Текст книги "Учитель истории"

Потом учитель истории изучил содержимое спален – с отвращением обнаружил много интимных вещей, и вытекающий вывод: «Значит, дом только под наружным наблюдением, а внутренних камер нет».

Ровно в полдень позвонил телефон. Тот же китайский акцент:

– Вам что надо?

– Хочу поговорить с Безингером.

– Я не решаю. Что еще?

– А с чеченцем?

– Такого не знаю, не расист. Что еще?

– Черную икру, осетрину и черный хлеб.

– В семнадцать спуститесь в гараж, будет черный хлеб, а остальное у Вас есть.

Ровно в семнадцать часов из гаражных дверей бесшумно выдвинулся контейнер, выложил содержимое и так же исчез.

– М-да, – как Безингер, промямлил Шамсадов, рассматривая свежие овощи, фрукты и даже газеты и журналы, не говоря о ржаном хлебе. – Что бы такое на завтра заказать? – с издевкой думал он.

И что бы он ни заказывал, почти все поставлялось, исключение только то, что запрещено и на воле, – оружие и наркотики, а что касаемо женщин, то никого не допускают, взамен резиновую куклу предлагают – смеясь, он отказался. А Ана с упреком на него глядит, и в эту ночь снова увидел во сне Эстери. Но с утра заряжается оптимизмом: «Не паниковать, не унывать!». И он постоянно занят: то тренажерный зал, то сауна, если не прочитал, то перелистал все книги и тетради, пересмотрел все видеофильмы, и играл на компьютере, словом – не дает себе горевать. Так прошло три дня. А Ана, ему кажется, все насупленнее и недовольна им.

– Что? Что-то не так? – разговаривает Малхаз с ней. – Не ждать? Действовать? А как? Безвыходных ситуаций нет?!

Пришлось снова обследовать, даже ощупывать весь дом: бесполезно. Потом он мечтал, сможет ли из имеющейся бытовой электроаппаратуры смастерить передатчик? Не реально. Всюду тупик, и как не внушает он себе, а настроение все хуже и хуже, и Ана вроде глядит все недовольней и несносней, и чтобы ее не видеть, он все реже и реже поднимается на второй этаж, все в подвале бильярд гоняет, чтобы отвлечься, лучше занятия не находит, и как-то сама собой приходит мысль – все в доме отлично, просторно, а вот бильярдная и сауна какие-то куцеватые. Стоп! Он галопом помчался наверх, измерил не только первый, но и второй этаж, потом подвальное помещение – разница пять метров.

Сомнений нет: здание цельное, монолитное, железобетонное; возводилось по стилю бункера – значит, есть в подвале скрытое помещение, и как он раньше не догадался, в бильярдной фонарь, неужели в Лондоне свет отключают? Визуальный осмотр дал ответ – вход может быть только в сауне. Полдня каждый сантиметр ощупывал, а оказалось все просто. Электропечь на колесиках, два болта пальцами открутил и отодвинул – вот и проем, куда только с фонарем идти, а там уже внушительная дверь с цифровым кодом. «Если есть сигнализация – даже лучше, может сразу прибегут, людей увижу» – все еще взбадривает себя Малхаз.

С ходу он набрал прокатанный шифр: «0965» – ничего. Потом, как только ни крутил, какие только цифры ни выдумывал – бесполезно. Стал вести запись, что-то высчитывал – впустую. Он чуть не прозевал сеанс связи; потом до вечера, то потея, то от волнения дрожа, набирал разные комбинации – напрасно. Тогда он побежал в кабинет Безингера и до утра обследовал каждый листок, увидев цифру, бежал в подвал – никак.

Так он и вырубился прямо на бильярдном столе, а потом бежал вверх на телефонный звонок.

– Ничего не надо! Ничего! – уже кричал он на китайца, а тот невозмутимо:

– Почему вчера воду не использовали, Вы не купаетесь? Должна быть гигиена.

– Пошел …! – сорвался учитель истории.

В полном изнеможении он еле поднялся на второй этаж, свалился на диван и, сквозь слипающиеся глаза глядя на Ану, прошептал:

– Не могу, Ана, не могу, на сей раз не по зубам Безингер, – и тут ему показалось: укоряющей, злой искрой блеснули глаза с картины, поразили его сознание так, что он вскочил. – Да, да, какой же он Безингер, ведь он Зембрия Мних, чье завещание датировано 970 годом.

Зацепившись за ступени, он кубарем слетел со второго этажа, больно ушибся, протаранил колено и локоть, и все равно побежал, прихрамывая.

– Щох! – сухим эхом щелкнул замок, но дверь не поддалась, и тогда он всем своим небольшим весом налег; очень медленно, скрипя, все шире обозначился черный проем, оттуда повеяло колдовским мраком тайн тысячелетий, и несмотря на тревожащий гул принудительной вентиляции, здесь царил стойкий застоявшийся дух мертвечины, спекшейся крови, застывшего ужаса. А от луча фонарика стало невыносимо: чудовищные тени пробудились от вековой спячки, изголодавшись, поползли, облизываясь, щелкая клыками, к возмутителю миропорядка.

– Ой! – простонал Малхаз и в ужасе попятился назад; никакая атака, никакой шторм с этим ужасом извечного тухлого мрака в сравнение не шли.

Собрав в кулак весь свой дух, глубоко вдохнув, будто ныряет, до боли сжав зубы, он сделал эти два шага вперед, знал наверняка, справа должен быть выключатель. Все озарилось, и тем не менее тяжело, давяще, несносно. Он осмотрелся. Тайник во всю ширину дома. Всюду висят на шарнирах, прислонены к стене и даже лежат штабелями разногабаритные холсты – картины. Одни в рамках, другие без, на некоторых четко все сохранилось, на многих уже отпала краска, выцвела, потрескалась, облупилась. В одном углу несколько статуй, какой-то древний металлический, деревянный и даже глиняный инвентарь; и хотя Малхаз не разбирается, но одна статуя женщины выше него точно из чистого золота, вся блестит!

В другом углу пожелтевшие фолианты, какие-то древние карты, рисунки, чертежи и вроде запыленный хлам.

В дальней стороне – из тронутого временем толстого металла увесистый, массивный шкаф-ящик, на нем висячий, тяжелый, тоже очень старый замок с какой-то меткой не то герба, не то символики. Тут же столик, тоже наверняка из золота с резной костью и эмалью по бокам, к нему приставлен угловатый стул из того же материала, явно вышедший из рук того же мастера, только сиденье из кожи все потрескалось, разошлось. И что Малхаз видит? На столике початая бутылка коньяка, что любит пить Безингер, в пепельнице две потушенные сигары, и все это совсем свежо, даже коньячок в рюмке уже выпарился, да на донышке еще слизкой капелькой застыл, к ногтю словно пластилин прилип, а знакомый аромат сохранил. «Он был здесь, и, скорее всего, на днях, при мне точно. Гад! Вот тебе – едины во всем! … Здесь должен быть еще выход!»

На противоположной стене большая старая картина с изумительным пейзажем; под ней характерный полукруг на цементе; картина на шарнирах, легко поддалась толчку, и… (неужели так просто?) в двери огромный, изъеденный ржавчиной ключ; как на первом, скрипя, сделал три оборота, и дверь, давно просевшая на петлях, с натужным приподниманием, цепляясь о пол, визжа, отворилась, и снова мрак, вонь застоялой сырости, плесени, дохлых крыс.

Вооружившись фонарем, Шамсадов медленно, озираясь, постоянно счищая с лица и рук едкие, невидимые паутины, с замирающим сердцем, задыхаясь от нехватки кислорода, очень долго шел, склонясь, по невысокому, узкому, ровно для одного плотного человека, тщательно оштукатуренному проходу. Неожиданно ход стал неровным, с поворотами, и вдруг развилка. Один проход ухожен – явно продолжение, а ответвление не забетонировано, голая, липкая, очень холодная, мерзкая глина, и этот проход сделан сравнительно недавно, хотя опорные металлические балки уже прилично изъедены коррозией.

Малхаз пошел по ухоженному проходу, и вскоре новая неожиданность – просторное углубление, типа отстойника, и согнутые штыри в стене – лесенка, со следами свежей цементной пыли прохода. Выключив фонарик, он полез к манящей щели дневного света. Долго прислушивался – тишина, хотел толкнуть, но в последний момент сдержался: он учуял уже знакомый нисходящий изыск салонного истеблишмента. «Это магазин-выставка антиквариата „Давид и Рубальский“, – догадался Малхаз. – Сюда нельзя; все под камерами, идет запись, и тщательная охрана с сигнализацией». Этим ходом можно воспользоваться только в положении безвыходного отчаяния.

Он тронулся обратно и свернул в другой, неухоженный проход. Здесь совсем не то: липкая земля, между балками и стеной он еле протискивается. Видимо, этот проход сделан как запасной или в иных целях, однако вряд ли им после строительства кто-либо пользовался, может, он первый. Вдруг все задрожало, нарастающий подземный гул заставил сжаться и до того подавленное сердце. Как и возник, так же плавно гул исчез и буквально через минуту повторился. «Неужели подземное метро?» – удивился Малхаз, спешно тронулся дальше.

Вскоре стало светлей, веселей, обозначились свет и запах съеденных тормозов и людского пота. Проход упирался в армированный воздухозаборник метро. Ровно по диаметру прохода арматура была спилена и для маскировки просто висела на петельках. После мрака лабиринта здесь казалось чересчур ясно, хотя и был полумрак.

Шамсадов долго все осматривал, даже с наглостью, несколько раз бегал по туннелю лучом фонарика. Однако обследовать далее не стал: очень устал, батарейки садились, и главное, боялся за тыл, вдруг была сигнализация и уже все всполошилось, а там Ана осталась.

Ровно в час ночи он добрался до дома – все было по-прежнему, как разворотил Малхаз. Он буквально валился с ног, однако не поленился, открыл все краники, сам стал купаться и чистить одежду – китаец здесь, рядом, раз засекает даже водомер, пусть думает, что я ожил.

Будильник на мобильном телефоне поставил на шесть утра, да проснулся раньше. Следовало действовать, не мешкая, он еще накануне не вернулся бы обратно, если бы предусмотрительно взял с собой Ану. В раме картину унести невозможно, да и не его эта рама – не нужно ему это воровство. Взяв в кабинете Безингера скальпель, он только притронулся к картине – словно током его стукнуло: кажется ему, что недовольна Ана, очень встревожена.

– Что? Уходим, бежим! Чем ты недовольна?.. А может…

Он стремительно ринулся в хранилище, и сразу к древнему шкафу. Вряд ли ключ от такого массивного замка Безингер носит с собой. И точно, под носом; веками сюда никто не проникал, и бдительность притупилась, а скорей всего снаружи такая охрана, даже телефон глушит, что здесь нечего беспокоиться.

Туговато открыл замок, настежь раскрыл двери, а полки почти пусты, только на одной с кулак Малхаза неограненный минерал – «Алмаз!», и еще изумительная шкатулка из пожелтевшей, местами с трещинками, гравированной слоновой кости, отделанная с краев золотом, сверху вместо ручки искусно обрамленный внушительный рубин, а кругом цветастая россыпь из бриллиантов, агата и сапфира.

Малхаз очень осторожно приподнял увесистую крышку – внутри в трубочку завернутая вещь. Он развернул – старая, уже покарябанная местами, иссохшая и отвердевшая с концов дубленая кожа, глянул мельком – на ней выжжен текст на латыни, рядом схема, а все внимание к концу, на большее нет ни времени, ни терпения нет, все точно: только не «ф», которое чеченцы обычно не употребляют, а «п» – «Паранз-Кхелли, 970, Зембрия Мних».

«Ана и я не зря сюда попали, эта схема должна быть в комплекте», – подумал Малхаз, осторожно свернул в трубочку древнюю кожу, по-хозяйски сунул во внутренней карман.

Побежал наверх, несмотря на кажущееся недовольство Аны, приступил к отделению холста от дорогой рамы. Оказалось, не так просто, это не его дуб и оконные гвозди; делалось на совесть, на века, как для себя, уже умеючи, и простым скальпелем не справишься. На эту нудную мороку ушло много времени. В три оборота обвязал Малхаз вокруг себя холст с Аной, вроде все свое забрал, тронулся к тайному выходу; что-то холст ему мешает, а в конце прохода идти придется и на четвереньках, и ползком ползти придется. Стал поправлять ношу на теле, машинально, напоследок огляделся – замер. Здесь все шедевры, но как он это не заметил, видимо шкаф с картой приоритетом его внимания был, а сейчас – сбоку потускневшее от времени полотно, но какой гений такое сотворил, или, скорее всего, натура была такая вдохновляющая! Во весь рост стояла грациозная, величественная, как королева, красавица Ана – в молодости!

– Без тебя не уйду! – часто дыша, прошептал Малхаз, схватил картину, побежал наверх.

На сей раз хлопот было гораздо больше: холст был трухлявым, и чувствуется, что была реставрация, да краска местами все равно шелушится, с основой не держится, ткань со временем «устала». Такой холст вокруг тела не обмотаешь, да и слишком широк он, к тому же больно толстым станешь. Вспомнил, что в кабинете Безингера что-то наподобие тубуса: видел футляр от телескопа. Прямо как под заказ; и сверток он туда же положил; хоть и твердят – «все яйца в одну корзину не кладут», да здесь случай особый, отныне они неразлучно должны быть вместе.

Экономя подсевшую энергию металлического шестибатарейного фонарика, Шамсадов на первом отрезке пути, где было ровно, решил идти вслепую, на ощупь держась стены. Теперь этот мрак не враждебен, не страшен, наоборот – попутчик и друг. При хорошем темпе до метро добираться около получаса. Засекая время, включил фонарик, на ходу глянул на часы, прошел еще пару шагов и замер; только дошло – ровно двенадцать. Он допустил непростительную, досадную оплошность, надо было дождаться звонка, поговорить с китайцем… а теперь… Выбора нет, только вперед, и он уже невольно прислушивается, оглядывается, и не зря: рассеянный свет, самое быстрое явление в природе, уже достиг его, и понимает Малхаз, что это воображение, да от яркости вроде рябит в глазах. А следом нагнал звук, и не идет преследователь, а бежит, значит, ниже него, точно китаец, а если не один?

Все равно отступать некуда, он тоже, частенько больно ударяясь о потолок, побежал, как мог, да ему фонарик теперь включать нельзя, во мраке тяжело, рукой тыкается, ждет, когда поворот, а его все нет, и уже четко виден источник света, и вроде даже ему освещает ход. Ой! рука провалилась, с надеждой Малхаз засел за угол. Он и дышать боится, его спасение только во внезапности.

Словно чуя засаду, преследователь у поворота сбавил шаг, с опытом, не впритык, а по большому диаметру стал заходить.

– А-а-а! – изо всех сил завизжал Шамсадов, так что тень резко отшатнулась, качнулась к стене; этого мгновения было достаточно. Малхаз заметил пистолет, бросил в своего преследователя тубус, а сам, отскочив, с размаху, в прыжке, нанес удар фонарем по черепу – в ответ оглушительно прозвучали два выстрела.

Китаец уже давно обмяк, а Малхаз все бил и бил фонарем, пока это орудие не развалилось по кускам.

С еще большей скоростью, не останавливаясь, он продолжил побег, и только попав в воздухозаборник, немного передохнул, пока выбирал дальнейший маршрут. Решил двинуться прямо к перрону. А чуточку поводив мощным фонариком китайца, засек уже проторенную «колею». Прямо с противоположной стороны, так же на петельках, уже вырезанное, висит решето. Надо, не поскользнувшись, перелезть по частой арматуре, что совсем несложно. Вскоре оказался в просторном тоннеле, который привел Малхаза в освещенный зал, где стояли уборочное оборудование, техника и здесь же водосточный кран.

Пистолет, фонарь и плащ, который отчистить было невозможно, он еще в тоннеле сбросил в небытие темницы воздухозабора, и теперь бодро зашагал по лестнице вниз, браво ответил на задорное приветствие мулатки-уборщицы, сразу попал на перрон, пару минут пребывал в шоке от не реагирующей на него массы людей – и устремился к первому же подошедшему поезду. Через две-три остановки (больше дышать под землей не мог) наугад вышел. Оказалось – станция «Ватерлоо». «Чье Ватерлоо?» – подумал он и на сей раз правильно резюмировал: «Суеверие зло и порок».

То, что полицейский не обратил на него никакого внимания, его взбодрило, но не совсем, все основное впереди, и если Томас Ралф-младший, его ныне единственная надежда, не в плавании, да еще поможет, то выход есть.

Мобильный телефон уже был в зоне приема, и Малхаз первым делом набрал мобильный Томаса. – «Абонент временно недоступен». Он набрал домашний – никто не берет. Ужас! Он был на грани срыва, набирая номер невесты Томаса в Эдинбурге.

– Томас? А кто спрашивает? – жизнерадостный девичий голос. – Малхаз?! Сию минуту…

– Малхаз! Ты где? Что с тобой?

– Томас, – срывается голос Шамсадова, – помоги! – глубокий глоток воздуха. – Помоги… как брат.

– Ты где? Знаешь мою лондонскую квартиру? Мчись туда, ключи у соседей, я их сейчас же предупрежу… Вылетаю.

Следующий звонок, уже из квартиры Ралфа-младшего, Малхаз сделал в Москву. Мать плакала, а сын просил ее успокоиться и никому, даже сыновьям, о звонке пока не сообщать.

– Да что с тобой, что? – кричала в истерике мать.

– Ничего, я счастлив и свободен, – вяло отвечал Малхаз. Его неудержимо клонило ко сну, и все же хотелось полюбоваться картинами, схемой.

Он взял тубус, положил на стол, и только тогда заметил – один замок сбит, пуля ушла рикошетом… Ана его спасла.

…Приятный запах кофе аппетитно щекотал ноздри, Малхаз раскрыл глаза. По комнате ходит Томас с кружкой в руке.

– О, привет! Спишь, как младенец, значит, совесть чиста.

Малхаз радостно вскочил, они обнялись, вначале обменялись общими фразами. А конкретный разговор начался во время завтрака и продолжался долго.

Этот разговор имел для Малхаза судьбоносное значение, и не то чтобы он к нему готовился, пытался бы спекулировать, юлить, просто он хорошо знал и отца и сына Ралфов, и как никто другой знал фундаментальные противоречия между ними.

Дело в том, что Ралф-отец был человек тщеславный и тщедушный, при этом ленивый и заурядный, и только потомственный титул обеспечивал ему сладкую жизнь. Он это отлично понимал и, как преданный пес, рабски служил королеве и королевству, у него не было своего мнения, своей позиции, своих действий; и хотя он и был верноподданным, но и о славе и собственном достоинстве мечтал. Понимая, что сам он многого не достиг, Ралф-отец мечтал, чтобы хотя бы его сын стал достойным потомков Ралфов, который бы не кичился туманным прошлым, не пожинал бы перезрелые плоды ушедших веков, а сам проложил бы себе фарватер, дал бы новый, пусть даже бунтарский, импульс старой родословной. Исходя из этого, отец дал имя сыну Томас Ралф-младший. И как Воан Ралф мечтал, как воспитывал Томаса, так и получилось – на радость отцу сын вырос сильным, свободолюбивым, гордым и не стал почивать на лаврах титула, а стал, как и пращур, моряком, и не простым – военным.

Лорд Воан Ралф не мог нарадоваться за сына, да сын рос, мужал, набирался разума и занял в жизни свою позицию – диаметрально противоположную позиции отца. И главное здесь то, что Томас Ралф-младший не любит королеву, считает монархию пережитком и паразитом, и в тайне, ведь он шотландец, мечтает о независимом государстве. И как раз не играя и тем более не спекулируя, а воздействуя на эти чувства Томаса Ралфа-младшего, вел свой захватывающий рассказ Малхаз Шамсадов.

– Да ты что! Вот это да! – частенько восклицал Томас, сам по жизни страстный любитель острых ощущений. – Вот был бы я с тобой!

А Малхаз рассказывал все без утайки, и даже последний неприятный разговор с отцом Томаса не забыл.

– Я считаю, – заканчивал Малхаз, – что эти бесценные реликвии, как и моя собственная картина, если по честному праву, а не по праву сильных, должны находиться на Кавказе, на своей исторической родине… Действовать официально бесполезно: все отнимут, меня посадят. Если можешь, помоги, подскажи что-нибудь.

– Да, ну и дела, – озадачился Томас. – Ладно, сиди здесь, не высовывайся, а я съезжу в штаб флота, заодно кое-что обмозгую, обсужу кое с кем, и назад.

В этот день Томас так и не приехал, только вечером позвонил, предупредил, что сегодня не будет; не объявился он и на следующий день, а Малхаз уже встревожился, ждал чего угодно, сам на связь не выходил – поручился судьбе. Лишь к вечеру третьего дня Томас Ралф-младший заявился нагруженный пакетами со съестным. По его задорному лицу Шамсадов понял: что-то получится.

– В Чечню и на Кавказ не проси, – прямо с порога, как закрылась дверь, объявил он, – а в любую страну НАТО, вплоть до Босфора, попытаюсь доставить.

– Томас! Брат! – воскликнул Малхаз.

– Не шуми, – сдерживал Ралф Шамсадова. – Просто я Элен обещал путешествие под парусами. А чтобы ты не скучал, Элен возьмет подружку… Ну что, справимся с двухмачтовой яхтой? Вот это будет кайф!

Самое опасное было при выходе из вод Великобритании. Погранично-таможенный катер подошел вплотную. По указанию Томаса-капитана все вышли на палубу, улыбаясь, приветствовали служителей порядка. Ралф так рассчитал, что в этот день дежурил его однокашник.

– Какая из них невеста? – только этим через рацию поинтересовался пограничник, пожелал удачи и, не обследуя яхту, отошел.

– Поднять все паруса! Мотор – полные обороты! – командовал капитан. А чуть позже. – Нейтральные воды! Шампанского!

После Гибралтара, тоже британской территории, – стало совсем свободно, правда, ни на Корсике, ни на Крите, куда заходили только для дозаправки и пополнения припасов, Малхаз на берег не сходил.

– Ты хоть на свадьбу приедешь? – прощаясь в Стамбуле, интересовался Томас, а в глазах слезы. – Береги себя, береги, не задерживайся в Чечне, судя по телевизионным репортажам там жуть.

Мать, Ансар и отчим уже ждали Малхаза в Стамбуле.

– Малхаз, дорогой! – все упрашивала мать. – Полетим в Москву. Тебя уже никто не ищет, после мирного договора всех реабилитировали… Да и жениться пора.

– Не волнуйся, нана, одно дело решу и сразу к тебе.

– Ты ведь не знаешь, что в Чечне и в России творится – новую войну затевают.

– Истосковался я, нана, домой хочу, на Кавказ, в наши горы.

Через специальный зал Стамбульского аэропорта проводили не только Шамсадова, но и еще целую группу чеченцев.

– У тебя что недозволенное есть? – интересовался провожающий чеченец.

– Вот, картины, – честно признался Малхаз.

– А, – небрежно махнул провожающий. – Деньги, наркотики, оружие?

– Деньги? Вот, – и Шамсадов показал две пачки фунтов стерлингов.

– Деньги – это миллионы… Кстати, в Чечне этих бумажек не знают, только доллар в ходу.

В здание Бакинского аэропорта даже не вошли; всех чеченцев на микроавтобусе повезли в другой сектор аэропорта, посадили в уже заведенный вертолет и тут же взлетели.

– Мы на военную базу в Ханкалу, – объявил Малхазу мужчина в маскировочной форме. – А тебе куда?

– Итум-Кале – Гухой.

– К воротам не получится, а в Шатое, так и быть, сделаем посадку.

От Шатоя до Итум-Кале Малхаз добирался в разбитом кузове старого грузовика, и был этому даже рад. Дорога серпантинная, местами очень узкая, до страха зависает над глубоким ущельем, а в глубине ревет, все несет свои мутные воды неугомонный Аргун.

Вечерело. После четырех лет скитаний он возвращался в родные края. Малхаз не мог налюбоваться этими высоченными горами, этими пышными лесами, этой дикой природой. А воздух такой чистый, дурманящий, родной, что никак не надышишься, так и хочется его больше и больше в себя вобрать.

В Итум-Кале прибыли очень поздно. Можно было переночевать у родственников, но Малхаз не захотел, рвался в Гухой.

Лето заканчивалось, и ночь в горах уже была прохладной, ветреной, с близлежащих ледников тянуло холодком. Вот еще один подъем, и послышался рев родного водопада. Малхаз пошел быстрее. На фоне матово-фиолетового звездного неба высился последний перевал. Потея от быстрой ходьбы, он его нелегко одолел, отвык ходить по горам, ноги ноют. Но вот последние усилия… На вершине ветер силен, да учитель истории рад. Перед ним, в залитой мягким лунным светом горной долине, раскинулось темными точками строений родное село, и ни одной лампочки, электричества по-прежнему нет. Да все равно это счастье, это свое, это то, чем он грезил. И побежав вниз, ликуя, он свободно закричал:

– Ана, мы дома! Дома! На Кавказе!