Текст книги "Учитель истории"

– А где кольцо? – посуровел голос сына.

– «Кольцо»? – не без ехидства переспросила мать. – Хм, тоже мне кольцо! Эта алюминиевая железяка, из которой просто провода делают, будет там, где и была до сих пор! А я своего сына и себя позорить не дам, не позволю! Порог моего дома, порог нашего рода – жеро не переступит. Как ты в глаза людей, своего отчима смотреть будешь?!

– Так ведь ты сама тоже была вдовой, – не сдержался сын.

– Чего? Как ты смеешь! Точь-в-точь порода Шамсадовых, дикий горец…

– Где кольцо? – повысил голос Малхаз и, не дожидаясь ответа, бросился вон.

В маленьком селе новость, а тем более такую, не утаишь, все уже знали, что мать Малхаза наведалась к Бозаевым, повидалась с невестой и, недолго рассуждая, швырнула кольцо к ногам, в грязь; при этом она не умолкала, и самым сносным было:

– Как ты посмела – жеро – на мое «девственное» чадо позариться?!

Плюнув на условности, Малхаз помчался к Бозаевым, на него косятся, но плохого не говорят – Эстери с рассветом пешком до Итум-Кале пошла.

Злой вернулся Малхаз к матери.

– Тридцать восемь лет тебя здесь не было, – надвинулся он на мать, – что тебя сейчас сюда принесло?

– Материнское чутье, моя забота и любовь к тебе.

Видимо, обида, затаенная с детства, когда мать, еще очень маленького Малхаза оставив старикам, вышла замуж, вырвалась наружу. Не сдержав себя, он резко нагрубил, так, что дядя его пристыдил.

Мать не желала больше первенца видеть, уехала в сопровождении брата, а Малхаз хотел пойти за Эстери, да на сей раз не позволил себе обойти этикет: мать не проводил, а за любимой побежал. С досадой на весь мир он ушел в горы, надо было работать над схемой Зембрия Мниха, но он не мог сосредоточиться, нервы шалили, мысли были не те.

Как обычно только ночью он вернулся в свое жилье – школу. С волнением он ожидал встречи с директоршей на следующее утро, а она явилась до зари.

– Малхаз, Малхаз, – стучала она в окно, – проснись, Малхаз.

«Хочет выгнать, пока никто не видит» – первая реакция учителя истории на голос Бозаевой.

– Малхаз, прости, – виноват ее тон. – Просто больше и обратиться-то не к кому, – на утренней заре уже прохладно, ежится Пата в тонкой поношенной кофточке, на голове траурный платок. – Одолжи, пожалуйста, денег; Хасамби похоронить не на что, выручи, если можешь.

– Какого Хасамби? – удивился Малхаз.

– Да-й! Ты вечно в горах, будто не здешний… Вчера из Грозного единственного сына Абзу – Хасамби мертвого привезли – машина сбила… Да, и еще, могилу вырыть некому, молодежи нет, тоже помочь надо… Вот горе – так горе! Вот горе Абзу!

Абзу – тихий, всеми любимый и почитаемый старичок в селе. У него было две дочери, и под старость ему повезло, наконец-то родила ему жена сына, Хасамби. День за днем годами корпел Абзу, желая поставить на ноги сына, все помыслы были связаны с ним. А Хасамби – на радость Абзу вырос высоким, красивым, покладистым. На золотую медаль окончил школу и «с отличием» московский мединститут. Работал он в Грозном, с коллегами открыл частную клинику, и уже начал понемногу стариков поддерживать. Было ему двадцать шесть лет, вот-вот собирались женить – и такое.

Как положено у мусульман – на заре молодого парня похоронили, а в воздухе витает адат – кровная месть. Какая месть? Кто, кому, как может отомстить одинокий старик?! Близких родственников нет, а доброжелателей много. Как такое простить? Как такое безнаказанным оставить?

Есть масса свидетелей. Автомобиль «мерседес» ехал на огромной скорости по центру Грозного, выехал на встречную полосу, обгоняя автобус, и на пешеходной полосе сбил пешехода, да так, что пострадавший на три метра взлетел, упал вновь под колеса. В общем, кошмар, преступление, и что самое отягчающее, машина с места преступления скрылась, только ее импозантный вид позволил окружающим запомнить, быстро найти преступника. И это еще не все. Даже через три часа после трагедии от нарушителя (когда его обнаружили) разило спиртным.

Конечно, Грозный образца 1999 года – город без знаков безопасности движения на дороге; и милиция, как фикция, вроде есть, да никто ее не боится. Словом, «джунгли» на краю Европы – ну, сбили человека, конечно плохо, сами разберитесь по нормам адата и шариата.

И стали разбираться, зачастили уважаемые старики со всей республики в Гухой, и среди них те, что с экрана как жить наставляют. Старик Абзу в неописуемом горе, он в шоке, не соображает; веки красные, воспалены от слез, он качает головой, будто со всеми согласен.

Со стороны гухойцев родственники Абзу, тоже глубокие уважаемые старцы. И все же это не удовлетворяет; по чьей-то подсказке попросили и Малхаза поприсутствовать на разборе.

Приезжий, видимо очень авторитетный старик с красивой убеленной бородкой, повел витиеватые разговоры издалека со ссылками на Коран, на разные джейны3434
  Джейн (арабск.) – книга


[Закрыть]. Его поддержал другой, говорил, что это, конечно, горе, но по сравнению с другими – терпимо; вон, у того-то трех не стало, в другом месте – пятерых, а есть случаи и семи одновременно; как-никак – война с неверными, газават, убиенный сразу попадает в рай, и вокруг него шестьдесят две гурии.

– Шестьдесят семь, – поправляет старик с белой бородкой.

– ОстопираллахI, остопираллахI, остопираллахI3535
  ОстопираллахI (арабск.) – прости Бог


[Закрыть], вот это да, даже шестьдесят семь! Теперь ты, Абзу, безбоязненно можешь помирать – тебе тоже рай вселенский обеспечен.

– Да-а, вот так, через страдания земные – только можно попасть в рай.

– Абзу! Мы верим и знаем, что ты истинный верующий, веришь в Бога, и как знаешь, все предписано им, им определена наша судьба, от нее никуда не уйдешь.

– Да-а, все предначертано, а мы просто исполняем это предписание, и никуда от этого не денемся. Так что смирись, терпи, и все и всех прости.

– Да, только так должен поступать истинно верующий. Месть – это дико, это не по-Божески, и вообще, достаточно и того, сколько нас нечестивые мучают, убивают, чтобы мы хотя бы друг друга поберегли, простили, согласились с Божьей карой.

– Абзу, ты очень благородный, всеми почитаемый, всем известный мужчина; ну что поделаешь, случилось – прости всех, прости, как велел нам Всевышний.

– Прости, прости, – хором.

– Погодите, – наконец не сдержался Малхаз. – Как это простить? Совершено серьезное преступление, и вы просите безнаказанно оставить виновного, чтобы и другие могли устраивать вакханалию. Да как вам не стыдно это просить? Как вам не совестно такого мерзавца защищать, за него молвить слово. В конце концов, он был пьяным за рулем, это по-Божески, по-мусульмански?

– Кто это? – перебил старик с белой бородкой, ему на ухо стали шептать. – Ага. Понял… Так, ты, молодой человек – ты не родственник Абзу, даже не одного тейпа, ты к чир3636
  Чир (чеченск.) – кровная месть


[Закрыть] отношения не имеешь, так что тебе здесь делать нечего, ты сеешь еще одно зло.

– Во-первых, я не зло сею, а требую справедливого наказания, а во-вторых, я односельчанин и имею больше прав быть здесь, нежели вы.

– У-у-у! – загудела комната.

– Тихо! – постановил самый старший. – Нас для таких дел определило общество, а наказание будет по шариату справедливым… И если ты не покинешь этот дом, мы уедем, и начнется хаос кровной вражды.

Шамсадова попросили быстро убраться, и позже он узнал, что все «улеглось»; Абзу всех к себе допускает, значит, прощает. Виновный будет строго наказан – на три года изгнали из родового села (а в этом селе он никогда и не жил, и не собирается жить), и самое главное, по древнему писанию, обязан поставить отцу погибшего сто верблюдов. Верблюдов в Гухой мало кто видел, только в депортации в Казахстане, да и зачем Абзу сто верблюдов в горах. Кто-то умный подсказал, можно процесс осовременить – приравняли одного верблюда к другому вьючному животному – ишаку, умножив на два; получилась внушительная сумма – полмиллиона рублей, и ее конвертировали – семнадцать тысяч долларов. Оказалось, виновные – нищие, и «мерседес» не их, а друга, в итоге сошлись на десяти тысячах. Сам Абзу в этом торге не участвует, ему не до этого, и ни до чего. И вновь его старцы посещают. И вроде кто-то слышал:

– Разве можно за деньги сына выторговывать, некрасиво это ни перед Богом, ни перед людьми, а что сам сын с того света подумает – отец продал?

– Не хочу, ничего не хочу, не продаю, никого видеть не хочу, вон! – заорал несчастный отец, и это приезжие очень одобрили, восхвалили, поблагодарили.

А как итог, был день прощения – да приезжих просить за виновного было больше, чем жителей Гухой. Прочитали молитвы, заповеди, обнял Абзу всех гостей, и убийцу сына тоже – всех простил, сразу же скрылся в доме, плохо ему стало.

Только к вечеру Абзу узнал: все-таки пострадали виновные – большого быка, мешок муки и мешок сахара у соседей вывалили.

– Вон, все вон! Все вон отсюда! – стал кричать Абзу.

Делать нечего, надо дары вернуть. И недолго думая, сельчане поручили это Малхазу.

Через день поехал Шамсадов в Грозный возвращать все. Зашел он во двор, его никто не знает, да он кое-кого узнает – музыка как ни в чем не бывало играет, под навесом плотно кушают, двор детьми кишит, а преступник возле разбитого «мерседеса» озабоченно ходит, два мастера уже рихтуют лимузин.

Вернулся возмущенный Шамсадов в Гухой, поделился увиденным с Бозаевой.

– Нет, так это оставить нельзя, ведь какой-то суд, какая-то власть должны быть?! Поехали со мной в Грозный, давай хоть как-то привлечем к ответу негодяя. Ведь мы-то с тобой образованные люди, – настаивает директор сельской школы. – Не то нас всех передавят эти изверги!

Милиция Ленинского района города Грозного, где произошло происшествие, вроде есть, но не функционирует; при этом режиме милиция никто – немые статисты. Конечно, все понимают, что такое положение дел долго продолжаться не может, когда-нибудь наведут порядок, и поэтому, по возможности, до лучших времен просто регистрируют каждое правонарушение. Однако этого ДТП уже нет, и простой работник милиции, знакомый Бозаевой из соседнего села, втайне сообщил – заинтересованная сторона, боясь последствий, архивное дело уже выкупила: все-таки есть на что милиционерам жить, раз из бюджета не платят.

Ходоки издалека тронулись дальше – в обшарпанное полуподвальное помещение прокуратуры. Прокурор, молодой, весьма симпатичный, по разговору очень эрудированный человек, тоже в курсе, и тоже заведено дело, но не продал, он всем возможным при Бозаевой лексиконом поносит режим да разводит руками:

– Все решает их суд. А какой это суд, если судья вроде руководствуется Кораном, а это священное писание никогда не читал и не умеет, не знает арабского, и русским не владеет, да и никакого языка он не понимает, даже чеченского… впрочем все они такие – идиоты, недоучки, до власти дорвались, – прокурор нервно постучал ухоженными пальцами по столу. – Мой совет – идите сразу в республиканский суд, там парнишка тоже молодой, но более-менее грамотный, а главное, не в пример остальным посовестливее и из порядочной семьи.

Так они и поступили, пошли в республиканский суд, а там никого, лишь обросший богатырь-охранник, вразумительно ответить не может, и тогда пришлось идти в районный суд. Здесь изначально все сложилось печально.

Назвать это место судом язык не повернулся бы, хотя когда-то, лет десять назад, еще в советские времена, здесь действительно был суд; так с тех пор только память да остов здания сохранились, а ныне вид печальный, отражает реалии дня: оконные глазницы – словно позабытые амбразуры – разбиты, заколочены фанерой, а в одном месте просто торчит промасленная шинель; вокруг здания хлам, грязь, окурки и еще черт знает что, и лишь одно новшество – весь этот административный узел огорожен прочным высоким металлическим забором, как символом непреклонности, замкнутого отторжения, власти.

В гнетуще сумрачном, сыром помещении Шамсадов увидел табличку: «Шариатский суд Ленинского района» и, не сдержавшись, совсем неуместно для столь строгого заведения, засмеялся.

– Что ты гогочешь? – презрителен тон восседающего судьи.

– Гогочут гуси, – в том же тоне дерзко ответил Малхаз, – а я смеюсь над тем, как это шариат и Ленин вместе ужились?

Судья, упитанный, крепкий молодой человек, у которого из-под аккуратной черной щетины так и лоснился алый блеск неудержимого здоровья и аппетита, насупился, будто ощутил резкую боль, и сквозь зубы переспросил:

– Что значит «Ленин и шариат»?

– Да тебе уж не понять, – как бы между прочим постановила Бозаева, и более мягко. – А мы по делу.

– Что значит «мне не понять»? – по-юношески на визг срывающимся голосом воскликнул возмущенно судья, аж вскочил. – Совсем разболтались, не женщины, а черт знает что! – он кулаком ударил по столу. – Как ты посмела сюда войти, да в таком виде?!

– В каком это виде? – подбоченилась Бозаева. – У меня всегда был достойный вид и будет! А ты у себя дома своих женщин к порядку призывай, их в паранджу наряжай! А меня совестить не смей! Нос не дорос!

– Пата, Пата, успокойся, – не на шутку забеспокоился Малхаз, и не зря.

Далее все стремительно понеслось, как в дурном сне. На все возрастающий шум в комнату ввалилось несколько молодых вооруженных людей в камуфляжной форме. Пата не унималась, ее многоопытный директорский глас перекрикивал весь этот гвалт, на слово она отвечала двумя. Малхаз пытался ее утихомирить, но это не удалось – высокие ребята, выполняя команду судьи, потеснили взбешенную горянку к выходу, а Шамсадова задержали. Когда женский крик угас, учитель истории услышал приговор из уст судьи: за оскорбление личности и всего строя – двадцать палок.

Маленького учителя уже держали мощные ручищи, однако он еще ничему не верил и, будто бы смущаясь, улыбался; и лишь когда его, буквально оторвав от пола, понесли из комнаты, он, как и Пата взбесившись, что-то заорал в ее стиле.

– Сорок палок! – вслед нагнал новый вердикт, и весьма может быть, что и этим бы не ограничилось, так разошелся в обиженном гневе историк, но его уже вынесли во двор, поставили возле лежака, пихнули в спину – «ложись!».

Только теперь Шамсадов понял, что это действительно не сон, и надо из этого дурдома бежать. Но едва он рванулся, как его уже изрядно испачканный, но еще броский для этих мест светлый английский пиджак разошелся со скрежетом по спинному шву, остался в грязных руках, да маленький шустрый Шамсадов не сдавался, все пытался, как мышонок, выскользнуть – не удалось, и сорочку разорвали, уложили на еще не очень отглаженную телами доску.

– Отставить, – вдруг откуда-то сверху раскатился по двору грубый окрик. Через минуту наступившую тишину двора нарушила неторопливая тяжелая поступь. Грубая кисть прошлась по спине учителя истории, там, где зарубцевались раны. – Отпустите его, – рявкнул голос.

Сквозь слезы обиды и унижения Малхаз не различал склонившееся лицо с рыжеватыми волосами, плотно зажмурил глаза, а голос над ухом рычал:

– Что, не видите боевые раны? Не видите – воин, в отличие от вас, баранов! Отпустить его! Прочь с моих глаз! Придурки!

Бледный, с прилипшими ко лбу завитками волос, все еще мелко дрожа, выпровоженный учитель истории попал в жаркие объятия директорши. Эти женские ласки были ему тоже несносны, как и возможные удары палками; он пару раз попытался высвободиться, но Бозаева с еще большей заботой, еще сильнее обхватывала его и прямо над ухом кричала в сторону суда:

– Подонки! Недоноски! Вы еще получите от меня, еще узнаете, кто такая Бозаева, я вам устрою!

Вряд ли эти угрозы кто-либо слышал, однако уже пришедший в себя Шамсадов, дабы не искушать еще раз судьбу, потянулся к дороге.

– Да-да, уедем, немедленно, в горы, – не выпускала бразды из своих рук Пата. – Прочь из этого города, скопища безбожников и ублюдков.

День клонился к закату. Нежаркое матовое осеннее солнце, томясь, застыло на выступах недалеких многоэтажных развалин, оставляя на заросших бурьяном руинах города отвратительные тени. Сквозь лениво повисшую пыль и гарь, желая объехать хотя бы некоторые колдобины, на предельной скорости для таких условий, будто пытаясь вырваться и выжить, в разные стороны, вроде бы даже хаотично, носились немногочисленные машины; и никто не останавливал странной парочке, а некоторые пассажиры даже оглядывались, видимо думая, что несчастная мамаша пытается увезти оборванного сына-пропойцу.

Так, обдаваемые густой желтовато-сизой пылью, они простояли довольно долго, тщетно голосуя, и пуще прежнего раздосадованная Пата, уже махнув рукой, тронулась пешком в сторону автовокзала, как в той стороне, где зависло солнце, что-то сверхъяркое – будто молния – озарило мир блеском перегорающей лампочки, раздался странный хлопок с небес, и следом оглушительный взрыв и такая воздушная волна, что Пата, то ли от толчка, то ли от испуга, упала на четвереньки и со стоном повалилась набок. А в небо в центре города, там, где находился центральный базар, полностью заслонив обленившееся послеобеденное солнце, взмылся ввысь пепельно-черный столб и, бешено клубясь, стал стремительно застилать весь умиротворенный наступающим закатом сизый небосвод.

– А-а-а! Бомбы, бомбы! – раздался истошный женский крик, потом все застыло, даже машины остановились, наступила угнетающая тишина, и лишь спустя страшные минуты с неба посыпалась всякая гадость, щепки, взвесь, повеяло смертью, гарью, силой беспощадного сокрушения.

– Бежим! Бежим! – панически залепетала Пата, грязной, вспотевший, холодной рукой хватаясь за кисть оцепеневшего Малхаза.

Вначале Шамсадов поддался ее велению, так и шел под ручку ведомый ею, все время озираясь на оседающий от взрыва небосвод, а потом, будто его осенило, встал, как вкопанный, его расширившиеся после «суда» глаза стали еще шире, часто моргали, вновь слезились.

– Пошли! – взмолилась Пата.

– Ты иди… а я на базар, – отрешенно вымолвил учитель истории, и, с силой вырвав руку, пробормотал. – Там может быть Эстери.

– А?! Что? – вытянулось в ужасе лицо Бозаевой. – Девочка моя! Только этого ей не хватало! – в сердцах ударила она себя по бедрам, по-утиному засеменила вслед за Шамсадовым, с каждым шагом все более задыхаясь от одышки, все громче рыдая.

А навстречу им уже неслась толпа бегущих с базара людей: все были в шоке, бледны, торопливы, немногословны. Женщины рыдали, причитали. Кто-то прижимал к груди ребенка, кто-то уносил жалкое барахло, кто-то вел пожилых и ослабленных, а кто-то просто искал спасения. По мере приближения к базару встречный поток стал еле преодолимым: кошмарная паника, стоны, крики, рев, давка, а тут еще и сигналы машин, и кто-то стреляет, призывая к спокойствию.

Бозаева мертвой хваткой ухватилась за Малхаза, и ему не дает бежать и сама еле тащится. К эпицентру взрыва – прямо в центре рынка – не подойдешь, да и делать там нечего – лишь огромная, как ножом вычищенная воронка метров двадцать диаметром, от глубинной баллистической ракеты «земля-земля». А далее – жуть: всякое тряпье, барахло, и тут же фрагменты тел, и все это в жижице крови, вперемешку с грязью.

Вид и запах этой бойни повергли Пату в ужас, теряя рассудок, она повалилась и, тыкаясь в землю, прикрывая руками голову, пыталась избавиться от этого кошмара, только бы ничего не видеть, не знать.

Позже, когда ее кто-то сильный заботливо поднял, справился о состоянии, она хотела с криком бежать хоть куда-нибудь; ее панический взгляд машинально узнал знакомую физиономию и от увиденного замер в шоке: ее маленький, щупленький учитель истории стоял в самом центре месива и, будто бы руководя авралом на стройке, жестко и вроде даже хладнокровно, громко отдавал приказы по спасению раненых тем немногим, видимо, таким же, как он, повидавшим многое в прошлую войну.

– Малхаз! Малхаз! – срывающимся на писк голосом закричала Бозаева; косынки уже не было на ее голове, и густо поседевшие волосы космами обвисли вдоль искаженного ужасом лица, придавая женщине сумасшедший вид. – Малхаз! Малхаз! – вновь и вновь кричала она, так что иссиня-черные вены на лбу, висках и шее вздулись от натуги.

Не решаясь приблизиться к Шамсадову сквозь это месиво, она все кричала, пока кто-то не помог – обратил внимание Малхаза на эту женщину.

– Эстери! Нашел ты Эстери? – уже хрипела Бозаева.

– Что? – наконец-то издали откликнулся Малхаз, и понимая, что его не слышат, перепрыгивая через непонятные груды, приблизился к Пате.

– Эстери нашел? – совсем подавленно спросила она.

– Нет. Здесь ее не должно быть, – словно по-деловому отвечал Шамсадов. – Хлебные ряды – там, – указал он в сторону, на окраину рынка.

– Так что ж ты тут делаешь? – как на школьника с новой силой закричала директорша.

– Как «что»? – взбесился Малхаз. – Ты не видишь, что творится! Здесь эпицентр, каждая минута – жизни стоит…

– А Эстери?! Она одна! Где ж она?!

– Да, да, – не зная, куда броситься, рассеянно бормотал Шамсадов.

И тут Пата, набравшись мужества, щурясь, перешагнула что-то окровавленное и, ухватившись за спасительные руки Малхаза, закричала:

– Туда пошли, там Эстери, кроме нас некому о ней позаботиться.

На краю базара, там, где некогда шли трамвайные пути, картина несколько иная, по крайней мере, крови нет, просто прошелся смерч. Эстери увидели издалека, о ней уже позаботились, она сидела на земле, прислоненная спиной к какому-то мешку, с отрешенным взглядом, не моргая, никого не узнавая, не отвечая.

– Контужена, – пояснил Шамсадов.

Появились первые врачи, две-три полуразбитые жалкие машины «скорой помощи». Как ни кричала Бозаева, врачи на Эстери внимания не обратили, были гораздо более тяжелые раненые. Все-таки Малхазу удалось разместить Эстери в сопровождении тети в открытом кузове грузовика вместе с десятком окровавленных, еле живых людей, отправляемых в ближайшую больницу.

Как ни пыталась Пата, Эстери в больницу не приняли: такие оказались не в счет, исковерканными телами забиты все палаты, все коридоры, даже лестничные проемы. Всюду столько крови, столько криков, стонов и рыданий, что никто ни на кого не обращает внимания. Лишь привыкший медперсонал носится неугомонно. Электричества в городе давно нет, а тут и автономный генератор не выдержал нагрузки. Скорые осенние сумерки быстро сгущаются, навевают еще больший мрак.

В городской больнице практически ничего нет: ни медикаментов, ни шприцев, ни перевязочного материала. Тут же нашлись дельцы, аптека на колесах. Кто-то обогащается, кто-то теряет все, даже жизнь, даже родное дитя. Словом, циничное, жестокое время, и его высшая деспотия – война.

Однако мир, в итоге, всегда сильнее войны, и добрых людей гораздо больше, чем дурных, этим дух мира питается… Заработал генератор, понесли простые люди в больницу все что могли, стали в очередь сдавать кровь.

И до Эстери очередь дошла: сделали ей укол, что-то дали понюхать. К полуночи она ожила, заговорила, даже улыбнулась, узнав тетю, и эта улыбка, на фоне беспредельного страдания и горя, была столь кроткой, столь трогательной и животворной, что Бозаева тоже сквозь неудержимый поток слез умиленно просияла, с чувством поцеловала худое скуластое лицо Эстери, потом крепко обняла ее, и так в обнимку они надолго застыли, вновь начав рыдать во мраке стонущего от боли и горя больничного двора.

– Не оставляй меня здесь, забери, забери! – все громче и громче по-детски всхлипывая, умоляла Эстери.

– Заберем, конечно, заберем, – неожиданно из темноты послышался огрубевший за этот день подавленный голос Шамсадова.

– Малхаз, это ты… ты пришел за нами?! – тихим, благоговейным шепотом промолвила Пата; события этого дня потрясли ее и по-новому заставили смотреть на этого вечно молодого, вроде никудышного по жизни учителя истории, которого она всегда прилюдно тыкала и порой даже обзывала – «потерянное поколение» или «сельский интеллигент». Теперь все в корне изменилось, и, поняв, что перед ней истинный, достойный мужчина, она с облегчением покорилась его воле, его велению.

– И твоих бабулек заберем, – обо всех пытался заботиться учитель истории.

– А бабулек нет, – уже перестала плакать Эстери, как испуганный кролик, вся съежилась, теснее прижалась к тете, и лишь большие потупленные глаза невольно все чаще и продолжительнее всматривались в темень, где стоял Малхаз, отражали всплеск и борьбу за жизнь из больничных окон. – Одна померла, а другую родственники забрали.

– Так ты одна жила? – удивилась Пата.

– Я давно одна, – печально выдавила Эстери.

И в это время раздался тонкий, истошный, душераздирающий крик:

– Дада, дада, не умирай, не покидай меня, хоть ты останься со мной!

– Эстери, ты можешь идти? – перебивая этот вопль, спросил Малхаз. – Нам надо отсюда уходить, нам надо жить, мы обязаны жить! Мы обязаны выжить.

Лишь к вечеру следующего дня, под конец преодолевая путь пешком, они с трудом добрались до Гухой. В селе их окружили, забросали расспросами. Тема одна – война, и горе одно – тоже война. Однако в любом обществе найдется злослов, и вроде участники события об этом не говорят, а в высокогорном захолустье уже все знают, что из-за «строптивости» Бозаевой чуть было палками не прошлись по спине Шамсадова; просто земляк из соседнего села, бывший ученик Малхаза, а ныне почти самый влиятельный полевой командир, именуемый Красным Беком из-за рыжей шевелюры и бороды, спас учителя истории; так и этого мало, «в утешение» директорша выдает свою как жердь худую и длинную разведенную племянницу за разбогатевшего на чужбине учителя, хотя кругом молодых девушек-красавиц – пруд пруди.

Опасаясь, что этот деревенский пустобрех вновь дойдет до Эстери, Малхаз в спешке обдумывал, кого заслать со сватовством к Бозаевым, да и как, еще не имея своего дома, вести невесту в кабинет школы; а тут опять война, и горная, не совсем ласковая зима не за горами, а еще схема Безингера перед глазами витает, все покоя ему не дает, дергает буквально постоянно мозг теребит, требуя быстрее разгадать великую тайну тысячелетия, раз все в твоих руках, и еще сколько мелких да неотложных проблем ежечасно возникает даже в таком высокогорном захолустье, если ты деятельный, активный человек, а не какая-то безликая вошь, с жалостью или с ехидством наблюдающая за происходящим, называя мир бездумной суетой.

«Что делать, как быть?» – сжимая обеими руками голову, сидел в кабинете истории Шамсадов, когда чуть ли не спозаранку явилась в школу Бозаева Пата, и начала о совсем ненужном.

– Знаю, виновата, из-за меня чуть не побили, так они у тебя еще прощения просить будут. Вот посмотришь, Малхаз. Ведь Красный Бек не только наш ученик, он мне родня, он не знал, что я там тоже была…

– Пата, ради Бога, – вскочил учитель истории, умоляя, – не вспоминай об этом, не говори мне об этой гадости… Всех простил, все позабыл, и тебе этого же желаю.

Взволнованные, с раскрасневшимися лицами, они старались не смотреть друг на друга, чувствуя неловкость. Долго молчали. Потом учитель истории медленно подошел к доске, взял мел, будто хотел что-то нарисовать, и, все еще не глядя на директора, тихим, но твердым голосом начал:

– Пата, может, так не положено… Гм, так я уже не маленький, и нечего юлить, всякие сплетни и чушь выслушивать и городить. – Теперь он обернулся и смотрел прямо на Бозаеву. – Нам надо жить, выживать… я сегодня засылаю к вам сватов… Лучше в этом деле мне помоги, и без каких бы то ни было отговорок в эту субботу я хочу на Эстери жениться.

– Малхаз! Малхаз Ошаевич, ты… нет, я не буду говорить, – с широко раскрытыми глазами Бозаева попятилась к двери, у самого выхода застыла, какая-то блаженная улыбка застыла на ее уже немолодом, обветренном лице. – Только в эти дни я тебя по-настоящему узнала. Ты… ты настоящий мужчина! – она взмахнула руками. – Ой, ведь война, а столько дел, столько радостных дел! Я побежала, надо готовиться! – она скрылась, и тут же ее голова появилась вновь. – Малхаз, поверь, она достойна тебя, достойна, – и уже из коридора, уходя. – Как я рада! Какое счастье! Да, мы будем жить, мы будем жить, Малхаз!

Пляшем мы как трубадуры,

В нас ужились две натуры —

Блуд и святость, мир и Бог!

Ф. Ницше, 1898