Текст книги "Учитель истории"

* * *

От вечного рева жены, тайком и не таясь, никак не притуплялась боль Радамиста, а к ней еще одна плакса прибавилась, еще горше стало его положение. И если жене ничем не помочь, только время ее лекарство, то у Аны надежда есть – решил сводить ее на рынок рабов, авось там найдет сестру и брата.

Ану будто на смотрины ведут, тщательно обихаживают: на персидский манер сшили широкое платье из тафты, на голову надели чадру с легкой вуалью для глаз. В округе ходит слух – ищут красивую женщину, с клеймом рабыни на левом плече, убившую и ограбившую Феофанию. Никакого клейма или знака на теле Аны нет, кроме двух-трех соблазнительных родинок, и это вроде успокаивает супругов; но то, что это дело рук Аны, они уже не сомневаются, и хоть и опасно, а считают, что забота о ней – их святая обязанность, отомстила она за сына, и сам Бог ее теперь к ним направил на содержание.

Рынок рабов далек, на противоположном конце Константинополя. Попала Ана в центр столицы Византийской империи – надивиться не может, все заглядывается, чуть шею не сворачивает: такого она не видела и не представляла. Центральные улицы широкие, ровные, светлые, мрамором блестят. Вдоль них многоэтажные дома, и в одном, как потом выяснила, баня, аж семь этажей.

– А зачем такая большая баня? – интересуется она у Радамиста. – Что, все разом купаются? А как воду доставляют? И мужчины и женщины вместе заходят?

Еще много чего Ана спрашивает, этого всего обыватель Радамист не знает, в ответ что-то мямлит. Так, в жару, прошли центр и попали на окраину имперской столицы – тут иная жизнь, иные порядки: смрад, грязь, мухи, узость улочек, нищета, помои летят из окон прямо под ноги, черноглазая детвора проходу не дает, просит подаяние.

На окраине ремесленный базар, потом рынок скота, и последний рынок рабов. Люди: дети и старики, женщины и мужчины, молодые и старые, белые и черные – все на привязи словно скот, и их щупают, в рот заглядывают покупатели, точно как на соседнем рынке, а продавец хвалится:

– Свежий раб, свежий, только привезли – еще здоров и силен, любую работу осилит.

Дважды Ане становилось плохо, ее тошнило и рвало; садилась на корточки от этих жутких сцен. Тем не менее, обошла она все ряды, в каждое лицо заглянула, со всеми, молча, разделила печаль – брата и сестру так и не нашла. На обратном пути все плакала. Где-то уже ближе к центру столицы подошла к крану с водой, вопреки шепоту Радамиста скинула с себя ненавистную чадру: пышные золотые волосы завидным шатром волной покатились с плеч. Прохладной водой она долго омывала лицо, шею, руки.

– Накинь, накинь чадру, – опасливо суетился возле нее Радамист.

Но Ана не торопится, злая на весь этот несправедливый мир, на эти безбожные порядки, на всех людей разом.

– Ана! Ана! – вдруг раздался вопрошающий крик. – Это ты, Ана, дочь Алтазура и Малх-Азни? – прозвучал родной чеченский язык.

Недалеко, скованный меж пары ослов, стоит тощий, изможденный человек, раб, и до того он грязен, что только глаза и зубы блестят, а остальное все слоями пыли покрыто, и даже обильный пот уже бороздки пробил, привычным руслом стекает.

Радамист попытался удержать Ану, но она резко отстранила его, вглядываясь в лицо раба, медленно подошла к нему.

– Кто ты? – на чеченском спросила она.

– Не узнала? Я Астарх, служил у твоего отца.

– Астарх?! – воскликнула Ана. – Что с тобой случилось, как сюда попал?

– В том бою не повезло, не погиб, ранен был. Нас здесь очень много, около тысячи, в каменоломне… А я вот хожу с ослами кругами, воду для горожан качаю, с самой зимы к ним прикован; с ними ем, с ними сплю, с ними нужду справляю, – слеза покатилась по его щеке. – Одним словом – раб!

– Нет, ты не раб, не раб! – трепетно зашептала Ана.

– Что это такое?! Почему колесо стоит? – из тени оливы вылез толстый надсмотрщик. – А ну пошел, скотина! – едкий свист, и на спину Астарха легла толстая плеть.

– Не смей бить его! – закричала Ана на греческом.

Видимо, надсмотрщик уловил акцент в ее голосе.

– А ты кто такая! Откуда взялась! – и он плетью слегка полоснул по ногам Аны.

– Ах ты, осел, и сын осла! – вскипела Ана.

– Уходи, уходи! – бегая по кругу, взмолился на чеченском Астарх.

– Не смей, пошли! – на ее плечах повис Радамист.

– Ты кого назвала ослом? – тучей нахмурился надсмотрщик, он еще раз, уже ощутимо, хотел стегануть Ану, да она как-то ловко отскочила, неуловимым движением левой руки уцепила кнут, обвила им кисть и так резко рванула, что надсмотрщик, теряя равновесие, качнулся к ней; в это время, дико взвизгнув, Ана сделала выпад и локтем на развороте с хрустом нанесла смачный удар.

Поднялся крик, гвалт, Радамист висел на ее плечах, а Ана, вымещая скопившуюся злость, била кнутом по толстой спине, и только насладившись, еще плюнула на поверженного. Потом, подчиняясь воплям Радамиста, тронулась за ним. На набережной, в сарае знакомого Радамиста, прождали до темноты. Дома еще горше плакала Артемида:

– Нам-то все равно, хоть девочек наших пожалей! – умоляла она.

– Извините за все, – в ответ молвила Ана. – Спасибо. Я уйду.

– Нет, – развернув руки, встал перед ней Радамист. – Только через мой труп ты уйдешь или тебя уведут… А ты замолчи, – прикрикнул он на жену. – Забыла, что она сделала?.. То, что мы с тобой никогда бы не смогли.

Правда, на следующий день попросили Ану схорониться в виноградниках, и не зря: по округе рыскали конные гвардейцы. Так прошли день-два, а потом все вроде бы утихло. Ана вновь спит в доме, только к трапезе выходит под навес. Вскоре эта жизнь ей надоела, и как-то утром пошла она к морю. И чтобы никто ее не видел, и она бы не видела ненавистных людей, уплыла она так, что берега не видно. Только пару часов спустя объявилась она, а на берегу вся семья ее поджидает.

– Вот так же и сын нас мучил, – пожаловалась Артемида.

Ана словно не слышала, тяжело дышала, взгляд у нее был отрешенный, чем-то новым обеспокоенный. После обеда неожиданно, все так же глядя в море, спросила:

– Раба можно выкупить?

– Хм, в Византии за деньги все можно, – усмехнулся Радамист.

– И сколько стоит раб?

– Ну, ты ведь была на базаре.

– Была, – зло процедила Ана, – но на ценники не смотрела.

– Один номисм – потолок, – так же жестко ответил Радамист. – Правда, может есть особые, но я в этом не разбираюсь.

– А где каменоломня? – в том же тоне спрашивала Ана.

– Каменоломен много… Да туда посторонних не пускают.

– Тысяча номисм – тысячу выкуплю земляков, – как бы про себя рассуждала Ана, и вдруг тихо, но твердо сказала. – Я буду участвовать в олимпиаде.

– Нет! – вскочила Артемида, ужаснувшись, как за родную дочь.

– Успокойся, успокойся, – усаживал за руку Радамист жену. – Ана, – вкрадчивым тоном, жалко улыбаясь, – не женское это дело. Пойми! Ведь в финале бой, а это не плавать и бегать.

– Вот именно, что бой, и с этим тамгаш я справлюсь.

– Даже если это так, беда в другом: десять номисм стоит участие, столько же самый посредственный конь и еще хотя бы два-три надо на амуницию. Ты знаешь, сколько это денег? Все, что нам принадлежит, – эта земля, дом, виноградник, даже десятой доли не стоят.

Этот довод сконфузил Ану, поникшая, она ушла в дом, и как не уговаривали, на ужин не вышла.

А на рассвете глаза ее вновь горели.

– Радамист, поплыли, сравните, как я плаваю.

Небо было облачное, погода ветреная, море волнистое, неспокойное, шумливое. Радамист на лодке и то отстал, основательно выбился из сил.

– Фу, то ли я за этот год так сдал, то ли ты – точно, русалка, но с сыном я шел наравне, да и плывешь ты как-то странно, все под водой, – пот катил с него ручьями.

– Ха-ха-ха! – прямо в море заливалась Ана. – Это что?! Здесь соленая вода, сама тебя поддерживает, а у нас Терек буйный, течение злое, чуть расслабишься, унесет… Поплыли к берегу, я готова, – она забралась в лодку, вся красивая, сияющая от радости.

– К чему? – спрашивает Радамист.

– Как к чему, к олимпиаде! Ха-ха-ха! – белым жемчугом блеснули ее зубы, заискрились глаза, пряди мокрых волос обрамили свежее, вызывающее лицо, волнами пошли по шее, легли на грудь: такой грациозно-вдохновленной Радамист Ану еще не видел. – Не тревожьтесь, Радамист, Вы ведь не знаете, кто я. Мой отец великий воин-полководец, моя мать гордая амазонка! А я дочь гор, лесов, буйных рек Кавказа! Я докажу, что никогда мы не будем рабами; или достойно умру, но плетью бить, ставить клеймо где попало – не позволю! И неужели Вы не хотите отомстить этим тварям, погубившим Вашу жизнь, жизнь Вашего сына?

– Как хочу, как хочу, аж зубы болят! У-у-у!.. Но боюсь, что и ты погибнешь… Да и где деньги взять?

– Вот! – радостно хлопнула в ладоши Ана. – Это хорошо, значит, уже согласны! А насчет денег, есть один ход… Вы знаете врача – Зембрия Мних?

– Нет, я человек простой, к врачам дел, слава Богу, не имею.

– Придется поиметь, – уже постановляюще говорила Ана.

После обеда взмокший от пота, запыхавшийся вернулся из Константинополя Радамист.

– Что смог, узнал, – рукой стирал он пот со лба. – Оказывается, этот Зембрия Мних императорский врач, живет в самом богатом квартале, туда нас не пустят. Но два раза в неделю он посещает городскую лечебницу для бедных. Как раз сегодня он будет там.

– Нет, лечебница нас не устроит, будет как попрошайничество, а надо с достоинством – только визит домой.

– Говорю, нас туда не пустят, – обиделся Радамист.

– Посмотрим, – невозмутима Ана. – Артемида, пойдем в дом.

Через час-полтора Ана вышла, на ней самое нарядное платье Артемиды; конечно, оно простенькое, но на Ане!.. Эта изящная, грациозная фигура, эти гибкость стана и плавность движений, эти сказочно-золотистые пышные волосы, это гладкое лицо и этот чуточку надменно-снисходительный взгляд!

– Ана! – разинул рот Радамист.

– Теперь меня пустят?

– Тебе грех быть в этих лачугах!

– Скоро Вы в них жить не будете, – объявила она.

– Но как мы пойдем по городу? Вдруг тебя узнают?

– Скоро узнают все! А пойдем ночью, точнее, я поеду. Мне нужна колесница на вечер.

– Это можно, друг есть.

В этот вечер выезд не получился, пошел дождь, не было чего-либо поприличней, чтобы накрыться, шарм нарушать нельзя, скрипя зубами, Ана отложила визит. А на следующий при въезде в богатый квартал она даже не повернула голову в сторону охраны, и те молча проводили колесницу изумленными взглядами.

Этот квартал – отдельное компактное поселение византийских богачей. Улица ровная, освещенная, чистая, утопает в субтропической зелени, концом упирается прямо в Босфор. Дома в стороне от дороги и далеко друг от друга, наделы огорожены. Особняк Мниха, под номером восемнадцать, самый последний слева, прямо на берегу.

В одиночку направилась Ана по темной аллее, вымощенной ровным камнем. На полпути остановилась, волнение не скрыть, сердце стучит в груди, руки холодны, все-таки идет она на поклон к какому-никакому, а мужчине.

После прошедшего дождя море никак не успокоится, гневно шумит, порывами налетает бриз, небо темное, захвачено тучами, душно, томит. «Амазонки выбирают мужчин, а не мужчины амазонок, и выбора у меня нет», – последняя утешающая мысль, и Ана твердо двинулась вперед.

Прямо у ворот, изрядно напугав ее, вырос огромный, чернее ночи человек; ничего не говоря, будто ее ждали, провел в небольшой светлый холл, и тут же, как по сигналу, появился щупленький, весьма обаятельный юноша.

– Простите, но доктор сегодня уже не принимает, – деликатно сожалел он, виновато потирая руки. – Сообщите, пожалуйста, кто Вы такая, и по какому вопросу, и я постараюсь Вас завтра известить, где и когда Вас доктор примет, если, конечно, сочтет это необходимым.

– Меня зовут Ана, – явно стушевалась она. – А-а, я по очень важному, неотложному делу.

– Что у Вас или у кого-то болит, беспокоит? – как по протоколу спрашивал юноша, деликатно выпроваживая позднюю непрошеную гостью, всем видом указывая на выход.

– У меня дело личное, – разозлилась Ана, упираясь, – и касаемо доктора Зембрия Мниха.

– Простите, уже поздно, доктор спит. Я о Вас завтра доложу и Вам сообщу.

– Меня доктор Мних просил обращаться к нему в любое время. Я Ана из Хазарии.

– Из Хазарии? Вот это случай! – теперь уже искренне улыбнулся юноша. – Я тоже из Хазарии, из Итиля, учусь у доктора и живу. Меня зовут Исаак Манассий.

– Вы сын хазарского царя? – воскликнула Ана, и увидела молчаливый кивок. – И Вы здесь… – она хотела сказать «прислуживаете», но вовремя опомнилась, словно прикусила язык.

– Я сказал – учусь, – угадал ее мысль юноша. – А Вы откуда будете?

– Я из Самандара… Ана меня зовут.

– Хорошо. – Юноша ушел, отсутствовал недолго и вернулся весьма услужливым. – Вас просят зайти, пройдемте за мной.

Они вошли в просторный, прохладный, устланный толстыми коврами, едва освещенный зал с витой лестницей на второй этаж, с картинами на стенах, с громадной люстрой под потолком. Прошли дальше, в большой высокий кабинет с видом на море: в нем суетится женщина-прислуга, явно только что разбуженная, с кислым лицом, зажигает все светильники.

– Ждите здесь, – указал царский сын на кожаный диван с лежащей на нем бурой шкурой какого-то зверя. Сам он дождался, пока управится прислуга, и вслед за ней вышел.

Ана огляделась: строгий кабинет, во всю стену деревянные полки со множеством старинных книг, бумаг, папок. В центре массивный стол, на нем тоже множество книг, один толстый фолиант раскрыт, Ана не знает, что это Талмуд.

Тихо раскрылась та дверь, в которую вошла Ана, две совсем юные девушки бесшумно внесли подносы и расставили перед Аной китайский фарфор, индийские судки из фаянса, персидские глазированные стаканы, приборы из старинного египетского серебра. Эти же девушки пришли во второй раз, и на столе появились невиданные Аной плоды, восточные сладости, почувствовался запах выдержанного красного вина.

– Ана?! – удивленно-восторженный фальцет из дальнего угла; оказывается, там тоже была незаметная дверь.

Ана вскочила, стушевалась, робко ответила на приветствие.

– Садись, садись, дорогая, – был радушен Зембрия Мних, он привел себя в порядок, да помятость после сна все же сохранилась на лице. Он был одет по-домашнему, в роскошный, расшитый золотыми нитями парчовый халат. Ана в таком виде доктора еще не видела, невольно отметила узкие плечи, выпирающее брюшко, широкий, как у некоторых восточных людей, таз. – Как я рад тебя видеть! – тем временем говорил хозяин, тяжело сопя, усаживаясь напротив в массивное кресло.

– Извините за столь позднее вторжение, – все еще нервничала Ана, постоянно теребя чужое платье. – Вынудили обстоятельства. У меня к Вам… э-э, просьба, то есть дело.

– Все что могу! – театрально выдохнул Мних, поудобней усаживаясь с кистью винограда. – Слушаю… внимательно.

– Я, – все еще сконфужена была Ана, – хочу попросить у Вас в долг… двадцать два номисма.

– Небось, золотом?.. А для чего? Вы представляете, какая это сумма?!

Эти вроде бы положенные вопросы задели Ану; почему-то ей представлялось, что Зембрия Мних, как она догадывалась, очарованный ею, должен был бы сразу же оказать ей такую, для него пустячную, услугу.

– Так для чего? – повторил вопрос Зембрия Мних.

– Хочу участвовать в олимпиаде.

– В олимпиаде?.. Хе, м-да! Невероятно! По-моему, это дело здоровых мужчин.

– Я хочу заработать тысячу, – теперь Ана стала злиться и чувствовала, что ее марафон уже начинается.

– Хотеть и мочь – разные категории, – сухо прозвучал голос Мниха.

– Я смогу, – с вызовом, повышая голос, сказала Ана.

Зембрия молчал, небрежно бросил кисть винограда на стол, как-то досадливо вздохнул, словно отстраняясь, поглубже сел в кресло. Видя эту реакцию, как на глупость, Ана встревоженно, скороговоркой продолжила:

– Я должна смочь, у меня нет другого выбора, иного пути… вообще ничего, ничего у меня нет, кроме этой поганой, унизительной жизни!

У нее до кончиков волос покраснела кожа, вспыхнуло лицо, вздулись на шее вены – она стала в глазах Зембрии еще очаровательней, ее дикарский, необузданный нрав его восхищал, растормошил; он ощутил улегшееся было к ней влечение, какую-то до сих пор неведомую ему животную страсть, страсть ласкать, страсть любить, страсть быть с ней, служить ей, и к этой обуревающей страсти примешивалось еще одно нежное чувство, чувство жалости и сострадания.

– Я тебе так дам эту тысячу! – вскочил вдруг Зембрия Мних, – только…

– Нет. «Так» не надо! – Ана тоже встала, это был просто рефлекс, она испугалась, что хозяин хочет приблизиться к ней. – Я не потерплю условий, я прошу в долг двадцать два номисма. Останусь жива, верну. А как залог есть у меня для Вас весть. Пусть это меня и не красит: передавать подслушанное – вроде донос, да такова ныне участь моя, не до гордости и жеманства.

– Интересно, что ж это за залог? – доктор чуть поостыл, сел на прежнее место.

– Не знаю, как Вы это оцените, и оцените ли вообще, – Ана тоже села, – только мне доподлинно известно, что по приказу Феофании лично Басро Бейхами перерезал всю Вашу семью.

Мних даже не шелохнулся, только голова его несколько вдавилась в плечи, тоскливо застыл взгляд.

– Ублюдок Басро, – после очень долгой паузы, совсем писклявым шепотом проговорил хозяин, резко встал. – Выкормыш! – и стал в задумчивости ходить по комнате.

– Он исчез с моими сестрой и братом, – о своем залепетала Ана.

– Никуда он не исчез, – чуть ли не крикнул Зембрия, – под крылом императора, брата Феофании, тоже моего злейшего врага.

– Под чьим бы «крылом» он не был, я его достану!

– Хм! Не обольщайся, дорогая, – встал напротив нее Зембрия. – Теперь мне доподлинно известно, что ты убила Феофанию. Но не забывайся – Византия мощная империя, устоявшееся в веках государство, в котором есть выработанный цивилизацией аппарат сохранения, сыска, насилия, подкрепленный законами, судами, тюрьмами, армией, агентами и доносчиками… Смерти Феофании желали многие, даже родной брат. И я, при желании, мог бы это легко претворить, да не желал; я хотел, чтобы она еще сто лет так жила, в этом земном аду, мучаясь своей заразой…

– А Вы, как врач, – прервала резко Ана, – не подумали о тех тысячах невинных людей, которых бы она за это время совратила, заразила, которым исковеркала бы жизнь?!

– М-да! Ты права, более чем права! Но, увы, политика дело циничное.

– При чем тут политика?

– Там, где деньги, – начинается политика, где политика – там грязная борьба за власть… Дело в том, что Феофания подмачивала репутацию брата-императора; это было нам на руку… М-да, сложная игра, – заложив руки за спину, заходил по комнате Мних. – Видя, что Феофания уже невменяема, Басро переметнулся к брату, и твоими руками убрал ее… Искусно! … Кстати, кто знает, что ты здесь? – Зембрия не на шутку взволновался, теперь он был уже не рад, что Ана объявилась в его доме. – Тебя наверняка разыскивает Басро, и если следы приведут ко мне, то это будет веский аргумент императору против меня… Вот это да! … А может, тебя подослали? – изменился в лице Зембрия. – Какой я дурак! Тебя подослали! Ты ведь рабыня, убийца, случница!

– Замолчите! – вскакивая, завизжала Ана.

– Что значит «замолчи»? Рабыня Басро в моем доме будет мне прика… – он не договорил: сочная пощечина прозвучала в комнате, всем весом Зембрия плашмя рухнул на ковер, задевая рукой стол, поднимая невероятный шум скинутыми книгами.

Ана еще не могла сообразить, что происходит, как уже лежала, уткнувшись носом в ковер, с вывернутыми до боли руками.

– Поднимите ее, – приказал уже поднявшийся Мних.

Ану придавили к стене. Огромные черные тиски сдавливали ее шею, еще двое, один из них узкоглазый, маленький, видимо китаец, стояли по бокам.

– Оголите это плечо, – ткнул Зембрия пальцем.

Не церемонясь, рванули ткань.

– А это! – вскричал Мних.

Ткань трещала, оголив Ану по пояс. Все мужчины разом невольно вздохнули.

– А где тавро? Почему Басро не поставил своего клейма? – в упор придвинулся доктор, а глаза смотрели не на лицо Аны, а чуть ниже.

– Тьфу! – смачно плюнула Ана. – Вот тебе пожизненное клеймо, это ты раб! Свинья!

– Выкиньте ее! – завопил хозяин.

Ее ударом сбили, волоком потащили из комнаты.

– Подонок! – кричала Ана. – Это Вы просили «обращаться» к Вам?! Вы такой же ублюдок, как и Бейхами! Вы знали, что он убил Вашу семью, и боялись его! Трус, женщина, убей меня, убей, а рабой я не буду!

– Вернитесь! – вслед за процессией в зал крикнул Зембрия, и мгновение спустя. – Исаак, зайди!

Три служанки прямо на Ане зашивали ее платье. Она больше не кричала, не дергалась, вся обмякла и тихо, как ребенок скуля, плакала.

На улице уже шел проливной дождь, еще сильнее шумело море, было очень темно, противно. Царский сын со всей галантностью проводил ее прямо до колесницы, помог сесть. Совсем тихая, сникшая Ана уткнулась в колени, все так же сквозь тихое рыдание всхлипывала, что-то жалобно шептала, по-детски зовя отца-мать.

Ана пришла в себя только утром, когда ее головку тихо поглаживала грубая рука Радамиста:

– Не плачь, доченька, не плачь! – умолял он ее. – Главное ты жива, с нами… Ну, не плачь, а то видишь, и остальные дочки все хором ноют.

Ана присела в постели, увидела, как действительно вдоль стены сидят три маленькие сестренки и плачут; она сквозь слезы, как-то ярко, улыбнулась, бросилась к девочкам:

– Ах, вы мои родные, дорогие, ласточки! – стала всех целовать.

И все равно во время как обычно скудного завтрака все были молчаливы, напряжены.

– А что с этим делать? – указал Радамист на большой богатый кожаный чемодан.

– А что это? – удивилась Ана.

– Не знаем, с тобой прислали.

– Со мной?

Артемида больше терпеть не могла, женское любопытство ее давно съедало. Чемодан был битком набит, и как только ослабли замки, он распахнулся: несколько рулонов разноцветной шелковой и шерстяной ткани, а внизу увесистый кожаный мешок – из него Радамист, шепотом считая, извлек ровно пятьдесят золотых монет. Глаза у всех разгорелись, а Ана женским чутьем уловила недобрый взгляд Артемиды:

– Нет, так никогда не будет, – на немой вопрос ответила Ана, – я от кого попало подарки не беру… Радамист, прошу Вас, отнесите все обратно.

– Да ты что, Ана?! – возмутился Радамист, для поддержки посмотрел на Артемиду, но та спрятала, покраснев, лицо. – Это ведь целое состояние!.. Ана, а олимпиада?

– Я прошу, верни.

Все эти дни, под стать настроению Аны, почти постоянно шел мелкий, не по-летнему затяжной дождь. Ана все лежала, пребывала в глубокой прострации, и как-то ночью, чисто случайно, услышала беседу супругов.

– И рыба который день не ловится, – жаловался муж. – Если виноград из-за дождя попортится, не знаю, как перезимуем, на что хлеб купим?

«Не одно, так другое, не рабыня, так нахлебница» – пронеслось в сознании Аны.

Наутро, несмотря на моросящий дождь, Ана до завтрака пошла к морю.

– Ты что?! – заволновалась Артемида.

– Поплаваю, – неестественно улыбалась Ана. – Если встречу корабль, плывущий на север, поплыву к родным, – здесь ее голос сорвался.

– Не смей, вернись! – закричала Артемида, но Ана была уже по колено в воде, она рыбкой ушла вглубь, вынырнула довольно далеко, обернулась – на берегу уже столпилась вся семья, руками махали, звали ее обратно.

– Спасибо! – крикнула Ана, зная, что ее уже не слышно, и опасаясь, что может не совладать с чувствами, она вновь нырнула, и так, только для вдоха всплывая, уплыла настолько, что берег исчез. А она все плыла, плыла и плыла, злясь на себя, на этот мерзкий мир, на некоторых людей. Она сознательно уходила в море, не отдыхая, не выверяя курс, чтобы уйти навсегда, навечно… за своими родными, как это сделала младшая сестра Дика.

Черное море, под стать небу и названию – мрачное, тяжелое, неласковое, волнится, увлекает Ану в свои просторы, а сверху все идет дождь, тоже давит ее… Все, выбилась Ана из сил, и вместе с этим чуждой ей стала эта стихия. В последний раз уловила она гребень большой волны, посмотрела кругом – а ничего не видать, те же волны, туман, тучи. Пошла волна вниз, и в самом тальвеге, подчиняясь стихии, ушла Ана под воду, закрыла глаза, а вода все холодней, все плотней, все лютее, давит в виски. Выпустила она весь воздух, вдруг открыла глаза, и стало так страшно, так невыносимо… Инстинктивно заработали все части тела, поплыла вверх, а не может, не может, все, хотела вздохнуть, вода хлынула в рот, но она удержалась, все, конец. «Что я сделала?» – последняя, злая на свою опрометчивость мысль, и вдруг что-то снизу подтолкнуло ее, понесло кометой, выскочила она на поверхность, надышаться не может, а счастья сколько! сколько радости, веселья, озорства, даже сил!

Неожиданно вода вокруг нее вспучилась, запузырилась, зашипела, резко спала, уходя воронкой вглубь, ее с силой коловертью развернуло, крутануло, так что ахнула, и перехватило дыхание, а круги карусельно ускорялись, потянули ее в глубь, в водоворот, потеряла она полностью ориентацию, вновь стала задыхаться – и тут ее пробкой вытолкнуло вверх. Она уже в страхе запаниковала, стала визжать… Вдруг блестящей птицей выскочил из воды дельфин-афалин, на мгновение бочком завис, обнажая белоснежное брюшко, и рядом, с шумом, плашмя рухнул в море, взметая языки прозрачных брызг, исчез, вновь всплыл, выпуская струйкой фонтанчик, запищал, замахал узким клювом, будто отчитывал, и исчез в глуби морской.

Растерялась Ана, кругом море, волны, дождь, стихия обуревает, а теперь жить хочется, но сил нет, и главное, куда плыть – не знает. Самый жуткий страх, страх одиночества, овладел ею, придавил – и воды, и дождя, и смерти, и всего она теперь боится. А страх – наиковарнейший, злейший враг человека. Еще немного, и она бы сдалась, да рядом вновь послышался писк, и не один, а целая стая дельфинов с завидным изяществом выскочила из воды, покружили вокруг нее, уплыли, вновь приплыли и, заигрывая с ней, увлекли за собой. А потом попривыкли к ней, вплотную подходят, гладкой кожей до щекотки веселят ее бока. Ухватилась Ана двумя руками с трудом за скользкий, серповидно прогнутый длинный плавник афалина, чуть ли не оседлала его, да он вглубь ушел, не дал себя обуздать, а потом всплыл, помотал головой – поругал, мол сама приплыла, сама уплывай, борись за жизнь, а не истребляй ее; не тобой она дана, и не тобой взята будет; но мы тебе только курс укажем, а ты в дальнейшей жизни с него больше не сворачивай…

Поплыла Ана за дельфинами, поняла, что плавать она вовсе не умеет, что жить ей предназначено на суше, среди разных, но людей. В это время дождь перестал, внезапно утреннее солнышко из-за туч выглянуло, озарило мир, заблестело ярче, и, как великая радость, обозначилась на горизонте земля.

С щемящей тоской по породненной семье, выбиваясь из последних сил, Ана подплывала к любимому берегу.

– Мама, мама, Ана плывет, – заголосила навстречу сестренка.

Прямо в платье бросилась Артемида в море, вытащила разбитую Ану на берег, сама все плачет, да не так, как прежде, с новым импульсом печали. Еще лежала на песке Ана, а сквозь тяжелое дыхание шепотом спросила:

– Что случилось?

Артемида молчала, потом еще громче зарыдала, и только из разнобоя девочек Ана поняла: был обыск, искали ее, избили и увели Радамиста.

Уткнулась Ана в песок, потом еле привстала, с болью усмехнулась, заскрежетал песок на ее зубах:

– Вот дела! Мало у Вас было печали, так я еще накликала… Зря вернулась, – вся облипшая песком и щебнем, она поползла к морю.

– Нет, – вцепились в нее все. – Не уходи, что мы теперь без тебя сделаем?

– Да, – сдалась Ана, – сама заварила, самой и расхлебывать… Только дайте отдохнуть, я ничего от усталости не соображаю.

С трудом ее препроводили в дом, уже в постели, сквозь сон, она просила через час-два разбудить; не трогали, спала, как богатырь, проснулась ровно через сутки. Только чуточку поела семян чечевицы и пошла на берег, ей надо было подумать, а думать не думается, она голодна, зла, сердце от этого кипит, рвется наружу. Она уверена, что все это проделки трусливого, оплывшего в жиру Зембрия Мниха: желает обуздать ее, хочет, чтобы на коленях явилась к нему, стала его наложницей, прислугой, рабыней. «Нет уж! И „императрицу“ убила, и с ним разберусь, а потом и Басро на колени передо мной станет, сестру и брата вернет».

Предупредив Артемиду, сквозь приличный шторм и порывистый ветер поплыла Ана на лодке к Константинополю, чтобы выследить с моря, как подобраться к дому Мниха. Вернувшись домой, остаток дня она потратила на изготовление якоря из огромного валуна.

К ночи, несмотря на звездное небо и утихший ветер, шторм не спал, однако она не могла откладывать свой план. Глубокой ночью невдалеке от берега, прямо напротив особняка Мниха, Ана бросила «якорь», вплавь добралась до суши, ящерицей, крадучись, пересекла открытое пространство от воды до густых аллей. Здесь вздохнула свободней, до окон кабинета Мниха совсем близко, и все в зарослях. Она проделала всего лишь пару шагов – и страшный удар в затылок.

Очнулась: в том же кабинете, на знакомом диване лежит. Одними глазами повела, искоса видит: Мних, заложив руки за спину, склонив голову, будто любуется брюшком, медленно ходит по комнате. Ана шевельнулась.

– А-а! Пробудилась, шалунья! – с наигранным жеманством воскликнул Мних, приближаясь к дивану.

Ана села, от резкого движения сильно заныл затылок, и только некоторое время спустя она заметила, что на ней цветастый нежный шелковый халат. Мних тем временем сел напротив нее, и так близко, что своими коленями сжал ее колени, по-докторски умело схватил ее подбородок и неожиданно для Аны приказал:

– Раскрой рот, скажи «а-а»!.. Посмотри на мой палец, теперь сюда… Чем ты занималась эти дни?.. Почему молчишь? Твой организм полностью истощен и обезвожен. Ну, что молчишь? – и он фамильярно ударил ее по бедру.

– Уйдите, не смейте! – с силой отстранилась Ана.

Зембрия встал, заходил по комнате.

– Хм, ну и дела! То ты словно «падишахша» являешься ко мне на одноконной колеснице и в архалуке с чужого плеча, то полуобнаженная лезешь сквозь кусты, и все это ночью, нахально, с вызовом. Да ты хоть знаешь, кто ты и что ты творишь, с кем играешь?

– Знаю, знаю, – сумасшедшим шепотом произнесла она, сжалась, и пряча взгляд, – никто… Убейте, делайте, что хотите, только верните в семью Радамиста; он несчастный, ни в чем не повинный человек.

– Радамиста? Это тот, у кого ты живешь? А что с ним? – резко изменившийся Мних уселся рядом с нею. – А ну, говори, да поподробней.

– Ха-ха-ха! – перебил Мних обрывистый рассказ Аны. – Ну, с дельфинами, конечно, сказка, да и зачем так далеко заплывать, вон, накинула бы на шею свой «якорь», и возле берега удобно, – с удовольствием кощунствовал он. Потом, видя, как она, совсем сгорбившись, плачет, сел рядом, погладил по волосам. – Извини, извини, ну, пошутил… верю, верю. Продолжай.