Текст книги "Учитель истории"

* * *

Почти тысячелетие просуществовала Византийская империя, и редкий год в истории этого государства проходил без ложных и настоящих заговоров и переворотов. Одна династия сменяла другую, на смену одному императору приходил другой, и тогда из дворца и от богатой казны отстранялись одни, приходили другие, и обычно победители, по традиции, боясь мщения, были безжалостны к побежденным. Последних в лучшем случае постригали в монахи и ссылали на далекие острова, а чаще выкалывали глаза, отрубали руки и даже головы.

Словом, борьба за власть испокон веков жестока. Однако так случилось, что к середине десятого века дворцовый переворот в Константинополе произошел с ведома и с участием самого императора Константина VII Порфирородного.

Прозвание Порфирородный означало принадлежность якобы к роду Македонского дома, царской семье, царской крови и – рожденный во дворце, в порфировом зале.

Уже в этом прозвании много надуманного, ибо дед Константина VII, император Василий, был простолюдином из Болгарии, который благодаря своей природной силе и красоте стал приближенным знатной особы и с ее помощью сделал при дворе блестящую военную карьеру. И когда во время очередного переворота погибли не только император, но и претендент, а Василий участвовал в заговоре и заколол императора, то, чтобы не было безвластия, заговорщики провозгласили императором уже немолодого, но все еще крепкого Василия. И когда сенат стал возмущаться – ведь Василий простолюдин, вдруг как бы случайно появился в зале придворный библиотекарь и показал запылившийся от времени пергамент, исписанный древними литерами.

Только патриарх Фотий сумел кое-что прочитать, но не все, и тогда, чтобы преодолеть палеографические трудности, пригласили самого грамотного человека в Константинополе – молодого врача Лазаря, отца Зембрия Мниха.

Патриарх Фотий и Лазарь Мних совместно исследовали пергамент – спору нет, это родословное дерево Македонской династии, имело во главе своей армянского царя Тиридата, от которого показан ряд неизвестных имен вплоть до отца Василия: справедливость должна восторжествовать!

Кто не согласен с документом, тот против царской фамилии – в общем, Василий настоящий император. И его сын Лев недолго был императором, рано умер, и остался семилетний Константин.

Кстати, с малолетним Константином тоже не все в порядке, он рожден вне брака, вне дворца, тем более не в порфировом зале, и церковь его притязания на царский трон не признавала, да и он сам по возрасту не в силах был на что-либо претендовать. Однако регентство – некий коллективный орган, выше сената, куда входили высшие сановники империи, решил, что семилетний Константин достойный император, а роль императрицы пусть играет его мать, Зоя Карбонопси, которая, кстати, на тот момент находилась в заточении, за измену неизвестно кому.

Зоя Карбонопси оказалась не только привлекательной, но и умной женщиной. Как и отца Константина – императора Льва – она сумела привлечь к себе многих членов регентства и с помощью интриг натравила их друг на друга, заставила признать себя августейшей особой, матерью императора, а значит императрицей. Так она правила семь лет, пока ее не отравили.

К тому времени Константину – пятнадцать, и он вроде может править империей, да претендентов на пошатнувшийся трон вновь много. Это логофет дрома (командующий царской гвардией) – Константин Дука; доместик схол (командующий сухопутными войсками) – магистр Лев Фока; и, наконец, тоже военный – адмирал флота Роман Лекапин.

А со смертью самозваной императрицы Зои ситуация обострилась не только во дворце и в Константинополе, но и на окраинах. И приходит страшная весть – болгарский царь Симеон вторгся в северные и западные пределы империи и спешно движется прямо к столице.

Тут не до внутренних распрей – судьба империи под угрозой. Регентство и сенат становятся на защиту юного императора Константина и от его имени отдают приказ военным выступить против болгар.

Византийская империя славилась и держалась на воинской доблести: навстречу болгарам выступили армия и гвардия во главе с Львом Фокой и Константином Дукой. В это же время флот должен был отправиться в Крым и по уговору с Хазарией на корабли должны быть взяты пять тысяч печенегов-конников и три тысячи хазар-лучников. Из Понтийского (Черного) моря флот должен был пройти вверх по руслу Дуная и, высадившись, ударить в тыл болгарской армии.

Флот под руководством Лекапина прибыл в Крым, взял печенегов, однако к Дунаю не направился, а, ссылаясь на шторм и непогоду, стал приближаться к Константинополю, посылая к столице, к своим доверенным людям в императорском дворце, в день по кораблю для получения необходимой информации. И она поступила.

Без ожидаемой поддержки флота и без наемных печенегов и хазар византийская сухопутная армия потерпела сокрушительное поражение при Ахелое, а Константин Дука и Лев Фока чудом избежали плена и отступали с жалкими остатками войск в столицу.

Регентство и сенат объявили адмирала флота предателем, и без суда в лучшем случае его ожидало выкалывание глаз, разрезание ноздрей и пожизненное заточение на далеком острове.

Однако Роман Лекапин и его сообщники были готовы к этому. В одну звездную летнюю ночь собственный флот осадил Константинополь, с моря подошли корабли прямо ко дворцу. Не без помощи изнутри Роман Лекапин и его лучшие моряки ворвались в императорский дворец, с боем проникли в царские покои. Увидев адмирала флота с обнаженным мечом, знающий историю Византии молодой император Константин со страхом скорчился в углу, думал, что пробил его последний час – а Роман Лекапин бросился перед императором на колени, слезно поклялся в верности и обещал собственной жизнью оберегать от врагов, предателей, заговорщиков и казнокрадов.

От такого неожиданного почета и поклонения молодой царь Константин выразил полное доверие и внимание к адмиралу; правда, соглашение было скреплено актом присяги, заключенным в церкви Фара, которым Роман Лекапин обязывался ничего не предпринимать против царя и быть в его подчинении. При этом Лекапин получил звание магистра и влиятельную должность великого этериарха.

Забегая вперед, сделаем ссылку на литературные труды императора Константина, где он после отторжения от власти Лекапина писал: «Роман был простой человек и неграмотный и не был ознакомлен с придворными нравами и с обычаями, заимствованными из Римской империи; не происходя из царского рода и не имея благородных предков, он не сообразовывался в своих действиях с хорошими принципами, а поступал как вздумается, не следуя ни голосу Церкви, ни велениям великого Константина (то есть – себя)».

В этом наследии отражена истина, правда, и происхождение самого Константина не совсем безоблачное, а что касаемо нравов – то власть, как известно, всегда порочна, а Лекапин и в этом превзошел многих, и на то были объективные причины воспитания.

Роман Лекапин не портовый ублюдок, как его сверстник Басро Бейхами; он сын бедного моряка, списанного по нездоровью. Вместе с Басро Роман в детстве побирался и всякими способами зарабатывал на жизнь в порту. Оба они с ранних лет стали моряками, и их пути надолго разошлись. А когда они через много лет встретились, безродный Басро еще не присвоил фамилию Бейхами, но уже имел кое-какой капитал и, купив корабль, взял друга детства, такого же босяка, в партнеры, чтобы Роман поставлял ему издалека живой товар.

Как ни росли богатство и влияние Басро Бейхами, как бы он не был вхож и близок к влиятельным людям, да все равно из-за своей репутации сделать какую-либо карьеру никак не мог, и тогда он волей-неволей стал проталкивать во власть друга детства. Роман оказался незаурядным малым: имея поддержку, деньги и босяцкую прыть, он достиг высших высот во флоте, а потом, войдя в раж, вошел в сговор и буквально свершил захват власти.

Понятное дело, что нелегко захватить и удержать власть, тем более, что есть враги, и не какие-то босяки, а очень влиятельные люди. Однако под влиянием и опекой Лекапина главный аргумент – сам император, и чтобы еще больше влиять на психику молодого царя, Роман навязчиво сосватал за Константина свою дочь Елену, которая была значительно взрослее жениха.

По случаю брачного торжества Роман Лекапин был возведен в сан василеопатора, а старший сын Христофор занял должность великого этериарха. Этого показалось мало, и императора Константина, теперь уже зятя, «попросили» подписать новый указ, дающий Роману сан кесаря, который носили только лица царской фамилии, а чуть позже новый указ, и Роман объявлен соимператором, то есть сопричастным к царскому достоинству с возложением короны. И после этого Лекапин уже сам приказывает короновать свою супругу, объявив ее августой; в то же время сопричислен к императорскому сану старший сын Романа Христофор.

Наконец, в попрание всякой справедливости, Роман Лекапин, как полноправный император, начинает свое имя ставить на первое место в торжественных актах, на монетах, в провозглашениях, равно как идет впереди Константина в придворных выходах и церемониях.

И хотя все эти почести давались с согласия и даже по воле Константина, но ясно, что это делалось не по доброй воле, так как возвышение Романа соединялось с существенными потерями для авторитета и чести законного и преемственного носителя короны.

Роман Лекапин приблизился ко двору как покровитель и защитник императора против заговорщиков и казнокрадов; с первых же дней его босяцкое воспитание, властный характер и безграничное честолюбие наложили цепи на свободу Константина и парализовали его волю. Прежде всего, Роман удалил от царя окружавших его лиц и заменил своими приверженцами важнейшие придворные и административные места.

Соперники Лекапина, также прикрываясь государственными целями и интересами царя, поднимали против него почти каждый год военное движение или тайный заговор, что со стороны Романа вызывало жестокие преследования, конфискацию имущества, казни, заточения в монастыри и пострижение в монашество.

Несмотря на всю изворотливость, один раз Романа сумели сместить, но так как он являлся тестем императора, не посмели казнить, а отправили в ссылку. Как уже известно, с помощью близких родственников и друзей Лекапин вернулся к власти. И тогда он с новой яростью принялся истреблять своих врагов, к которым он в первую очередь причислял всех евреев. И именно тогда Роман понял, что истинные враги не те, что кричат в сенате или бряцают оружием и хвалятся родословными, а те, кто тайно подкупает власть, суд, военных и даже церковь.

Официально судить и казнить таких людей практически невозможно, и тогда началось тайное преследование евреев; ночные погромы, угрозы, расправы. Тогда-то и вырезали всех родных Зембрия Мниха.

С тех пор много лет прошло. Зембрия Мних никому не мешает, ведет уединенный образ жизни, в императорский дворец не вхож, к власти вроде интерес не имеет. А Роман совсем разошелся, и теперь якобы с согласия Константина двое других сыновей Лекапина – Стефан и Константин – тоже сопричислены к императорской власти и коронованы, и если учесть, что самый младший царевич Феофилакт возведен в патриархи Константинополя, а рожденный вне брака сын Василий – командующий императорской гвардией, то понятно, что власть в империи полностью сосредоточена в руках Романа. И хотя прозвучал тревожный сигнал – другу Басро прямо на стадионе горло перерезали – так это, может, к лучшему – портил этот ублюдок атмосферу его двора.

А что же делает настоящий император Константин VII Порфирородный? А ничего. Он стал подписываться и провозглашаться на пятом месте после Романа и его трех старших сыновей. Двор, всякий люд, церемонии и торжества его тяготят, чувствует он, как все на него с презрением смотрят, и чтобы как-то жить, а жить он должен, ибо Лекапины его именем прикрываются, Константин занят творчеством – рисует, пишет стихи и романы, философствует. Ему чужда земная суета, он хочет думать только о великом, о неординарном в историческом аспекте. Он поклоняется великим полководцам прошлого, и в тайне от всех, уже будучи в возрасте под сорок лет, он как ребенок еще играет в войну, сам впереди армии, и его главный враг, кого он ежедневно «обезглавливает», – не кто иной как Лекапин.

И хоть не любит Константин VII людных мест, но как творческая душа – он ценитель зрелищ; будь то в театре, на ипподроме или на стадионе; и он страстный зритель, эмоциональный болельщик и яростный поклонник ярких событий. Блистательная победа женщины на олимпиаде просто потрясла его до глубины души, и вопреки практике прошлых празднеств, Константин вместе с охраной ринулся к чемпионке и, увидев вблизи Ану Аланскую-Аргунскую, он был сражен этой блистательной красотой, этой божественной привлекательностью контуров чистого очаровательного лица, этой грацией девичьего тела.

Константин, по примеру членов царской семьи и знатных вельмож, пытался приблизиться к Ане, хотел увидеть ее лицом к лицу, а может, как и другие наглые особы, даже попытаться дотронуться до нее. Однако и здесь царскую персону не уважили; охотников воочию лицезреть чемпионку было очень много, толпа гудела, все толкались, и потом Ана и вовсе исчезла в толпе.

– Найти ее! – наверное, впервые в жизни отдал приказ император.

Может, и искали, да не с той прытью, как того требует царская воля. Может, и нашли бы, да что ночью в толпе разберешь; вот и привели ко дворцу мало-мальски похожих девиц, у кого волосы пусть и не золотые, хотя бы чуточку рыжеватостью отдают. И весь двор смеется, рассказывает, как пятый царь смотрины устраивает. Поползли по дворцу слушки, смешки, даже анекдоты, мол Константин так влюбился, что приказ посмел дать. И для пущей хохмы по приказу разболтанных сыновей Лекапина – настоящих царей – доставили во дворец всех рыжеволосых женщин, даже самых уродливых, и подсматривали все, как Константин, морщась, со всякой челядью общается, во все лица с надеждой всматривается, словом, голову потерял, влюбился.

Конечно, император понял, что стал посмешищем, так ему вроде не привыкать, а тут иное; понурился он, сник, потерял душевное равновесие и покой и, уединившись в своей библиотеке, все твердил печальным голосом:

– Найдите ее! Найдите!

– Я знаю, где ее найти, – вдруг послышался в дверях тонкий виноватый голосок; из-за толстой расписной портьеры видна была одна лишь голова с жидкой бородкой пожилого человека.

– Иди сюда! – вновь приказные нотки в голосе императора. – Где? – вскричал он в нетерпении.

– На то нужна императорская воля, а мне полномочия, – согнулся в три погибели худой старик.

Победа юной девушки в олимпиаде и без того больно всколыхнула глубинные струнки в душе Константина, а тут какой-то слуга на что-то намекает.

– Кто ты такой? – насупился Константин.

– Вам за ненадобностью это неведомо, а я Стефан – Ваш личный евнух, а значит пятый помощник главного евнуха дворца.

– У-у-гх, – простонал Константин, даже пятый евнух колет его душу. – Так где она?

– На то нужна императорская воля, а мне полномочия, – вроде вяло, да то же твердит Стефан.

– Ко мне кесаря и писаря дворца! – заорал Константин в бешенстве на своего евнуха.

Вскоре Стефан, так же прогибаясь, явился, а голос его ядовит:

– Почивают, ночь, велели не будить без императорского указу, – и пока Константин от гнева еще больше вскипал. – Так я тоже грамотен, велите, напишу, а Ваша воля лишь благословить, росчерк поставить.

Константин почему-то вспомнил, как золотоволосая победительница на стадионе хлестала кнутом и приказывала: «На колени, раб! На колени, раб!».

– Пиши! – словно его в который раз хлестнули, закричал Константин.

На утро указ о назначении нового евнуха многих, в том числе сыновей Лекапина, просто рассмешил, и они твердили: «Константин всерьез влюбился, голову потерял», и только сам Роман Лекапин насторожился. Одно дело, когда Константин, любимый зять, пишет любовные оды, памфлеты и всякую чушь, которую по докладам агентов Роман не понимает, да раз к трону не лезет – его не волнует, а тут евнуха самовольно сменил, а следом – совсем обнаглел зять, тронный зал к вечеру приказал подготовить, где стоит золотой соломонов трон.

«Неужели зять не смирился, неужели может сесть на трон?» – мучился Роман Лекапин.

Он давно бы изжил Константина, да не мешает он ему, и народных волнений Роман побаивается. А так Константин вместо мумии; когда надо, его демонстрируют, от его имени империей руководят, на него, когда надо, помои сливают, а когда надо в дальний угол задвигают, забывают, пусть сидит в своей библиотеке, творчеством занимается. А тут – на тебе, впервые указ самовольно издал.

«А может, действительно в красавицу влюбился, с ума сошел?.. Так это, может, и к лучшему, вначале я побалуюсь, потом еще кое-кто; сорванцы мои сыновья, а зять, как положено – пятый».

И на сей раз чтобы лишить Константина инициативы, Лекапин, упреждая события, объявил:

– В честь победителя олимпиады – Аны Аланской-Аргунской – устроить торжественный прием!

* * *

Зембрия Мних был не только хороший врач, но и тонкий психолог и стратег. Не без его помощи по городу пошел слух – вечером знаменитая Ана Аланская-Аргунская проедет по Константинополю к императорскому дворцу. С самого полудня толпы людей заполонили центр империи, окружили дворец в ожидании чудо-красавицы.

В окружении многочисленной конной императорской гвардии Ана ехала на прием. Она с горделивой статью восседала на самой дорогой колеснице императорского дворца, в которую были запряжены три пары лучших коней императорской конюшни.

Слава – опьяняющий дурман.

– Ана! Ана! Ана! – кричал Константинополь.

Позабыв обо всем, пребывая в эйфории почитания и преклонения, Ана с прирожденным артистизмом и кокетством величаво приветствовала толпу. У самого дворца давка усилилась, гвардейцев потеснили, народ хлынул к Ане, началось неописуемое, каждый пытался дотронуться до нее, а она, уже стоя на колеснице, ликующе махала руками, еще больше раззадоривала людей.

Плотным двойным кольцом окружили уже спешившиеся гвардейцы колесницу, чтобы к Ане народ не прикасался. И эту охрану толпа разнесла бы, но в это время из дворца на помощь стройным клином выдвинулась дополнительная вооруженная гвардия. Начались страшная давка, крики, вопли. Все-таки гвардейцы от колесницы народ оттеснили, под несмолкаемый рев народа Ана въехала во дворец как настоящий победитель. И эта народная любовь так взбодрила ее, что она окончательно воспрянула духом, вновь припомнила – она последняя амазонка, и когда евнух объяснял ей правила византийского приема, ее взгляд был горделивый, поверх голов.

– Не забудьте, сидящему на соломоновом троне надо с почтением поцеловать руку, – в который раз повторял евнух.

По обычаю византийского этикета Ану повели по многочисленным залам и галереям императорского дворца. Ана думала, что после роскоши дворца Феофании она ничему не удивится, а тут такое богатство и великолепие, что ее эйфория вмиг улетучилась, и эта обстановка, эти шедевры, эта концентрация мирового искусства, лучших творений человечества, доставленных сюда со всех концов мира, оказали на нее такое давящее воздействие, такую силу и напор, что она вновь почувствовала себя приниженной, угнетенной, жалкой, так что она не смела более озираться на это всемогущество, только потупив взгляд, шла куда вели.

– Тронный зал! – откуда-то торжественно объявил красивый баритон.

Ана еще ниже склонила голову, и тут переливчатый лучистый блеск кольнул ее глаза: она заметила на своей груди изящный, обрамленный роскошно под цвет ее платья пламенный рубин. «Такого камня нет в Византии и в ближайшем свете», – вспомнила слова Мниха. «Такой, как я, девушки – тоже нет!» – харизматическая мысль.

Перед ней раскрылись высоченные золоченые двери. Почему-то в этот миг перед ней предстал образ отца. С прирожденной статью и грацией Ана вступила в огромный светлый зал. Все в коврах, в шелках. Сразу по бокам бьют фонтаны, а далее, словно аллея, золотые деревья и на них поют птички, откуда-то доносятся гармоничные звуки золотых и серебряных оргáнов.

– Ана Аланская-Аргунская! – объявили по залу.

А она все шла по залу к великому триклинию Магиавра, где стоял соломонов трон – чудо человеческого искусства. По бокам перед троном блестящая свита военных и придворных в парадных мундирах.

Ана думала, что на троне будет восседать настоящий император Константин, пригласивший ее. Однако, издалека увидев смуглое изможденное лицо, она дрогнула, даже замедлила шаг, так, особенно прищуром взгляда, был похож император Роман на своего друга Басро. Тут же она вспомнила еще одно выражение Мниха: «В истоке Лекапин виновен в смерти моей и твоей семьи».

Не сумев преодолеть себя, Ана на значительном расстоянии остановилась, не доходя до трона, и тем самым не только не поцеловала руки, но даже и поклон свершила сдержанно, как подобает здороваться девушке на Кавказе.

Наступила неловкая заминка. В это время, что-то шепча, сзади Ану кто-то подтолкнул. Она невольно сделала шаг, и перед самым троном, прямо из-под пола, страшно рыкая, появились золотые львы. То ли испугавшись, то ли удивившись, Ана с некой игривостью вскрикнула, так что император Лекапин довольно засмеялся, заставив смеяться всю свиту. Это вызвало разрядку.

– Я думал, что такая смелая девушка ничего не боится, – уже немолодой император тяжело встал, неровной походкой сам подошел к Ане и, жадно оглядывая ее с ног до пышных золотистых волос, схватил ее руку, так что в его корявых толстых пальцах белизной отливала кисть Аны. – Неужели такие нежные руки смогли одолеть стольких мужчин? – как можно ближе остановился Лекапин, сжимая ее руку, и блеклыми, покрытыми пленкой катаракты сощуренными глазами изучающее всматривался вначале в рубиновое колье, а потом перевел взгляд на грудь, шею, гладкое лицо, все чаще облизывая губы.

– Посол Малой Азии султан Маиз ад-Дулле, – объявил торжественный голос, избавляя Ану от мук.

– Посол Моравии и Паннонии герцог Люитпольд.

– Кто это так совместил? – недовольно забормотал Роман Лекапин, вновь вынужденно занимая свое место.

После церемонии вручения верительных грамот послами началось представление их высшим сановникам империи, однако эта процедура мало кого занимала, все взоры были в сторону Аны, которая, выделяясь неповторимой грацией, красотой и ростом, теперь стояла в ряду дам византийского двора.

Вопреки этикету, с послами быстро разобрались, и вновь император Роман Лекапин сам направился к Ане.

– В честь Аны Аланской-Аргунской – званый обед, – самолично объявил он.

В это время к уху императора склонился главный церемониймейстер двора.

– Ах, да! – на редкость в хорошем настроении был Роман. – К сожалению, наш зять Константин приболел, а мы решили преподнести чемпионке императорский подарок, – он хлопнул в ладоши.

Под звуки гармоничной музыки в зал торжественно внесли дорогой сувенир: золотое блюдо древней египетской работы.

– От себя лично добавляю еще пятьсот золотых, – царственно заявил Роман.

Ана чувствовала себя очень скованной, утомленной, а к ней поочередно подходили все влиятельные дамы и вельможи, что-то спрашивали, говорили.

Наконец пригласили в соседний зал, где был накрыт огромный стол, и Ану с почетом усадили между царицей – официальной женой Романа, немолодой понурой женщиной, которая сквозь улыбку с ненавистью глядела на Ану, и старшим сыном Христофором, который, наоборот, был более чем любезен, учтив и даже навязчив, особенно под столом, где как бы нечаянно он всеми конечностями пытался дотронуться до тела чемпионки.

Обед был изнуряюще долгим, бесконечным. Ане казалось – что еще можно выдумать, сколько можно есть? А разнообразнейшие, самые экзотические и невообразимые по вкусу блюда все несли и несли, и это не беда, хуже другое: к ней столько внимания и столько вопросов, что она боится что-то не так сказать, лишнее сболтнуть, а короткими ответами пытается повторять те небылицы, что выдумал ей Зембрия Мних. В общем, она из Хазарии, с Кавказа, дочь князя, но имя отца называет иное. В Константинополе живет вместе с дядей Радамистом и тетей Артемидой.

А вопросов, вроде светских, да пикантных, столько, что целомудренный Мних их не учел, и чтобы лишнего не сказать, Ана коротко отвечает, а чтобы рот занят был, все ест и ест. За столом не только горы еды, но и столько же питья, в основном вин; и разговоры все шумные и развязные, и Христофор уже не только под столом, а в открытую пытается «ухаживать» за гостьей, требует выпить вино и уже заплетающимся языком несет всякие непристойности, приглашает какую-то провинциальную красотку перейти в свои покои, знатные покои второго царя, царя великой Византийской империи. Под конец Христофор так распоясался, что даже мать стала его стыдить, бросив в сердцах:

– Весь в отца.

А Ана, пунцовая от волнения, еле сидит, все с трудом сносит, с нетерпением ждет окончания столь затяжного застолья, надеясь, что удастся ей наконец-то уехать. Оказалось, это только начало – впереди еще театральное представление в другом зале, а до этого вновь долгие беседы, уже прогуливаясь по сказочным галереям дворца. И тут вновь Христофор от Аны не отходит, всячески выказывая свои притязания, и лишь с началом театрального представления, где Ану посадили в кругу женщин, она чуточку легче вздохнула, да расслабиться не может, хоть и пытается засмеяться, раз все смеются, над непонятной ей клоунадой константинопольского дворца. Затем была пантомима, и вновь все смеялись, а Ане казалось, что артисты мимикой выражают трагедию и боль. Однако, как советовал Мних, и здесь Ана натужно улыбалась, чувствуя, что постоянно находится под прицелом ревнивых женских глаз.

Наконец, в который раз сидящий ближе всех к артистам Роман Лекапин, не скрывая, широко зевнул:

– Довольно, – сонно постановил он.

С этими словами, словно по команде, из-за увесистых шерстяных портьер с сонными личиками выбежали дети и начали хором петь, а когда зазвонили колокола, все встали, начали креститься, и лишь Ана стояла неподвижно, хотя Мних ее строго-настрого предупреждал и учил креститься, говоря, что от этого с нее не убудет. Да не смогла Ана себя перебороть, или растерялась от усталости – все позабыла.

– Может, она мусульманка? – нарушил тревожное молчание женский голос.

– Еще хуже – иудейка! – другой, тоже женский.

– Язычница! – совсем злое шипение.

Шелестя шелками, звеня золотыми побрякушками, женщины с ядовитыми гримасами шарахнулись от красавицы.

– Соблюдайте светский этикет – здесь послы, – призвал к порядку главный церемониймейстер.

Император Роман злобно сгорбился, еще более помрачнел, так что морщины стали совсем глубокими, с отвращением напоминая Ане лицо Басро Бейхами.

– Неужто во дворец привели иудейку? – гневно выдавил Роман.

– Я не иудейка, – нашлась Ана, – а во дворец пришла, как Вы знаете, наверное, по приглашению императора Константина.

– Да, его величество император Константин недомогает и уже давно ожидает Ану в своей библиотеке, – тонким голоском звонко объявил евнух Стефан.

Царь Роман перевел тяжелый взгляд с Аны на евнуха, потом вернулся к Ане и, глядя на нее, сделал отмашку старшему сыну. Не спеша, по-царски, более чем вальяжно Христофор подошел к отцу, закивал, слушая отца, тоже, правда, со снисходительной усмешкой глядя издалека на Ану.

– Его величество император Византии Роман Лекапин благодарит послов и гостей дворца.

Сгорбленный Роман засеменил к потайному выходу, все застыли, склонив головы. И как только Роман исчез, Ану дернули за рукав.

– Следуйте за мной, – прошептал знакомый голос евнуха. И когда они углубились в темные длинные коридоры. – Неужели Вас не предупредили, как себя вести?

– Предупредили, – нервно отвечала Ана, – только мои мать и отец чтили своих богов, и иному я не последую.

– Ладно, об этом не досуг, – скороговоркой, задыхаясь, говорил евнух, он очень торопился, будто за ними погоня. – Дела худы, ой как худы! Христофор глаз на тебя положил, а это дрянь, и какая дрянь, похлеще отца… Так что молись каким угодно богам, лишь бы тебя отсюда без насилия выпустили.

– А Константин…

– Ничто наш Константин, ничто, – перебил ее евнух, – но будь с ним вежливой, он щепетильный царек, в другом мире витает, все никак не повзрослеет… Наконец-то его покои.

У дверей внушительная охрана. Они прошли еще пару темных прохладных галерей и очутились в огромном освещенном зале со множеством книг на стеллажах, с картинами и картами на стенах, с многочисленными статуями вдоль стен.

– Царская библиотека… Ждите здесь, ничего не трогайте, – с этими словами евнух исчез.

Эта библиотека напомнила Ане кабинет Зембрия Мниха, только была гораздо больше и роскошнее. Было очень тихо, и лишь у дальней стены, видимо, от ветра, шевелились шторы и пахло соленостью моря, слышен убаюкивающий прибой.

Ана так устала, что хотелось хоть где упасть и заснуть. Прождав немало, чтобы стоя не заснуть, она двинулась на звук моря. За толстыми расшитыми шторами чуточку приоткрытая дверь и далее украшенный вьющимися кустарниками мраморный балкон.

Порывы холодного ветра освежили ее сознание. Ана склонилась над прохладными каменными перилами – прямо под ней, ударяясь о скалы так, что кажется, брызги летят в лицо, бушует неистовой волной темное рычащее море.

– Ана… Вы здесь? – высокий, мягкий голос.

Обернувшись, на фоне матового окна она увидела высокую тень.

– Я Константин, сын Льва Четвертого… Здесь холодно и дует… давайте зайдем.

Император галантно провел ее в библиотеку, вежливо предложил глубокое кресло и только после нее сел напротив, нервно сжимая тонкими, красивыми, ухоженными пальцами края темно-бордового парчового кафтана, на котором серебряными нитями было вышито изображение тигра, а на месте глаз и когтей животного искусно обрамлены золотом блестящие алмазы.

– Я виноват, очень виноват, – начал император Константин, – что так вышло… там.

– При чем тут Вы… Вы ведь больны, – пыталась поддержать светский разговор Ана.

То ли морской ветер взбодрил Ану, то ли сама обстановка была более уютной, или вид худого, даже костлявого, бледного императора и его явная стеснительность, в отличие от наглых Лекапинов, придавали Ане все больше и больше уверенности, силы и спокойствия.

– Я приношу извинения, что время столь позднее, – все еще робел Константин, – так получилось… А по правде, в Константинополе вся жизнь только ночью и протекает.

– Может, так во дворце и в богатых кварталах, а простой люд с закатом спать ложится, с рассветом на жизнь с трудом зарабатывает.

– Да-да, может быть и так, – смутился император.