Текст книги "Золотые туфельки"

Беда

Ляся лежала на топчане вялая, безразличная ко всему. За окном кончался серый, неприветливый день. Осторожно, как говорят с больными, Кубышка сказал:

– Лясенька, пора. Одевайся, деточка.

– Сейчас, – не сразу отозвалась девушка.

Она опустила с топчана ноги и начала обматывать их полотенцами.

Когда окончательно стемнело, Марья Гавриловна повела своих квартирантов к назначенному месту. В темноте несколько раз перелезали через мокрые изгороди, увязали в размякшей земле огородов. Когда вышли в тихий Блюковский переулок, впереди увидели красноватую светящуюся точку. Это Иван Евлампиевич раскуривал цигарку в знак того, что путь свободен.

Вот и темный силуэт извозчичьей пролетки. Верх поднят. Понурая лошадь не шевелится, покорно принимая на себя дождевые капли.

Из-за пролетки вышел в плаще Лунин; не здороваясь, сказал тихо:

– Садитесь скорей, промокнете.

Кубышка обнял Ивана Евлампиевича, поймал в темноте руку Марьи Гавриловны и поцеловал ее. Всхлипнув, Марья Гавриловна перекрестила его. Потом прижала к груди голову Ляси и зашептала:

– Красавица, милая, звездочка ясная! Василек тосковать будет. Услала его к соседям, вернется – глаза выплачет.

Сели в пролетку и сразу услышали дробный стук дождя о клеенчатый верх. Лунин поместился против Кубышки и Ляси на скамеечке.

Когда пролетка тронулась, Кубышка огорченно сказал:

– Эх, Петрушку забыл! Других кукол не жалко, а Петрушку… Ах, как же это я!

– Я вам его почтой пришлю, – пообещал Лунин.

– Ну, разве что… Очень буду вам благодарен, голубчик! Привязался я к нему, старый дурень, как к живому.

Пока ехали, Ляся не проронила ни слова. На пристани, около большого мрачного баркаса, копошились закутанные фигуры: несли на плечах разбухшие мешки, тащили по сходням огромные круглые корзины, сверху покрытые брезентом. Казалось, не люди, а хищные звери сбежались сюда в темноте со всех сторон, чтобы терзать и растаскивать добычу. Кубышка, работая локтями, пробрался сквозь эту толпу спекулянтов на баркас в поисках свободного местечка. Ляся И Лунин остались около пролетки.

– Вы можете меня спрятать? – шепотом спросила девушка.

– Что? – не понял студент.

– Я спрашиваю, вы можете меня где-нибудь спрятать? – твердо повторила она.

– Но ведь вы уезжаете… – растерянно сказал Лунин.

– Я остаюсь. И не вздумайте меня отговаривать.

– У меня полгорода знакомых. Да, наконец, вы могли бы и у нас перебыть: я живу только со старушкой матерью… Но почему же, почему?..

– Потому, что я не могу оставить Артемку в беде. Он здесь, в контрразведке.

– Что-о? – забыв об осторожности, воскликнул Лунин. – Артемка здесь? И вы его видели?

– Я вам потом все расскажу. А сейчас помогите уговорить отца уехать.

Когда Кубышка вернулся, Ляся сказала:

– Папа, давай попрощаемся… И не трать лишних слов: я все равно останусь. Меня спрячут. А ты поезжай. Если ты тоже останешься, нас схватят скорее.

Старик застонал.

– Папка, – прильнула к нему Ляся, – ты же у меня такой умный, ты же все на свете донимаешь!..

– Я так и знал, я так и знал… – сокрушенно бормотал Кубышка. – Господи, так лучше ж ты поезжай, а я останусь!

– Останусь я, – твердо сказала Ляся. – Я, а не ты. Не надо зря тратить время.

Кубышка знал, что, если Ляся уж решит что, с ней не сладишь. И он сказал:

– Деточка, так не гони ж, по крайней мере, меня. Я и до места не доеду умру в дороге от одного страха за тебя…

Ляся заколебалась: в голосе отца было столько муки!

– Едемте! – взял их под руки студент. – Я вас обоих спрячу.

И они опять сели в пролетку. Когда проезжали вблизи покинутой квартиры, Кубышка, выбитый из равновесия всем происшедшим, вдруг выскочил из пролетки и со словами: «Подождите за углом, я сейчас… Я не Тарас Бульба, но не хочу, чтоб и кукла оставалась вражьей силе!» – скрылся в темноте.

Время шло, а старик не возвращался. Лунин прокрался к домику, заглянул в окно – и скорей к пролетке.

– Гони!.. – шепотом бросил он вознице. – Гони что есть духу!..

– Боже мой, что случилось? – Испуганная Ляся рванулась из пролетки.

Но Лунин схватил ее в охапку и опять зашипел:

– Да гони же, гони!..

Последний удар Петрушки

Когда Кубышку ввели в кабинет следователя, Крупников, начавший уже терять терпение, строго спросил:

– А дочь?

Вылощенный поручик, руководивший операцией, равнодушно сказал:

– Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, – положил он на стол Петрушку.

– Ччерт!.. – выругался Крупников. – Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому…

– Осторожней! – предупредил вылощенный Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: – Я не обязан доставлять девочек сынкам тугосумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.

Крупников поморгал и оторопело сказал:

– Ну, то на Лиговской… Ладно, идите.

– И когда мне выйти, я тоже сам знаю. Бормоча под нос: «Толстобрюхое хамье…» – поручик вразвалку пошел к двери.

– Ну-с, товарищ кукольник, попались? – повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. – Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки большевистскую песню затянули.

У Кубышки на щеке вздрагивал мускул. Он старался овладеть собой, но щека все подергивалась, и это мешало ему найти нужные слова. Все же он сказал:

– Вы находите, что «Вдоль по Питерской» – песня большевистская?

– Я нахожу, что тебе не отвертеться… – Крупников потянул к себе лист бумаги. – Фамилия, имя, отчество?

Кубышка назвал себя.

– Профессия?

– Артист.

Крупников оттопырил губы:

– Арти-ист!.. Сколько получаешь?

– Дают, кто сколько может.

– Я спрашиваю, сколько большевики тебе платят в месяц? За сколько ты им продался?

– Я не продаюсь, – ответил арестованный, начиная по мере допроса овладевать собой.

– И ты будешь утверждать, что вот это носатое чучело говорит не по большевистским шпаргалкам?

– Этот народный любимец говорит раешником и пословицами, а пословицы есть соль народной мудрости.

Крупников с интересом поднял глаза:

– Хитер!.. Но какая польза в хитрости? Еще в прежних судах, где сидели присяжные заседатели, в увертках был какой-то смысл. А мы ведь тебя и судить не будем. Удавим – и все.

– Я – ваш пленник, – уже спокойно ответил Кубышка; он знал, что обречен, и только мысль о Лясе сжимала ему сердце.

Крупников взял со стола Петрушку, поиграл им, прищуренно глядя не на куклу, а на карниз стены, и сказал, растягивая слова:

– Вот что, старик: все мы живем раз, умирать никому не охота. Живи и ты. Придет время, все утихомирится, ты узнаешь покойную старость. Я даже отдам тебе вот этого твоего любимца. Пожалуйста, ходи, артист, и забавляй людей. Но все это при двух условиях. Во-первых, ты назовешь нам тех, кто тебе платит. Понимаешь, старик, не верю я, чтобы ты действовал, как говорится, по убеждению. На кой черт тебе, бродячему кукольнику, какие-то там убеждения! Твои убеждения – это не пропасть с голоду, добре поесть, добре выпить. И правильно! Для того живем. Второе условие такое: ты напишешь своей дочке записочку… – Моя дочь в море, – прервал его Кубышка.

– Если б она была в мире, ты бы этого не сказал. Продолжаю; ты напишешь дочке записку, чтобы она, ради твоего спасения, пришла ко мне. Не сюда, нет! На квартиру. – Крупников перегнулся через стол и многозначительно уставился своими круглыми, с маслянистым блеском глазами в задрожавшее лицо старика. Понимаешь? – Он встал, открыл сейф. На пухлой руке повисло ожерелье. – Видишь? Чистый малахит. Недавно потрусили одного еврея… И вот, – бросил он на стол массивный золотой браслет. – Великоват, конечно, но из большого сделать малое легче, чем из малого большое… И вот. – На стол упал серебряный в форме змеи пояс. – И это, – помахал он в воздухе черными, с шелковым блеском чулками. Мечта наших дам, интимный дар французских друзей. Все – ей. И ходить она будет не в полинялом ситце, а в бархате, как ей и подобает, ибо вся она – как английская статуэтка. Если ты не дурак, то и дочь свою осчастливишь, и сам при ней будешь жить припеваючи. – Крупников опять уселся в кресло и взял в руки Петрушку.

По мере того как он говорил, лицо Кубышки все гуще багровело и все чаще вздрагивал на щеке мускул. Когда Крупников сел, старик еще несколько секунд молча смотрел ему в лицо. И вдруг, резко выбросив вперед руку, сказал:

– Дай!

И столько было силы в его голосе, такая прозвучала убежденность в своем праве приказать, что Крупников раскрыл от изумления рот и послушно протянул куклу.

Не спуская со следователя горевших гневом глаз, отчеканивая каждое слово, старик сказал:

– У Петрушки нет в руках сейчас палки, но он голову свою не пожалеет, чтобы наказать подлеца…

Взмах руки – кукла мелькнула в воздухе, с сухим треском ударила следователя в лоб и распалась на куски.

Отшатнувшись, Крупников гулко стукнулся о стену затылком.

– Конвойный! – взревел он. – Бей его! Топчи! Глуши!

Окровавленного Кубышку отвезли в тюрьму. Попал он в ту же камеру, где столько месяцев томился Артемка.

Лунин действует

По два раза в день вывешивались у здания градоначальника сводки о «победоносном» и «ничем не отвратимом» движении белых армий на Москву. Отпечатанные на машинке, сводки эти попадали под стекло витрины раньше, чем в редакции газет, и к двухэтажному, с колоннами дворцу в стиле ампир тянулись заполнившие город сиятельные дегенераты, лысые, в роговых очках банкиры, бородатые, в синих, из тонкого сукна поддевках и бритые, в английских смокингах промышленники, кадетские и махрово черносотенные лидеры, обсыпанные пеплом сигар журналисты, пронырливые, с глазами голодных волков спекулянты. Наступая друг другу на ноги, они толпились на каменных плитах тротуара и так громко сопели, читая свежие строчки сводок, будто внюхивались в каждое их слово.

Но вот в сводках неожиданно появилась весьма подозрительная фраза: «По стратегическим соображениям…» Через два дня всплыла фраза уже открыто неприятная: «Под давлением превосходящего по численности противника…» А затем застекленная дверца и совсем перестала открываться, и за нею, наводя злую тоску, линяла старая сводка, уходящая своей датой все дальше назад.

Встревоженная «соль Русской земли» направилась к дому окружного атамана. Но туда в это время пригнали под конвоем человек двести арестантов дезертиров, мелких воришек, босяков, и прямо на улице стали выдавать им военное обмундирование.

На крыльцо вышел атаман, широкозадый казачий генерал. Багровея и раздувая усы, он заорал:

– Идиоты! Кого вы привели? Да они же при первом выстреле разбегутся или сами начнут стрелять нам в спину! Разогнать эту шпану!

И «шпана» с радостным гиканьем смылась.

Видя такое дело, стала из города «смываться» и «соль».

Но чем хуже складывались для белых дела на фронтах, тем яростнее работала контрразведка. Ляся, пленница маленького флигелька старушки учительницы, куда ее спрятал Лунин, таяла на глазах своей хозяйки. Девушка считала себя виновницей страшной беды, в какую попал ее отец, и мучилась угрызениями совести. Когда Лунин привел к ней ночью Герасима, тот только головой покачал.

– Эх, ты! – сказал он студенту укоризненно. – Не выполнил задания.

– Она не захотела, – вздохнул Лунин.

– Не захотела! А ты бы ее связал да в баркас бросил.

Ляся взяла обеими руками руку Герасима и, заглядывая ему в глаза, сказала:

– Мы спасем их, товарищ Герасим?

– Кого – их? – спросил он.

– Отца и Артемку?

– А остальных?

– И остальных. Но если бы вы знали Артемку…

– Знаю Алексей мне уже рассказал. Да, по всему видать, парень он настоящий. – Герасим помолчал и сурово сказал: – Ляся, я вас уважаю: вы тоже настоящая. Если б вы бросили его тут, я б… Ну сами понимаете…

– Не дали б мне путевку в Москву? – слабо улыбнулась девушка.

– Не дал бы, – серьезно подтвердил Герасим. Он опять помолчал и будто с удивлением сказал: – Сколько хорошего на этой земле! Вот та, что за мужем на каторгу поехала… Волконская. Я б ей памятник поставил, даром что княгиня… Так вот, Ляся, скажу вам не таясь: дело серьезное, дело трудное. Как справимся, и сам не знаю еще. Но… отбивать будем. Там, среди тюремщиков, у нас есть свой человек. Он предупредит, когда их поведут.

– Куда поведут? – замирая, спросила Ляся.

– Ну… сами знаете. Что другое, а тюрьму они ликвидировать будут. Ляся вздрогнула:

– Да, я понимаю… Но вы ведь и меня возьмете с собой, правда?

– Что вы, милая!.. – даже засмеялся Герасим. – Вы нам еще для другого дела пригодитесь.

– Значит, так, – зло сказала Ляся: – одни ни на что больше не нужны, как только отдавать жизнь в борьбе, а другие, вроде меня…

– Ну, хватила! – перебил ее Герасим и пожаловался: – А с тобой трудно, девушка! Понятно теперь, почему Алексей не выполнил поручения. Что ж, когда так, пойдешь сестрой. С йодом пойдешь, с бинтами…

– Я пойду с Лясей рядом, – сказал Лунин.

– Тоже с йодом? – прищурился Герасим.

– Нет, с револьвером.

Утром Лунин отправился прямо в контрразведку. В кабинете Крупникова сидели военные. Все они склонились над столом, на котором в беспорядке лежали какие-то списки.

– Что тебе, Алеша? – неохотно поднял голову Крупников.

– Извини меня, Петя, но я отберу у тебя ровно две минуты. Дело… гм… приватное.

Крупников вздохнул и посмотрел на военных. Те молча вышли.

– Вот что, Петя, – прямо приступил Лунин к делу: – в городе, ты знаешь, тревожно. Как-никак, мы с тобой сидели за одной партой. Я хочу тебя спросить: в случае чего, ты поможешь мне уехать?

– Вот как? – удивился Крупников. – А я думал… Ведь ты, кажется, с меньшевиками?.. Нет, я беспартийный. Но все равно, я с большевиками здесь не останусь. Да и меньшевики, насколько мне известно, собираются уехать. По крайней мере, Николаев уже чемодан уложил.

– Городской голова? Ну, этот, конечно… Что ж, Алеша, дело несложное. То есть несложное пока, а дальше – черт его знает… В общем, зайди завтра. Сегодня я – вот, – провел он пальцем по горлу. – Некогда вздохнуть.

– А что? – участливо спросил Лунин. Крупников оглянулся на дверь и доверительно шепнул:

– Тюрьма. Списки просматриваем.

– А… – равнодушно отозвался Лунин. – Это, наверно, не очень приятное занятие – возиться…

– А что в нашем деле приятное? Нас вот даже свои ругают: «Засели в тылу, душите безоружных…» А попробовали бы они сами посидеть здесь, чистюльки сиятельные, вояки паршивые! Только отступать умеют. Меня один такой безоружный недавно так хватил по морде, что я думал – и дух вон. Видишь, какой герб нарисовал?

– Да, в самом деле, – сказал Лунин, сочувственно разглядывая на лбу Крупникова сине-багровое пятно. – Ты б припудрил его.

– Пудрил уже… Да! – вдруг оживился Крупников. – Ты ж его знаешь – это тот, кукольник! Помнишь?

– Кукольник? Неужели?.. – привскочил Лунин на стуле, но сейчас же овладел собой и возмущенно воскликнул: – Ах, хам какой! Значит, ты его все-таки схватил?

– Схвати-ил! Это такой злодей. Старый, тощий, а жилистый, проклятый: всем тут синяков наставил, когда его били. Да! – опять вспомнил Крупников. – У меня здесь еще один наш общий знакомый: Артемка! Помнишь, сапожник-мальчишка, что в наших спектаклях участвовал?

– Какой это? – поморщил лоб Лунин.

– Ну, конопатый такой… Э, да как же ты забыл? Он же Феклу играл в «Женитьбе»!

– А, вспомнил, вспомнил! Который «Разбойников» написал?

– Во-во! Так он таки и сам в разбойники пошел! Можешь представить, попа убил! То есть, может и не убил, а только ограбил, но в партизанах был, этого и сам не отрицает.

– Скажи пожалуйста! – удивился Лунин. – Кто б мог подумать!..

– Да, вот вы все танцевали вокруг него: «Ах, талант! Ах, самородок!», а я тогда уже видел, чем он дышит. Упря-амый, проклятый!.. Ну, да завтра ему тоже конец.

– Там? – подмигнул Лунин. – За еврейским кладбищем?

– Гм… Нет, сейчас там неудобно. Слишком близко, в городе выстрелы будут слышны, а время теперь знаешь какое! Того и гляди, заводские поднимутся… Нет, подальше. В степи…

В дверь заглянули.

– Ну, извини, Алеша. Видишь, ждут. Заходи послезавтра: я к тому времени разгружусь.

Лунин побродил по улицам и, убедившись, что за ним не следят, пошел к Лясе.

– Только не волнуйтесь, – предупредил он и рассказал обо всем, что узнал от Крупникова.

Девушка дрожала так, что зубы ее стучали о стакан с водой, который ей поспешил подать Лунин.

– Да успокойтесь же, Ляся! – упрашивал он. – Нам, главное, надо немедленно разыскать Герасима. Но как, как? Днем к нему нельзя, да и неизвестно, где он сейчас.

– Василек! – сказала Ляся. – Только он Вас одноногий не знает.

– Правильно!

– Лунин вырвал из записной книжки листок и быстро написал: «Ликвидировать будут этой ночью, в степи. Ждем на вчерашнем месте». Держа сложенный вчетверо листок в руке, чтоб можно было проглотить его в любой момент, он выскочил на улицу и на извозчике поехал в Камышанский переулок.

К счастью, Василек был дома. Проходя мимо окна, Лунин замедлил шаг и подмигнул. У мальчика вытянулось лицо. Через несколько минут он уже стоял перед студентом в соседнем переулке.

– Василек, – сказал Лунин, – если ты не передашь тайком записку одноногому, дедушка Кубышка погибнет.

Мальчик охнул.

– Вот возьми. И помни еще одно: если тебя схватят…

– Я выцарапаю глаза.

– Нет, ты проглоти записку.

– Я проглочу записку и выцарапаю глаза. – Мальчик оглянулся, пригнул к себе голову студента и шепотом спросил: – Ляся жива?

– Жива и скучает по тебе.

Когда Лунин выпрямился, Василька около него уже не было.

Голубая звезда

Что тюрьму будут ликвидировать, никто заключенным не сообщал, но у них не было и тени сомнений на этот счет. Как ни строг был тюремный режим, вести о поражении белых на фронтах проникали и к заключенным. Да это было заметно и по лицам тюремщиков – угрюмым, злобно-сосредоточенным. Когда же поздно вечером из всех камер свели в одну двадцать семь человек и оставили у двери вызванных из города шестерых стражников, все двадцать семь поняли, что Дневного света они уже не увидят.

Кубышка и Артемка сидели в углу, на холодном цементном полу. Артемка не выпускал из своей руки руку старика, будто хотел поделиться с ним теплом своего молодого тела. Говорить было больше не о чем. За четыре дня, проведенные стариком и юношей рядом, каждый рассказал о себе и главное и такие подробности, которые, казалось, совсем ушли из памяти. Вспомнил Артемка даже и о том, как его, трехлетнего хлопчика, купала мать в бочке из-под огурцов в соленой воде и говорила при этом, что жить ему, просоленному, сто лет. Не вышло. А от Кубышки Артемка узнал, что мать Ляси была знаменитой гимнасткой. Об ее ловкости и красоте писали во всех газетах. Многие и цирк приходили, чтоб только увидеть ее лучезарную улыбку. А за что она полюбила некрасивого клоуна, который к тому же на десять лет был старше ее, так он и не узнал. Погибла она потому, что владелец цирка, итальянец Круцци, не сменил вовремя шелковые потертые шнуры на трапеции под куполом. И еще рассказал Кубышка, что каждое седьмое января, в день рождения Ляси, он приносил ей красную розу: не так легко достать живую розу в лютый крещенский мороз.

Заскрежетал засов, и в камеру в сопровождении смотрителей вошел начальник тюрьмы. Он сипло сказал:

– Выходи по одному.

Потом поднял керосиновый фонарь до уровня лица, так что отчетливо обозначились вздрагивающие над глазами черные мохнатые брови, и все тем же простуженным басом стал читать фамилии.

Кубышка был вызван одним из первых.

Когда в камере осталось человек десять, начальник молча повернулся к двери. Коренастый заключенный, все время говоривший товарищам, что он умирать не собирается, но если уж придется, то и тюремщика хоть одного захватит с собой, с вызовом спросил:

– Нас поведут двумя партиями?

– А тебе дело? – окрысился тюремщик.

– Да уж, наверно, большее дело, чем тебе, мерзавец! – с гадливостью ответил заключенный. Артемка шагнул вперед.

– Не разлучайте меня со стариком. Мы вместе пойдем, – сказал он требовательно.

Начальник угрюмо глянул на него из-под нависших бровей:

– Поперед батька на шибельницю суешься?

– Мерзавец и есть! – подтвердил Артемка. С полным равнодушием к брани смертников начальник вышел из камеры.

Разделить заключенных на две партии было решено лишь час назад. Контрразведка сделала это для того, чтобы сбить с толку рабочих, если бы они попытались освободить приговоренных. Первую партию высели из ворот тюрьмы и повели налево, в степь. Вслед затем вывели вторую партию и повели направо, в порт.

Наблюдавший это из соседнего двора подпольщик последовал за второй партией и, поняв, куда ее ведут, побежал через дворы к месту, где залегли двадцать вооруженных рабочих.

Когда Герасим узнал об этом маневре контрразведки, он невольно разразился проклятиями. Но перестраиваться уже было поздно: к месту засады приближалась партия. Смертники шли толпой в кромешной тьме, посредине улицы. Шлепая сапогами по жидкой грязи, покрывшей мостовую, их окружали конвоиры с винтовками наперевес. Впереди, позади и с боков ехало по два конника. Вырваться из такого кольца не было никакой возможности.

Вдруг обе лошади, шедшие впереди, одновременно споткнулись, заскрежетали подковами о булыжник мостовой и свалились в грязь, подмяв всадников. На лошадей наткнулись пешие конвоиры и тоже повалились, грохоча винтовками о мостовую. Стальной трос, перетянутый через улицу, приподнялся и ударился по задним лошадям. Лошади вздыбились. Все смешалось в беспорядочную кучу.

Покрывая неистовую ругань конвоя, чей-то резкий голос крикнул из соседнего двора:

– Товарищи заключенные, прижмитесь к земле! По палачам – огонь!

Ночную тишину окраины разодрали выстрелы.

Конвоиры бросили смертников и, стреляя наугад, побежали к дворам, но, не добегая до ворот, заборов и изгородей, за которыми прикрывались рабочие, падали под револьверными выстрелами.

Одному из конников удалось подскакать к самому забору и взмахнуть саблей. В тот же миг раздался выстрел. Завалившегося на бок казака лошадь унесла в темноту.

– Алеша, вы ранены? – вскрикнула Ляся, видя, что Лунин как-то странно сползает с забора на землю.

– Я? Нет… Впрочем, кажется, да… Ничего… ничего… – сказал студент и потерял сознание.

Меж тем остальных заключенных уже вели по берегу к тому причалу, от которого должны были уйти в море Кубышка и Ляся. Заключенным сказали, что их переводят в Мариуполь, но никто этому не верил: смертников и раньше отвозили в баркасе на рейд, в тридцати милях от берега, и там топили. Надежды на спасение не было: при входе в порт выстроился целый взвод казаков, вдоль берега прохаживались темные фигуры с торчащими из-за плеч винтовками. Заключенные шли будто в состоянии кошмарного сна, когда мучительно хочешь и не можешь проснуться.

И Артемка шел как во сне. Он никогда не задавал себе вопрос, зачем он живет. Всей душой тянулся к каждой травинке на земле, всем телом ощущал теплую ласку солнца. Жизнь со всеми ее колючками была такая вкусная! И, засыпая, он с трепетом думал, что завтра опять будет день. Но никогда не остановился бы он перед тем, чтобы отдать эту жизнь за обиженного.

Вот он поднял голову и огляделся вокруг. Тьма, тьма. Только смутно белеет пена на черном лоне моря. Взглянул он на небо, а небо все в тучах. И опустил Артемка голову.

– Смотри, – шепнул ему сосед, тот самый коренастый рабочий, который назвал тюремщика мерзавцем. – Смотри туда.

И опять вскинул Артемка голову и увидел над морем кусочек синего неба. А в нем, в этом чистом и бездонном кусочке, плыла голубая звезда. И в самое сердце проникли ее золотые лучи. И затрепетало оно в страстном желании жить. Глянул Артемка на соседа, а у того глаза блестят, будто и в них засветилась звезда.

– Двинем? – спросили глаза соседа.

– Да! – ответили ему глаза Артемки.

– Давай!.. – шепнул коренастый.

Артемка собрал в кулак весь остаток сил своего истерзанного тела и ударил конвойного в висок.

В тот же момент рухнул на землю под тяжким кулаком соседа и другой конвоир. Будто пружиной выбросило Артемку из круга стражников. Он еще услышал грохот выстрелов, крики, топот – и с разбегу кинулся в кипящую воду.

Вынырнул он саженях в сорока от берега, рванул на себе рубашку и опять пошел под воду.

И каждый раз, выныривая, он жадно озирался:

где же они, железные буйки, что указывают здесь путь по каналу? Ухватиться за буек и передохнуть!.. Но небо и вода слились в непроглядную тьму. Перехватывает дыхание, сердце готово лопнуть.

И еще раз вынырнул Артемка. А там, где раньше мерцала лишь одна звезда, высыпал целый рой звезд. И в их призрачном свете он вдруг увидел впереди себя темный силуэт рыбачьей лодки. Вот оно, спасение!

Он набрал полную грудь воздуха и поплыл к лодке. Но руки с каждым взмахом делались все тяжелее. Уже слышен шелест волны о борт лодки, уже видно протянутое ему кем-то весло… Нечеловеческим усилием Артемка бросил тело вперед и, не достигнув лодки, уронил голову. Страшная сила схватила его в свои объятия, наполнила уши набатным звоном, потянула вниз. «А ведь Ляся осталась одна…» – еще успел подумать он, и мрак потушил его сознание.

Перед рассветом молодой рыбак Ваня Калюжный вошел в хату, что стояла над самым обрывом в деревне Курочкиной, и сказал:

– Батя, там я хлопца какого-то вытащил. До самой лодки доплыл, а около лодки на дно пошел.

– Жив? – спросил старый рыбак.

– Вроде нет.