Текст книги "Учитель истории"

После этого поступила долгая пауза, и, поняв неловкость положения, Константин, поправляя голос, кашлянул.

– Вы знаете… Вы очень потрясли меня… Я признаюсь, от Вашей победы я под таким впечатлением. Я даже не нахожу слов! Вы оказали на меня такое воздействие, что я в порыве страсти написал на одном дыхании эту оду… Она посвящена Вам… Прочтите, пожалуйста, вслух… я хочу услышать ее из Ваших уст.

– Я не умею читать, – честно призналась Ана.

– Ах, да! Ведь сейчас латынь не в почете.

– Я ни на каком не умею читать.

Это откровение впервые позволило Константину прямо посмотреть на лицо Аны. А лицо ее, раскрасневшееся от стыда, было столь прекрасным, дышащим чистотой и здоровьем, что Константин подался вперед и с той же откровенностью жарко промолвил:

– Ана, прекрасная Ана! Позвольте мне быть всегда рядом с Вами… Я Вас многому научу, научу писать и читать.

Глаза Аны, эти большие искренние зеленовато-лиловые глаза, излучающие бездонный, манящий блеск ее души, заметно увлажнились, с новой волной безумно-притягательной силой очаровали сознание Константина.

– Ана, Вы станете счастливой, великой, я Вам во многом помогу, только будьте со мной, рядом… Я прошу Вас быть моим другом. Вы так сильны, в Вас столько жизни и рвения, что и во мне стали пробуждаться силы… даже какой-то македонский дух, отчаянная смелость. И более того, Ваша победа так меня раззадорила, что я впервые предпринял кое-какие указы, соответствующие моему сану, – при этих словах император заметно выправил осанку, и с молодецкими нотками в голосе. – Я даже вновь думаю заняться выездкой, стрельбой из лука, фехтованием. Вот только плавать боюсь… Так может, – воскликнул он, даже непривычный румянец зардел на его лице, – я Вас буду грамоте учить, а Вы меня плаванию?! Ана, Вы согласны принять мое предложение?

– Ваша светлость! – с подобающим этикетом Ана слегка склонила голову. – Сочту это за честь и высшую благосклонность судьбы. И не сочтите за дерзость: император должен владеть всеми видами искусств, однако, мне кажется, что военное искусство приличествует тому, кто хочет и должен повелевать.

– Что? Что Вы сказали? – Константин, нервно дернувшись, вскочил. – Да… да, – заходил он по залу. – Ана, Вы не знаете, что Вы своей победой натворили, Вы перевернули мое сознание… Я как раньше жить не могу, не хочу!.. Боже, а это такая опасность!

– Мой отец часто говорил, – глядя снизу на императора твердо молвила Ана, – люди должны отваживаться на все и ни перед чем не падать духом – судьба любит храбрых, ибо нетрудно видеть, что судьба слабых наказывает руками сильных.

– Боже! До чего я дожил! Это мне говорит девушка, чуть ли не ровесница моего сына… Какое же наследство я оставлю в жизни, в литературе, что обо мне скажут потомки, история?! Я…

В это время послышался какой-то шум, возня, грубый говор и четкие приближающиеся шаги. Высокий и худой Константин весь напрягся, вытянулся судорожно в струнку, став еще тоньше; его и без того бледное, иссохшее лицо стало совсем болезненным, жалким и, как заметила Ана, эта фаза лица, может, и была маской бытия, да была уже привычной маской.

– Христофор, это Вы? В такой час… при оружии, в моих покоях?!

– Благодарите Бога, что я здесь, успел, – рявкнул Христофор. – Хм, смотрите, расселась как августейшая особа.

– Ана, – взмолился Константин, – приличествует встать при появлении второго человека в императорской иерархии.

Ана не встала, лишь слегка подалась вперед, придавая осанке более царственную стать, невозмутимо глядела прямо перед собой, и только желваки под алостью скул заметно вздулись, придав лицу новое, недосягаемое очарование.

– Я, право, еще путаюсь в хитросплетениях Вашей иерархии, – чеканя каждый слог, твердо заявила она. – И смею напомнить, я истинно княжеских кавказских кровей, дочь великого полководца Алтазура, покорившая Византию, – Ана Аланская-Аргунская, и к тому же, как мне представлялось, Ваша почетная гостья, девушка, и думаю, при мне тоже приличествует вести себя подобающе, а не…

– Чего? – не дал ей продолжить Христофор. – Это та рыжая рабыня Басро, убившая мою тетю Феофанию.

– Боже! – взмолился Константин, и еще на шаг отпрянул, боязливо сжимая на груди костлявые кулачки.

– И сыск уже все разузнал, – продолжал Христофор, с гнусным выражением лица склоняясь над Анной, пытаясь заглянуть в ее глаза, одновременно грубо хватая девичье предплечье, – подослана злейшим врагом двора – Зембрия Мнихом.

– Что это такое?! – силой освободившись от хватки Христофора, Ана вскочила. – Ваше величество, – обращалась она к Константину, – я не рабыня, и требую…

– Чего ты требуешь? – со свирепым лицом надвигался Христофор. – Покажи плечо… где клеймо?

– Нет, – Ана попыталась воспротивиться, но крепкие мужские руки победили, золоченая нить не выдержала, по атласной белоснежной коже бархатная ткань легко соскользнула, обнажив не только оба плеча, но и все, до тонкой талии.

– О-о-а! – с раскрытым ртом, отступил Христофор – на лоб полезли глаза перед этим ваянием.

А Ана, наоборот, с вызовом выпячивая грудь, придвинулась:

– На, смотри, смотри, где клеймо?.. Кто раб?! – и она от всей души, с молниеносной резкостью нанесла такую пощечину, что раздался смачный хлопок, и второй царь пошатнулся. А пока он был ошарашен, Ана, со звериной ловкостью, выхватила из его ножен обоюдоострый короткий меч.

– Что за шум? Что здесь происходит? – вдруг послышался капризный женский голос за спиной Аны. – Братец Христофор, тебе мало брошенных жен, твоих публичных домов и бань, так ты теперь и моего мужа прямо в библиотеке развращаешь?

Ана полубоком развернулась.

– О-о-х! – ахнула царственная особа. – Вот это да! Какая природа!.. Константин, отвернись. Да что это все значит?

– Этикет Вашего гостеприимства! – съязвила Ана, и как ни в чем не бывало подошла к выходу на балкон, резанула мечом так, что гардины обрушились.

Не торопясь, примерившись, Ана еще раз умело махнула мечом, и уже обвязывая свое тело толстой материей, вроде спокойно, да с показным почтением обращалась к Константину:

– Ваше величество, Вы меня, как полагается гостье, проводите из дворца? Или, – здесь она усмехнулась, – я могу и через балкон, морем, хоть и холодновато, таков уж прием византийского двора.

– Я такого не потерплю, – наконец-то прорезался голос у Христофора, и он хотел было двинуться в сторону Аны.

– Молчать! – вдруг в истерике закричал император Константин. – Не сметь с моей гостьей! Вон! Вон из моих покоев!

У брата и сестры Лекапинов от такой неожиданности в недоумении перекосились лица.

– Вон, я сказал! – еще яростнее, дрожа, кричал Константин, и даже топнул ногой. – Охрана! Где моя охрана? Где гвардия императора? Ко мне, евнух! Все ко мне! Я император Константин Седьмой Порфирородный! – сумасшествием горели его глаза.

– Хм, Константин, ты в своем уме, ты соображаешь, что говоришь? – как бы усмехаясь, спросила Елена, однако доселе не слышанные нотки тревоги зазвучали в ее голосе.

– Я в своем уме! В полном здравии! – еще громче, с надрывом стал голос императора. – Вон! Я сказал, вон из моих покоев!

Злобное удивление с гримасой презрения тенью застыли на лицах детей Романа Лекапина. Тем не менее, этот откровенный бешеный демарш, этот никогда не виданный вызов поразили их, и они не ушли, но расступились.

Сам император Константин во главе охраны вызвался Ану провожать. Идя по длинным, прохладным, сумрачным коридорам, он постоянно оглядывался, тяжело, часто дышал, и лишь у самых ворот, прощаясь, он влажными, холодными руками схватил руку Аны:

– Ана, простите… Я Вам так благодарен. Мы еще увидимся? Позвольте нам видеться.

Умиленной улыбкой засияло лицо Аны, ее очаровательные глаза увлажнились, блеснули и, часто моргая пышными ресницам, она почтительно поклонилась Константину, слегка присев.

– Ваше величество! Это Вы меня простите. Лицезреть Вас – для меня невиданная честь. Я благодарна Вам! И… Вы тоже позвольте мне с Вами еще раз встретиться… не скрою, у меня к Вам нижайшая просьба.

– Обязательно, обязательно встретимся, – еще крепче сжимал ее руку Константин. – Правда, что теперь будет, не знаю. Вы меня так заразили, – жалко улыбнулся император.

– Да, берегитесь, – они совсем сблизились и уже шептались как близкие люди или заговорщики. – Тот, кто является причиной могущества другого, уготовляет свою погибель… Но Вы крепитесь и помните: Боги любят храбрых.

– У нас один Бог.

– Да, у нас один Бог, а у них – другой. И отстоять нашего Бога – дело нашей чести.

– Ха-ха-ха, – внезапно засмеялся Константин. – Мне так приятно и уверенно с Вами, что я не хочу расставаться.

– Ваше величество! Воля Ваша! Я мечтаю, что мы скоро встретимся.

– Я пришлю к Вам людей.

– Я благодарна Вам за прием, – Ана еще раз склонилась.

А за воротами дворца, несмотря на столь поздний час, горят факелы и светильники, толпится масса людей – это поклонники великой Аны Аланской-Аргунской, и в основном это молодежь, и сколько юношей – столько же и девушек.

– Ана! Ана! Ана! – загудела дворцовая площадь, народ хлынул к ней.

Вновь императорская гвардия сопровождала Ану. Факелов все больше, они окружают со всех сторон. И хотя лиц не видно, да заметила Ана, что уже совсем рядом с ней могучие телохранители Зембрия Мниха, и они раззадоривают толпу, громче всех скандируют ее имя, а возничим на колеснице оказался маленький китаец Мниха, и он, обернувшись к Ане, указал на два больших полных мешка:

– Это мелочь и сладости, – коверкая слова, пояснил он, – кидай в толпу, кидай.

Ее слава, это всеобщее ликование так возбудили Ану, что она, не задумываясь, вскочила в полный рост и обеими руками щедро стала бросать в толпу щедрые дары. Началось невообразимое.

– Ана! Ана! Ана! – казалось, ей кричал весь мир.

На значительное расстояние, до самого дворца Аны, эта толпа следовала за ней. Над Босфором забрезжил горизонт, пока Ана добралась, а находящиеся уже здесь Радамист и Артемида еще не смыкали глаз.

– Я Ваш новый слуга – евнух Стефан, – выступил вперед сухопарый старичок. – Феи, массажистка, теплая ванна – готовы.

– Ничего не хочу, ничего, – взмолилась Ана. – Хочу только спать, спать… И не будите меня, ни в коем случае не будите. Если я здесь повелеваю.

Оказалось, не она здесь повелевала. Евнух Стефан разбудил ее.

– Как Вы посмели войти в мою спальню! – возмутилась Ана.

– Я блюститель Вашего ложа и покойного сна, – невозмутимо отвечал евнух.

– Не смейте более сюда входить!

– Это невозможно, отныне я всюду буду при Вас, это моя служба, и можете не замечать меня, только приказывать.

– Тогда исчезните, я хочу спать, я устала.

– Зембрия Мних ожидает Вас, – бесстрастно молвил евнух.

– О-о-о! – простонала Ана. – Так разве я здесь повелеваю?!

– Вы, и только Вы – Ваше сиятельство. Просто Зембрия Мних сказал: так надо.

Недовольно вздыхая, Ана потянулась было к одежде. Евнух хлопнул в ладоши, и вбежали юные девчонки, стали одевать и обувать ее, потом расчесывать ее роскошные локоны.

Это обихаживание буквально заставило Анну войти в новую роль: с княжеской важностью она спустилась в зал.

– Простите за беспокойство, Ваше сиятельство, – как никогда учтиво склонился Зембрия Мних, и Ана подумала, что в ином мире проснулась. – Не терпят дела, – виновато объяснял доктор.

– Какие дела? – недоволен голос Аны Аланской-Аргунской.

– У ворот огромная толпа, Вас ждут.

– Я устала от этих людей, от всего устала. Дайте же мне отдохнуть. Вы ведь не знаете, что я еще во дворце пережила?!

– Все знаю, – в том же почтении стоял Мних. – И если честно, я восхищен, я горд за Вас… Я преклоняюсь, и всегда буду преклоняться перед Вами хотя бы за этот поступок.

– Ничего особенного, просто я защищала свою честь, – чуть смущаясь, сказала Ана, и тем не менее, от похвалы сонливость исчезла, и она будто нечаянно посмотрела на себя в зеркало. – Кстати, с чего это Вы стали ко мне обращаться на «Вы» и даже назвали «сиятельством»?

– А как же иначе, – очень вежлив Мних. – Теперь Вы одна из самых богатых и могущественных особ в империи, которой поклоняются многие тысячи людей; у Вас слава, почет, народная любовь. И необходимо, чтобы эта людская любовь не угасла, а наоборот – возрастала и ширилась.

– Я устала от людей.

– Понимаю… Но поймите и Вы, дорогая Ана, народ – это сила, это власть, это влияние. Надо подогревать Вашу популярность, всеми силами поддерживать Вашу славу и это возбуждение народа. И в результате Вы добьетесь мыслимого и немыслимого. Вы даже не представляете силу и возможности толпы.

– Вот именно «толпы», – капризные нотки прозвучали в голосе Аны, и она, почему-то сразу вспомнив манеру говорить Елены Лекапин, уже иначе продолжала. – Они меня лапают, щупают, толкают. Я их боюсь.

– Этого больше не будет… Мы изменим Ваш образ. Над этим уже работают люди в толпе, и сейчас поработают здесь над Вашим видом и костюмом.

– И что, эта толпа будет на меня просто смотреть?

– Нет. Они будут Вас лицезреть и ловить, и исполнять каждое Ваше слово.

– А что я буду говорить?

– Пока Вас будут наряжать, я все объясню… На данном этапе главное – оказать поддержку императору Константину.

– Вы о чем? Какую поддержку могу я оказать императору?

– Не скромничайте, Ана… Вам это известно, и я не без ревности скажу, что Константин Вами покорен и в Вас влюблен.

– Он женатый человек! – не без досады возмутилась Ана.

– В Византии это не помеха, особенно для императора, и тем более, что его жена Елена – известная дрянь, впрочем, как и вся семейка этого выродка Лекапина… Да сейчас разговор не о любви, а о жизни, и не только императора, но и Вашей, и не скрою, и моей.

– Вы меня пугаете, – всерьез сказала Ана.

– Есть от чего, – не менее серьезен Зембрия Мних. – Именно под Вашим влиянием император Константин вроде бы ожил и свершил доселе невиданный, но давно необходимый и ему и империи шаг. И если до сих пор Роман Лекапин изживал зятя морально, то теперь он попытается извести его физически, и без особого труда… Наша цель – воспрепятствовать этому.

– И как мы это сделаем? – от этих дворцовых интриг, в которые она невольно влипла, Ане стало не по себе.

– Уже давно делаем, – хитро ухмыльнулся Мних, хлопнул в свои пухленькие, ухоженные ладоши, и евнух, а вслед за ним модистка, швеи, укладчицы волос, массажистки и другая прислуга устремились в зал.

– Не хочу, я от этих рук устала, – искренне попросила Ана.

– Не забывайте, – по-иному зазвучал тонкий голосок доктора, – вашего Астарха и всех рабов с Кавказа смогут освободить не деньги, а лишь императорский указ о помиловании.

В это время неизвестно каким образом перед Аной уже невозмутимо сидел, подложив под себя ноги, старый худющий индус.

– Уберите этого старика, он наводит на меня тоску! – нервно закричала Ана.

– Это не тоска, это спокойствие и умиротворенность, – внушающее твердил доктор. – Это бесстрашие и терпение. Это вера в свои силы и в свою правоту… Садись, прикрой глаза, отдыхай, расслабься… Знай, ты идешь во власть! Ты самая красивая, самая умная, самая сильная, ты посланница Бога – святая, великая Ана Аланская-Аргунская!.. Аминь!

* * *

День был по-осеннему пасмурный, прохладный, ветреный. Встревоженные появлением у гнездовий массы людей, вдоль берега стремительно носились стаи красочных чонг, издавая паническое «кек-кек». Сизые чайки, напротив, на людей вроде не обращали внимания, играя с порывами ветра, они надолго зависали у побережья и, увидев добычу, стремительно бросались в рычащее волнистое море. Солнце только изредка выглядывало из-за лохматых, несущихся с севера тяжелых туч, и когда оно надолго скрывалось, казалось, что вот-вот хлынет дождь и надолго воцарится непогода.

Вроде бы, эти погодные условия должны были людей потянуть к родным очагам, однако вопреки этому народ все прибывал и прибывал. В воздухе царило напряжение, и всюду полушепотом, кучкуясь, о чем-то говорят, и только одни слова явственны – «Ана Аланская-Аргунская»!

Чтобы народ не скучал, тут же появились шуты и клоуны, артисты и жонглеры, гетеры и воришки, аристократы и нищие. Кто-то позаботился и доставили для людей питьевую воду. Более того, уже несколько повозок прибыло из Константинополя и бесплатно раздавали хлеб и сладости, разожгли костры – и уже варится в котлах жирное мясо.

А сквозь толпу, не останавливаясь, ходит известный в Константинополе юродивый в лохмотьях и беспрестанно твердит:

– Ниспослал нам Бог неземное очарование – пресвятую Ану Аланскую-Аргунскую! Победила она нечисть земли нашей, освободила нас от скверны и подлых людей, пожирающих нашу жизнь и плоть!.. Люди, не прикасайтесь к божественной Ане своими грешными руками. Лишь лицезрейте ее, внимайте каждому ее слову и исполняйте ее желания, зная, что это желание Господа Бога!

Тут же снуют цыганки, и надо же, какие-то важные персоны дают попрошайкам немалые деньги, а цыганки кричат:

– В честь великой Аны Аланской-Аргунской! – и бросают деньги в толпу.

– Выходит! Выходит! – пополз шепот в толпе.

Гомон прекратился, все хлынули к воротам. Да ворота не открываются, за высоким забором иное творится. И несчастная Ана никак не поймет: радоваться ей иль с ума сойти, плакать иль смеяться. Этот маскарад ей невмоготу, но раз разнаряженный Радамист вместо кучера, и здесь же Артемида и ее дочки, тоже с готовностью исполняют приказы Мниха, с ним теперь заодно, то Ане ничего не остается, как с противностью, с отвращением играть эту роль.

Белоснежная Ана, вся в лучезарно-белом шелке, как царица, восседает на дорогой расписной колеснице. Ее пышные волосы сплетены с белой тесьмой в спадающие до изящной талии золотые косы, а голову украшает изумительный венок из нежных, белых роз. И вокруг нее невероятное количество только белых и желтых роз, и никаких драгоценностей, она из народа – проста. С колесницы от ее платья ниспадает тоже белый длинный шлейф, поддерживаемый шестью юными феями, наряженными в белое. И наконец, в колесницу впряжены три пары белых норовистых породистых скакунов, которые уже долго томятся на месте, бьют копытами, рвутся в путь, да узда держит, команды нет. Это все просчитывающий сценарист и дирижер – Зембрия Мних глядит в небо, нет, не Богу молится, ждет, когда приблизится на небе голубой просвет: лучезарная Ана должна выехать из ворот вместе с появлением солнечного света.

Это было явление! Народ был потрясен!

– Ана! Ана! Ана! – расступаясь, скандировала толпа.

Это ликование, это поклонение до страшного сердцебиения возбудили в Ане доселе незнакомую страсть величия, и понимая, что это фальшь, что это игра, что это обман, она, тем не менее, все больше и больше покорялась азарту всесилия над людьми, соблазну власти, пороку славы. И чувствуя, как внушения доктора овладевают ее волей и сознанием, она, ничего не говоря, только царственно махнула рукой, толпа хлынула за ней в Константинополь, в городе еще внушительнее разрослась и двинулась к ипподрому, к центральному месту зрелищ и событий во всей Византии. Охрана ипподрома и подтянувшиеся гвардейцы хотели было воспрепятствовать проникновению толпы на ипподром. Кто-то в первых рядах крикнул:

– Это наемники самозванца Лекапина!

Толпа разнесла ворота. Молчаливая Ана величественно взошла на трибуну. Здесь уже были сенаторы и богатые вельможи; много разнаряженных женщин, и среди них те, которых видела Ана в императорском дворце. Тут же голытьба и простой люд.

– Тихо! – громогласно закричал здоровенный богато одетый мужчина. – Победительница олимпиады! Наша гордость и честь! Несравненная и великая Ана Аланская-Аргунская будет говорить!

Аж коленки задрожали у Аны. Она никогда не вела речей перед людьми, тем более перед столькими людьми. А от того, что ей наговорил Зембрия Мних, все в голове путалось, и она не знала, с чего начать, и вообще не могла рот раскрыть.

– Просим, просим! Говори! – закричали в толпе.

Ана молчала. И тут начался свист. Это покоробило ее, задело за живое. Ана сделала шаг вперед, подняла руку, призывая к тишине. «Скажу, что думаю», – пронеслось в голове.

– Люди! Братья и сестры! Друзья! – начала она не совсем уверенно и тихо, однако с каждым словом, понимая, что это вызов и обратного пути уже нет, с отчаянной смелостью повела речь, ту речь, что отвечала ее чаяниям, чаяниям простого народа.

Несколько раз ее речь прерывали раскаты одобрительных возгласов и рукоплесканий. А она говорила о правителях, допустивших поборы, взяточничество, казнокрадство, продажу должностей и нарушения закона, о неспособности наемной армии и бездарных военачальниках, о поражениях на всех фронтах и в море и сдаче земель империи, о несправедливом рекрутстве и дезертирстве и разложении армии, о бедственном положении больниц и школ, о нищете поголовного большинства населения при фривольной жизни кучки богачей, о разврате одних и голодной смерти других, и еще о многом, и наконец, о рабстве как высшей мере бесчеловечности и безбожия.

Как советовал Мних, критикуя власть, Ана ни разу не назвала имя Лекапина, хотя и без того все было понятно; и оканчивая зажигательную речь, она заявила, что есть только один человек, посланник Бога, способный спасти империю и всех византийцев от грядущей гибели и иноземных завоевателей. Здесь, как заправский оратор, Ана сделала многозначительную паузу.

– Кто? Кто? Назови его! – раздались возгласы со всех сторон.

– Тот, кого Вы предали, чье имя уже долго в забвении, кого сегодня могут тихо убить!

В этой кульминации Ана вновь мастерски выждала.

– Кто это? Кто? – в нетерпении взорвалась толпа.

Ана повелительно подняла руку, призывая к тишине, и, максимально привлекая все внимание, надрываясь, воскликнула:

– Наш законный император – Константин Седьмой Порфирородный! Он нужен нам, мы нужны ему. Пусть его величество увидит, как мы его любим и ценим. Только он поможет нам! К дворцу! К императору!

Взведенная толпа, шумя, давясь, ринулась к дворцу. Что было дальше, Ана не ведала; уже знакомые ей люди Мниха, окружив ее тесным кольцом, отвели в сторонку и в сгущающихся сумерках накинули на нее черную мешковину с капюшоном, так что она больше ничего не знала и лишь подчинялась их воле.

Было совсем темно, когда ее доставили в загородный дворец. В этот день она вымоталась не меньше, чем в день олимпиады. Как она желала, лишь евнух да прислуга, раздевавшая ее, попались ей на глаза.

– Меня не будить, – со слипающимися глазами приказала Ана, и уже сквозь сон почувствовав, что кто-то рядом, она через силу встала – в ее ногах невозмутимо сидел евнух. – Вон! – приказала Ана.

Стефан не подчинился. Тогда взбешенная Ана вскочила, буквально за шиворот выкинула маленького старичка из опочивальни, и так как замка не было, чем могла, забаррикадировала вход, и только повернулась – а евнух, как ни в чем ни бывало, стоит перед ней.

– Ваше сиятельство, в этом здании много тайных ходов. Здесь, в опочивальне, я за Вас в ответе, и всюду буду при Вас. Просто не замечайте меня. Спокойного Вам сна, Ваша светлость.

– У-у-г! – бросаясь в роскошную кровать, простонала Ана, и, погружаясь в сон, последняя гнетущая мысль – она не владыка этого дворца, да и ничего иного, и в целом она если не рабыня и не невольница, то заложница теперь надолго, если не навсегда.

На следующее утро Ану вновь разбудили.

– Вы желаете еще нежиться или велите позвать прислугу? – у ее изголовья стоял невозмутимый евнух.

– Нахал, – спросонья стала ругаться Ана. – Ты меня посмел разбудить, а теперь спрашиваешь, хочу ли я нежиться?.. Хочу!

– Простите, Ваше сиятельство, просто Ваш гость Зембрия Мних интересуется, – можно ли ему с Вами позавтракать?

– О-о-о! Пусть завтракает один.

– Ваша светлость, как-никак гость.

– Какой он гость?! Это я…

И Ана намеревалась выдать всю правду своего положения, однако евнух и тут не дал ей вольности даже говорить, громко перебивая.

– Есть новости касаемо Вашего земляка, и это срочно.

Данный аргумент был более чем весом. Ана заторопилась одеваться, но и этого нельзя: по хлопку евнуха явилась прислуга, и Ану очень долго купали, услащали благовониями, и модистка сама подбирала ей костюм к завтраку и соответствующую прическу.

Отяжеленная роскошным платьем и многочисленными драгоценностями, Ана с искренним недовольством спустилась в огромную столовую.

– Ваше сиятельство, – в почтении склонился Мних, – позвольте целовать Ваши руки?

И пока Ана соображала, что ответить, доктор надолго, дольше, чем приличествует, прилипал толстыми, влажными губами к обеим ее рукам, так что она отвела лицо от этой дергающейся в подобострастии лысины.

– Вы очень одаренное, необыкновенное, феноменальное создание, – уже во время еды продолжал Мних. – Так покорить толпу, так завести – это искусство, это божественный дар.

Ныне эта лесть Ану мало трогала, она думала о другом и просто спросила:

– И кто Вам это рассказал?

– Хм, так я сам там присутствовал, прямо под Вашими ногами… Так Вы бы меня все равно не узнали.

– Лицедейство.

– Ну-у, зачем так грубо. Тоже маскарад, и это только первый акт, и представление продолжается.

– Только без меня.

– Дорогая Ана, Вы свершили то, что не сделала бы целая армия. Вы не только сохранили жизнь и честь императора Византии, Вы возвеличили его и себя в веках. И благодарный император ждет Вас, Вы приглашены во дворец.

– Нет, никуда я не поеду, я устала.

– Ну, усталость легко…

– Нет, – вскакивая, вскричала Ана, – не нужны мне Ваш индус, Ваши феи, Ваши благовония и микстуры, я от них как в дурмане.

– Ана, дорогая, – Мних тоже для приличия встал. – Это все во благо твое, это лекарства, и не простые, чтоб поддержать тебя в этих нагрузках… А отказываться от приглашения императора просто невозможно.

– Все возможно, не пойду, надоело исполнять эти роли. Мне стыдно! Не тех я кровей, чтоб если не рабой, то куклой быть!

– Что?! – багровея, вскричал Мних, так что животик его затрясся. – Что ты несешь? Что ты себе позволяешь, – в гневе он кинул о пол тарелку. – Ее приглашает царь, император Византии, а она… Что ты о себе возомнила, – он с грозной поспешностью обошел громадный стол и, вплотную подойдя к надменно высокой Ане, сник, встал, впился в нее взглядом, и вдруг бросился к ней, обнял и, положив на ее плечо голову, зарыдал, как дитя, тонко заголосил. – Прости, прости, мне должно быть стыдно. Я использую тебя как подлец. Да иного нет, – он уже отпрянул, но держа ее руки, часто моргая мокрыми ресницами. – Поверь, иного выхода нет: ни у тебя, ни у меня.

– У меня есть, – Ана высвободилась из его всегда влажных холодных рук, сторонясь, бочком, то ли с жалостью, то ли с презрением смотрела на Мниха.

– Я не буду тебя неволить, – платком вытирал слезы Мних. – Только еще раз напомню, веря тебе, что на мне колоссальная ответственность перед своим народом, я заложник идеи, и может это и подло, но я всеми способами пытаюсь свою миссию выполнить, хотя мне лично тоже стыдно и обидно, и тоже хочется наслаждаться жизнью.

– Так что же это за миссия, что Вас так гнетет? – все-таки без снисхождения голос Аны.

– Сказать не могу… Правда, думаю, что и твой жизненный путь будет не легче, если только слава прошедших дней не испортила тебя.

– Вы хотите сказать, что Вы непорочны?

– Перед мессией – да. А в остальном – готов на все, в этом давал клятву.

– А я никому никаких клятв не давала.

– Хм, эта клятва в твоей крови, в твоем воспитании. И сейчас ты стоишь у последнего рубежа, так сказать на распутье.

– Я Вас не пойму, говорите напрямую, как есть.

– Хорошо, – Мних уже был спокоен, он сел на прежнее место и стал с аппетитом есть, будто и не было взрыва эмоций, и Ана подумала – может, и это была очередная игра, однако следующие фразы доктора были ужасны. – Так вот. Вопреки закону, хоть и был предупрежден, твой земляк Астарх, которого я с трудом поместил в больницу, ножом вырезал кожу на плече, где стояло клеймо не простого, а административного раба. Кто-то из санитаров донес. На ране выжгли новое клеймо; Астарх в заключении, будет суд, и если я не похлопочу, его казнят. А если я очень постараюсь – снова смогу поместить его в больницу; но не навечно ведь?.. Через месяц, ну пусть два – его снова привяжут к ослам.

Чаще и выше обычного поднималась девичья грудь, взгляд Аны тупо уперся в пол. А Мних, так же аппетитно поедая завтрак, чавкая, продолжал.

– Только амнистия императора может Астарха спасти… Кстати, благодаря твоим… ну скажем, нашим, стараниям, положение во дворце изменилось. Константин немного воспрянул духом, и тебя без проволочек проведут прямо к нему, ты удостоена торжественного обеда наедине с царем Византии.

– А если деньги? – блеснули глаза Аны.

– Какие «деньги»?! Поздно. Дело под контролем администрации.

Почувствовав слабость в ногах, Ана села, долго молчала, и на лице ее явственно читалась внутренняя борьба. Наконец только жгучий взгляд из-под пышных золотистых бровей искоса пополз в сторону Мниха, застыл, насупив ноздри аккуратненького носа.

– Какая же Вы дрянь! – выдала она. – Всего три дня назад Вы на коленях объяснялись мне в любви, предлагали весь мир, хотели со мной бежать на край света, а сейчас, – опрокидывая тяжелый стул, Ана медленно и грозно встала, в ее руках судорожно трясся нож, – Вы меня подталкиваете к императорскому ложу; иную выгоду нашли, подлая мразь.

– Вон! Вон отсюда! – вскакивая, закричал Мних на появившуюся охрану, поперхнулся, долго откашливался. Потом, обливаясь, залпом выпил большой бокал с гранатовым соком, так что казалось – на груди кровь. И пошатываясь, держась за спинки стульев, он медленно обошел громадный стол и упал перед Аной на колени:

– Да, Ана, – плакал он, – дрянь я, и мразь я… Убей, заколи, как свинью, – сквозь всхлипы. – Устал я, от всего устал, все надоело. Не мужчина я, не мужчина, ни физически, ни морально… Лучше убей, прошу, убей, зачем мне такая жизнь, – он хотел обхватить ноги Аны, но она брезгливым пинком отпихнула его, бросив на стол нож, ушла в сторону.

Тогда Зембрия Мних тяжело встал. Он уже не плакал, а глядел грозно исподлобья.

– Люблю, – не как обычно, а более низким, даже грубовато прохрипел он. – Люблю тебя до умопомрачения… И знай, и помни, всякий, кто позарится на тебя, будет уничтожен… даже император.

– Хе, – неласково усмехнулась Ана, – а если я сама захочу стать императрицей, или еще кем?

– Не шути, – угрожающе прошипел Мних.

– Не шучу! – привычная природная стать воцарилась в ее грации, в ее манерах. – Я свободная горянка, дочь Кавказских гор! И презираю людей, тем более мужчин, которые в свою выгоду то говорят «Ваше преподобие», то «тыкают», как слугу… Я с Вами встречаться более не желаю, а если меня вспомните, то только с почтением, помня мою родословную и мои заслуги.