Текст книги "Учитель истории"

* * *

Мать, самое родное, самое любящее существо на свете, нежно укачивая ее на коленях, ласково напевая убаюкивающий колыбельный напев, любовалась ее трепетным взглядом, мягко гладила по волосам; а тут же рядом сидел ее отец, что-то будто сквозь сон бархатисто шептал, тоже восхищался ею, блеском глаз благотворил; и от этих ласк ей становилось все приятней и теплей, и как ни сладок, ни блаженен сон, а ей хотелось воочию видеть мать и отца. Через силу Ана открыла глаза: высокие, обитые поржавело-зеленым металлом покачивающиеся борта лодки, безвольно болтающиеся, отполированные, обсаленные рукоятки весел, и чуждо-бездонное голубовато-пепельное облачное небо, сквозь дымку которого, стыдясь, едва-едва проглядывает утренний солнечный диск.

Ана вскочила: до ужаса ничего не понять, голова крýгом, в заблуждении, мысли тоже; а во всю ширь темное, уже вскипающее от борея волнистое море, множество остроконечных скал; и течением уносит ее в бескрайнюю, безжизненную морскую даль – лишь тонкая полоска берега на горизонте становится все ýже и ýже. Ладонями плотно закрыв лицо, уткнувшись в острые колени, она горько, навзрыд заплакала, зовя на помощь отца и мать, мечтая их еще раз увидеть, а в сознании пробудилось воспоминание об оставленных на острове сестре и брате. Это током пробудило ее волю и сознание. «Нет, надо до конца бороться, надо жить! – пронеслась обжигающая мысль. – Ведь я дочь амазонки, и хныкать мне нельзя!»

Она вскочила на ноги, лодка еще сильнее предательски закачалась; хотела ухватиться за борт, да будто ошпаренная отдернула руку. Ей противна эта лодка, не может она без брезгливости смотреть на отполированные гноящимися руками весла, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до них. А на ее голом теле только полупрозрачная дорогая шелковая вуаль, надетая во дворце Феофании. Нет, не хочет она более быть в этой посудине из рассадника блуда, порока и заразы; не хочет она, чтобы кто-то увидел ее в этой лодке, спас из этой лодки; не хочет и умереть в ней, тем более в этом сáване.

Скинула Ана вуаль, окунула в море руку, а вода прохладная, жесткая, неласковая; да выбора нет – или доплывет до берега или утонет – все одно спасение. Не задумываясь, нырнула в бескрайнюю толщу; вначале остудила стихия ее, а потом, после первых пугливых взмахов стало свежей, приятней, веселей. Лишь освоившись, слившись со стихией, разогревшись, чуточку устав, она в последний раз обернулась: одиноко-покинутая лодка уже была довольно далеко и, как беспутная жизнь, безвольно болталась на волнах. Теперь Ане даже стало жаль этот спасший ее неодушевленный предмет, однако все равно им не по пути, она даже думать об этой вроде скрытой, извечной жизненной грязи не хочет.

Когда во время следующего отдыха она вновь легла на спину, лодки уже не было видно, а до берега всего один отчаянный заплыв, и Ана уже различает не только дома, но даже ровные ряды виноградников.

Только для вдоха поднимая голову из воды, Ана усиливала и ускоряла движение, с каждым взмахом все явственнее и четче видя контуры каменистого дна, и уже радовалась спасению, как одна рука будто влезла в капкан, или даже в чью-то склизкую пасть. Испугавшись, она рванулась, еще, закружилась, заметалась и, беспомощно барахтаясь, почувствовала, как в чем-то запутались ее длинные волосы. Выпустив последний глоток воздуха, она уже пошла ко дну, и осмелилась хоть глянуть на схватившее ее чудовище – простые рыболовецкие снасти; видно, резким движением сбила она опору, и теперь ночной улов тащит ее ко дну. Ана поддалась, почувствовав неровную твердь, изо всех сил оттолкнулась ногами, отчаянно работая, всплыла, не удержала на плаву груз, вновь потянуло ко дну. Еще раз, а может два, она смогла всплыть, но больше бороться не было сил, только, как рыба на берегу, извивалась беспомощно в воде.

На ее счастье хозяин снастей уже возился у лодки возле берега, желая поутру проверить улов. Он видел, как повело опору, одну, потом вторую, как вспенилась вода в коловерти.

– Жена, жена! – закричал он. – Быстрее сюда, громадная рыба снасти уносит!

Первое, что услышала приходящая в сознание Ана, это надрывные слова, произнесенные женщиной на греческом языке:

– Фу, вроде откачали.

– Да, – охрипший бас, слегка похлопывают по лицу. – Вот это русалка!

– Не гляди!

Девичий стыд уколол Ану, она хотела дернуться, но не смогла.

– Лежи, лежи, – шептала женщина у уха; что-то теплое накрыло ее тело, и она вновь потеряла сознание.

Потом Ана ощущала, как ее с трудом переносили на берег.

– Тяжелая! – жаловался мужчина. – Такую и на руках не поносишь, – пытался он шутить, позже кричал. – Подогрей вино, подогрей… только красное, и не разбавляй.

Лишь через силу ее заставили сделать несколько глотков; приятное тепло обожгло живот.

От легкого прикосновения к голове Ана очнулась.

– Волосы золотые! – шептал мягкий детский голосок.

– А кожа какая!

– Еще бы, она ведь русалка, со дна морского отец поймал!

Ана раскрыла глаза: маленькая, светлая комнатенка с потрескавшимися глинобитными стенами; на ней льняная рубаха; чистая постель; а рядом три удивленные девчонки.

– Мама, мама! Русалка проснулась! – заголосили хором они и, толкаясь, выскочили наружу.

Появилась худая высокая женщина с вымученной улыбкой и воспаленными, заплаканными глазами, с деревянным подносом в руках.

– Лежи, не вставай, – просительно, голосом с хрипотцой уговаривала она. – На, выпей еще вина, и поешь сколько можешь.

Хоть и ломило все тело и от слабости хотелось спать, а не могла Ана в одиночестве быть в сжатом пространстве, ровно в полдень вышла из дома. У маленькой печи под небольшим навесом что-то стряпала женщина, тут же возились три ее дочери, а подальше, в винограднике, копошился мужчина.

– Ты уже встала?! Сама!? – засуетилась возле Аны женщина, феями окружили ее девочки.

На восклицание из виноградника выпрямился довольно крепкий, высокий, сутуловатый мужчина. Обтирая руки, тронулся к дому, издали крича:

– Ну, ты крепкая девушка! Уже пришла в себя?!.. Раз так, будем обедать, накрывай стол, жена!..

– Видишь, – уже сидя за столом, продолжал он, обращаясь с улыбкой к жене, – ты просила сына, а Бог нам послал вот такую красавицу, еще одну дочку!

От этих слов женщина стала плакать.

– Ладно, ладно, успокойся, Артемида. – И обращаясь к Ане, печально. – Прошлым летом мы сына потеряли… до сих пор не наплачется… А ты-то, дочка, как в наши края попала, да и откуда ты?

Заплакала Ана горше женщины, сквозь слезы начала свой печальный рассказ, под конец утерла слезы, говорила уже твердо, даже вроде спокойно, с вызовом: ничего не утаила, кроме последнего – визита к Феофании.

– Да-а, девочка, – тяжело вздохнул хозяин, – послушав тебя – о своем горе забудешь.

– Ты ешь, ешь, – пуще прежнего возле Аны засуетилась хозяйка, и шепотом, вроде про себя. – Бедненькая… вот так горе!

Уже закончив есть, долго молчали, каждый думал о своем.

– Спасибо Вам за все, – нарушила молчание Ана, и вновь пустив слезу. – Помогите еще в одном: дайте лодку на остров доплыть: сестра и брат там.

– Сама этот остров не найдешь, – немного поразмыслив, сказал твердо хозяин. – Небезопасно одной… Да и не управишься, путь не такой уж и близкий. Потерпи до завтра, с рассветом пойдем, а сейчас еще поспи, отдохни, успокойся.

После обеда хозяин отправился в Константинополь, на базар, продавать рыбу; Ану отвели спать, и она так заснула, что только к ужину ее разбудили.

– Весь город только о том и сплетничает, что подожгли дворец Феофании, – заговорщицки тихо сообщил хозяин; Ана сразу поняла, что для нее говорится. – Феофания вся обгорела, нашли с проломленным черепом.

– Бог все видит, – как бы о своем злобно бросила Артемида, – туда ей и дорога – заразе.

– Твердят, какая-то красивая девушка натворила это… морем уплыла.

Ана стойко выдержала пытливый взгляд хозяина.

– Конечно, столько не проплыть, – размышлял вслух хозяин, все еще исподлобья наблюдая за Аной, и потом, уже громче, с баском. – Эта собака, Бейхами, говорят, в этом деле замешан.

– Будь он проклят! – прошипела Артемида, и тут Ана явно сдала, глаза замигали, ломоть хлеба выпал из рук.

– Ана, – повелительным металлом зазвучал голос хозяина, – меня зовут Радамист, ты моя племянница, прибыла из Фанагории, с Кавказа, к нам гостить… Запомни.

– А не опасно ли на этот остров, в логово этой собаки, лезть, и так сына потеряли? – недовольно глянула на Ану хозяйка.

– Замолчи, женщина! – сжал кулак Радамист.

– Дайте лодку, я сама поплыву, – взмолилась Ана.

– Пора спать, – встал Радамист, сделал несколько шагов к морю и, глядя в даль, громко. – Хм, вот дела… а я, да и никто другой, не посмел.

Только светало, когда разбудили Ану. Как родная, искренне суетилась вокруг нее Артемида, чувствовалось, что хозяева по-иному, чуть заискивающе и с изумлением, смотрели на нее.

– Ты девушка видная, броская, да и сглаз может быть, – говорила хозяйка, повязывая на шее Аны большой простенький полульняной, с запахом козьей шерсти, платок, тщательно скрывая под ним роскошные непокорные волосы и часть лица. – Да и загар тебе ни к чему, не для того твоя кожа.

Солнце было довольно высоко, когда проплывали Босфор, мимо покрытого маревом Константинополя.

– Что они делают? – вдруг воскликнула Ана, аж привстала.

– Эх! – сморщил лицо Радамист и с отвращением сплюнул за борт.

От Константинополя – туда и обратно – плыло множество людей. Из-за них Радамист изменил курс, обогнул громадную скалу, до которой плыли люди, и вошел в просторную ширь Мраморного моря.

– Теперь я сяду на весла, – предложила Ана.

– Сможешь? – с одышкой спросил Радамист и улыбнулся. – Знаю, что сможешь.

Солнце уже подходило к зениту, когда Радамист с нескрываемым волнением подавленно произнес:

– Вон остров!

Ана перестала грести, с надеждой увидеть на берегу брата и сестру, вглядывалась – ничего не видно.

Радамист остался в лодке, будто рыбачит, а Ана вплавь отправилась до острова с разведкой. Что бы ни случилось, Радамист должен ожидать ее до захода солнца. Но Ана вернулась очень скоро.

– Там никого нет, остров пустой, словно бежали, и все вверх дном, – тяжело дыша, говорила она, держась за борт.

– Залезай, залезай, – бросился помогать ей Радамист.

Стоя в лодке, Ана с глубокой тоской посмотрела на остров, закричав: «Аза! Бозурко!», потом, закрыв лицо, упала на дно и, сильно дрожа всем телом, горько зарыдала. А Радамист спешно сел на весла и стал яростно грести к дому, словно опаздывал; на лице его застыла гримаса, похожая на судорогу спасшегося от потопа. И когда разбежалась от гребли кровь, он резко опустил весла:

– Да что я, хуже девчонки, – грудным басом проворчал он и спешно повернул назад.

– Вы что? – очнулась Ана.

– У меня тоже на острове дело есть, посмотреть надо.

Они подошли к острову с противоположной стороны, там, где Ана никогда не была, куда их не пускали. Здесь берег был дикий, заросший, с большими каменными валунами. Спрятав лодку, первым сквозь непролазные колючие заросли пошел Радамист, за ним, боясь поцарапаться, осторожно пробиралась Ана. Вскоре вышли к высокому деревянному забору, огибая его, наткнулись на тропу и скрытый лаз. Просторный двор, какие-то бараки, зловонная тара, огромные черные и цветные мухи, от жира еле взлетают. В конце двора маленькая топь, с человеческими испражнениями, там кишат черви с палец величиной.

– Я не могу! – взмолилась Ана, уже давно закрывая платком нос и все лицо.

– Погоди… иди сюда. Помоги… Толкай, э-э-х! – они с трудом столкнули огромный глиняный чан с водой; обнаружился темный, глубокий колодец, откуда шел нестерпимый смрад.

– Ой! – отскочила Ана.

Радамист встал на колени, стал вглядываться вглубь, потом тыкал туда палкой, что-то в яму кричал.

– Что Вы делаете? Давайте уйдем отсюда! – стонала Ана.

– Иди сюда, смотри… Смотри, ты должна знать, что рабов ожидает, ты отсюда в шаге жила.

– Нет-нет! – отпрянула Ана.

– Смотри! Может, здесь твои брат и сестра.

Превозмогая отвращение, Ана наклонилась над узким кругом: в глубине тощий, уже посиневший затылок, от худобы выпирающие позвонки.

– Он уже мертв. Пошли к другим чанам.

– Что это? – истерично кричала Ана.

– Это знаменитые «соты Бейхами»!

Они опрокинули еще три чана, две ямы пусты, в третьей то же самое. Взялись за следующий, только освободили вход, склонились – навстречу дикий рык, клыкастый разъяренный оскал, огромные бешеные глаза. Радамист упал навзничь, а Ана, крича, побежала прочь, проворной кошкой забралась на забор и уже собралась перескочить, как глянув на море, застыла:

– Радамист! Корабли! Сюда идут корабли.

С помощью Аны, задыхаясь, с трудом вскарабкался Радамист на забор, вытирая со лба пот, застилающий глаза, глянул в направлении руки Аны.

– Императорский легион! – еще в большем страхе прошептал он. – Надо бежать, не то попадем тоже в ямы, – крикнул он, неуклюже спрыгивая с забора.

Уплыть не успели, их бы заметили и нагнали, поэтому остаток дня скрывались в густых прибрежных зарослях, затащив туда же лодку. Дважды слышали совсем рядом голоса: вначале с моря, видимо, остров огибали на лодках; а потом из зарослей, со стороны огороженной территории, и оттуда донесся истошный предсмертный крик.

Уплывали от острова, когда наступила глубокая ночь, в открытом море чуть не столкнулись с теми же кораблями, и если бы была луна, их точно заметили бы, а тут брызги от многочисленных весел, словно щедрый дождь, оросили Радамиста и Ану, прижавшихся в страхе ко дну своей небольшой лодки.

Лишь когда все стихло, продолжили они путь. За этот нелегкий день уже немолодой Радамист, видно, сильно устал, все медленнее и медленнее, тяжело дыша и охая, он всем телом ложился на весла.

– Давайте я погребу, – предложила Ана.

– Погреби немного, что-то я устал, – согласился Радамист, и, примостившись на корме, он немного поерзал и затих, склонив голову на грудь, сонно сопя.

А Ана мерно, сильно, долго гребла и чувствовала, что теплое морское течение, как и ночь назад, ей помогает, несет лодку через Босфора пролив, из Мраморного в Черное море. Позади остались редкие огоньки Константинополя, и только когда при выходе из Босфора в Черное море появились мрачные, страшные в ночи Кианейские скалы, Ана, боясь сбиться с курса, разбудила Радамиста.

– У-у-х! Бр-р-р! – от ночной прохлады судорожно встряхнулся Радамист, огляделся. – Ну ты даешь! Или я столько дремал? Устала?

– Ничуть, – звонок голос Аны. – Только куда плыть? Кругом скалы.

Склонившись за борт, Радамист оросил лицо, потом долго вглядывался то в звездное небо, то в чернеющие скалы, и наконец, указал курс.

В это время на востоке всплыла откусанная яркая луна; она неровным, игриво-манящим фосфоритовым светом легла колдовской дорожкой по вроде спокойной, заспанной глади Черного моря. Тишина была дьявольской, давяще-молчаливой, и если бы не ровный всплеск весел, была бы одичалая жуть.

– Ана, – могильным голосом произнес Радамист, – как можно в ночь одному в безбрежном море быть? Какой это страх!

– Природа не страшна, страшна взбунтовавшаяся стихия, а еще страшнее человек-выродок, с врожденной душою раба. – Наступила долгая пауза; оба думали об одном, и Ана спросила. – Что значит «соты Бейхами»?

– «Соты Бейхами»? – переспросил Радамист, глубоко вздохнул, – левей, левей держи, – поправил он курс, а потом начал тихо, будто для себя, этот рассказ, возбуждаясь и заново все переживая; его голос становился все громче, с надрывом. – Я сам о «сотах Бейхами» услышал впервые только тогда, когда мы потеряли сына. А сегодня благодаря тебе я воочию увидел это злодейство… Говорят, это насилие зародилось где-то на востоке, в бескрайних просторах Алтая, а сюда пришло вместе с кочевниками-завоевателями жужанами с обширной территории восточной части азиатских степей – от Большого Хингана на востоке до озера Балхаш на западе. Суть в том, чтобы изощренно-дьявольски воздействуя на человека, изменить его психику, поразить головной мозг и всю нервную систему, то есть превратить даже не в раба, а в послушную злую собаку. Для этого отбирают очень сильных, здоровых невольников, сажают их в одиночные клетки и морят голодом, давая только раз в сутки подсоленную воду. Через две недели, когда человек уже полностью истощен, умирает от голода, а голод очень страшное физиологическое состояние, им в изобилии дают вяленое мясо, и только мясо, сколько угодно. Голодный жадно ест, и даже уже насытившись, инстинктивно, из-за страха вновь голодать, пихает внутрь неразжеванные куски. Человек – сам мясо, объедается уже несвежим мясом, желудок и кишечник не срабатывают, забиваются, запор; мясо и мясо – одна среда, начинается страшное отравление. Живот – сила человека, а боли в животе несносные. Вот такого уже сломанного насилием человека обвязывают кандалами, кидают в яму, ýже плеч человека, так чтобы только голова чуть двигалась, а сверху ставят огромный чан, наполненный водой, с маленькой дырочкой, из которой часто просачиваются крупные капли влаги. Через отдельную тростниковую трубку в яму поступает воздух. Вот эти ямы и называются «сотами Бейхами». Через две недели «соты» вскрывают. Многие умирают, многие становятся бешеными и их, в основном, убивают, а редкие – редкие выживают, это те, у которых всякая человеческая чувственность атрофируется. От внутренних болезней, а более от воздействия капель на голову, у них полностью меняется психика, а сознание примитивно. И как ни парадоксально, сильные духом люди эти пытки не выносят, первыми умирают, а вот те, что в жизни были «тряпками», в основном выживают… Однако я отошел от темы, – продолжал свой рассказ Радамист. – Выжившего из «сот» высвобождает будущий единственно-беспрекословный хозяин. И делает это только ночью, помещает сломленного в темное сухое помещение, потихоньку выкармливая здоровой пищей, и когда тот чуточку адаптируется, вновь кидает в одиночную клетку, как бы заново повторяя процесс, и тихо спрашивает: «Будешь служить мне? Я спасу тебя! Я твой господин, твой хозяин, твой Бог!». «Да, да, да!» – уже нечленораздельно гавкает истязаемый, с тех пор он говорит только междометиями, и это уже не раб, это настоящий изверг – верный исполнитель любого пожелания хозяина, и умереть по воле хозяина, конечно, не честь, чести у него нет, но беспрекословный закон… И вот такой изверг из «сот Бейхами» лишил нас сына… и не просто лишил, а обезглавил! – говоривший с надрывом Радамист горько зарыдал. Сквозь это гнетущее рыдание, всхлипывая. – Эту яркую, красивую головушку, которую я с детства ласкал, любил, лелеял, целовал… окровавленную кинул к нашим ногам. И как мы после этого еще живем? Как с ума не сошли? Не знаю. Видно, девочки сдержали нас, родительский долг заставляет еще жить.

Долго, очень долго рыдал Радамист, пока полностью не выплакался. Потом осмотрелся в ночи, и тихо:

– Да, Ана, ты права, природа не страшна – изверг в человеческом обличии страшен. И этот изверг – ничто, куда страшнее его «матка» – ублюдок Басро Бейхами, его породивший.

– А как это случилось? – не сдержалась Ана.

– Левее… еще левее держи… уже подходим. Устала? Тогда слушай, в первый раз другому рассказываю… Каждый год в столице Византии Константинополе отмечают праздник урожая. Обычно это событие происходит во второй половине сентября, после сбора основного урожая винограда, когда поспевает молодое вино. Этот праздник – всеобщее гулянье, раздолье, ярмарка, карнавал, театральные представления и, конечно же, спортивные соревнования. Как известно, в Византии самое популярное место – ипподром, скачки. Однако во время праздника урожая с некоторых пор устраивается нечто вроде олимпиады по многоборью. Участвовать может любой, даже женщины, правда, они никогда не доходили до финала. В многоборье четыре этапа, каждый этап – целый марафон, занимает по времени час, в целом с утра до полудня. На первом этапе – скачки вокруг Константинополя по пересеченной местности, что составляет более ста двадцати стадий3030
  Стадий – греческая мера длины, равна примерно 177 м


[Закрыть]. На втором – плавание от Константинополя до Двуглавой скалы и обратно, это еще около тридцати стадий. Потом бег: довольно крутой подъем от моря до центрального ипподрома-стадиона, это тоже более двадцати стадий, и наконец, только двое первых, кто пересекает белую линию на стадионе, выходят в финал – кульминацию праздника-соревнования; и между ними происходит поединок, с применением тех средств, которые спортсмен смог донести до стадиона с самого начала соревнования.

Времена бывали разные, и финал когда бывал с кровопролитием, когда нет, но до убийства, если только не случайного, доходило редко; однако времена и нравы поменялись, и это связано с приходом к власти Лекапина, а точнее, его сестры Феофании.

Как известно, самое доходное предприятие – война. За много веков существования Византийской империи она осуществила немало войн, покорив целые страны и народы. От награбленных веками богатств столица империи просто «лоснится» от достатка, город в шелках, процветает. Правда, «жирная» жизнь не взрастит героев, нет былых полководцев, есть только сытые военачальники, погрязшие в казнокрадстве, в коррупции, в подавлении внутренних распрей, в поиске ближнего врага. Собственной армии тоже нет, а наемники дело ненадежное, дорогостоящее. Словом, воевать охоты нет, а в сытом обществе нужен выход эмоций. Вот и предаются блажи, порокам, чревоугодию; а способствуют этому зрелища, мероприятие весьма доходное, немудреное; ведь отдыхая человек не заботится о расходах. Вот и превращают зрелища в доходное дело, а самое массовое зрелище – олимпиада – то есть колоссальный доход. Так и повелось, если не воюем, устраиваем праздники и олимпиады.

«Императрица» Феофания быстро раскусила, что к чему, прибрала к рукам праздник уборки урожая и, соответственно, организацию олимпиады, и поставила это дело на широкую ногу. Теперь не всякий может участвовать в соревнованиях, надо вложить десять номисм, зато победитель получает уже тысячу – богатство огромное; для сравнения скажу, что самый лучший скакун стоит тридцать-тридцать пять номисм. Но и это не главное, главное в олимпиаде – закулисная борьба, вот где разыгрываются капиталы, ведь игра идет на деньги, делаются баснословные ставки, и естественно, кто-то стремится подтасовывать результат, знать заранее исход борьбы, размер куша, да и приятно в свите иметь чемпиона, ведь он кумир масс, собирает толпы людей, влияет на мнение.

В общем, к чему бы ни прикасалась Феофания, все становилось порочным. Вот так она исказила дух и суть олимпийского праздника. А чтобы всегда побеждать, ежегодно подготавливала к соревнованию натренированного раба, да не одного. Остальная византийская знать от нее не отставала, тоже готовила олимпийцев, и не только рабов, а из разной среды. Поэтому не всегда Феофании удавалось побеждать, часто бывали и провалы, а значит и ощутимые убытки. И тут с новой инициативой выступил Басро Бейхами, ему только нужны всемерная поддержка Феофании и отдельная замкнутая территория. Вот так «императрица» одолжила негодяю свой остров, на котором возникли «соты Бейхами», первые изверги, в народе их прозвали – тамгаш.

Тамгаш – не простая трансформация личности, это физиологическое перевоплощение человека в полуживотное. Дело в том, что с притуплением одних чувств другие обостряются. Тамгаш бесчеловечны, жестоки, всеядны, очень выносливы и сильны, у них обострены нюх, зрение, слух, и настолько же притупляется разум. Они практически не меняются, не стареют, у них мало морщин и нет седины. Правда, живут они мало, буквально за год на глазах дряхлеют, в бессилии и с тоскою в глазах, как доживающая свой век собака, подыхают, с мечтою еще кого-то укусить… И прожил бы я тоже свой век в тиши и в спокойствии, и не знал бы, кто такие тамгаш и Бейхами, и нет дела мне до «императрицы» Феофании, да от судьбы не уйдешь, ждет, где не думаешь…

– Говорят, – продолжал свое повествование Радамист, – у древней вороны спросили: «Какое существо самое милое на свете?». Не задумываясь, ворона указала на своего только что вылупившегося, безволосо-отвратительного вороненка. Вот так и я души не чаял в своем сыне – Маркиане. Был он высок, красив, голубоглаз, с вьющимися светлыми волосами. Рос у моря, в любую погоду любил плавать, и бывало так заплывет, что сидим мы с женой на берегу часами его ждем.

Как мы мечтали о том времени, когда Маркиан взрослым будет, а он как-то незаметно возмужал и объявил – чемпионом станет, мы этому перечить не смогли, сын к этому не один год готовился. И поверь, не ради славы или денег, я уверен в этом, просто знал он свои мощь и выносливость. В общем, купили мы ему средненького коня, а другого он и не хотел, знал, что на втором и третьем этапе всех обгонит. Сыскал я ему кое-какое оружие. А потом выяснилось, что по новым правилам еще десять номисм заплатить надо. Откуда у нас такие деньги? В общем, год пропал, мы с женой рады, а сын нанялся в охранники к каким-то купцам, только через полтора года из Китая вернулся, деньги добыл…

После первого этапа он был в конце сотни. А на воде в своей стихии. Только смотрю я, двух-трех, кто в полной амуниции был, в море другие участники поддерживают, их оружие доставляют, недалеко от берега отдают; в общем, обман, да поделать нечего, я человек маленький. Да и ничего это не решало – Маркиан на целую стадию всех в плавании опередил, и вот тут поджидало коварство. На берегу всем положено было кувшин воды дать, я уверен, Маркиану подсунули воду, разбавленную сливками. Молоко перед физической нагрузкой – яд, а во время поединка – смерти подобно.

– Я отчетливо видел, как стекала по скуле и щеке сына белая жидкость, и Маркиан вдруг резко замедлил бег, перешел на ходьбу, стал задыхаться, хвататься за живот и даже падал. Приди он хотя бы третьим, его бы не пустили за белую линию, а он, упрямый, чуть ли не ползком вторым пересек ее. А над ним уже возвышается тамгаш, весь в железе, великан, с огромным мечом в руках. Как послушная собака поглядел тамгаш на Бейхами, тот на Феофанию; опустила она царственно вниз большой палец, опустился меч на склоненную голову моего сына… И это все на наших глазах! Не дай Бог никому пережить такое! Ужас!