Текст книги "Учитель истории"

* * *

Что ни говори, а сознание – подвластная обстоятельствам стихия. И если раньше, прослышав, что где-то, пусть рядом или далече, обнаружилась Аза, Ана второпях, как попало трогалась в путь или посылала туда людей, то ныне – все иначе: две недели шли приготовления, и столько слуг, служанок и всякой снеди и утвари, что двух галер оказалось мало, у Радамиста были отобраны два большегрузных корабля, по тридцать гребцов-невольников на каждом, и вдобавок полсотни отборных воинов из наемной императорской гвардии под командованием Астарха, и лишь одно ей не удалось – взять с собой самого Астарха: государственная служба прихотям, даже такой примы, неподвластна, хотя сам Астарх, конечно же, хотел ее сопровождать.

В первые дни плавания Ана была просто в восторге. Из-за суеты дел она давно не была на море. И теперь, в разгар лета, погода была прекрасная, тихая, располагающая к покою и благодушию. А море было такое спокойное, прозрачное и освежающее, что она каждое утро и вечер, чтобы не загореть от нещадного солнца, и пока у гребцов отдых для еды, отплывала на маленькой лодке с гребцами-женщинами в сторонку, чтобы мужчины не видели, и наслаждалась в морской воде.

Первые заплывы ее разочаровали: не хватало дыхания, не было прошлых сил, и что самое непереносимое, она менее поворотлива даже в воде – ее гордость, тонкая, бывшая поистине осиной, талия, заплыла жирком, и хотя по вздохам лодочниц Ана понимала, что фигура ее до сих пор соблазнительна, но факт в другом – годы летят, и уже дают о себе знать. А сердце все еще молодо, и дабы наверстать прошлое, Ана с все возрастающим удовольствием устраивает долговременные заплывы, и гребцы уже отужинали и вновь тихонечко гребут, и уже ночь и звезды в небе, а Ана, чувствуя прилив сил, все плывет и плывет невдалеке от корабля, пока капитаны, беспокоясь, не начинают орать. И после таких заплывов сердце так бьется, что невозможно заснуть; и даже успокоившись, она о чем-то новом, потаенном все больше и больше как-то странно грустит, а меж грудями, чуть пониже, что-то нестерпимо сосет, требует, буквально горит нутро, и перед глазами почему-то не кто иной, а здоровый, крепкий, родной Астарх; и потом, незаметно под качку заснув, она слышит от него такие ласковые, нежные слова на чеченском языке, что пробуждается такая стихия чувств, что потом, даже днем это вспомнив, она сама себя смущается, краснеет, да этих ощущений не гонит, в мозгу обсасывает: радостно и приятно ей.

Так эта доселе неведомая блаженная воображаемая идиллия продолжалась недолго. Под все усиливающийся, порывистый, противный ветер с севера прямо по морю, сужая горизонт и омрачая все, даже воду, приплыли тяжелые непросветные тучи. А вслед за ними буря, перехлестывающие через корабль, слизывающие с палубы людей кромешные волны. И всюду вой, гром, пронизывающие все свирепые молнии. И женщины орут, плачут, до крови вцепившись онемевшими пальцами за что попало, молят пощады. И мужчины в панике, бессилии – швыряет корабль, как щепку; вот-вот опрокинется, из-под волны не вынырнет, ко дну пойдет.

И такой невыносимый кошмар более суток… А когда внезапно распогодилось, то обнаружилась приличная пробоина, и многих на корабле – нет, и второго корабля не видно, даже бревна от него и после не нашли.

Больше Ана не плавала; лодки снесло, да и море стало мутным, неспокойным, а главное, не освежающим, чересчур теплым, и акулы, раззадорив аппетит, шныряют вокруг корабля.

Гребцов не хватало, многие весла пообломались, шли медленно, тяжело. И погода стала несносной: днем жара, зной, влажность; и даже в тени Ана чувствует, как обгорает от ветра ее белоснежная кожа, и она кутается в шелка, а другой, более подходящей, хлопковой, одежды у нее нет, все смыло. А ночью очень прохладно, и эта роскошь еще хуже, она дрожит, и от дневного пота одежда противна, как глянец мерзка. А тут, надо же такому случиться, приснился ей Зембрия Мних, и после этого тоска, непонятная тревога, и даже хочет она для поддержания духа напустить на себя приятные ощущения – не получается; мрачный Мних перед глазами.

А следом очередная напасть: капитан сообщил – питьевая вода на исходе, надо экономить, а от жары днем язык к небу прилипает, тело ноет, голова раскалывается. Теперь Ана от многих привилегий, может быть вынужденно, отказалась, пытается быть – как все. Однако ей это порой не удается. Потеряв счет дням, думая, что лишилась навсегда не только богатства, но и прекрасной жизни, она требует повернуть назад или плыть до любой суши. Капитан вроде верен ей, да курс, видно по небесным светилам, не меняет, сам до полусмерти порет несчастных обессилевших от жажды и голода невольников-гребцов. Не как раньше, но сейчас Ана этого видеть не может, и изредка одергивает капитана; да это изредка, а пороть – значит, плыть, может, выжить – важнее, и она ловит себя на мысли, что сама бы стала всех пороть, ибо ее жизнь не жизнь раба, а Божьей избранницы.

К неописуемой радости всех как-то на рассвете на горизонте показалась земля. Радость оказалась, как здешний мираж. Африка, всюду пустыня, людей и воды – нет. Только капитан не пал духом, еще усерднее замахал кнутом, а у Аны на это уже сил вроде не было, зато злость на всех возросла.

К счастью, в тот же день повстречали в море один, а потом и еще несколько кораблей на рейде и на ходу.

– Скоро порт Александрия, – объявил капитан, веселее замахал кнутом.

– Не бейте их! – сжалилась Ана.

Хотя капитан изначально был нанят как местный, знающий здесь все и вся, местные власти и люд не так, как Ана хотела бы, жаловали их и принимали. И тогда ей самой пришлось взяться за дело.

И когда в тесном окружении свиты, будучи под огромным зонтом, Ана ступила на раскаленную землю Египта, в сонном, вроде безлюдном порту началось заметное оживление. Из тени и иных убежищ появился многочисленный люд и, сопровождая процессию на солнцепеке, что-то разноголосым хором восклицал.

– Что они пристали? – возмутилась Ана.

– Гм, – кашлянул капитан, – видать, те, что мусульмане, кричат, что Вы, Ваша светлость, – златовласая белая царица, а эти, небось язычники, – величают Вас царицей солнца.

– Велите им не приближаться ко мне, и вообще, я толпы боюсь, еще чего – прикоснутся… Ой, какие они чумазые и потные!

Доселе невежливый и надменный с капитаном, высший сановник александрийского порта при появлении Аны вскочил, что-то бормоча, облизывая толстые влажные губы, до непристойности пялил глаза.

Язык сановника Ана не понимала и не хотела понимать; она небрежно бросила на стол увесистый номисм. Золотая византийская монета и за морями всеми узнаваема и всеми почитаема. Словно по волшебству, сановник вмиг стал подчеркнуто тактичен и любезен, а когда Ана произнесла имя человека, которого рекомендовал ей Зембрия Мних, – по впечатляющей реакции поняла: ее статус непоколебим.

В силу жизненной необходимости, а более по настоянию Мниха, Ана за годы, проведенные в Византии, все-таки одолела греческую письменность. Однако эти знания не помогли разобраться с содержанием сопроводительного письма, которое ей как важную имперскую верительную грамоту в позолоченном искусно сделанном ящичке вручил сам Мних. И даже капитан, знающий почти все языки Средиземноморья, не смог письмо прочитать – это не иврит, не арабская вязь, и не латынь. И только поздно вечером, когда мир несколько поостыл, явился рекомендованный Мнихом человек: это был несколько высокомерный, еще статный, высокий старик с убеленной, ухоженной жидковатой бородкой, в сопровождении внушительной свиты с охраной, который с бесстрастной важностью взял из рук Аны письмо, и по мере медленного ознакомления лицо его заметно менялось, а закончив, он степенно отступил на шаг и свершил галантный, уважительный поклон. Как по команде, то же самое сделала его свита.

– Ваша светлость, – из этой позы начал египтянин на чисто греческом языке и вежливо выпрямляясь. – Простите, что не явился сразу же… Меня зовут Хасим ибн Нуман, или просто Хасим; я полностью в Вашем распоряжении.

В ту же ночь с царскими почестями, с эскортом сопровождения ее куда-то очень долго везли, и уже на следующий день, поздно пробудившись, Ана узнала, что в этих раскаленных песках есть райские уголки, где прохладно, где птички поют, а вокруг масса рабынь и все возможное есть – называется это оазис.

Здесь более месяца Ана отсыпалась, принимала ванны, а рабыни холили ее и без того прекрасное тело. Покидать столь гостеприимное место и вновь попадать в невыносимые объятия зноя Ана не желала, и ей на просмотр доставляли сюда со всех концов Египта девушек из Хазарии, рабынь, которые могли быть ее сестрой Азой.

Аза не нашлась, но по слухам, в этом крае еще были рабыни, которых хозяева не желали отпускать. И осознав, что это последняя надежда, последний шаг и не дело вечно холить тело, а и об одинокой душе надобно подумать, Ана решительно продолжила путь сквозь невыносимый зной пустыни.

Даже просто оброненного кем-то слова, что, мол, «там-то вроде такая есть», было достаточно, чтобы в ту сторону сквозь непроходимые пески и дали направлялся караван. За это время и зной спал, и даже дождь над Сахарой прошел, что большая радость. И более десятка девушек и юношей с Кавказа Ана в неволе нашла, выкупила, а след сестры даже не обнаружила. Уставшая, потрепанная в пути от трудностей и лишений, а более вседовлеющей инстинктивной мыслью – род вымирает – она с гнетущим настроением вернулась в оазис. Сестры больше нет, и хочешь не хочешь – на поисках надо ставить точку. И окончательно прощаясь с Азой, Ана в слезах запела душевную лирическую илли4646
  Илли (чеч.) – народное песнопение


[Закрыть] на чеченском языке, которую три сестры – Ана, Аза и Дика – хором исполняли часто для своих родителей, а потом, как мальчишки, танцевали кавказскую лезгинку.

– Ваша светлость, – вдруг заговорила одна из ее служанок, – эта рабыня утверждает, что совсем рядом, на плантациях хлопка, есть белая рабыня, и она тоже под эту мелодию исполняет этот танец.

Ана сестру не узнала, так бы мимо и прошла. И только Аза успела крикнуть:

– Моя сестра, Ана! – и тут же лишилась сознания: из последних сил, а дождалась.

По велению Хасима ибн Нумана лучшие врачи и знахари Египта колдовали над почерневшей, костлявой Азой. Она понемногу поправилась, однако, по мнению врачей, еще не настолько окрепла, чтобы осилить многодневное плавание по штормящему по осени Средиземному морю.

Ана несказанно счастлива, поглаживая руку сестры, сутками она сидит рядом с ней, и все время на родном они о чем-то шепчутся, и кажется, все пересказали, все переплакали и пересмеялись, а разговор их не прерывается, ой, как еще много им надо друг дружке от души рассказать, заново пережить, о прошлом всплакнуть, да пора и о будущем подумать. И теперь рвется Ана в Константинополь, хочет она сестре показать свои успехи и достижения, хочет она с земляками радостью поделиться. Нешуточное дело, сплошь из кавказцев императорская гвардия состоит, а командир гвардии – доблестный соратник их отца – славный Астарх.

– Любишь ты Астарха, – неожиданно заключила Аза, на что Ана ничего не ответила, да краской залилась.

И лишь через пару дней, как бы продолжая этот разговор, Ана сказала:

– Как ни вертись, а Бозурко брат – да толку не будет, византийцем стал, корни не наши, – и далее, как старшая в роду, постановляющее. – Мы уже немолоды. Пора замуж – детей рожать. И только за своих, только тогда мы обратно на Кавказ попасть сможем… Кавказ – наша земля, наша родина, там нам и нашим детям жить, как и наши предки жили… У нас климат – рай, а земля тучна – словно маслом полита… А здесь что? Что Египет, и даже Византия – одни камни да пески, и зной да ветер.

И словно в подтверждение этих слов над Сахарой разыгралась буря, да такая, что не только оазис, но даже в их шатер под ярый свист проникал свирепый ветер, принося слой желтой пыли и песчинки со скрежетом на зубах.

– Все, буря угомонится, и мы тронемся, – решила Ана.

А буря не скоро угомонилась, а когда угомонилась, неожиданно доставили сразу три послания из Константинополя.

Что ни говори, а Ана мнит себя важной персоной константинопольского двора, и хоть пытается скрыть, а письмо лично от императора Константина VII несказанно поразило ее. Как просветитель, литератор и, конечно же, ее друг, император пишет пространно, мудрено и лишь меж строк намекает – грядут важные дела, присутствие Аны необходимо.

Письмо Мниха более лаконично, да с душой. Он тоже скучает по Ане, тоже намекает – ее присутствие крайне необходимо в каких-то делах, но в конце, как доктор, подчеркивает: строго выполнять предписания врачей, пока не окрепнет сестра – в путь не трогаться, а в пути подчиняться распоряжениям капитана и не своевольничать.

Астарх неграмотен, письмо написано под его диктовку, немногословно, даже скупо, но как оно дорого, и сколько раз его Ана прочитала, запрятала вместе с другими письмами в своих личных вещах.

Врачи рекомендуют еще месяц подлечиться, капитан настаивает переждать непогоду межсезонья. Да кто такие врачи Египта и местный капитан, когда сам император Византии нуждается в ней!

Команда дана, корабль готов. И хотя капитан проложил курс вдоль аравийских берегов, Ана настаивает на своем:

– Нечего с десяток лишних дней в море болтаться: пойдем прежним курсом, напрямик.

Такой шторм, как на пути в Египет, им не пришлось пережить, зато вдалеке от земли, в открытом море, волны рычали свирепые, упорные, беспрестанно пытались окатить корабль, и усилия гребцов были напрасными.

– Нас сносит течением, мы не можем держать курс, – с тревогой докладывал капитан.

– А Вы кнутом, кнутом подсобите, – властно советовала Ана.

– Кнутом бесполезно, – упирался капитан. – Против такой волны весла бессильны.

– Вы еще слезу пустите, – гневается Ана.

И ей самой все ничего, так за Азу она переживает. Под окрик сестры чуточку поест Аза, а потом долго ее тошнит, и вообще правы оказались врачи – не переносит ослабленный организм морскую качку, тем более, такую.

А море все бурлит, пенится, дыбится; то нависнет клыкастым небом драконьей пасти – и все ежатся, исподлобья вглядываясь, ожидая потоп; то вознесет их до зловещих, беспросветно хмурых туч – и тогда все липнут ко дну корабля, ждут падения в пропасть. И так день и ночь, а день не намного светлее и радостнее ночи, и беспрестанно льет холодный, липкий дождь, и льет не сверху, как положено, а вроде горизонтально, стрелами, так, чтобы попасть прямо в глаза, залить уши.

И если бы был виноват кто другой, даже капитан, забила бы Ана того кнутом аж до издыхания, а так виновата во всем только она; все на нее ропщут, да боятся, а она вынуждена до конца держаться и вопреки всему не сдается, вроде не унывает, расположилась на носу корабля, будто курс выверяет, а на самом деле, как все женщины на судне, тайком порой плачет и клянет себя. Это она первая увидела на недалеком туманном горизонте небольшой корабль, потом второй, и словно опустилась Божья благодать, радостно завизжала:

– Мы спасены! Левее гребите!

А капитан, наоборот, стал еще встревоженнее. Он тоже бросился к носу и, недолго вглядываясь, дал команду:

– Правее, правее, уходим, бежим, – и теперь, действительно, взялся за кнут.

Ана ничего не понимала, она впервые услышала из уст капитана слово «пираты» и поняла, что те устремились за ними, не спасая, а захватывая. Это было ужаснее всего. Буйного моря уже никто не боялся, и все взоры назад и к небесам. Нет, спасительная ночь запоздала. Маленькие маневренные кораблики со свежими гребцами нескоро, но уже в густеющих сумерках нагнали их корабль, с обеих сторон прижали, на абордаж. В ход умело пошли крюки и арканы. Маленькие, юркие, смуглые, как ночь, грабители ловко перескочили на их корабль, начался рукопашный бой. Все вооруженные мужчины были перерезаны, вслед за капитаном и своими ранеными быстро полетели за борт.

Последний оплот, с мечом в руках застыла, прикрывая больную сестру, несгибаемая Ана. Варвары, смеясь, окружили плотным, потихоньку сжимающим кольцом, легонько тыкая ее со всех сторон копьями и мечами. Пока она в отчаянии вертелась, не зная, от кого вначале обороняться, у ног ее скрестились копья, крутанулись, и она еще не упала, а десятки рук, с диким визгом, будто щупальца голодного осьминога, потянулись к ней, и не так, чтобы придушить, а чтобы облапать.

Участь других женщин тоже была незавидной. В кромешной тьме, под проливным дождем им связали руки, кинули в трюм корабля. Вскоре между захватчиками начался бешеный спор.

– Берберский диалект, – на ухо сестре прошептала Аза, познавшая языки североафриканских народов. – Ругаются, что добычи нет… тебя поделить не могут.

– Хм, – будто неунывающим тоном ухмыльнулась Ана, а сама дрожит, и пытаясь это скрыть. – Вот что значит красота; то жар, то вовсе пекло… Куда лучше просто женственной быть.

– Тихо, – пнула ее коленкой Аза, останавливая этот неуместный пафос. – Тебя разыгрывают… Чьей ты станешь наложницей? – в это время начался яростный крик. – Кто-то схитрил, – прокомментировала Аза, а дальше даже перекричать варваров стало невозможно, меж ними началась драка, потом резня, вновь за борт полетели мужские тела, и вновь к лежащей связанной Ане потянулись во тьме руки, да не одна пара, и снова крики, ругань, скрежет металла.

И когда, казалось, победитель определился, стало не до Аны. К полуночи море разыгралось не на шутку. Зашвыряли свирепые волны корабль со всем могуществом стихии. С одного борта на другой неуправляемое судно переворачивают, вот-вот захлестнет волна и всех в пучину смоет.

Лишь с рассветом море слегка угомонилось. Накануне, вечером, варвары золото не нашли, и теперь при свете дня рыскали, чем бы иным поживиться. И тут кто-то обнаружил позолоченный ящичек, подаренный Ане Мнихом, а в нем вся корреспонденция Аны.

Хоть и казалось, что берберы просто дикари, а среди них более-менее грамотные оказались, а раз навигацию освоили, то и латынь и греческую грамоту знают. Быстро определили они, что одно письмо от самого императора Византии Константина VII Порфирородного и адресовано оно тоже вроде к царственной особе. Вот это клад!

Ану быстро развязали, поудобнее устроили: такой товар портить нельзя!

– Ваша честь! – обратились к ней на плохом греческом.

– Это моя сестра, – понимая изменившуюся ситуацию, горделиво произнесла Ана, увеличивая стоимость «товара».

В тот же день они достигли земли. Позже сестры узнали, что это остров Крит и живут здесь в основном грекоговорящие, и это бывшая провинция Византии, ныне покоренная арабами и берберами.

За весьма короткое время сестер четырежды перепродали. И каждый раз при переходе из одних рук в другие они ощущали, что эти руки становятся более зажиточными, и в конце концов, что Ане всегда по жизни сопутствовало, они попали в роскошные апартаменты огромного каменного дворца, и условия их жизни были настолько благодатными, что только по усиленной охране ощущалось – они невольницы, а не почетные гостьи.

Первые два-три дня посмотреть на сестер, а точнее на Ану, приводили разных людей, и даже совсем скудно одетых – нищих, и после этого приставленный к сестрам молодой симпатичный человек с явно выраженными манерами константинопольской знати заявил:

– Ваша светлость, значит Вы и есть знаменитая Ана Аланская-Аргунская? – и получив величавый утвердительный ответ, представился. – Я Никифор Фок, уроженец Константинополя. Мои отец и дед были казнены Романом Лекапином. Я бежал в Багдад, принял мусульманство, и теперь главный визирь дворца здесь, в Хандаке, столице Крита. – Соблюдая светский этикет, он немного поговорил с Аной о делах, а потом без обиняков выдвинул следующее предложение. – В плену у Византии арабский полководец. Мы хотим Вас, Ваша светлость, обменять на него. И чтобы это ускорить, рекомендуем написать собственноручно письмо на имя императора, как видно из переписки – Вашего друга.

– Если Вы имеете в виду царя Константина Седьмого, то он по рангу только четвертый царь, – пояснила Ана.

– Нам известны эти хитросплетения византийского двора. И тем не менее этот семейный клубок, узурпировавший власть, Вам доступен изнутри… Наши условия ясны?.. Ваша свобода в Ваших руках.

Ана знала, что писать на имя Романа Лекапина бесполезно, если не вредно. Роман подозревает вину Аны в смерти первенца Христофора, но из-за всенародной любви к ней боится с ней расправиться. Писать второму царю – Стефану Лекапину, ее домогателю, потенциальному жениху, – посчитала ниже своего достоинства и не хотела ему быть обязанной. Император Константин, хоть и числится в друзьях, – мямля, ничего не решает. И тогда, после долгих размышлений ничего более приемлемого не выдумав, обратилась за помощью все к тому же Зембрия Мниху.

– Доктор Мних – известная, влиятельная личность, – через день, видимо после чьей-то экспертизы, констатировал Никифор, – но нам необходима переписка на высшем уровне. Это дело межгосударственного масштаба.

– Какая Вам разница, лишь бы Вашего полководца вернули! – нервничала Ана.

– Ваша светлость, следуйте нашим предписаниям: это официальный протокол.

Выбора не было, и предполагая, что это оковы, Ана все-таки написала письмо на имя царя Лекапина, в надежде, что послание не попадет в руки старику Роману, а может попасть к Стефану, хотя последнему не до государственных дел – погряз в разврате. И второе послание – на имя Константина VII Порфирородного. И как позже по секрету сообщил Никифор Фок, эти два послания отправили с послом, а письмо к Мниху – уничтожено.

Тем не менее, к своему крайнему изумлению, как-то утром у своей кровати Ана обнаружила кем-то подброшенное письмо. Подписи не было, да почерк Мниха она узнала. Зембрия просил не унывать, держаться и сожалел, что была официальная корреспонденция на имя Романа Лекапина. Именно Роман в тот же день велел пленного араба казнить.

Несказанно опечалилась Ана. Единственное, в чем питала надежду, что Мних ошибся или письмо, может, не от него – разыгрывают. Однако через десять дней Никифор ей подтвердил то же самое, и вскоре предупредил, чтобы готовилась к отплытию, участь ее решена. И на ее слезные прошения Никифор сжалился, втайне сообщил ужасное:

– Отныне Вы сверхценный подарок халифу Багдада… Будете в четвертой сотне списка наложниц… и весьма может быть, с Вашими данными, значительно продвинетесь по очередности к ложу.

– Не-е-е-т! – истерически завопила Ана, с ней случился удар, она упала в конвульсиях, и сознание отключилось.

«Подарок» – либо «товар» – утратил блеск, а главное транспортабельность. И это ее спасло.

– Самые богатые люди Крита, купцы и землевладельцы, хлопочут о Вас, – сообщил Ане Никифор, когда она впервые после нескольких дней беспамятства еле пришла в себя.

Это не облегчило ее страдания, и Ана вновь погрузилась в беспамятство, а когда вновь очнулась – над ней широко улыбался Мних.

– Пока я жив – не будешь ты ничьей женой, тем более наложницей… А сейчас, дорогая, выпей вот это… и это… А теперь засыпай, все будет хорошо! – И уже сквозь дремоту. – Впредь ни на шаг не отпущу, всегда буду рядом.

Когда Ана снова очнулась, она чувствовала себя легко, свободно, а Мних, напротив, был очень хмур и озабочен.

– Вот гады! Столько золота!.. Да за такие деньги полцарства можно купить… Да ты не волнуйся, – обращался он к Ане, – я тебя не оставлю… Просто с собой столько золота возить небезопасно… А они еще об этом пожалеют, мерзавцы… Тоже мне – братья по крови… хорошо, что не по вере… Хотя черт ли что в наше время разберет? И какая нынче вера? Золото – вот божество для всех, во все времена!

– Где моя сестра Аза? – из пересохшего рта первая фраза Аны. – Сколько они просят? – вторая. – Отдайте все, что я имею, – третья.

– Не волнуйся, не волнуйся, ты не переживай, – суетился вокруг нее Зембрия. – Худое позади, и все уже решено, мы с тобой завтра же уплываем.

– А Аза? – заволновалась Ана.

– Не волнуйся, тонко голосил Мних, потирая свои пухленькие руки. – Она как залог останется, да скоро мы ее выкупим.

– Нет! – закричала Ана.

– Тебе нельзя волноваться, нельзя вставать, – хватал ее за плечи Мних, и, видя прежнее упрямство Аны. – Да пойми же, пойми. Они просили пятьдесят килограммов золота за обеих…

– Сколько?! – застыла Ана.

– Пятьдесят!.. Я привез. Здесь сумму увеличили до ста. Я взял в долг у местных знакомых – отдал. А они, твари, – это он шепотом, – еще пятьдесят потребовали. Где я здесь столько возьму?

– Это неслыханное богатство! – стал тише голос Аны. – Как я рассчитаюсь с Вами?

– Не волнуйся, я разберусь. Это мои заботы, – кружился вокруг Мних, – только, пожалуйста, делай, как я прошу, сейчас не до шуток, – и вновь шепотом. – Это разнузданные дикари, и могут еще что затребовать.

Как можно вновь расстаться с сестрой, Ана не представляла. Правда, оставаться здесь тоже не желала; одна мысль о наложничестве бросала ее в озноб.

– Аза, сестра, родная! Прости! Я приеду за тобой! Все продам, и скоро выкуплю. Главное, ты жива и я знаю, где ты!

– Да, да, прошу тебя, уезжай, – так же горько плакала Аза. – Теперь мне легко. Мы нашли друг друга! Я счастлива! Уезжай!.. Здешние мужчины слово не держат, а на женщин, тем более таких, белых, золотых, ой как падки, на любую подлость пойдут… Не мучь меня, хоть ты будь свободной, уезжай, и не завтра, а сейчас же.

– Да-да, – словно понимая чеченский, поддакивает Мних, – надо торопиться, здешний люд ненадежен, да и срочные дела ждут нас в Константинополе.

Казалось бы, долгая, ветреная зима в неволе пролетела вроде незаметно, и Ана понимала: оттого, что рядом была любимая, единственная сестра, с которой она так и не наговорилась, не все успела рассказать. По весне погода была прекрасная, тихая, солнечная, а Ану все знобило; укутавшись в толстое шерстяное одеяло, даже когда остров скрылся за горизонтом, она стояла упорно на корме, и словно сестра ее слышит, все время сквозь слезы повторяла:

– Аза, родная, единственная, несчастная, я не брошу тебя, ни за что не оставлю… Все отдам, а выкуплю.

Последнее слово током прошибло ее сознание. Только сейчас, под этим освежающим ветром, на этом морском просторе она реально оценила масштаб заплаченного выкупа, и то, что еще предстояло заплатить. Это ее подстегнуло, раззадорило, мобилизовало. «Надо жить, надо бороться, а не нюни разводить», – решила она и, развернувшись, увидела, как тихо, не утруждаясь, работают гребцы.

– А ну, активней, веселей, быстрее, – скомандовала она, и никто – ни капитан корабля, ни военные чины Византии, сопровождающие Мниха, ни сам Мних не сказали ни слова против – официально Ана носит статус августейшей особы. – Здесь кругом пираты, а помощи нам ждать не от кого, тем более от нашего царя.

– Ты абсолютно права, – чуть позже, когда они остались наедине, по-заговорщически зашепелявил Зембрия Мних, и он еще не продолжил, а Ана, уже досконально изучившая его, поняла, что доктор что-то новое, грандиозное замышляет. – Нет худа без добра, все удачно сложилось.

– Что удачно? То, что я в плен попала?

– Ну, не то чтобы это… а Лекапины, видишь, тебя, народную любимицу, заслужившую царские полномочия, не только не спасли, а в неволю к антихристам толкали.

– С каких это пор Вы о Христе заботитесь?

– А как же не заботиться? Он был и всегда будет нашим, – настойчиво шептал Мних. – Так тебя это не должно интересовать. Твое дело спасти сестру, а для этого выполнять мои просьбы… Ты молодчина, все готово.

Что готово – Ана не спросила. Понятно, что над Лекапинами нависло мщение Мниха; заговор давно зрел, да, видать, до сих пор не получалось. Сама Ана теперь тоже согласна на все, чтобы Лекапинов наказать, да одно гложет – брат Бозурко с ними в сватовстве. И выдавая это терзание и зная, что не Мних, а в первую очередь ее брат должен был спасать сестер из неволи, подавленно спросила:

– А как Бозурко?

– Бозурко? – недобро переспросил Мних, и после многозначительной паузы, на выдохе. – Все-таки он не Ваш, не тех кровей… не похож на тебя или, скажем, Астарха.

– Да, он не наш, – печально молвила Ана, и впервые рассказала доктору, как Бозурко был усыновлен, а заканчивая, подытожила. – И все равно он мой брат, еще молодой, кто обидит – не прощу… Понятно?

– Не смей так со мной говорить! – насупился Мних.

– Смею. Знаю, что Вы никого не пощадите.

– А тебя пощадили?

– Зембрия, дорогой, – не без надменности произнесла Ана, – я уже не юная девчонка. Давайте все начистоту, а не как раньше, используя, как куклу.

– Хм, м-да… «Все начистоту»? Не скажу, – в упор придвинувшись, говорил Мних. – И никому не скажу… А тебе к тому же это не надо. А скажу лишь одно: на сей раз или твоя и моя головы полетят или Лекапинов мы должны свергнуть – иного, ты сама поймешь, – нет. И ты еще не знаешь, Астарх заключен под стражу, его гвардия, твои земляки, распущены, и я их скрываю от ареста. Твои предприятия – разорены.

– Отчего же это случилось? – крайне удивилась Ана.

– Ты забыла? Оттого, что ты уплыла, не дав согласие выйти замуж за Стефана Лекапина.

Выжидая ее реакцию, Мних замолчал, а Ана отвернулась от него, очень долго смотрела на блеск солнечной дорожки на закате дня, на неугомонные нешумливые волны, на несущиеся по небу легкие курчавые облака. Она хотела сказать: «Смотрите, как красиво, мест для жизни много, давайте жить тихо и мирно!», да понимала – это абсурд, ее судьба – борьба; теперь спасать надо всех родственников и земляков-кавказцев, и вопреки желанию, скрежеща зубами, она вошла в тайный сговор, окончательно сплелась с Мнихом, говоря:

– Я согласна… Что мне уготовлено делать?

– Быть собой! – воскликнул Мних. – Быть Аной Аланской-Аргунской! Кумиром масс! А для этого надо восстановить форму, блеск в глазах, дерзость в помыслах, – и шепотом, на ухо, – делать, что я прошу… Все готово.

И действительно, все было подготовлено.

Еще не подходе к Босфору, прямо на рейде, им повстречался корабль, на который Мних переправился. А корабль с Аной оставался здесь, пока не прибыл еще один, новый, большой, выкрашенный в белое, красивый корабль с позолоченной нимфой на носу, под названием «Ана Аланская-Аргунская», на который перешла сама Ана. Здесь же на борту были белоснежный конь-красавец, и масса служанок, которые стали привычно обихаживать Анну и при подходе к Константинополю нарядили ее в белые шелка.

На берегу было столько народа, что Ане стало страшно. Издали увидев ее, многие бросились в море навстречу кораблю. Все орало, гудело. И Ана поняла, что толпа, тем более такая толпа, страшнее шторма стихия, ужасная сила и все на своем пути разнесет, только правильно направить надо.

Множестве рук вынесло ее на берег. И ей самой было очень страшно, пока она рядом не увидела лица земляков, переодетых под городских ремесленников.