Текст книги "Учитель истории"

* * *

Доктора в Гухой не было. Были знахарь – из местных, и медсестра – из беженцев. Оба поставили одинаковый диагноз – простуда, правда, медсестра уточнила – с признаками пневмонии. Знахарь рекомендовал барсучий или медвежий жир, с медом и молоком; медсестра – антибиотики. Кроме меда и молока в селе ничего не нашлось, и Эстери на следующее утро пешком двинулась в сторону Аргунского ущелья, благо были попутчики – беженцы уходили дальше, к границе Грузии.

Однако Эстери далеко уйти не удалось: прямо за селом вдруг возник пост, якобы от миротворческих наблюдателей; всех пропустили, а Эстери подвергли обыску, допросу и, выяснив, что ее муж болен, а идет она за медикаментами, настоятельно рекомендовали вернуться, ибо больному нужен уход, и пообещали после обеда прислать врачей из того же Красного Креста или организации «Врачи без границ».

У Малхаза температура под сорок, и хоть он в бессилии и бросает его то в жар, то в озноб, а соображать кое-как он может, понимает – вокруг него эти «миротворцы» кружатся, что-то от него ждут, ждут его действий и этому всячески способствуют, а иначе – тубус Безингера давно бы отобрали.

Они нагрянули к ночи, когда совсем стемнело и все село легло спать. Пришли пешком, а не на машинах, и только собаки, учуяв в селе чужих, подняли неистовый лай.

По приказу мужа Эстери не хотела им открывать, просила прийти назавтра, днем; говорила, что Малхазу уже лучше. Но пришедшие и не думали уходить, на чеченском и русском языках они негромко, но требовательно просили открыть дверь:

– Мы прибыли издалека и обязаны, как врачи, осмотреть больного, а завтра у нас другие заботы, ведь ваш больной не один… Не бойтесь, откройте дверь, – все настойчивее стучали они. – Мы не уйдем, не обследовав больного, это наш долг, наша миссия. Перед нами не должно быть преград на пути к больному.

Эстери все равно дверь не открывала. Они с Малхазом жили в кабинете истории; теперь, погасив керосинку, притаились. И в это время, страшно их напугав, раздался грубый металлический стук в окно.

– Мистер Шамсадов, – голос на английском, – мы пришли Вас лечить, Вы нужны нам здоровым, и у нас к Вам личное послание от Вашего друга. Откройте сами дверь.

– От какого друга? – скинув одеяло, бросился к окну учитель истории, он тоже заговорил по-английски.

– Не будем называть имен… я думаю, Вы догадываетесь… Поверьте, мы искренне хотим Вас вылечить. Вы нужны нам здоровым.

Трое – уже знакомый здоровенный рыжеволосый иностранец, видимо командир, еще один, в маске, наверняка чеченец, и профессиональный врач, но в таких же сапогах – зашли в кабинет истории, и в это время по зданию школы послышался топот, шум. Эстери хотела посмотреть, что творится, – чеченец в маске преградил ей путь.

На лежащего Малхаза направили мощный рассеянный свет фонаря. Доктор натренированными в полевых условиях движениями быстро и умеючи разложил свою аппаратуру и инструменты, надел резиновые перчатки и стал всесторонне обследовать пациента.

– Я думаю, мы не опоздали, – на английском докладывал он командиру. – Воспаление есть, но только в зачатке, и мы сможем его погасить… Усиленная терапия, недельный покой, и он станет дееспособным.

Они пробыли в школе более полутора часов, доктор уже сделал уколы и ввел капельницу. И все равно они не уходили, чего-то ждали. Наконец в нагрудном кармане командира запищала рация: «Все о’кей». Здоровяк по-воински дал отмашку, и когда все вышли, он подошел к больному:

– Вот письмо, – шептал он. – Прочитай сейчас же, и я его должен немедленно уничтожить.

Текст был набран на компьютере:

«Мой юный, мой дорогой друг! Мой коллега и равноправный партнер!

Коротко и как договорились – начистоту, по-джентльменски.

Не скрою, я заточил тебя в родовой особняк, чтобы скрыть от всех и за это время обдумать, как тебя тайно доставить на родину. Ты это сделал сам, и сделал изумительно. Я до сих пор поражен, и если честно, восхищаюсь тобой! Браво! Ты, действительно, Ее потомок (о ком веду речь, знаешь, имен называть не будем).

Сразу скажу: древний оригинал и схема – бесценны; знаю, пока они нужны тебе там. Но ты их должен мне вернуть в целости и сохранности.

Теперь о деле. Может быть, о наиважнейшем деле в истории человеческой цивилизации. Мы у порога великой тайны. Осталось сделать всего один шаг, поторопись, напряги свою сообразительность. Ведь ты во всем мастер, талант!

Как ты догадался, текст схемы изложен на чеченском языке, это сделано в те времена специально, для полной конспирации. Я думаю, что после этой схемы письменность чеченского языка была сознательно ликвидирована и у вас остался только устный эпос.

Вместе с тем, одно слово в тексте написано на латинице, но смысл его раскрывается на древнесемитском – это «весеннее солнцестояние».

Так что текст почти полностью нами переведен, ясен; топонимия местности уточнена. Рисунок внизу – это, по-моему, отражение луча солнца от чего-то, скорее всего от водной поверхности. Где там озеро или водоем, или широкая река, в обозначенном районе? А может, эти древние названия поселений Варанз-Кхелли и Хазар-Кхелли – неверны, уводят нас на ложный путь? Хотя я в это не верю.

Однако истина то, что эта схема – последнее документальное послание из Хазарии, и имя автора тебе известно – византийский доктор. И по преданию, передающемуся из поколения в поколение в нашей династии, доктор сознательно, из-за любви остался с Ней, охраняя, как ты назвал, «сундук цивилизации».

Так это предание, и оно с веками, должно быть, обросло небылицами. А по моей версии доктор был уже стар, болен и немощен, он не осилил бы обратный путь до Европы, и поэтому у вас на Кавказе и остался навсегда, правда, рядом с Ней!

Мой юный друг! Помни, нас к цели ведет Она! И Она нам покоя в жизни не даст! Это наша участь! Я думаю, у нас очень хлопотная и в то же время избранная, счастливая участь!

И, наконец, главное – поторопись, ты и только ты это сможешь. Ты очень много времени тратишь впустую. Конечно, я поздравляю тебя с бракосочетанием, однако как же это не вовремя. К тому же события у вас развиваются стремительно; война есть война, и с обеих сторон появляются силы, не подконтрольные нам, которые могут сгубить всю идею, оборвут последнюю ниточку, связывающую нас с тайной древних цивилизаций.

Последнее: как ты, наверное, догадался, эта группа прислана мною. Она состоит из наших, россиян и чеченцев. Командир – Бруно Штайнбах, офицер спецназа. У группы официальные полномочия Вашингтона, Москвы и Грозного. Вместе с тем, по сообщению Штайнбаха, в любой момент их может разбомбить российская авиация или они могут подвергнуться нападению «диких» чеченских боевиков.

…Прошу тебя – поторопись! И обязательное – я должен быть рядом, когда пойдешь к «Цели». Как прибуду – мои проблемы, за сутки буду у вас.

С этого часа Штайнбах и его группа подчиняются тебе, в твоем распоряжении. Прошу тебя, прислушивайся к их рекомендациям, у вас война, а они все люди военные.

Успехов! Мы на пороге великих открытий!

…Кстати, Томас Ралф-младший тоже женился, отличный малый, я его спас от трибунала из-за тебя. А его отец как был дурак, так дураком и останется…

И еще, я специально написал про Штайнбаха – «наши»: ты будешь жить только рядом со мной, а это далече от сумасбродной России, где ты еще в розыске.

До встречи!

После ознакомления полковнику Штайнбаху письмо сжечь. 6.12.1999». Без подписи.

Сильнодействующие медикаменты армии США быстро возымели действие – температура спала, но все равно Шамсадов ощущал слабость, ломоту во всем теле, и главное, он не мог сосредоточиться, собраться с мыслями.

– Пожалуйста, можно я еще раз перечитаю, – вежливо, как принято у иностранцев, – попросил он у Штайнбаха, и, получив молчаливое согласие, еще раз, очень медленно попытался ознакомиться с текстом; перед глазами все время представляя здоровенную физиономию холеного Безингера. – Послание ведь датировано сегодняшним днем? – закончил читать учитель истории.

– Время заполночь, – посмотрел командир спецназа на часы, – значит, вчерашним.

– У вас спутниковая связь? – выуживал информацию больной.

Штайнбах оставил этот вопрос без внимания, потянулся к письму.

– Вы не могли бы оставить мне это послание, я…

– Нет, – сух голос военного.

– Хотя бы эту, историческую часть.

– Нет, – иностранец грубо выхватил листок из рук Шамсадова, по-хозяйски подошел к дровяной печи, сел на корточки, раскрыл топку, кинул на догорающие угли уже скомканную бумагу, и на его бесстрастном, гладком лице еще долго блуждало марево огня, пока, резко вспыхнув, листок так же быстро и не угас, оставив только шелуху жалкого пепла на раскаленных буковых углях.

«Вот в такой же пепел, наверняка, превратят и меня, как только я Цель обнаружу», – почему-то подумал навязчиво Малхаз.

Перед ним как-то странно, не как молодая жена, а уже по-старчески сгорбившись, стояла озадаченная, испуганная, очень печальная Эстери, и, видимо, от резкого света армейского фонаря, глаза учителя истории увлажнились, вновь поплыли круги перед зрачками, и сквозь них, словно в разноцветном тумане, стал вырисовываться загадочный, манящий образ Ее – Аны Аланской-Аргунской!

– Вот Вам рация, – металлически-сухой голос военного привел Шамсадова в реальность, – прямая связь со мной… в любое время.

– А могу я через вашу спутниковую связь говорить с Европой?

– Нет, связь не голосовая, а только шифрами.

– Мне надо кое-что спросить у Без…

– Не называйте имен, – грубо и громко перебил его Штайнбах, так что Эстери вздрогнула.

– Хм, – ухмыльнулся учитель истории, – а в послании говорится, что Вы подчиняетесь мне.

– Только во время операции.

– Какой операции?

– Не прикидывайтесь наивным, – по-воински чеканил слова Штайнбах. – Через пару дней наш доктор поставит Вас на ноги, и мы должны приступить к поискам Цели.

– Хе-хе, – вновь, теперь уже через силу, ухмыльнулся Малхаз; тяжелая, неотступная дремота, словно давящие тиски, сковывала его мысль и сознание, вновь перед глазами вместе с наступающим глубоким сном от снотворного стал появляться величественный образ Аны, и он уже в сонном бреду бормотал. – Эту цель по приказу не отыщешь. И в веках, по приказу, все эти горы не раз кладоискатели облазили – Цель не нашли… Заветной Цели нужна благородная душа, бескорыстность суждений и стремлений, и любовь – ко всем людям, ко всей нашей Земле, к терпеливому Богу!

* * *

Сладкий запах свежеиспеченного кукурузного чурека, задорный треск разгорающегося огня, яркий утренний солнечный свет, тепло, свежесть и еще неокрепшая радость семейного уюта – все разом ощутил учитель истории, только пробудившись. Его сознание было таким ясным, а тело бодрым, что казалось, заново родился, впервые ощутил этот счастливый мир.

– Э-э-эх! – беззаботно потянулся Шамсадов на широких деревянных нарах. – Эй, жена! – блаженно закричал он.

– Наконец-то проснулся, – как бы смущенно улыбаясь, перед ним, очищая влажной тряпкой сажу с рук, встала высокая, вмиг зарумянившаяся Эстери. – Доктор точно сказал: сегодня утром должен встать.

– А что, я так долго спал?

– Две ночи и день… Вчера он опять тебе капельницу ставил, уколы делал… А спал ты, как убитый… Ведь нас прошлой ночью бомбили. Два дома на краю села с землей сровняли. Слава Богу, никто в них не жил, только на днях беженцы оттуда ушли.

– Вот дела! – сел в постели Малхаз, настроение его чуточку померкло. – Есть хочу… ох, запах какой!

– Как проснешься, этот рыжий верзила… как его… Штайнбах, что ли, просил по рации связаться, – она подала ему маленький передатчик, – вот на эту кнопку надо нажать. А красная – сигнал SOS.

– О-ой! – схватился за голову учитель истории, приходя в реальность бытия, настроение его вконец испортилось, а жена, второпях накрывая стол, продолжала в том же духе:

– По селу недобрый слух ходит: мол, ты связался с шпионами, служишь Москве и неверным… А вчера, в сумерках, ходила за водой, к счастью не одна, Пата была со мной; возвращаемся, а вокруг школы две чумазые тени с автоматами рыскают, в окна всматриваются. Я-то испугалась, а Пата крик подняла – те в проулки. Одного соседи узнали, односельчанин, Сапсиев, под бойца, защитника родины «косит», а я лично знаю его – базарный шулер, карманник и вор. Я его не раз в Грозном на базаре видела; глаза вечно «во», – и она скрестила пальцы, – говорят, постоянно обкурен… – А ночью за селом страшная перестрелка была, я еще не выходила, что творилось, не знаю.

– Значит, братья Сапсаиевы опять защищать столицу не будут? – словно про себя вымолвил задумчиво Малхаз.

– А когда они ее защищали?! Им бы обворовать где, да погулять… Ты знаешь, сколько они наших девушек погубили. Гаремы развели, несколько месяцев с девчонкой поиграют и «не устраивает она их» – беззаботно разводятся…

Эстери и дальше говорила бы об общем, наболевшем, да муж ее уже не слушал, его взгляд был отстраненным, далеким, он, видно, думал об ином. Вдруг резко вскочил, второпях оделся, взял свой маленький, уже подсевший фонарик, ринулся на второй этаж, оттуда, по приваренной к стене металлической лестнице, взобрался на чердак. Его долго не было.

– Еда остывает, – кричала вверх Эстери; поняв, что на чердаке что-то важное, она утихла. Вновь волнение охватило ее, и тут запиликала рация.

Бледный, потный, весь в пыли и в паутине – учитель истории стремительно примчался в обжитой кабинет истории, но сразу кнопку не нажал, выждал, пока дыхание успокоится.

– Мистер Шамсадов, Вы проснулись? Как Вы себя чувствуете? – вроде сочувствует Штайнбах, а голос сух, по-военному бесстрастен.

– Ваш звонок меня разбудил, – очень вяло, тоже по-английски, отвечает Шамсадов. – Чувствую себя неважно, слабость, все тело ломит.

– Сегодня прекрасная погода, как раз время начать поиски.

– Я не знаю, в каком направлении эти поиски вести, – уже без наигранности, резковато отвечает учитель истории.

– А голос у Вас прорезался, хорошо, – ирония в рации, пауза, и следом в чуть угрожающем тоне. – Может, у Вас нет заинтересованности, или Вы просто не хотите?

Шамсадов не ответил.

– Тогда, – шипящим становится голос, – Вам придется расстаться с награбленным, и… еще кое с чем…

– Вы мне угрожаете?

– Я просто выполняю приказ!

– А я думал, что вы подчиняетесь мне, – по тону учитель истории идет на попятный, он понимает, насколько слаб, уязвим, одинок, даже в этих казалось бы родных краях. Его глаза лихорадочно бегают, зрачки расширились, так что Эстери, не понимая смысла, видит, что дела у мужа худы.

– Хм, «подчиняюсь», – уже с издевкой грубый тон офицера. – Это простая деликатность для воспитанных и понятливых людей. Я полковник действующей армии, а Вы простой лейтенант, да еще в запасе.

– Вы и это знаете? – вроде не на шутку удивлен учитель истории.

– Мы знаем все, даже больше, чем Вы знаете о себе… Мы пытаемся простить и даже забыть все Ваши проделки, на равных относимся к Вам, уважаем… Более того, накануне ночью мы спасли Вас от вооруженного нападения местной банды. Если бы не мы, то Вы, Ваша жена, ее тетя и сын, что ночевали у Вас, были бы уже в покойниках, или в лучшем случае в заложниках… По округе уже ходит слух, что Вы привезли из-за границы какое-то богатство, или сами собой представляете богатство, а мы Вас оберегаем, пока Вы не порешаете здесь кое-какие дела и не уберетесь подальше, к теплым берегам.

– Вот это да! – голос Шамсадова окончательно сломлен, с хрипотцой, тих, он с ужасом смотрит на Эстери, теперь тоже понимает, что не вовремя женился, а что делать с тубусом – даже не представляет.

– Мистер Шамсадов, – продолжает Штайнбах, – как Вы понимаете, накануне случилась внештатная ситуация, среди местных есть жертвы, кое-кто ушел, очевидно, будет ответная реакция, нам надо срочно менять дислокацию. Вы и Ваш, вернее наш, тубус должны быть непосредственно в моем расположении, непосредственно рядом со мной, под моим надзором.

– Пока… это невозможно, – очень хил голос учителя истории, он пытается юлить, понимая, что сейчас быть в стане Безингера то же самое, что в ставке врага, и впредь – никогда – в поколениях не смыть наносное «пятно» предателя, когда такие, как Сапсиев, станут героями и защитниками отечества. – Я очень слаб, – продолжает он, – дайте еще хотя бы сутки подлечиться, прийти в себя.

– У нас есть лучший в мире военный врач, лучшие в мире медикаменты, – неугомонен полковник, – лечение будет на ходу, в полевых условиях. Хе-хе, Вам, кстати, по рекомендации врача нужны встряска и прогулка по горам.

– Мистер Штайнбах, господин полковник! – умоляюще голосит учитель истории. – Дайте мне еще сутки, если надо, я вас догоню, – в спешке упрашивает он. – Наберусь сил, да и как-никак молодая жена, всего пару недель женат. Ведь медовый месяц, как я ее так сразу брошу одну.

– А Вы ее не бросите, – повелительно рычит голос в трубке. – Она тоже поступает в мое распоряжение.

– Моя жена?!

– Да, все, что связано с Вами, отныне, до особого распоряжения, принадлежит и подчиняется мне. Это война, мы на военном положении. Ровно через полчаса за Вами с женой заедет машина: форма одежды – полевая, взять только личные вещи и документы, и главное – что спрятано на чердаке. Это приказ!

– Слушайте, полковник, – после небольшой паузы, с пещерной ненавистью хрипит в трубку Шамсадов – он все терпел, пока этот «благодетель» не коснулся святая святых – женщины. – Может быть, Вы и полковник где-либо «действующей» армии, так эта армия ради собственного жиру издалека бомбы метать умеет, всех устрашает, данью обкладывает. И я уверен – Вы такой вояка, что на Вашем холеном теле и царапины нет, а я, Вы, наверное, это тоже знаете, когда надо – действительно воин, и помыкать собой, а тем более моей женой – никому, тем более Вам, тем более у себя на родине – не позволю. Вон! Убирайтесь с моей земли! Это я даю Вам полчаса, а потом всех уничтожу! Вы это знаете – твари! Я Вам не раз это доказывал, и сейчас докажу, – и он со всей силы бросил трубку о стенку так, что та разлетелась вдребезги.

Сотрясаясь от гнева, в нервном тике перекосилось лицо Шамсадова; глаза, как у безумца, расширились, налились кровью, готовые выскочить из орбит, а доселе вечно рвущиеся в улыбке вверх уголки губ под бременем судьбы, как коромысло, повисли, стали синевато-бледными, с трещинками, с отравленными пузырьками слюны на краях.

– Что, что случилось? – вскрикнула Эстери.

Этот хриплый, надорванный женский голос током прошиб сознание учителя истории. Он бросился к ведру с водой, выплескивая жидкость, глубоко зачерпнул металлической кружкой, а потом, будто умирает от жажды, пил холодную воду большими глотками, так, что казалось, у него кружку хотят отнять.

– Эстери, Эстери, быстро собирайся, – все еще задыхаясь, скороговоркой, словно не своим, чугунно-глухим, приглушенным голосом с заиканием затараторил Малхаз. – Быстрее, быстрее! Не перечь мне!.. Делай то, что я говорю! Ну, быстрее же… Давай, беги, осторожно беги к Бозаевой. И не высовывайся там, сиди в доме… Я тебе дам о себе знать… К вечеру зайду, – спешно выталкивал он ее из школы.

Пока она не перебежала школьный двор и не скрылась в проулке, Малхаз провожал ее взглядом из приоткрытой двери. Затем, плотно заперев школу, часто дыша, он прижался к стене, ища хоть в чем-то опору. То, что он теперь лишь один подвергается риску и опасности, придало ему сил, как перед атакой всколыхнуло дух, прояснило сознание. Яростно сжав кулаки, он на выдохе прокричал: «Ха!» – так что забренчали стекла.

Чувствуя в теле прилив сил, будто на него сейчас смотрит весь мир, он принял надменную позу, кичливо усмехнулся и даже моргнул в сторону своей тени:

– Вот Вам всем – гады, – как говорила Бозаева на всех людей с оружием, крикнул он, сделал общеизвестный непристойный жест, вслед по-чеченски выругался и, вновь улыбаясь, правда не так, как прежде, а как-то по-бесовски, с вызовом – всем и самому себе, он, как разъяренный, охраняющий родное гнездо зверь, но не хищник, бросился к чердаку.

Эта мысль в нем господствовала изначально, к ней он все подготовил. Просто трепетное отношение к содержимому не позволяло ему сразу спрятать тубус в подвале школы, а на чердаке в любом случае выше него – как-то его оправдало. Теперь не до условностей, тубус глубоко схоронен, а это необходимость, к тому же, кроме двуногих тварей, самолеты летают, школу разбомбить могут, а там поглубже да понадежнее. Вот только долго там их держать нельзя: шедевр величие любит, а иначе – сойдет с лица земли…

Сразу спрятав тубус, прося извинения у Аны и помощи у Бога, учитель истории побежал к печи – у него на ходу появилась идея. Выбрал он полено подлиннее, обмотал его простыней, сверху накинул целлофановые пакеты – как бы оберегая от влаги, спешно обвязал попавшейся под руки веревкой и, подхватив муляж под мышку, он так и выскочил из школы. Знал – день ясный, издалека, а может и вблизи, за ним идет наблюдение, да Малхаз верит: как он местность никто не знает, в пределах села его пока не тронут, а за селом – не везде ведь они сидят, ему проскочить, пробежать всего один перевал на север, а там бесконечные леса, обросшие непролазными зарослями, большая река – Мулканэрк, головокружительный, вечно беснующийся водопад, и далее мощно рычащий Аргун… Может, сам и не спасется, зато от тубуса нелюдей отведет, и если погибнет он, то вряд ли тубус кто найдет, так он его схоронил. И только это его в бегстве тревожит, он знает: погибнет он – окончательно погибнет Ана, никого ныне история не интересует, кругом все хотят урвать «прелести» нынешней цивилизации, только денежный интерес превалирует меж людьми, только богатство определяет человека…

За селом с северной стороны затяжной пологий открытый склон, поросший в лощинах мелкими деревьями мушмулы, орешника и густым кустарником. Трава уже увяла, местами полегла на разбухший влажный грунт.

Зная, что в подлесках может быть засада, Шамсадов сторонится лощин, бежит по открытой местности, не таясь, напрямую, туда, где за горою сплошной лесной массив, испещренный реками и обрывами, вплоть до Чеченской равнины.

Вся надежда была на ноги, да они вскоре подвели: болезнь и сильнейшие медикаменты сделали свое дело! Вначале он падал, поскальзываясь на грязи, а потом уже с трудом отрывал ботинки с прилипшими шматками глины.

Перекладывая увесистый муляж с одного плеча на другое, он все чаще и чаще падал, все медленнее и медленнее вставал, так же тяжело бежал, а потом уже еле волочился, однако смотрел только вверх, к заветной вершине, и даже когда услышал позади быстрый топот, следом такое же дыхание, а он только еле передвигал непослушные, словно чугунные, ноги; и тогда он не оборачивался, боялся глянуть на преследователя; как зайчишка, без борьбы, просто мечтал скрыться за перевалом, в лесу. До вершины рукой подать, да как это тяжело в его состоянии.

Вот он вновь упал, еле-еле, тяжело, отрывисто сопя, попытался встать, не смог, так и застыл бы на четвереньках, истошно отрыгивая едкую слюну сквозь широко раскрытый, издающий прерывистый свист рот; и в это время он услышал, как в рации преследователя по-господски, победно прозвучал трещащий голос Штайнбаха на русском языке:

– Не покалечь его. Первым делом забери тубус.

Этот едкий, как и прежде, голос заставил Шамсадова содрогнуться. Как загнанный зверь, рыча, оборачиваясь лицом к врагу, он встал во весь свой маленький рост, выпячивая хилую грудь. Всего в нескольких шагах от него, замедлив ход, подходил не очень высокий, но крепкий, плотный молодой военный с прилипшими к мокрому низкому лбу черными волосами. Далеко, внизу, бежали в ряд еще двое.

– Он безоружен. Будь спокойнее, – пищала рация в нагрудном кармане преследователя.

Восстанавливая дыхание, военный с ухмылкой глубоко выдохнул, отпуская ствол висящего на груди короткого автомата, потянул свободную руку. Малхаз машинально отстранился, занес муляж высоко над головой.

– Осторожно с тубусом, – прокричала рация.

Преследователь, улыбаясь, видно, думая, что это всего лишь легкий тубус из картона, легонько, защищая не столько себя, сколько пытаясь сберечь ценный футляр, поднял навстречу руку. Не готовая к хлесткому удару рука со слышимым треском хрустнула, а увесистый муляж дошел до цели, вбив мокрые волосы в лоб. А потом был еще удар, и третий, впустую, когда преследователь уже валялся на земле. И вновь дикий азарт, или навечно въевшаяся зараза атаки у Главпочты в Грозном, забурлил с бешенством в крови Шамсадова, охватив сознание.

Он ни о чем не думал, на это не было времени и желания. Желание было лишь одно – всех истребить, всех уничтожить, бежать.

Инстинктивно он первым делом схватился за автомат, тот на ремне, а рядом просвистели пули. Это два преследователя, стреляя на ходу, стремительно приближались.

Маленький Шамсадов упал за тело поверженного, спасаясь, скрючился – и прямо перед глазами, на поясе три гранаты, враг был при полной боевой амуниции.

И двух гранат было достаточно, да со злости Малхаз израсходовал все три, подпустив поближе тех двоих.

Взвесь от взрывов еще не успела осесть, а стреляный Шамсадов напрочь позабыл о гуманизме педагога; выхватив финку убитого, он с маху перерезал плетеный ремень, удерживающий автомат, и уже думал бежать, как несколько трассирующих одиночных пуль, чуть не обжигая его, просвистели рядом, заставили вновь прильнуть к безжизненному телу.

– Мистер Шамсадов, – неожиданно затрещала рация прямо над ухом; голос Штайнбаха был до остервенения зол. – Вы под прицелом двух снайперов: еще одно движение и бьем на поражение.

В подтверждение этого совсем рядом, взрывая сырую землю, вонзились две пули. Шамсадов теснее прижался к своему укрытию, так же, как и уже остывающий отяжелевший труп, застыл неподвижно, часто, горячо дыша, и только мысль, неугомонная мысль искала выхода из этой ситуации, а глаза, только краешком, устремились ввысь, и было странно, что над такой мерзлой землей мирно застыли очаровательно-задумчивые, легкие, белесо-волнистые чистые облака и среди них бледной синевой в бесконечность уходило спокойное, манящее свободой небо.

Так, все больше и больше, вглядываясь с умилением в небеса, не ища выхода из ситуации, его романтическая мысль куда-то понеслась ввысь, и ему уже казалось, что он в блаженстве достиг заманчивых облаков, и с той высоты он видит не этот алчный мир, а иной, тысячелетней давности, когда жила Ана Аланская-Аргунская… и, о ужас, времена вроде не те, а нравы – просто завуалировались, с опытом жить, точнее, играть, стали. Словом, маскарад, и вроде все маски улыбчивые, и, к счастью, эти маски редко снимаются, не то много уродливых рож обнаружилось бы на экранах телевизоров; а иные редко в этот ящик залезают, нечего им в нем делать – своим миром, своим умом и своим трудом они, слава Богу, на земле еще живут…

А Шамсадова, пока он витал в облаках, окружили, буквально за шиворот схватили, потащили к низине, где уже стояли заведенные машины. Его грубо впихнули в салон, так что он головой уперся в колени Штайнбаха.

– Ну, ты, мерзавец, – до острой боли крутанул ухо, теперь уже снова учителя истории, полковник. – Растерзать бы тебя на куски, – ядовито шипел он, – да нельзя. Возится с тобой Безингер… Где тубус? – тяжелый кулак сквозь ребра сотряс внутренности Малхаза.

Этот вопрос повторялся не раз, столько же раз наносились удары, все с большей силой и ожесточением. И все это делалось на ходу. С надрывным рычанием, подпрыгивая на ухабах, машины уходили прочь от родного села Малхаза.

– Где тубус? – все чаще и громче повторял Штайнбах.

– Да зачем Вы мучаетесь, – послышался с переднего сидения знакомый Шамсадову заботливый голос доктора, – сейчас сделаем укольчик, и он все сам расскажет… Правда, мистер Шамсадов? – и он склонился к полу, где, отрыгивая зеленую слюну с кровью, лежал едва дышавший учитель истории.

После этого совета ехали недолго. По приказу командира сделали привал. Здесь доктор вновь стал обихаживать Шамсадова как родного. Его даже умыли и заставили выпить какие-то микстуры.

От этих процедур учитель истории пришел в себя. Он узнал место, где сделали привал. Все-таки группа плохо ориентировалась на местности и, второпях описав полукруг, вновь приблизилась к селу – остановились у живописнейшего истока родника, вокруг которого еще горели щедрым пурпуром кусты шиповника, не желая расставаться с блестяще-черными плодами, до земли склонились гибкие веточки боярышника, а на гладком бежевом камешке, омываемом ласково прозрачной водой, чистя оперение, с беззаботным шумом возилась маленькая тонкоклювая птичка – горный конек. С началом зимы все деревья и кустарники оголились, почернели, замерли в спячке, и только вечнозеленый тисс не угомонился – еще больше растопырил свои иголки, не дает желтобрюхой синичке спокойно переспелое семя клевать.

Шамсадов тоже было воспротивился, чтобы в него иголки не воткнули, да ничего не получилось, только больнее стало; в вены обеих рук вонзились шприцы, и он «поплыл».

Человек в маске легкими ударами по лицу привел Малхаза в сознание.

– А ты ловкач, – на чеченском заговорил он, видя, что Шамсадов проснулся, – тубус в подвал, а полено под мышку. Просто здорово… Укол изумительный. Ты такое наговорил… и про жену он заставил тебя болтать. Ты такое нес, просто стыдно.

У Шамсадова рот пересох, какая-то горечь скопилась в горле, он хотел что-то сказать, но не смог, и тогда, поднатужившись, он смачно плюнул в маску, и пока тот очумело отпрянул, трескучим голосом бросил:

– Не смей говорить на чеченском, мразь!

– Отставить! – окрик заставил застыть взмах кулака военного в маске. – Его беречь, и пальцем не трогать, – склонился Штайнбах над учителем истории. – Вам привет от общего знакомого. – И уже тихо, совсем на ухо. – Послезавтра Безингер будет здесь. Ты все знаешь, знаешь, где Цель. Поднатужься, и будешь жить, жить как следует… Ты сейчас на чеченском все рассказал, ты все знаешь. Ты сказал, как твой дед показал тебе место, где было озеро, и оно ушло сквозь трещины в горе… Ты сказал, что это место называется, э-э-э… Как он сказал называется? – обернулся Штайнбах к чеченцу в маске.

– Бойна-тIехьа, что означает – за «обломанной», «поломанной», – заговорила маска.

– Ну что, соображаешь, понял, о чем речь? – вновь, как можно вежливее, обращался командир к Шамсадову.

– Нет, не понял. Если этот так называемый чеченец маску снимет и объяснит по-людски – может, и пойму.

– Сними маску… Кому сказал – сними, – грубо приказал Штайнбах.

Лицо земляка открылось, и учитель истории узнал одного из лидеров чеченской революции, что с пеной у рта по телевизору отстаивал национальную свободу, а жил в замке в Турции, на берегу теплого Босфора, где как-то переночевал Малхаз, возвращаясь из Англии.