Текст книги "Учитель истории"

* * *

Дом как таковой отсутствовал. Почему-то Малхаз наивно предполагал, что его полуразрушенное авиабомбой жилище, если не восстановят, то сохранят односельчане, точно. Случилось как раз наоборот: к чему добру пропадать – вначале тайком да вечерком, а потом и в открытую растащили развалюху по черепичке и досочке, остался лишь саманный кирпич, да и он от щедрости дождя и снега превратился в кучу земли.

Вот перед такой кучей и предстал на рассвете Малхаз, а до этого, не заходя в село, он прямиком направился в пещеру Дады3131
  Дада (чеч.) – отец, дедушка


[Закрыть] и тщательно замуровал тубус.

То, что нет своего жилья, Шамсадова не очень беспокоило, каждый житель звал к себе – почти все дома полупустуют. Катаклизмы последнего десятилетия в Чечне заставили или побудили многие более-менее обеспеченные семьи (а таковые в основном были сосредоточены в Грозном и вокруг него) покинуть республику. Однако в природе и в обществе пустот не бывает. Люди с бедных окраин республики потянулись к центру, там удобств больше и заработать полегче, вот и опустело высокогорное село Гухой – молодежи совсем нет, детский смех, крик, плач – большая редкость.

День-два пожил Малхаз для приличия у родственников – надоело, принял предложение Бозаевой жить в школе.

– Теперь ты учитель, сторож, истопник, – постановляла директор школы.

– Какая школа, какой учитель? – смеялся Шамсадов. – Ведь школы – нет, учеников – нет, зарплаты – нет.

– Будут! Все будет отлично!

Оптимизм – всегда здорово. Да, много лет отсутствовавший Малхаз свежим глазом видит, стало еще хуже, развал продолжается, и кому-то это на руку. Зарплаты – нет, пенсий – нет, работы – нет; кругом грабеж и воровство.

В селе, да и в округе, его по-прежнему называют «учитель», и хоть и был он далеко и долго, знают про него все. Оказывается, Шамсадов давно миллионер, что-то там обворовал, а иначе – откуда? Знает много языков и дюже прежнего грамотен, с ним здоровкаются великие из великих, и лично президент Америки выделил собственный самолет и прямо в Шатой Малхаза доставил, и не просто так, с ответственной миссией – скоро утрет малый да удалый учитель истории нос российского президента, не даст их больше бомбить.

И действительно, видят все, Малхаз странный. Как ночь, в горы бежит, а днем в школе все занавеси задвигает, подглядеть не дает, да и шут с ним, лишь бы деньги дал, да побольше, и конечно в долг, вот пенсию выдадут – рассчитаемся.

– Ты что это деньги налево-направо раздаешь, да в таком количестве! – возмущается его поведением Пата Бозаева. – Тут бандюги узнают, что копейка есть, – глазом не моргнут, все что угодно сделают, своруют. А ты один-одинешенек… хоть бы женился… а может, в тех краях уже завел кого?

– Ха-ха-ха! Не завел, не успел, не до этого было.

– Так женись, девок кругом – пруд пруди, выбирай на вкус, выбор широк.

– А Эстери как? – просто вырвалось у Малхаза, не удержалось.

– Эстери?! – поменялась в лице директорша школы. – Эх, несчастная девочка! Сын-то ее в ту войну помер, видать мачеха не доглядела… А сама и сейчас разведенная, до обеда в школе за бесплатно, а после обеда на базаре торгует – пятнадцать-двадцать рублей в хороший день имеет.

– Пятнадцать-двадцать рублей? – удивился Малхаз. – Ведь это и полдоллара не составляет.

– Так и живут почти все.

Удивляется учитель истории, как всегда, дел в селе невпроворот: тому подсоби, там помоги, свой дом строить бригаду нанял – так и за ними присмотр нужен. Так это все чепуха, важнее иное, да заняться этим для него дорогим не дают. Но Малхаз не унывает, в целом он очень доволен – лишь на старой картине краска местами от изгиба покрошилась, совсем опала, и он подумывает, как бы ее отреставрировать, сумеет ли он это сделать, не повредив творение, или все же как есть пока оставить. А вот над схемой уже работает, почти все он уже воспроизвел на современный чеченский язык – только два-три топонимических названия ему неизвестны, надо по старикам пройтись, да пока не похолодало на разведку в горы идти, но никак не может, и никто не поверит – он единственный мужчина в селе в зрелом возрасте; обеспечен, грамотен, по их мнению, не семейный, значит, свободен, вот и крутится он как белка в колесе, всем по чуть-чуть помогая, а на свое времени нет, даже рамки для картин сделать не успевает, а еще и краски, кисточки и всякое другое надо приобрести, в город ехать надо… хочется Эстери повидать.

Раненым в конце зимы 1995 года столицу республики покидал Малхаз. С тех пор четыре с половиной года прошло, из них три вроде мирных; однако ничего не изменилось, кроме названия, а так, те же бардак, грязь, разруха, обросшие злые лица с автоматами наперевес; словом, нет хозяина, нет ответственности, не думают о будущем, значит, не имеют прошлого.

На центральном рынке вроде все есть, даже танк предлагают, а красок и прочего, что необходимо Малхазу, и в помине нет, уже и не знают, что это такое. Случайно встретил коллегу, старого художника, теперь пропитого, неухоженного, постаревшего торговца барахлом.

– Да ты что, Малхаз, зачем здесь краски, кисточки, холст? Здесь ныне не творят, тем более не созидают, здесь все рушат, разбирают, разворовывают… А кое-что у меня есть, за ненадобностью сохранилось… На бутылку и хлеб дашь?

– Дам, только поскорее, – торопится Малхаз, у него отныне установка на жизнь – дело Аны, а остальное побочно, сопутствующие элементы, и тем не менее, что-то сильно гложет его, прежняя любовь к Эстери пробудилась в нем, хочется ее повидать, поговорить, и если согласится, не раздумывая, только на ней жениться, и никаких отсрочек и причин, мол жилья своего нет и прочее; взрослый здоровый мужчина без жены и семьи – извращенец, и если это не порок, то ненормально, точно.

– Ну, давай, побыстрее, – торопит Малхаз «старого» художника, сам помогает укладывать продаваемый скарб в деревянный ящик.

– Уже все, что имел, распродал, – вяло мямлит коллега, – а это барахло не берут, каждый день туда-сюда таскаю, на бутылку не дают… А ты мне какую возьмешь?

– Так ведь здесь вроде спиртного нет, исламская республика. – то ли шутя, то ли провоцируя интересуется Малхаз.

– Ой! посмотри кругом, такие, как я, все, сплошь, алкашами стали, а молодежь к наркотикам пристрастилась. А как же иначе, если работы нет, учебы нет, то и культуры нет – деградация. Я дурак, не сбежал отсюда вовремя, все в революцию и в патриотизм верил, вот и вера моя посмотри – развалины… Так какую возьмешь?

– А что, выбор широк?

– У-у! Есть дешевле – червонец, местного розлива – из нафталина и промедола, так от нее на утро жить не хочется, а есть – привозная, ничего, утром похмелишься – и жизнь в радость.

– Берем, чтоб в радость! – уже чуть издевался Малхаз.

– Ты не ехидничай, – по поседевшей неухоженной бороде коллеги съехала слюна. – Здесь интеллигент не выживет – или с ума сойдет, или, как я, сопьется, или сразу, от разрыва сердца скончается.

– Прости, я не ехидничал, просто тороплюсь.

Тут же, далеко не отходя, «из-под прилавка» купили литр водки, а до этого у всех на виду выбирали нужную этикетку. Взяли еды, точнее, закуски.

– Не-не, здесь хлеб не бери, – отстранил руку Малхаза коллега. – Там, на выходе, у одной девушки возьмем. Сама печет, не хлеб, а объеденье… Ты знаешь, какие глаза у нее, – на ходу оборачиваясь, сквозь плотные ряды впереди продирался художник, своим ящиком, закинутым на бечеве за спину задевая всех и все, и даже товар с прилавков.

– Куда прешь, ты, пьянь, отстрани свой гнилой чемодан! – кричали на него упитанные торговки.

– Но-но, заткни свой рот! – огрызался художник. – Для жратвы пригодится!

– Постой, – нагнал коллегу Малхаз, – а как ее зовут?

– Кого? – удивился художник. – А, девушку?.. Э-э-э… Тьфу ты черт, забыл… А глаза у нее большие, изумрудные, печальные, с такой тоской нашего времени. Я бы так хотел с нее картину писать, такой она образ… да не могу, руки не те, трясутся, испоганило нас время, поломало не одну судьбу…

– А не Эстери ее зовут?

– Точно, Эстери, а ты откуда знаешь?.. А ты женат?.. Вот дурень! Такая девушка, просто жаль… Ты не представляешь, нынешняя молодежь испоганилась, одичала, знают, что она незамужняя, с похабными шутками пристают, а она не такая, как эти, – он прошелся взглядом по рядам, – так же ответить не может… Мой совет – женись на ней, на коленях проси, она достойна, не пожалеешь.

– Она выше меня, – тихо о сокровенном обмолвился Шамсадов.

– Ну и что, тебе же плюс… Вон она!

Малхаз остановился, сзади идущие подтолкнули, и он, повинуясь желанию души, медленно подошел к Эстери, и даже не узнал: от той Эстери остались только глаза, она сильно похудела, даже отощала, на тонкой смуглой шее выпирают жилы, а лицо скуластое, обветренное, с ощущением свыкшейся безысходности.

– Здравствуй, Эстери! – выстраданно сказал он, встав сбоку, вплотную к тачке.

– О-о! – восклицая, выдохнула Эстери, вскинула руки к лицу. – Малхаз! Малхаз Ошаевич! – поправилась она, и после первой реакции восторга явно смутилась, а тут и Шамсадов первым делом выразил соболезнование в связи с утратой сына, и она так заплакала, что соседки-торговки подошли:

– Что случилось?

– Впервые с момента переворота 1991 года случилось хорошее! – похмельным голосом кричал художник. – Встретились два одиночества, – сиял он, и Малхазу на ухо. – За это надо отдельно выпить, еще бутылка с тебя.

– Эстери, ты еще долго здесь будешь? – жадно вглядывался Шамсадов в ее лицо. – Я схожу к нему домой, кое-что взять надо, и вернусь, не уходи, жди меня.

– Да она любит, любит тебя, что, не видишь, что ли?! – кричал уводимый художник, так что и Эстери могла услышать.

Продвижение с коллегой было затруднительным, собутыльники, пронюхав о наваре, просили малость отлить; дважды пришлось Малхазу откупаться, и дело не в деньгах, после Англии это гроши, дело во времени. А коллега не торопится, да он и не может, одышка одолевает, да еще и сигарету изо рта не вынимает.

– Так, – возмутился учитель истории, он уже путается, что главное – дело Аны или чувства к Эстери. – Прошлое ради будущего! – выдал он исторический афоризм, взял у коллеги домашний адрес и сквозь руины города ринулся обратно к рынку.

– Ой, даже не знаем, что на нее нашло, – отвечали торговки Малхазу, – все плакала, хлеб не распродала, и как Вы ушли, буквально следом тронулась. Так она далеко не уйдет, куда с тачкой сквозь эту толпу.

Весь центр разрушенной чеченской столицы – сплошной базар, а дальше таксисты. Долго ехать не пришлось. Малхаз увидел Эстери издалека: высокую, худую; заметно горбясь, она тяжело толкала скрипучую тачку. «Эстери! Что стало с той красавицей, с той изумительной Эстери?!» – поймал себя на мысли и, ощущая фон, ответил: «То же, что и с городом, и с народом… Бесхозное стадо – волкам всласть!..»

Обогнав ее, Шамсадов вышел из машины. Эстери остановилась, виновато улыбнулась. Только сейчас, видя ее со стороны, как художник, он невольно наметанным глазом быстро обежал ее убогий гардероб: стоптанные, запыленные, не для лета грубые туфли со сведенными, скошенными невысокими каблуками на огрубевших ступнях; черное, длинное, без затей сшитое платье из дешевой синтетики, и такой же платок повязан так, что волос не видно.

– Почему не дождалась? – как-то приказно спросил Шамсадов, и так же грубо отстранил ее от тачки. – Дай я повезу.

– Да Вы что? Да Вы что, Малхаз Ошаевич! Вам нельзя! – не отпускала Эстери рукоять. – Да у Вас такой вид… даже не московский.

– Вид нормальный, – взял «бразды» в свои руки Малхаз и только сейчас подумал, что в полувоенной разрушенной Чечне его лондонский костюм, действительно, щегольский.

– Здесь так ходить нельзя, всякого сброда столько, что за рубль что угодно сделают.

– Ладно, не пужай, – важничал Малхаз, – лучше ответь, почему не дождалась.

– Ждала, – обреченно сказала она, и, словно поперхнувшись, кашлянула, и виновато. – Ждала, ждала продолжения рассказа об Ане.

– А я о тебе всегда помнил, – чересчур деловитым тоном сказал Шамсадов. Он хотел говорить по-другому, но все его сковывало, и он выглядел совсем удрученным.

– Малхаз Ошаевич, отдайте тачку, она Вам не идет, я вижу – угнетает.

– Тебе она тоже не идет, и больше ты с ней ходить не будешь, – снизу вверх, нахмурив брови, строго глядел учитель истории.

– Не от доброй жизни, – жалостная улыбка появилась на ее лице. – Это мой хлеб, и не только мой.

– Я сказал, – что-то нашло на Шамсадова, и он сам этого не понимал.

Они немного прошли молча, первой не сдержалась Эстери.

– Малхаз Ошаевич, я всегда боялась, что Вы меня увидите на базаре… но других способов нет… и…

– Торговать никогда не позорно.

– А почему такой тон? Будто…

– Извини, Эстери, – он остановился. – Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел… Вот это место, все было в крови… таких ребят здесь не стало! Я…

– Эй, ты, в белых штанах, – перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. – Почем твой хлеб?

– Не продается! – грубо ответил Малхаз.

Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.

– Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, – лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.

– А ну положь, или попроси, как следует.

– Малхаз Ошаевич, Малхаз, – уже кинулась меж ними Эстери.

– Отпустите, отпустите его, – умоляла она, – пусть все уносят.

– Уйди, – оттолкнул ее Шамсадов. – Попроси по-человечески, – напирал он.

Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.

Хлопнули дверцы машины.

– Малхаз! Не смейте, уйдите! – кинулась навстречу Эстери.

Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.

Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.

– Представляешь, что было бы, – слышит он сзади шамкающий старушечий голос, – столько ждала и на глазах бы убили.

– Да, – другой, такой же, только шепелявый, – и надо же в том же месте, где воевал.

– А сколько ждала, скольким женихам отказала.

– И что мы теперь будем делать?

– Боже!.. А может, он с нами жить будет?

– Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.

– Гм, – кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.

– Ой! – в унисон воскликнули старушки.

С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.

– Как Вы, Малхаз Ошаевич? – медленно встала она, счищая тесто с рук.

– Зачем такой замес? – сквозь боль процедил Шамсадов.

– Завтра на базар пойдем, – вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. – А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.

– М-м, – за голову схватился учитель истории. – Мне что, укол сделали?

– Просто обезболивающее и снотворное, – извинялась Эстери.

– Мне надо идти, – попытался встать Шамсадов.

– Куда идти, ночь на дворе, – завопили старушки.

Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет – тянет ко сну.

– Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, – встала в дверях Эстери.

Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:

– Я ведь просил не торговать…

Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.

– А жить как?

– Как я скажу, – повалился на бок учитель истории.

– Вот мужчина! – бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.

Поменяв за последнее время не один ночлег, Малхаз поначалу не мог понять, где он: перед ним только белизна шероховатой известковой стены, и лишь вкусный запах свежеиспеченного хлеба, а главное, знакомые уже голоса старушек над изголовьем восстановили реальность. Ему было неловко, от конфуза он даже сдерживал дыхание, но боялся пошевелиться, и вновь невольно услышал диалог, правда, на другую тему.

– Слышала, что говорят? Весь базар только об этом сплетничает.

– Я не совсем поняла, не расслышала.

– Говорят, здесь, в Чечне, с одобрения Москвы, собрали весь сброд из России, всего мира, и наших босяков. Не сегодня-завтра на соседний Дагестан с разбоем пойдут.

– А здесь грабить больше ничего не осталось?

– Там-то им грабить шибко не дадут: там хозяева есть, не то что наши недотепы, да ведь когда оттуда будут бежать, за собой русские войска приведут.

– Что, снова бомбить будут?

– Видать, будут; опять у них выборы царя. А кто у них царь? Кто лучше воюет, кто больше нас побьет.

– Да куда же нас с тобой бить, мы и так не задержимся.

– Ну, это Богу видать, и свое мы вроде пожили, а вот молодых жалко.

– А мы что, пожили? Отца в гражданскую убили, дядю и дедушку как кулаков расстреляли, нас в Сибирь сослали, только вернулись – война, и вновь депортация. Так вся молодость прошла: в лишениях, в нищете, под прикладом. А в старости это горе – похлеще всех остальных; и что этим русским неймется, весь мир их, а на этот пятачок лезут, что-то здесь выгадывают.

– Видать, деньги.

– Какие у нас с тобой деньги; с жиру бесятся, с ума посходили.

– Ага, это как в притче: когда проворовавшегося князя с коня ссадили, он сапоги кнутом бил – их во всем винил.

– Да и наши архаровцы хороши, недоноски проклятые.

– Да-а, чуть не убили…

Малхаз понял, что речь о нем, и пока не начались новые откровения, осторожно присел на кровати, тихо поздоровался.

– О-о! Встал наш джигит!.. Эстери! Эстери! Иди, он уже проснулся.

В дверях шевельнулась занавесь, смущенно улыбаясь, появилась Эстери; сразу же, пряча лицо, направилась к плите.

– Ты смотри, как преобразилась, прямо не узнать.

– Правильно, а то что ж, всю жизнь в трауре быть.

– Еще скажете слово – кормить не буду, – полушутя-полувсерьез сказала Эстери, не оборачиваясь.

– Ой-ой-ой! Тебе не скажем, а вот молодого человека поблагодарим: смотри, как оживил, прямо голубкой стала.

– А еды наготовила!

– Перестаньте! – строго сказала Эстери.

Малхаз отказался было от еды, но поняв, что все ради него – присел к столу. Эстери, в бирюзово-цветастом платье, совсем помолодевшая, суетилась вокруг них.

– Год мяса не ели, – прошамкала одна, уминая вторую котлету.

– Как не ели, а на уразу… всего полгода, – шепелявила вторая беззубым ртом.

– Хе-хе, теперь Эстери, точно, на базар не пойдет, все деньги зараз проедим.

– Да замолчите вы! – топнула ногой Эстери, как в школе на учеников.

После котлет и овощного салата были чай и «изюминка» торжества – простой яблочный торт.

– Всю ночь не спала, – не умолкали бабульки.

– Даже волосы и ногти покрасить успела.

– Ха-ха-ха! – прыснул от смеха Малхаз, чуть не подавился, стал кашлять, а Эстери выбежала во двор.

Чуть погодя, поблагодарив бабулек, засобирался и гость.

– Ты ее береги, сынок, таких ныне нет, золотко она наше.

– Она наивна и пряма, натерпелась в жизни… может, сейчас повезет, благослови вас Бог. А женских сплетен не слушай, предрассудки чеченские – брось, лучше жены – у тебя не будет. Запомни, сынок.

Малхаз вышел во двор: кругом все искорежено, все разбито прошлой войной; мужских рук нет, а видно, Эстери в своем дворике постаралась – маленький цветник, ухоженная дорожка и даже парник.

– Вы уходите? Так и не поели, Малхаз Ошаевич, – Эстери стояла, низко наклонив голову, о ее ногу, мяукая, извиваясь терся рыжий кот.

Может даже нагло, с ног до головы, оценивающе осмотрел ее учитель истории. Конечно, это была не та Эстери, которой он грезил, которую он помнил; время, а главное, судьба оставили следы на ее лице и даже осанке; и в то же время еще и суток не прошло, как они встретились, а перемены разительны – в этих по-прежнему изумительных глазах блеск, на щеках возродился румянец, ухоженность во всем.

– Проводи меня за ворота, разговор есть, – попросил учитель истории, он не хотел, чтобы бабули услышали их разговор.

На улице безлюдно, разбитые колеи, заросшие, будто на свалке, обочины дорог, везде мусор, грязь. В воздухе гарь от самодельных нефтеварочных агрегатов, установленных почти в каждом дворе – нефть в Грозном выходит из земли чуть ли не самотеком. Вся эта атмосфера давит на Малхаза, чужда ему и даже кажется враждебной.

С минуту они стояли молча, Шамсадов не знал, как начать, а потом незатейливо буркнул:

– Выходи за меня замуж.

Краской залилось лицо Эстери, на груди нервно сжала она руки, а поза словно у провинившейся школьницы.

– Что молчишь? – стал напирать учитель истории, исподлобья упираясь взглядом в ее лицо, чуть подступая.

– Малхаз Ошаевич, Вы… Вы, – она невольно отступила, странно улыбнулась. – Вы очень сильно изменились.

– Все мы не молодеем, – еще суше стал его тон.

– Я не об этом… Вы стали совсем другой.

– Мне некогда цацкаться.

– Я и не прошу, – с надрывом произнесла Эстери, рванулась к калитке.

Малхаз резко, даже грубовато преградил ей путь. Она отвернулась, в глазах стояли слезы.

– Вы вчера слышали бабкин треп – это мое косвенное признание, и сейчас то ли жалеете, то ли хотите сделать снисхождение… во всяком случае – это не то, Ваш тон…

– Перестань, – так же грубо, и чуть погодя помягче. – Ты мне очень нужна. – Оглядевшись по сторонам. – Эстери, ну, посмотри кругом, как можно в этом бардаке сентиментальничать, жить, а тем более объясняться в любви?

С вызовом она обернулась к Шамсадову.

– Можно, можно! И так и живем, и любим, и плачем, и хороним, и рожаем, и свадьбы играем, и предложения делают с уважением, а не так, чтобы сразу отказала.

– Ты мне не откажешь, – чуть мягче.

– Что, деваться некуда? Я такого от Вас не…

– Перестань, не говори глупостей! – перебил он с раздражением. – Я объясняться в любви не умею…

– Да, – в свою очередь перебила Эстери, – это правда, Вы еще кант-стаг3232
  Кант-стаг (чеч.) – неженатый молодец (здесь – непорочный)


[Закрыть], а я уже старая жеро3333
  Жеро (чеч.) – вдова, разведенная, свободная женщина


[Закрыть], схоронившая сына, сама признающаяся в любви, вешающаяся от безысходности на шею.

– Замолчи! – прикрикнул на нее Шамсадов; от всплеска эмоций оба потупили взгляды; и тут неожиданно Малхаз улыбнулся. – Эстери, а что было бы плохого, если бы ты даже и призналась в любви? Древние амазонки, твои прапрабабушки, сами выбирали себе мужчин… Так я прошу – выбери меня.

Эстери тоже слегка, чуть заметно улыбнулась, открыто посмотрела Малхазу в глаза.

– Я так хочу услышать продолжение рассказа об Ане.

– Эстери, – зажглись иным глаза Шамсадова, – ты не представляешь, что происходит, чем я занимаюсь, – это дело Аны. Для этого я здесь, времени в обрез, а всякие досужие проблемы не дают даже подумать.

– Сделать предложение – тоже досужее дело? – из первоначальной позиции ученицы она явно уже отошла, и если не встала вровень с учителем, то уже не была и студенткой-практиканткой.

– Эстери, – натужно произнес Малхаз, – может, я не то говорю, не так говорю, грубо… но пойми, прошу от души, от чистого сердца, давно все обдумав и решив. Сходу все не объяснишь – я в цейтноте. Прошу, не цепляйся за мои слова, я тот же Малхаз, только ответственность на мне другая, и ухаживать, сентиментальничать я ныне не могу. Но пойми, ты мне очень нужна: как жена, как близкий человек, и может быть, главное, как единомышленник. В принципе я одинок, и дома у меня даже нет, но все равно прошу – будь со мной рядом, будь моей женой!

Эстери долго молчала, глядя в никуда, будто в прострации, и только учащенное дыхание и частое моргание отражали бурю в ее душе.

– Можно один вопрос? – робко спросила она. – Тетя, Пата Бозаева, говорила, что Вы, чтобы найти и спасти меня в ту войну, в Грозный направились – это правда?

– Хе, – усмехнулся Шамсадов. – Хочется сказать, что героем шел защищать столицу, а если честно – первичный позыв только ты.

Эстери надеялась сдержать радость, да не смогла: счастливая улыбка озарила ее лицо.

– Я согласна! – взволнованно прошептала она, сквозь показавшиеся слезы, с задушевной простотой. – Скрыть не могу – так ждала, так мечтала об этом, только этим жила! – и уже не сдерживая слезы, прикрыв руками лицо. – Простите, простите, Малхаз Ошаевич, за эту прямоту – дурой зовут, в жизни не везет.

– Эстери, – теперь очень мягко говорил он, – у меня к тебе просьба великая.

– Что? – раскрыла она лицо; раскраснелись ее красивые, глубокие глаза, слиплись ресницы. – Что еще? – испуг в ее тоне.

– Выполняй, пожалуйста, мои пожелания – это пока, для дела надо.

– Все что пожелаете, только Вы… как бы это сказать… ведь будут попрекать нас обоих в горах, скажут…

– Замолчи, – очень грубо. – Моей невесте и жене – никто никогда ничего не скажет… Мне не до этих горских нравов, мне рядом нужна ты, делай, как я прошу.

Этот разговор был во вторник, а уже в субботу Эстери должна была стать женой. Конечно, роскошной свадьбы не будет, да положенный религиозный и национальный ритуал пройти необходимо – для этого невеста должна уже через день прибыть в Гухой, к близким родственникам и к тете, Бозаевой. Не для гарантии, а скорее, как требует традиция, Малхаз попросил простенькое колечко с руки Эстери и на свадебные расходы буквально заставил ее взять хотя бы три купюры в валюте – таких она никогда в руках не держала и от суммы в рублях даже воскликнула от удивления.

В тот же день, к вечеру, Шамсадов прибыл в Гухой; а там переполох: всем миром ищут его, даже звонили в Москву, может, полетел к матери.

На следующее утро пришлось ехать обратно, в разбитую столицу: ближе телефонов нет, мать надо успокоить. На проводе был Ансар, оказалось, встревоженная мать уже вылетела в Чечню.

С детства Малхаз почему-то не питал особых симпатий к родственникам со стороны матери, да раз мать остановилась у своего двоюродного брата, то и Малхаз переселился из школы к ней.

– Тут жить нельзя, жить невозможно, поехали в Москву, – все время умоляла мать.

– Погоди, – упрашивал Малхаз, – вот женюсь, одно дело завершу, и вслед за тобой вылечу.

– Какое здесь может быть дело? На ком женишься? В какой дом невесту приведешь? – возмущалась мать.

– Дело недолгое, просто я обязан. А с невестой пока в школе поселимся, благо мы оба в ней учителями работали. А дом уже строится.

– Зачем здесь дом? Не сегодня-завтра вновь войнушку устроят. Ты что, людей не слышишь, телевизор не смотришь: в России выборы на носу, да и наворованные деньги вновь надо списать.

– Нана, ты срочно уезжай. Уезжай, пожалуйста, – настаивал Малхаз. – Война начнется – республику блокируют, и ты здесь застрянешь.

– Ой! – не на шутку заволновалась мать. – Только этого мне не хватало… И как здесь люди живут, никаких удобств. Ужас!

Она немного походила по комнате, уже думая об отъезде. Малхаз давно не ребенок, самостоятелен, свои деньги имеет, и ей уже неподвластен.

– Неужели ты и вправду женишься? – не верила она.

– Вот, смотри! – словно великую ценность, осторожно вручил он матери колечко Эстери.

– Гм, что это? Да кто такие кольца носит, небось, колхозница какая-нибудь?

– Нана, не колхозница, и не какая-нибудь, а с высшим образованием, моя бывшая студентка и практикантка, кстати, племянница Бозаевой.

– Племянница Паты? Гм, то-то я смотрю, эта вечная директриса вокруг меня все увивалась, все льстила мне. Дура набитая, зацикленная на школе идиотка… Это она тебе ее, видать, подсунула?

– Нана, не говори чепухи!

– А то как же, не успел и прибыть – и сразу женится, а до этого я пять лет прошу, лучших девушек показываю – и все отказ. Неужели ты думаешь, что родная мать хочет для тебя плохого?

– Нана, – взмолился Малхаз, он хотел было взять кольцо у матери, но постеснялся.

– Я могу ее хоть увидеть, как-никак я твоя мать!

– Ну зачем?.. Ты успеешь… А может она уже приехала к Бозаевым?

Этот диалог, как и многие предыдущие с матерью, страшно угнетал Малхаза, был тягостным для него, да и дел было очень много; что-то промямлив, пообещав не задерживаться, он покинул жилище дяди, и так получилось, а может он так хотел, вернулся очень поздно, ночью ходил в пещеру проведать тубус, «успокоить» затворниц, обновить воду и еду.

В чужой дом, хоть и дядин, входить после полуночи неловко. Ему с матерью предоставлена одна комната со скрипучими полами и такой же предательской дверью. Электричества нет, только где-то в глубине дома, у хозяев, горит керосиновая лампа, излучает слабый свет и невыносимо сильный перегар некачественного, самогонного в Чечне керосина. Услышав шаги сына, мать глубоко вздохнула, зевнула и перевернулась в кровати.

– Боже, где ж тебя носит-то? Я понимаю, в Москве твои братья до такого же состояния доводят меня, так там дискотеки, иные соблазны, а тут где ж ты был?.. Хм, неужели у невесты?.. Да-а, – снова поворачиваясь. – Ну и невеста! Ну и невеста! Ой! Кошмар! – она потянулась, и вскоре с хрипотцой глубоко засопела.

А Малхаз что-то встревожился, хоть и страшно устал. Сон не идет, все ворочается в новой для него неудобной кровати, всякие тревоги беспокоят его. Лишь когда вторые петухи зарю встречали, сон его одолел, да и тот был беспокойным, со всякими отвратительными видениями.

Необычный переполох, беспокойные голоса и хождение по комнатам разбудили его.

– Ты представляешь? – услышал он голос брата матери. – Эти наши сволочи вчера ночью вторглись в Дагестан.

– Почему они «наши»? – знакомый голос соседа. – Все отребье, по указу российских генералов, здесь собрали, эту провокацию сготовили, а мы причем?

– «Причем, причем»! В том-то и дело, что при том. По башке, как в прошлый раз, мы, простые чеченцы, получим, а провокаторы в теплых краях перезимуют, в званиях генералов вернутся.

– Малхаз, вставай, вставай быстрее, – вошла в комнату мать с уже наведенным макияжем. – Мне надо срочно уезжать! Ты прав, республику заблокируют, и все, останусь в этом болоте… Быстрее, проводи меня… А может, со мной?.. Ну, смотри, завершай свое «важное» дело, и как можно быстрее ко мне.

Малхаз уже надевал рубашку, когда случайно на глаза попались три купюры английских фунтов, лежащие на столе. Тревожно екнуло сердце.

– А это откуда?

– Не знаю, какой-то парнишка принес, просил тебе передать, – мать смотрелась в зеркало, поправляла осевшие за поездку салонные завитки светло-выкрашенных волос. – В этой дыре даже фунты водятся… видать, с твоей барской руки.