Текст книги "Расчеловечивание"

По дороге домой Джонни всерьёз советовался со мной, как лучше подбить клинья к этой прелестной юной особе. Я поинтересовался, насколько он серьёзно настроен. Когда тот сказал, что вполне серьёзно, я посоветовал пойти сперва к Филину и попросить руки его дочери. Мне показалось, что наш товарищ бы это оценил. Мой спутник сделал задумчивое лицо. Вернувшись на базу, мы отправились прямиком в столовую, где был уже почти готов прекрасный украинский борщ.

Вечером в нашей комнате появился чёрный блок неведомых сигарет «GEM». Их принёс Старый и сказал всем брать, если надо. Они были очень крепкими, жутко контрабандными, но по-своему вкусными. Не знаю, почему я решил это для себя отметить.

Запись третья

Олег. Сегодня я пойду к нему в гости. Олег – это товарищ моего друга из Одессы, с которым он меня познакомил через интернет, и который жил в Горловке. Мы встретились на перекрёстке и решили пройтись пешком. Прогуляться. Он был высоким, подтянутым мужчиной за сорок. Непринуждённость, с которой мы общались, радовала меня. Мы вообще не были знакомы. Мы толком и в сети-то не общались, но я был его гостем, и всё было для меня. Мы шли, говорили. Он рассказывал про город, про места, про людей. Та же Россия, подумалось мне тогда. Застрявшая немного в бездорожье истории, но та же самая. Конечно же, центральной темой нашего разговора была война, референдум, ДНР и прочее насущное. Дошли до частного сектора, где в тени плодовых деревьев прятались аккуратные домики местных жителей.

В доме меня сразу пригласили за стол. Вежливо отказываясь от еды, я выведывал у Олега, что думают местные по всему этому поводу. В целом картина была следующая: повальное, абсолютное большинство людей в Горловке мечтало о вхождении в состав России. Собственно, ради этого, в их понимании, всё и началось. Референдум о независимости подразумевал именно это. Все были полны патриотизма, радостного ожидания, готовности выстоять под огнём сколько потребуется и вернуться, наконец, на свою большую родину. Мы курили на веранде и пили вкусный зерновой кофе, а Олег всё рассказывал и рассказывал мне о людях. О том, как многие уехали на Майдан, чтобы там заработать, а потом оптом проходили лечение в наркодиспансере. Как потом семьями и целыми кварталами выстраивались в очереди на референдум. Как теперь ждут и надеются, что всё произойдёт быстро и кончится хорошо.

Он предложил мне бокал домашнего вина, но я отказался. Я был ополченцем, а ополченец не пьёт.

Снова случилось страшное: я стал Россией. Для Олега и его жены – простой и очень милой, доброй и хозяйственной женщины. Казалось, что она смотрит на меня вопросительно и ждёт ответа. Когда же мой президент, наконец, объявит Горловку российским городом? Я мялся, юлил, расплывался общими фразами, но конкретного ответа ей, конечно же, дать не мог. В словах и поступках этих светлых людей мне и в голову бы не пришло искать второго дна и корыстного умысла, но, как известно, если хорошо покопаться даже в самых добрых делах, можно найти вполне практические мотивации. Столы от изобилия ныне в Горловке не трещат, самим жрать что-то нужно, а тут какой-то совершенно незнакомый человек… Дело в том, что я – россиянин. Да, сегодня – обычный доброволец, никакой не агент кремлёвских кукловодов, но завтра… Кто ж знает, кем я стану завтра? И вспомню добро, и отплачу добром. Потому и относятся хорошо, наверное. Пишу это и думаю, ну что ж я за человек-то, а? Везде пытаюсь гниль найти какую-то, расчёт. А ведь не в вас, люди добрые, не в вас ищу я это и вижу! В природе нашей, которая есть древнее и неизменное основание для зла всякого в нашем мире. И сделать можно только одно: прятать это подальше, улыбаться пошире и задумываться поменьше. Сел в машину и поехал на базу.

Солнце сорвалось с отвесного небосвода и стремительно рухнуло за сцену. Я попросил таксиста остановиться на перекрёстке, потому что тогда кто-то ещё верил, что наша база на ГО до сих пор секретна. Киноплёнка очередного дня оборвалась, и проектор застрекотал холостыми оборотами. Планета совершила новый оборот вокруг солнца, потому что все объективные причины для этого самовоспроизвелись из следствий предыдущих причин.

Запись четвёртая

Ничего не происходит. Война вроде бы есть, а вроде её и нет. Надо рвать в Славянск. Встретил сегодня у столовой одного чувака: «Как ты думаешь, сперва помыться, а потом поесть, или наоборот?». Вот такие сложные боевые задачи и решаем, ага.

До признания ДНР осталось совсем немного. Потом миротворцы, потом постепенный переход республики в состав России. Все ждут крымского сценария. Славянград не сдадут – точно совершенно. Стрелков – наше знамя и наша гордость. Вернувшийся откуда-то из кинохроники Брусиловского прорыва герой великого прошлого. Стрелок, Бес и Мозговой – гаранты непобедимости республик. Я жду каждый день какого-нибудь движения. Хоть чего-то, что можно было бы назвать боевым выходом. Старый сегодня куда-то сорвался. Вроде бы техника какая-то с Донецка идёт, они её сопровождают. Я прощёлкал. В столовке просидел.

Вчера случай был с нашим Бодей. Вечер, делать нечего. Идёт Бодя по коридору, в руке – банка энергетика. И угораздило его попасться на пути Майору. Тот не стал разбираться в деталях и приговорил нашего товарища к тысяче раз сборки-разборки автомата за распитие. Объяснить, что энергетик не есть алкогольный коктейль, не получилось. Для непосвящённых должен отметить, что среднее время, если не спешить и особо не напрягаться, – минута. И как-то небеса неправильно в этот вечер сошлись, что я тоже оказался в том же коридоре. Ну и попал под раздачу: мне было предписано следить за Бодей и считать за ним, чтобы тот не мошенничал. Ну, думаю, Бодя… Вешайся! У Кисы взяли учебный автомат с гнутым стволом. На столе разложили тряпочку, и он приступил.

Поначалу мне было даже забавно. Раз на десятый начало надоедать. Лязг стоял на всю казарму. Он то и дело норовил сжульничать: то шомпол не вытащит, то пламегаситель не скрутит. На двадцатый раз я потихоньку начал его ненавидеть. На тридцатый – мои чувства разделили ещё около двадцати человек из соседних комнат, ведь спать под такой аккомпанемент было невозможно. То и дело открывалась какая-то дверь, и чья-то недовольная физиономия тонко намекала Боде колоритным донбассярским матюком на то, что он производит много шума и вообще всех уже порядочно достал. Он уронил автомат. Тридцать девять?

На сороковой раз ему высказался проходивший мимо Кузьмич, как всегда пообещав немедленно расстрелять. Доведя всех обитателей первого этажа до белого каления, Бодя сделал упражнение шестьдесят два раза, и на этом было решено закончить. Я перевёл взгляд на Кису, который невозмутимо пил чай.

Ванька-правосек, тусивший с нами, чему-то очень радовался. Странный это был парнишка. Молодой, лет семнадцати, непонятно как прибившийся к нашему батальону, он помогал по кухне и дежурил на воротах. Почему «правосек», не знал никто, даже, видимо, он сам. К националистам, а тем более – к «Правому Сектору», Ванька имел отношение примерно такое же, как я к среднесуточному надою винторогих коз в южных широтах Новой Гвинеи. В нём читались признаки какого-то отклонения – уж больно открытым он был, добрым. Жутко, правда, жить в нашем мире победившего капитализма? Доброта – отклонение. Каков был бы шанс у Ваньки-правосека, интересно, не попади он на войну, выиграть в честной конкурентной борьбе на свободном рынке?

Вот и у меня такой же оказался. Смотрел я на него и себя вспоминал.

Запись шестая

Сказочное, полное благословенного неведения детство, выпавшее на скорбную эпоху гибели Союза, отцовский идеализм, впитываемый мной… Потом – его смерть и открытый перелом позвоночника жизни всей нашей семьи. Бедность конца девяностых, потом среднесть жирных нулевых. Идиотская специальность в ВУЗе, которую я выбрал потому, что хорошо болтал языком и, чего уж греха таить, потому что у моей тётушки, залезшей в нужное время в коммерческую нефтянку, были там подвязки. Тем не менее, несмотря на страховку, я честно выучил три учебника истории почти наизусть, до полного изнеможения выдрачиваясь у репетитора, написал паршивенькое, но высоко оценённое сочинение, блестяще сдал английский, который выучил, играя в сложные ролевые игры на приставке, и поступил на бюджет сам. Оказавшись в среде мажориков, совершенно не понимал, по каким правилам они живут и мыслят, каковы законы циркуляции денег в их венах, зачем им вообще учиться. Тем не менее студенческая жизнь была активной и весёлой: я писал для наших команд песни, играл в теннис, влюблялся в девчонок. Перед большинством из моих однокурсников была вымощенная золотистым кирпичом дорожка в жизнь, а передо мной – нет. Феерически защитив диплом и получив аттестат с невообразимой тройкой по риторике, я получил незлобного ускорительного пинка под сраку от нашего декана и благополучно вылетел на улицу. Сейчас – совершенно закономерно, а тогда – абсолютно невообразимо я оказался там никому не нужным просто нахрен, как и большинство не вписавшихся в рынок граждан. Мне никто не объяснил, как устроен мир на самом деле, никакого примера перед глазами у меня не было. Годами я мыкался по разным конторам, пытаясь устаканиться где-нибудь по специальности, но общий градус мерзости рекламного бизнеса и мира продаж железно шёл вразрез с законсервированными во мне принципами, доставшимися от моих советских родителей. Мне всю жизнь талдычили, что нужно приобретать знания, а оказалось, что нужно было тренировать локти. Физическая работа тоже не ладилась. Не ладилось вообще ничего. Писал много дурацких стихов, даже выпустил самиздатовский сборник, за который сейчас до покраснения стыдно. Тот период даже и не опишешь – настолько он пуст и неинтересен. Жизнь методично стачивала меня об асфальт, водя по нему негодующей от мировой несправедливости рожей. Я копил боль и неудачи, надеясь однажды выменять их на блестящее счастье, как у моих однокурсников. Иногда помогала мать. Без неё бы я, наверное, рано пополнил ряды утренних посетителей ликёро-водочных отделов. Продал бабушкину квартиру, вложился в несколько сомнительных предприятий. Инвестировал, точнее. А ещё точнее – проебался. По всем фронтам. Последнее место – небольшая инженерная фирма, созданная на мои деньги. Три года тяжёлой работы, две зарплаты за эти три года. Путь от кидка к кидку, внутренние дрязги, ожесточение, озлобление, окончательное стирание эмали с картины мира. Косяки моих партнёров, мои косяки, косяки работяг, косяки клиентов и подрядчиков. Поборы, проверки, инстанции, налоги, мегатонны бумаги, нежелание усвоить простое правило: работник это не человек, а средство получения прибыли. Попытки суицида. Алкоголь, лудомания, кредитная кабала. Я сгущаю, намеренно замазывая яркие светлые пятна, которые связаны с творчеством, женщинами, друзьями, надеждами… Но вектор этой линии всё равно уходил в минус по ординате. История разрыва с гражданской женой окончательно подкосила. Крах всех моих начинаний, болезнь матери, хроническое, охреневшее до края безденежье. И тут… Она. Щурясь от яркого света, я рассматривал Её и думал: а что я могу теперь дать, кроме боли и пустоты, кроме долгов и цинизма? Любовь. Наверное, любовь. И что в мире денег – любовь?

Пора спать. Мягкая настольная лампа издавала тёплый свет. Кузьмич за стенкой требовал немедленно кого-то расстрелять.

Запись седьмая

Быт у нас ладился. Я иногда ощущал себя ботаником, который находится под покровительством дворовых гопников и помогает им с компьютерами и математикой. Интересное было чувство, смешанное. Первым делом мои новые соседи отвадили от компа вездесущего Славика. Между собой они его называли наркоманкой-лесбиянкой, на что тот всерьёз злился. История была, оказывается, такая: кто-то из ГБРовцев пошёл в аптеку, и продавщица без задней мысли спросила «А вот девочка заходила только что, не у вас служит? Она не наркоманка?» Как только выяснили, что это был Славик, злая шутка разошлась огромным тиражом. Лично мне это не очень нравилось, но в каких-то аспектах я был совершенно ведомым и просто смеялся вместе со всеми. Мы с ним почти не общались.

Уровень компьютерной безграмотности местных меня сперва настораживал, а потом я стал извлекать из этого выгоду. Будучи для всех основным источником информации, я пользовался безусловной популярностью, и мне это нравилось. Кузьмич прозвал меня Вирусом. Оказывается, у них так всяких программистов и компьютерщиков называют. Юрка звал меня Хакером. Мой объективный уровень в области компьютерной грамотности был на уровне уверенного пользователя образца 2007–2009 годов, но этого хватало за глаза.

Между раздачами весёлых звездюлей за немытые чашки и угрозами расстрела от Кузьмича мы радовались жизни и прекрасным армейским будням.

Безусловно, сейчас у меня золотое время. Радуйся, Поэт!

Среди нас было не так много женщин: две девушки занимались кухней – Натаха и Аня, три по медицинской части – Алёна, ещё одна, имени которой я так и не узнал, и уже совсем взрослая дама. Уверенная и общительная, сохранившая былую свою красоту. Её звали Элла Николаевна. Как я потом узнал – жена Старого. Она была высококлассным военным хирургом и заведовала медициной.

Как-то днём привезли много гуманитарки. В основном – лекарства. Мы со Славиком, несмотря на похолодание в отношениях, вместе помогали её перетаскивать. Решили всё сложить в бомбоубежище. Элла Николаевна бойко руководила сортировкой: перевязки в одну кучу, таблетки – в другую, системы для переливания крови – в третью, а в четвёртую уходили смешанные коробки, которые она называла «Сборная СССР». Коробок было много. Очень.

С грехом пополам рассортировав всё и расставив на полу в главном коридоре бомбоубежища, где уже был свет, я похлопал себя по карману: небольшой флакон медицинского спирта, который я без зазрения совести увёл, приятно тяжелил ткань. Пить его я не собирался – сухой закон никто не отменял, но вот как подарок кому-нибудь – почему бы и нет? Ресурс полезный во всех отношениях. Второй откопанный пузырёк я молча сунул Славику, чтобы хоть как-то его подбодрить.

Вечером я познал все ужасы популярного комедийного сериала, скачанного мной на свою голову по просьбам моих соседей. Старательно заткнув уши наушниками, я изо всех сил пытался перебить назойливые тупые шутки какими-то аналитическими обзорами и приятной моему слуху музыкой, но всё было без толку. Через какое-то время я сдался и попытался посмотреть. Пацаны смеялись. Я даже понимал, почему, но старательно делал сам перед собой вид, что искренне не понимаю, что в этом, с позволения сказать, продукте киноиндустрии может быть смешного. Я – надменная, высокомерная, эгоистичная сволочь. Как и все, в общем-то… Любил ли я этих людей? Да. Но ощущение того, что я во много раз сложнее устроен, меня не покидает. Стыдно.

Запись восьмая

Сегодня вечером пили чай с Кузьмичом. Я ещё с утра заметил, что он как-то уж больно часто интересуется у меня, а есть ли в новостях что-то про некую деревню Амвросиевку. Оказалось, что это город. Я спросил, что же там такого случилось, что обязательно должно быть в новостях? Он очень хитро на меня посмотрел. Обстреляли, говорит, её ГРАДами. Ну, я такой: эка невидаль. Вдоль границы укропы сейчас как раз активно воюют. Немудрено, что обстреляли. Это мы тут в облаке спокойствия, как заговорённые. Но Кузьмич не унимался. Как думаешь, спрашивает, кто её бомбит? Раз такой вопрос, значит не укропы. Нацики? Нет, говорит, думай. Правосеки? Нет. Россияне, что ли? Такого вопроса он не ожидал, и я понял, что снова мимо. Наши, что ли? Он просиял и объяснил манёвр: всё равно все укросми и их западные покровители трубят каждый день, что сепаратисты обстреливают сами себя, так разок, для пользы дела, можно и обстрелять. Обстрел был липовым – летели не снаряды, а пустые болванки. И только по пустым зданиям. Никто не пострадал. Но вот тактическая обстановка сейчас была очень удобной для штурма, и дать ополченцам хороший повод, хотя бы в глазах пророссийски настроенной общественности, было кровь из носа нужно. Ну, вот и решили ребята так замутить. Я одобрительно кивнул и допил вкусный чай с сахаром. Покурил, выйдя на крылечко, потянулся, забрал с верёвки носки, насупившись, деловито посмотрел на усыпанное беспилотниками небо и отправился спать.

Запись девятая

Не даёт покоя мысль о войне. Каждый день мы ждём ввода российских войск. Каждый человек уверен, что вот-вот всё закончится оглушительной победой. Что надо только продержаться ещё чуть-чуть, что Путину нужна всего-то ещё пара-тройка убитых бомбёжкой бабушек, и будет формальная возможность ввести хотя бы миротворцев. При словах «Русские идут!» враг просто побежит. И ООНовские педики не смогут сделать ничего, кроме заунывного кукареканья и условного расширения санкционных списков. Чуркин им такой пистон вставит, что впору будет думать о территориальной целостности ГДР и ФРГ, а не о какой-то там УССР. Всё.

Но что-то идёт не так. Самое страшное – пассивность людей. Как люди могут быть не с нами, а сидеть по домам, мне до сих пор не понятно. Вернее, как – непонятно. Очень даже понятно, просто принять я этого для себя не готов. Мужчина должен стоять за своё, иначе он – не мужчина.

Логика следующая. Любой конфликт иерархий, как и в целом любой конфликт, решается только и единственно силой. Дипломатии, оружия, духа – не важно. И кто силы больше приложит в нужном месте, в нужное время и в нужной концентрации – тот и побеждает. Один человек ничто против, скажем, армии. Пустое место. Но десять тысяч человек – это уже сила. А миллион человек – это значительно превосходящая сила.

За что я люблю Союз, так это за системность мышления. Каждый понимает, что он – винтик, и что это вовсе не плохо. Без системы человек выжить не может. Представим, что на заводе десять станков и десять рабочих. Все выполняют нормы, производят продукт, всем хватает, все довольны. В случае гибели одного рабочего на десять станков приходится уже девять рабочих, и каждый вынужден выполнять не одну, а одну и одну десятую единицы труда, чтобы производить необходимое количество продукта. Поэтому высшая ценность для элемента системы – это другой элемент его системы. Но не в этом суть. Она в том, что сейчас каждому внушают мысль, что человек и есть система, что быть винтиком – это плохо и не нужно. Будь индивидуальностью! Будь не таким, как все! Играя на самых низменных гаммах чувств, завязанных на элементарных биологических инстинктах, происходит разобщение людей. Ещё и бизнесы делают на этом – выделись из толпы выделяющихся из толпы! Из человека изъяли понимание того, что без своей системы он – ничто. Беречь систему, заботиться о ней – первейшая догма, а её заменили взятием от жизни всего и индивидуальным счастьем.

У нас – то же самое: каждый думает, что лично его война не коснётся, что лично он никому и ничего не должен, что лично от него ничего не зависит. Коллективное предательство самих себя – вот что сейчас происходит на Донбассе. Все ждут доброго дядю Вову с зелёными человечками. Олег соврать не даст – все мечтают просто войти в состав России, оказаться под могучим крылом и жить себе дальше, трудиться и быть счастливыми. Только вот разножопица вышла. Не берут покамест ДНР к себе, и всё тут. И что делать? Встань в строй даже каждый второй. Каждый десятый – встань в строй! С дубьём, с вилами, с чем угодно! Думаю, если наберётся тысяч пятьдесят, то и старенькие АКМы найдутся на каждого. Внезапно так. Какой-нибудь склад советский откопают…

Встань и иди на танковые клинья укропские! Не будут они стрелять по тебе, не будут, о каждый десятый! А если будут – какая разница? Пока все прячутся по норам, как мыши, нас будут здесь давить, вычищать и вырезать поодиночке. Только встав сразу всем вместе, можно противопоставить врагу объективную силу. Все мы должны понять одно, самое главное: мы – занимающие одну шестую часть суши, им поперёк горла стоим. Они никогда не успокоятся. Выбьют сепаров с Донбасса – пойдут дальше. Загонят нас за Урал – пойдут дальше. Пока мы все не потонем в Тихом океане, они не остановятся. Никому мы там, в сытых штатах даром не сдались. Они живут, обгладывая кости Союза, а вовсе не желая нам свободы и процветания.

А вы, с той стороны? Одумайтесь, дорогие мои украинцы! Вас там в Парижах и Лондонах никто не ждёт! Что ж вы жрёте-то всё это, а? Американец никогда не отличит украинца от русского. Вернее, даже так: американец никогда не отличит русского украинца от русского татарина или русского русского. Немец в сорок первом тоже не больно стремился отличать. Все помнят, чем урок закончился? А вы… По своим стрелять продолжаете. Какие мы наёмники, бандиты, сепаратисты? Денис – местный паренёк, пришел помочь ополчению отстоять свою землю, на которой он родился. Вы ему полголовы снесли – и за что? Где здесь армии кровавого режима? Почему здесь на весь батальон три россиянина, двое из которых в армии-то срочную не служили, а? И что ж ваш президент, раз Россия такой агрессор, фабрики свои шоколадные в Липецкой области никак не закроет? Почему газ клянчите? Мы с вами – один народ! Не братские ни фига, не родственные! Один мы народ! Да сдери с нас всех шевроны, раздень нас всех догола, перемешай, и век будем разбираться, кто сепар, кто укроп, а кто москаль! Хватит! Хватит…

Я приехал не затем, чтобы убивать здесь своих. Я хочу, чтобы всё было, как раньше. Я узнал, что Одесса – это, оказывается, Украина, только лет в двадцать. Или Харьков, или Днепропетровск. Это же всё моё, родное! Может быть, хватит? Пока у каждого не появились личные счёты, пока убить своего брата не стало делом чести – может быть, хватит?

Запись десятая

Сидели ночью с Кисой и считали биплы. Насчитали двадцать девять. Ну, может быть это одни и те же курсируют, но число – моё счастливое. Приятно. Монах живёт в комнате с Серёгой Малым – ушастым, молодым и весёлым парнем и Орком – человеком в панаме. Круглолицый, улыбчивый и по местным меркам очень интеллигентный бывший мент мне сразу понравился. Он тоже был посвящённым в беспроводной интернет, но, видимо, ему хватило ума не трезвонить об этом и, как и прежде, с требованием рассказать о новостях все долбили только меня.

Запись одиннадцатая

Борщ – это вкусно. Борщ – это полезно. Алёна, оказывается – подруга Малого Серёги. Интересная парочка.

Здесь существует неведомое мне раньше понятие «кум». Все всем – кумовья. Методом опроса я выяснил, что это крестный отец твоего ребёнка. Для меня, человека материалистических взглядов, всё это кажется новым и непонятным. Лёха, обладатель огромных глаз и выпученного взгляда, с которым мы в первую ночь ездили на оперативный выезд, оказался кумом тёмненького высокого парня по имени Андрей. Так вот, а этот самый Андрей – кум Лёхи. Чёрт ногу сломит, короче. Эту парочку все называли Лёлик и Болик, потому что они всегда ходили вместе и были чем-то вроде личной охраны комбата. Лёха, помимо невероятного взгляда, отличался интересной манерой поведения: во время разговора он, как правило, рассматривал мою экипировку и всё время тянулся руками к понравившимся предметам. Желание отжать, казалось, было его основной движущей силой.

Он служил в Чечне и, как оказалось, знал моего троюродного брата. Мир тесен…

Запись двенадцатая

Утро. Я вышел покурить на крылечко. Солнечно, хорошо, птички поют, на бельевой верёвке переливаются на ветру носки да штаны. Раздался чей-то голос. «Большой – двухсотый». Я не придал этой случайно услышанной фразе значения. Ну, мало ли кто и что ляпнет. Потом, когда я спокойно сидел за компом и писал, зашёл Джонни и повторил то же самое: «Большой – двухсотый!». Убили Большого. Я так и не знаю, кто и как именно. Народ рассказывал разное. Я мог бы сейчас узнать, как оно было на самом деле, написав его жене, например, но не хочу. Пусть оно останется для меня таким.

День был жуткий. Летний такой, яркий, тёплый, солнечный. Майор изменился в лице. Машина Большого, сиреневый Ланос, к вечеру стояла у нас перед казармой. Изрешечённая, одинокая, мёртвая. А я опять был где-то в стороне от смерти.

Она снова прошла мимо, лишь слегка коснувшись меня своей мантией. В части творилось нечто. Все бегали, суетились. Старый был занят организацией похорон. Вечером я вместе с ним пошёл в кабинет комбата. Майор был разбитый, уставший. Только сейчас я увидел, как посерела его кожа и выцвели и без того серые глаза. Он выглядел тщедушным и ничтожным, сидя за большим офисным столом и давя очередной окурок в большой грязной пепельнице. На столе стояла бутылка коньяка. Периодически звонил его мобильник, и он отвлекался от мыслей о Большом, отвечая связно и деловито. А потом снова падал в бездну и становился маленьким и беззащитным. Он тогда сказал, что это первая потеря, и дай бог – последняя. А я не верил в бога. Я верил в Злого Бога, который ненавидит меня и только Она способна в моей жизни ему противостоять. Я пил, когда каждый из присутствующих поднимал свою рюмку. Кузьмич, Старый, Мясник, Вован, Лёха-тяжёлый-взгляд, Джонни и Добрый. Рыжая Таня, подруга Майора, сидела рядом с ним и молчала. Я обратил внимание, что окна ничем не завешены и мы – лёгкая мишень для сидящего на улице стрелка. Но всё это было неважным, когда не стало Большого. Дима. Добрый, громкий, бесстрашный, заботливый и до последней косточки наш – умер. Его убили. Вроде бы их поймали, я точно не знаю. Наверное, расстреляли втихую, где-нибудь в лесу, и оставили там же. Какая разница – ничто не вернёт к жизни Большого…

Мы выпили. Бутылка разошлась по рюмкам в мгновение. Ещё. Вторая бутылка жила дольше – мы не были привычны к спиртному, и пили с трудом. Мерзкий дорогой коньяк с трудом лез в горло. Но память… Она важнее мерзотного чувства. Зачем-то на столе лежали гильзы калибра 7.62 мм. Я взял одну и сунул себе в карман. Видимо, так принято.

Долго беседовал с Вованом. Он оказался бывшим пограничником укропским. Интересный парень. Я отметил его про себя.

Вышли на улицу. Я, Старый и Добрый. На территории было тихо. Большинство ополченцев уже спали. Я почувствовал причастность к некому секретному сословию не спящих этой ночью. Мы пошли в столовую, зажгли свет над столом и сели на лавки. Старый рассказывал о своей жизни, о том, как он вытаскивал из шахт людей, работая спасателем, как видел смерти и как перестал их бояться. Добрый слушал его и понимал. Простой, не задетый нудными философиями и правда добрый парень был открыт для меня, как книга, и честен со своим старшим товарищем. Мы выпили ещё водки и поели отменного жаркого, которое девчонки приготовили к ужину. В эту ночь я проникся Старым. Его простой улыбкой, нехитрыми увлечениями, вроде рыбалки, незамысловатыми матюками, которые он иногда отпускал. Кузьмич мне как-то сказал: «Держись Старого и всё будет в поряде!» И сегодня ночью я убедился, что этот человек – мой командир.

Через несколько дней прошли похороны Димы. Я приехал на машине с каким-то другими ополченцами к дому, где он жил. Его жена Оля, завёрнутая в чёрное, держалась молодцом. Везде были вооружённые люди. Несколько сотен людей пришло проводить нашего Димку. Моя камера испуганно пряталась в чёрном кожухе при виде суровых людей. Я честно боялся снимать, чтобы не вызывать их раздражения. Я – трус.

Как же много людей! Как же много! Джонни с автоматом и умным лицом на перекрёстке. Всё нормально, говорит. Мы всё контролируем! Угу, ещё бы. Ехала огромная процессия. Я – в машине с какими-то незнакомыми людьми. Кладбище. То же кладбище, где теперь лежал и Денис. Мы шли бесконечным потоком и молчали. Мать Большого рыдала так, что выворачивало сердце. Лично моё – от раздражения. Умер – умер. Всё.

Успокойся, женщина!

А Оля – молодец. Её заплаканные большие глаза смотрели твёрдо, железно и с вызовом. Большой лежал в роскошной деревянной коробке и не смотрел в небо. Гроб стоял на двух табуретках.

– Там плохо! – кричала его безутешная мать, – там плохо! За что они тебя туда? Зачем? Не надо! – повторяла она десятки раз подряд…

Мне было жутко, стыдно и холодно. Фотоаппарат забился в чехол и сидел смирно, боясь оттуда показаться. Только, когда Старый дал отмашку и двенадцать человек разрядили по магазину в небо, камера робко захватила объективом последний салют.

Я в тот день пообещал Оле сделать прощальный ролик для Димки. Чтобы помнили. Она передала мне фотографии с ним, но я так и не сел за компьютер. Я боялся сделать плохо. Ей бы понравилось в любом случае, но в этот раз должно было понравиться мне. Я однажды доделаю этот ролик. Если выживу – сделаю так, как надо. Прощай, Дим, нам будет тебя не хватать.

Запись тринадцатая

Девчонки сегодня вечером подозрительно хихикали. Ну, вот прям очень подозрительно. Я к Натахе подошёл и говорю: «Обкурились, что ли?». Она давай ржать пуще прежнего. Ну, думаю, ладно. На следующее утро она на меня как на правосека смотрит и рычит чего-то злобное. Оказалось, что с обкуркой я угадал, и это услышал кто-то из начальства, за что всей команде были выданы увесистые, оздоровительно-воспитательные люли. Прости, Наташ, я не хотел.

Запись четырнадцатая

Местный диалект меня поражает. Любой способ получения чего-либо называется «отжимом». Даже зарплату, судя по всему, местные у начальства отжимают. Велосипед у них – «лайба». Как и вообще любой индивидуальный транспорт. Гакание и шокание – это норма. Талалайский бык – это нечто очень глупое и упрямое. Речь изобилует ненормативной лексикой. Например, универсальное определение для любой неприятности – «пиздарез». Попасть под пиздарез – попасть в неприятности, и бьюсь об заклад, что кесарево сечение здесь не причём. Испортивший что-то человек – «бокопор». «Рыгать» – это и блевать, и, непосредственно, производить на свет отрыжку. «Труси́ть» – с ударением на второй слог – «трясти».

Когда я услышал от Кисы фразу «Они скупляться поехали», то спросил – с кем? К его ответу «С родителями!» я откровенно не был готов. Киса, говорю ему я, совокупление с родителями – это не по-христиански! Тут настала его очередь впасть в ступор. Он смотрел на меня долго, прежде чем заржать, аки талалайский конь. «Скупляться» – это мистический глагол, который имеет в далёких предках «скупать». Скучают, знают и разговаривают они исключительно «за».

Отдельно требуется сказать о донбасском рэпчике. Из каждого мобильного телефона, из каждой машины, из каждого окна и любого другого технического отверстия летят двухнотные биты прогрессивного рэпа про войну местного производства. Я даже не скажу, что я какой-то там высокомерный. Просто это настолько низкопробно, что мой слух подвергался регулярным сеансам музыкально-литературного изнасилования. Рифма в духе «война-пацана» и «будем-не-забудем» терзала мой расплавленный жарой мозг. Если я приду к власти, я законодательно запрещу это явление.