербами по скверу снуют туда и сюда юркие гимназисты. А вот и чугунные ворота; там, в глубине двора, барский дом-вилла, а в нем засело второе отделение контрразведки, прославившееся своей особенной жестокостью. Кубышку обжигает дерзкая мысль:

– Давай-ка, доченька, «попрощаемся» с этими выродками!

Посредине сквера, прямо против чугунных ворот, он быстро расставил свою ширму и начал представление.

Тотчас же кукольников окружили гимназисты. Старшие слушают с деланной снисходительностью, малыши не мигая смотрят на кукол блестящими глазами и вспугивают галок взрывами рассыпчатого смеха. Подходят и взрослые и тоже слушают ухмыляясь. Но вот на ширме появляется Благоразумный. Петрушка отворачивается и хочет уйти.

– Куда же ты, Петр Иванович? – спрашивает Ляся.

– А ну его! – отвечает Петрушка. – Тошно смотреть, не то что разговаривать.

– А ты все-таки поговори: может, ума наберешься.

– От него-то? Как бы не так! С собакой ляжешь – с блохами встанешь. Ну уж ладно, поговорю… Изволите прогуливаться, барин? Наше вам почтенье в то воскресенье!

– Ты опять тут, балагур? – отвечает ворчливо Благоразумный. – Все в рассужденья пускаешься? Ты богу угоди, а сам думать погоди.

– Значит, нам жить в кротости, а нас палкой по кости? – язвительно спрашивает Петрушка.

– А хоть бы и так. Не твоего ума дело – рассуждать. Всяк сверчок знай свой шесток. Да работай поусердней – вот и сыт будешь.

– Мы и так стараемся, ваша милость, живем – не тужим, бар не хуже: они на охоту, мы – на работу; они – спать, а мы – опять; они выспятся да за чай, а мы – цепами качай…

– А ты потише, потише! Тише едешь – дальше будешь. Сильную руку богу судить.

– Вона! Собором и черта поборем!.. – задорно смеется Петрушка.

– Ну, ты это брось. Делай мирно: недоволен – подай в суд, там разберут.

– Уж это верно! Суд – что паутина; шмель проскочит, а муха увязнет.

– Что? Что? – грозно кричит Благоразумный. – Ну-ка, повтори!

– Могу и повторить, – охотно отвечает Петрушка и вытаскивает палку.

Среди малышей веселое оживление:

– Этого тоже побьет!

– Вот сейчас треснет!

И в контраст с их звонким щебетанием до Ляси доносится чей-то угрюмый голос:

– Та-ак!.. Еще одного ведут.

Взрослые, забыв о Петрушке, повернулись к мостовой. И только гимназисты, привыкшие к тому, что здесь целыми днями водят арестантов – то из тюрьмы в контрразведку, то из контрразведки в тюрьму, – с любопытством продолжали смотреть на ширму.

Как удручающе действовали всегда на Лясю эти картины! Бедные люди! За что их мучают? Вот и сейчас: два стражника, а посредине совсем молодой парнишка На дворе так холодно, так мокро, а он босой, без шапки, в одной ситцевой рубашке, да и та в прорехах, сквозь которые видно голое тело.

Все ближе стражники, все громче глухой стук их сапог о булыжную мостовую… Парнишка поднял голову и с любопытством глянул на ширму. Бедный, бедный паренек! Может, и жить тебе осталось два дня, а ты все еще тянешься к забаве, к каким-то куклам!..

Взгляд паренька оторвался от ширмы, скользнул по толпе и встретился глаза в глаза – со взглядом Ляси И будто молния озарила память девушки…

– Боже мой! – шепнула она, роняя гармошку. Парень весь дернулся, как от электрического тока, и остановился, вытянув вперед худую шею.

– Чего стал!.. – крикнул конвойный и пхнул парня сапогом.

– Подожди, – сказал парень хрипло. – Прошу тебя, подожди минутку, будь человеком!

Второй конвойный повернул винтовку и молча толкнул парня прикладом в спину.

И, пока арестанта не подвели к чугунным воротам, он все рвался назад, а его все толкали прикладом.

«Не родился еще тот кат…»

Пепс и Артемка, выехав ночью из Припекина, медленно продвигались на север. Приметная внешность Пепса вынуждала путников быть особенно осторожными. Деревни они объезжали стороной, днем прятались в балках, в лесных посадках. И все-таки им не удалось избежать встречи с гетманцами. Пять всадников в шапках и синих жупанах съехали по спуску в балочку и круто остановили лошадей.

– Шо ж воно такэ? – выпучил глаза передний.

– Мабуть, трубочист, – предположил другой.

– Арап, – догадался третий.

Обнажившись до пояса, Пепс чистил привязанную к дереву лошадь.

Артемка бросился навстречу всадникам. Надо было действовать решительно, ничем не обнаруживая страха.

– Это борец, добрые люди, чемпион мира, вроде нашего Ивана Поддубного. Покурить нема?

Всадники переглянулись и опять уставились на Пепса.

– Вин шо, усих боре? – спросил третий, мордастый, краснощекий и такой огромный, что под ним приседал конь на задние ноги.

– Всех подряд, ни один не устоит! – гордо ответил Артемка.

Здоровяк поморгал, потом медленно слез с коня, сбросил на землю шапку, жупан и широко расставил ноги:

– А ну, давай!

Пепс, улыбаясь, взял гетманца поперек туловища, приподнял и осторожно положил на землю.

– Ги-го-го-го!.. – заржали всадники.

– Хай ему бис! – отряхиваясь, поднялся посрамленный гетманец. – Такого ще не було, щоб менэ боров. Гетманцы угостили путников махоркой и уехали. Осмелев, Пепс и Артемка больше уже не прятались. Они дерзнули даже заночевать в хуторе, на сеновале у кулака. Кулак, поняв из подслушанного разговора, что заезжие пробиваются к красным, а красные были близко, запер на болт дверь сарая. Пепс, конечно, дверь высадил, но к хутору уже мчался во весь опор конный отряд.

Вскочив на лошадей, Пепс и Артемка бросились со двора, и им наверняка удалось бы ускакать, если б под Артемкой не упала, споткнувшись, лошадь. Пепс бросился на помощь другу, но Артемка так яростно крикнул ему: «Беги!», что бедный негр только жалобно охнул и пустил лошадь во весь опор. Когда он с отрядом красногвардейцев вернулся в хутор, Артемки там уже не было.

Допрашивали Артемку в маленьком заштатном городишке Святодухове. На столе у следователя лежал кусок парчи, вынутый у Артемки из-за пазухи. Мог ли гетманец поверить, что парчу эту паренек купил на свои трудовые деньги еще шесть лет назад и с тех пор не расстается с нею в глупой своей мечте встретить опять девочку-канатоходца Лясю и сшить ей самые красивые на свете туфли!

– Ты шо, святый божий храм ограбыв? – спросил следователь.

Артемка не знал, как объяснить наличие у него парчи, но хорошо знал, что гетманцы и сами грабили все, что попадалось под руки. Надеясь поэтому на снисходительность, он сказал:

– Да, малость того…

– И попа убыв?

– Нет, зачем же!

– Брешешь, убыв. По морде бачу, шо убыв.

Артемка пожал плечами.

– Ну, а чого ж ты к красным драпав?

– Я боялся, что вы батогов всыпете, – сказал Артемка, будучи уверен, что за перебежку на советскую сторону по политическим причинам его тут же зарубят.

– Та мы ж таки И всыпымо… Эй, Мыкыта, стягай с его штаны!

Мыкита, жилистый мужик с редкими усами и редкими желтыми зубами, видимо, знал толк в деле больше своего начальника. Он сказал:

– Зараз. Треба ще потрусить. Он снял с Артемки сапог и отодрал подошву. Между подошвой и стелькой лежали документы.

– Ось, бачите? Надягайте очки.

Следователь нацепил на красный бугристый нос пенсне в металлической оправе и принялся читать документы. Узнав, что перед ним делегат на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи, везущий письмо к самому наркому Луначарскому, он удивленно, поверх очков, оглядел пленника:

– Дывысь, яка птыця! Артемка спокойно сказал:

– Это не мои сапоги. Я снял их с убитого партизана.

– За шо ж ты его убыв? – недоверчиво спросил следователь.

– За то, что он в сапогах, а я босой, – хитровато подмигнул Артемка.

– Бис тэбэ разбэрэ, – плюнул следователь. – Ты видкиля родом?

Артемка назвал свой родной город.

Следователь задумался. Пенсне съехало набок, на губах застыла блаженная улыбка.

– Ох, и рыбци ж там гарни! Божже ж мий, яки там гарни рыбци!.. Мыкыта, ты колы йидешь туды за кожею?

– На тий недили.

– Так визьмы, Мыкыта, с собою и цього хлопца, нехай воны сами там його повисять на шибельныци, а мени може за те хоть десять рыбцив с тобою прышлють…

И Артемку с протоколом допроса и парчой повезли в сторону, совсем противоположную той, куда он так стремился.

Мыките казаки не дали ни кожи, ни рыбцов, а Артемку посадили в тюрьму и там долгое время держали вместе с бандитами и профессиональными убийцами, так как Артемкино «дело» куда-то запропастилось Потом оно всплыло в шестом участке государственной стражи, оттуда перешло в казачью контрразведку, из казачьей в первое отделение контрразведки Добровольческой армии, а из первого отделения его, по просьбе следователя Крупникова, передали во второе. И, по мере того как это дело переходило из одного места в другое, рос и сан «убитого» Артемкой духовного лица. Сначала оно было обыкновенным священником, потом стало благочинным, потом протоиереем и наконец епископом.

Во второе отделение дело пришло в таком виде: местный уроженец Артемий Загоруйко, по профессии сапожник, грамотный, семнадцати лет от роду, служил в Москве в Чека, оттуда был направлен в Киев, где поджег собор и топором зарубил епископа Иосифа. Завладев его ризой, он бежал в Донбасс и там на базарах и в трактирах, облаченный в епископскую ризу, совершал архиерейские богослужения, бесстыдно при этом сквернословя. За такие подвиги был своими почитателями избран делегатом на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи и послан в Москву, в театральную школу, для усовершенствования в способах маскировки при выполнении заданий Чека. Руководил всеми этими делами Артемия Загоруйки сам диавол, принявший образ трубочиста и всюду сопровождавший чекистского святотатца и убийцу. При задержании Загоруйки диавол ускакал на красной лошади в «Совдепию».

Вся эта нелепость понадобилась составителям дела для того, чтобы внушить верующим людям, будто большевизм есть порождение ада. Артемку предполагалось, прежде чем повесить, долго возить по станицам и деревням и показывать народу; при этом Артемка должен был сам рассказывать о всех своих злодеяниях и дружбе с диаволом. Но Артемка, признав только то, что вытекало из отобранных у него документов, остальное начисто отметал и, сколько его ни истязали, упорно стоял на своем.

Тогда взялся за это дело Петр Крупников, считавшийся в городе одним из самых искусных следователей. Ознакомившись с протоколами допросов, он сразу догадался, что «друг диавола» есть не кто иной, как тот самый сапожник-мальчишка, который спас гимназистов от больших неприятностей, но, когда Артемку ввели к нему в кабинет, сделал вид, будто только теперь узнал его:

– Как! Ты?.. Тот самый Артемка, который так великолепно сыграл Феклу? Вот не ожидал!.. Да ты помнишь ли меня?

В толстом, будто надутом воздухом поручике Артемка узнал того противного гимназиста Петьку, который когда-то строил ему рожицы и всячески потешался над ним.

– Помню, – сказал он угрюмо.

– Идиоты! – выругался сквозь зубы Крупников, разглядывая на лице Артемки кровоподтеки. – Что они с тобой сделали! Форменные идиоты!.. Ну, да ничего. Теперь ты за мною числишься. Пальцем не позволю никому тебя тронуть!.. Садись, Артемка. Садись и рассказывай все, что с тобой случилось. Можешь быть со мной абсолютно откровенным. Как-никак, подвизались в детстве на одной сцене. Ах, детство, детство, золотая пора!.. – покрутил он круглой, как у кота, головой. – Каким все тогда казалось чудесным, вкусным… А теперь… Эх!.. Изгажено все… Так вот, Артемка, познакомился я с твоим делом, и сразу, конечно, увидел, что в нем полно вздора. Чего стоит один этот диавол в образе трубочиста! Глупо. В таких трубочистов верят теперь только кликуши. Я, Артемка, займусь тобой по-деловому и с полным к тебе доброжелательством. Рассказывай, брат, не стесняйся. Курить хочешь? Вот английские сигареты. Прелесть!..

Для Артемки было достаточно того, что «Петька толстый» сидел за столом следователя контрразведки, чтобы замкнуться.

– Чего ж вам от меня требуется? – спросил он, глядя исподлобья.

– А, пустяки! Сущие пустяки!.. Ну, поездишь по деревням, расскажешь, как московские чекисты уговорили тебя угробить этого несчастного попика и обокрасть церковь, ну, нарисуешь перед ними две-три картинки, как грабили партизаны крестьянские дворы…

– Я в Москве не был, церковь не обкрадывал, попа не убивал, а партизаны крестьян не грабили, – перебил Артемка Крупникова.

– Артемка, милый, ну какое это имеет значение! – с ласковой укоризной сказал Крупников – Да если хочешь знать, я сам уверен, что поп – выдумка. Разве в этом дело? Дело в том, что это к тебе уже прилипло, и его не отдерешь от тебя никакими силами. Подумай, на кой черт тебе болтаться на виселице, когда в груди у тебя сидит второй Щепкин! Ты своим талантом всю страну потрясешь. Тебе благодарная Россия монумент воздвигнет!

– Как же так? Попа убил, церковь ограбил, а Россия монумент воздвигнет? спросил Артемка.

Крупников смущенно крякнул, но тут же нашелся:

– Милый мой, мы же тебя потом реабилитируем. Скажем, что ты действовал под гипнозом… Ну да, под гипнозом! Загипнотизировал тебя большевистский доктор…

– Не выйдет, – коротко сказал Артемка.

– Ну, это не выйдет, что-нибудь другое придумаем. Боже мой, все же в нашей власти!

– Я не о том, – вперил Артемка в следователя взгляд своих заплывших, в кровавых подтеках глаз. – Не выйдет, чтоб я изменил народу. Мне дело Ленина дороже моей жизни. Точка.

Крупникова будто пружиной подбросило.

– Точка?.. Ну нет, это мы еще посмотрим!.. – Он замахнулся кулаком, но не ударил и принужденно засмеялся. – Фу, Артемка, какой же ты осел! Только взволновал меня. А мне, брат, волноваться нельзя, у меня ожирение сердца… Вот что: давай сейчас этот разговор прекратим. Я успокоюсь немного… Дурак, за тебя же волнуюсь!.. А ты подумай на досуге. Встретимся – тогда возобновим разговор.

– О чем разговор? Я все уже сказал: точка.

– Ну, ладно там, точка! «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая…» На-ка вот, захвати с собой пачку махорки. А то вашему брату и покурить там не дают… Конвойный, уведи арестованного!

Три раза еще пытался Крупников уговорить Артемку «взяться за ум», но каждый раз слышал в ответ одно и то же слово: «точка». Потеряв терпение, Крупников ударил его с размаху кулаком в лицо. Артемка вытер рукавом кровь и дерзко сказал:

– Не родился еще тот кат на свете, чтоб сделать из Артемия Загоруйки предателя, – понял?

В день, когда он так неожиданно увидел па бульваре Лясю и почувствовал в груди страшный толчок сердца, его вели на тринадцатое по счету избиение.