Текст книги "Учитель истории"

– Ты их в тубусе подпортил… Чуть освобожусь, подреставрирую, – только сказал Безингер, и самая древняя картина вдруг качнулась, как им показалось, во всяком случае оба встрепенулись, переглянулись.

– А схема где? – первым пришел в себя Малхаз, и лишь мельком глянув на эту потрескавшуюся, пересохшую кожу, – Как я раньше не догадался? Этот рисунок – пиктограмма. Я точно знаю это место! А то, что Ана Вам сказала – начало весны, уже нам известно – на Кавказе весна начинается в день весеннего солнцестояния.

– Боже! Осталось восемь дней. Надо срочно лететь! – закричал Безингер.

– У меня нет документов, я без паспорта, – обозначил реалии современности Малхаз.

– О! Боже! – совсем набожным стал Безингер. – Ведь ты не можешь пока быть Малхазом Шамсадовым, – это тоже современная реальность.

– Только паспорт российский, настоящий, – о своем стал печься Малхаз.

– Почему именно российский?

– А Вам какая разница? Все паспорта, деньги, кредитки ведь вы выдумали?!

– Ой, Шамсадов, только не о политике, у нас ныне иной путь, – и нажимая рацию. – Сюда срочно фотографа, самолет готовить на Москву.

Ровно через сутки, также в ночь, Безингер привез еще пахнущий краской новенький российский паспорт. Малхаз раскрыл – его снимок, Алтазуров Остак Астархович. И пока Шамсадов хотел что-то спросить, Безингер показал свой, тоже новый швейцарский паспорт. Зембрия Лазарь Мних. И поясняя:

– Мних должен прибыть с Остаком.

Больше они об этом не говорили, в едином порыве стали готовиться к экспедиции. Первоначально планировали лететь на Москву, но быстро передумали. На самолете Безингера полетели на Тбилиси, и уже в полете выяснилось – грузинские диспетчеры что-то не согласовали с российскими властями, пришлось приземлиться в Стамбуле.

– Это символично, – шептал Малхаз, – отсюда, из Босфора и Константинополя, из Византии начала свой путь с сундуком Ана.

– Да-да, ты прав, – совершенно иным: тихим, встревоженным, отстраненным выглядел Безингер в эти дни, и когда они прибыли в Тбилиси, и дальше ехали на вездеходе сквозь горы в Шатили, он всю дорогу был понурым, молчаливым, и только на грузино-российской границе очнулся.

– Нас могут задержать, даже подстрелить.

– Не волнуйтесь, – горы Кавказа воодушевили Малхаза, – по обе стороны границы мои родственники – они нам подскажут, а пропусков для пограничников у нас вдоволь – вы печатаете.

Все оказалось не так просто, а время поджимало, уже двадцатое число. И тогда Безингер выдал еще одно тайное оружие – в рюкзаке спутниковый телефон: два звонка в Москву, еще один куда-то, и пограничники отвернулись, и деньги брать боятся. Они прошли под видом боевиков («Чтобы война не прекратилась», – думает Шамсадов).

Миновав посты, на одном из перевалов устроили привал. Хоть и пасмурно, и туманно, а Малхаз не может скрыть своей радости, по всем сторонам в маленький сверхмощный бинокль с аккумулятором все глядит. Вон пограничная застава, рядом – первое чеченское село. И там, и там один и тот же транспарант – «23 марта 2003 года – всенародный референдум!»

– Что за референдум? – в неведении Малхаз.

– О-о, – от усталости ноет Безингер. – Чечня принимает новую Конституцию… Нам повезло, в эти дни бомбить не будут.

– Да, нам повезло, – повторил Шамсадов, как бы про себя, – Конституция, цивилизация – значит, мы избавляемся от «сундука».

– Ты о чем? – повернулся Безингер.

– Да, так, – уклонился Малхаз, и вновь о своем мечтательно. – К ночи будем в Гухой, Эстери накормит.

– Никаких сел, – вскричал Безингер. – Мы договорились, все чисто, без никого и ничего… Пока не найдем – никаких контактов.

– А если не найдем?

Долгая пауза.

– Последняя попытка. Всего два дня – 22 и 23.

– А если не найдем? – вновь повторил Малхаз.

– У меня в жизни больше ничего не остается… Ана добьет, – и он глянул на свою выпачканную в кавказской грязи руку, на которой громоздился древний перстень.

– А почему Вы не женились, не заимели детей? – не сдержался Малхаз от этого вопроса.

– По молодости об этом и не думал, а позже, вроде здоров, вся медицина есть, но ни одна женщина от меня не беременеет. А всяких искусственных премудростей не хочу. Вот и иссякнет ветвь Мнихов.

– На самом деле – ветвь-то Мнихов – тысячу лет назад иссякла. Разве не так?

– Так, – опустил голову Безингер. – И более того, получается, я пришел на свою исконную родину, иду к своей прародительнице.

– А сундук?

– Если честно, о нем я все меньше и меньше думаю.

– Выкиньте перстень! – резко сказал Шамсадов.

Безингер долго смотрел на свою руку, и тяжело вздохнув: – Пошли.

По карте близко, а в горах расстояние обманчиво, многократно возрастает, и прямо не пройти, всюду ущелья, неприступные перевалы, речки вроде маленькие, а ледяные, стремительные, ногу не так сунешь – унесут. И это не главное – мин боишься, всюду на тропах российские растяжки, и благо, Шамсадов эти дела в свое время познал.

– Я устал, не могу, – не в первый раз ноет Безингер.

– А каково было Ане – 1050 лет?!

Весь путь было сыро, туманно, моросил противный дождь, обозрения нет – еле ближайшую гору видно.

Две ночи они спали в палатке, измучились, и все равно двадцать второго марта, совершив с утра последний небольшой марш-бросок, Малхаз остановился у совсем маленького, еле бьющего из-под склона родника.

– Это и есть Бойна-тIехьа – каменистая кряжа гор.

– Какая же она каменистая? Всюду кустарник, лес.

– А Вы приглядитесь: какой лес здесь, а какой там. Там осадочный грунт, почвы богатые, лес соответствующий. А здесь когда-то был вулкан, и порода извержения. Во времена Аны здесь, наверняка была очень слабая растительность. А за тысячу лет уже образовался кой-какой плодородный грунт, и на нем хоть и слабая, да густая растительность, и меж нее, должен быть вход… Правда, за эту тысячу лет он, скорее всего, тоже зарос, замуровался.

– В прошлый раз мы здесь были, – разочарованно и сердито сказал Безингер. – Здесь и вправду самый высокий радиационный фон. И хоть гора и крутая, и огромная, пятьдесят человек каждый метр ощупывали – бесполезно. Все это вранье! … Ха-ха-ха! Какой я идиот, какой я дурак! Это твои хитрые карие глаза, это твоя «детская», наивная улыбка, эти твои картины навели на меня наваждение, гипноз. Ты дьявол, ты угорь, ты настоящий чернявый черт. Ты в бою один выжил, ты единственный из моего лондонского склепа сбежал, ты один со страшного острова спасся. И это не все: твое сердце, а я в медицине соображаю, три года на медфаке учился; с таким не живут, а твой рубец, как у собаки зажил.

– Улыбаться надо чаще! – что и делает Малхаз.

– Что? Ты? … Да я, – вышел из себя Безингер, вдруг выхватил маленький блестящий пистолет. – Я тебя убью, я тебя пристрелю, как собаку. Больше ты меня не проведешь! – и он, схватив за грудки маленького Малхаза, навел на его, все еще улыбающееся лицо холодный пистолет.

– Тс-с-с! – как ни в чем не бывало, приставил Малхаз к насмешливым губам палец. – Прислушайтесь, не шумите.

– Чего? Что «прислушайтесь»? … Ветер в вершинах завыл.

– В том-то и дело… Ана нас ждет. Туман скоро рассеется, к обеду солнце покажется. Только сегодня, раз в году, оно сюда заглянет, по отражению вход в пещеру покажет.

– От чего оно отразится, от этого родника?

– У нас есть зеркальце, Ваши очки, часы, да все, что блестит, все сгодится.

Безингер отступился, пряча пистолет, сел, покосился на Малхаза, да взгляд не такой уж и злой, скорее озадаченный.

А Шамсадов тем временем стал снимать верхнюю одежду, даже разулся:

– Вам тоже надо свершить омовение.

– Да пошел ты, – сплюнул Безингер.

– Не оскверняйте наши горы, и делайте как я, как велела Ана – «чистое сердце, добрая воля, с душой!»… А иначе, Ана с Вами и меня не подпустит.

– Да пошел ты, – вновь плюнул Безингер.

С оголенными ногами, с подвернутыми рукавами, Шамсадов встал, выпрямился во весь свой незавидный рост; уже не улыбался.

– Вообще-то, по кавказской традиции, Вы три дня гость. Однако, пора некоторые традиции пересмотреть… Убирайтесь. Вон отсюда, пока я еще добр.

– Что? Что ты сказал, мелюзга? – Безингер вскочил, вновь выхватил пистолет, навел, но еще не нажимал курок.

– Я не знаю, кто Вы – Безингер или Мних, или еще кто? Зато Вы знаете, кто я. Я учитель истории, и историю знаю и помню, – тут он вновь улыбнулся, да не совсем – тень в уголках губ. – В Вашем пистолете бойка уже нет, перстень от отравы освободился, прибор ночного видения – мина, ночью тю-тю, ручка – тоже там. Так что делайте, как прошу, иль без шуток уходите.

– Негодяй! – крикнул Безингер, и даже не нажав курок, бросил в Шамсадова пистолет. – Я с тобой еще разберусь, посмотришь, – волоча за собой рюкзак, он стал уходить, и уже преодолевал перевал, как сквозь туманность выглянул золотой солнечный диск, сразу стало совсем светло, весело, по-весеннему празднично… Безингер остановился, очень долго смотрел на солнце, потом, опустив голову, так же долго о чем-то думал. Наконец, с трудом стянул с пальца перстень, кинул его с силой, и обернувшись, во весь голос на чеченском крикнул:

– Малхаз, Малхаз, ты простишь меня?!

– Бог простит! – закричал в ответ учитель истории, и махая рукой. – Бегите, пора, Ана ждет нас.

Пока Шамсадов доставал зеркальце, Безингер тоже совершил тщательное омовение. В надежде они стали на колени перед своим простеньким прибором. Небо совсем прояснилось: голубое, нежное, чистое. А вокруг зеркальца молоденькая, совсем худенькая, еще не окрепшая, зелененькая травка кружевной бахромой склонилась, обрамила блестящую гладь; и тут же неугомонный муравей забрался на стекло, побродил, двигая усиками – все чисто; и только он сошел – ровно в полдень зеркало вспыхнуло!

– Ничего не видно! Зайчик не доходит! – запаниковал Безингер.

– И не надо, – улыбается Малхаз, – Встаньте напротив отражения, вот так, – и он в ту сторону направил палку. – А теперь смотрим, как в ружье, тьфу, не доброе; как в трубу. Смотрите, Зембрия, – невольно это вырвалось у учителя истории, – вон, та цветущая желтая алыча!

– Боже! Точно, золотоволосая Ана! Ана-а-а!

Не просто они туда забирались. Густые заросли колючего терна, ежевики, кроваво-красного дерна и ломоноса. И все по крутому, мокрому, скользкому склону, на невыносимой высоте – голова кружится, вниз смотреть – страх. К удивлению Малхаза, Безингер ни разу не заныл, не скулил; правда, отставал, да сопя с одышкой карабкался вслед. Выдохлись, вконец измотались, руки и лица сплошь повыцарапали, пока палка вдруг не провалилась.

Тучный Безингер еле-еле пролез в лаз. А пещера огромная, сухая, и тихо в ней – жуть, аж в уши давит. И воздух, не то что спертый иль смердящий, его мало, задыхаешься, и он гнетущ, как мрак тысячелетия. Хоть и ярок мощный луч фонаря, а ощущения света нет, от кривых массивных каменных стен – тени монстров ожили, задвигались, вот-вот набросятся, задушат, съедят.

Ухватившись друг за друга, из страха, все время дергая лучом, они, не шли, а чуточку, бочком, косясь на выход, еле-еле переминали дрожащие ноги. А когда за едва заметным углублением дневной свет из виду пропал, встали, еще долго боялись сделать шаг вперед, и назад не хотелось.

– Пошли, – первым в подземелье заговорил Безингер; часто сопя, тронулся вперед, и его шаги громыхнули гулким эхом, словно поступь великана в ночи. Испугавшись одиночества, Шамсадов бросился вслед, за светом. А Безингер более не останавливался, ровно шел вперед. Наконец, огромная пустошь, сосульки висят, заблестели пришельцам, и за ней выемка.

– Боже! – простонал впереди идущий Безингер, как подкошенный упал на колени, огромная спина его затряслась от рыданий.

Шамсадов близко не подходил, боялся. У стены огромный сундук, в свете фонаря аж блестит, светится. Видать, он был обит тонким, изящным деревом, но дерево сотлело, лишь оставило пыль, в которой зацементели едва различимые останки, и лишь два черепа, совсем рядом, сохранились; и от одного, чуть заметный бугорок – некогда пышные волосы Аны – пепел неземной…

Малхаз и слезу не пустил, он не мог справиться со своей подавленностью, даже некой брезгливостью и страхом перед этими мощами. А Безингер, напротив, был очень спокоен, сосредоточен, серьезен. К сундуку он и не притронулся, а все фонариком освещал с разных позиций остатки скелетов, археологической кисточкой что-то очищал, и вызвав у учителя истории раздражение, перешедшее в улыбку, даже делал в блокноте какие-то записи и пометки.

– Так, – посмотрел Безингер на часы, – сегодня ничего не успеем, да и устали… Заночуем здесь.

– Нет-нет, Вы что?! – впервые прорезался голос у Шамсадова.

– Что ты вопишь? Ана здесь годы, тысячелетия в одиночестве провела.

Малхаз привел массу аргументов, чтобы уйти. Безингер и не слушал, все отвергал.

– Здесь радиация! – не сдавался Малхаз.

– Мне более не рожать, а ты свою долю уже на острове получил – закалился.

– Нельзя осквернять святые места! – наконец, нашелся учитель истории; против этого аргумента доводов не было.

Спуск, да еще в сумерках, был гораздо труднее, и даже радость находки не помогла: полетел Безингер с крутого выступа, лишь густой кустарник смягчил удар, просто спас. Непонятно, как тело, а лицо Безингера сплошь в ссадинах. Однако, хоть и кривит он в боли лицо, а не ноет, не скулит, лишь одно повторяет:

– А каково было ей? Представляешь?

Еще до зари Безингер разбудил учителя истории:

– Сегодня 23, последний день, надо успеть, дни в горах короткие.

Когда тронули – останков оказалось совсем ничего: два черепа, костная пыль и еще затленные крупицы. С особой тщательностью все это Безингер сам собрал, аккуратно уложил в палатку, и пока солнце было еще не высоко, уже по-альпинистски, используя веревки, все это спустили. С сундуком оказалось гораздо сложнее. Вроде и не очень тяжелый, да громоздкий. С трудом они его вытащили через проход и пока обвязывали канатами, не удержали – оставляя взрыхленный след, а потом, ударившись о выступ, он полетел с высоты птичьего полета, и с таким грохотом рухнул, что еще долго-долго по горам витало грозное эхо людского бессилия, и пока этот звук, как испорченный камертон, в диссонанс приглушалось, солнце в миг скрылось, налетели тучи, подул порывистый, холодный ветер с ледников, где-то рядом завыли шакалы; и совсем стало невмоготу, когда очень низко над ущельем пролетел военный российский вертолет, на секунду завис, чуть ли не до мочи, испугал, к счастью, убрался.

– Быстрее, быстрее, – торопил Безингер, вновь полетел; стоная, вкривь, да встал, захромал.

Предвкушал Шамсадов момент, когда Безингер кинется к сундуку, а явно постаревший, осунувшийся, обросший Безингер вновь на коленях ползал меж останками, с неимоверным вниманием, даже с любовью их разглядывал, на две кучки возле черепов раскладывал.

Шамсадов скелетов боялся, не подходил, и нетерпение его просто съедало, было невмоготу.

– Я к сундуку, – не выдержал учитель истории.

– Стой, – строго сказал Безингер. – Первым делом – наш долг. Ана только этого ждала, когда ее по-человечески похоронят.

Было совсем темно, когда на том же месте, которое только раз в году освещает солнце; у самого маленького родника вырыли общую могилу.

– Как лежали, так и похороним вместе, – пояснил Безингер.

– А ритуал? Он иудей, она вроде язычница. Как похороним?

– Как людей, – процедил Безингер, и чуть позже, с досадой, – Какой я идиот, правда, сволочь! Всякое убийственное барахло взял, а о главном даже не подумал… Надо что-то чистое, наподобие савана… О, придумал!

Шамсадов и слово побоялся сказать, не возразил, до того Безингер был строг, сосредоточен. Они будто бы простой ящик, в темноте, волоком притащили сундук, и Безингер, лишь сказав на ходу пару непонятных слов, вонзил огромный тесак.

– Древнее, чистейшее золото, – как в консервную банку обыденно втыкал он нож, резал ровно пополам, по едва выпуклому шву.

Малхаз всё дрожал, стоял наготове, мечтая осветить лучом.

– Выключи, – приказал Безингер. – Это потом.

Что-то тяжелое, рельефное они осторожно вытащили из золотого ящика, и больше к этому содержимому не возвращались, мирские были заботы.

Безингер осторожно разложил останки в две золотые коробки и только он закончил; одна, вторая, третья капля, и следом щедро, тихо, без порывов и ветра, пошел весенний, теплый, благодатный дождь.

– Ана-то святая, а Бог милостлив и Зембрию Мниха простил, обоих омывает… Счастье! – еле слышно сказал Безингер, стоя на коленях меж золотыми ящиками, сгорбившись под дождем, будто сам омывается.

– Я поставлю палатку, – тихо предложил Малхаз.

– Да, отдохни до утра… А я матери никогда не знал, не видел, – задрожал голос старика. – И вот встретил… хотя бы ночь с ней проведу, ее нежность и ласку познаю…

…Брезжил рассвет, небо над Кавказом чистое, бездонное, голубое; уже без звезд, лишь на западе бледная, остроконечная луна и еще яркая Венера запоздали, ухватились за вершины гор, не хотели прощаться с Аной.

Было зябковато, по-утреннему свежо, очень тихо, слышен трезвон родничка, когда Малхаз вылез из палатки – свернувшись в калачик, Безингер спал меж золотыми ящиками прямо на сырой земле.

– Вставайте, Вы простудитесь, – склонился Шамсадов.

Кряхтя, сопя, Безингер еле встал, с трудом выпрямился и улыбнулся.

– Не простужусь, мать рядом, – и оглядев небо, – хорошо, что разбудил – пора.

Без особого ритуала, без пафоса церемоний, речей и слез, в благоговейном молчании они свершили великое погребение; и напоследок, обеими руками бережно погладив холм, Безингер тихо сказал:

– Лишь об этом Ана нас просила, этого, человеческого долга более тысячи лет ждала.

А Шамсадов, что греха таить, может, как учитель истории, уже давно в сторону косится, с доселе неведомым трепетом он и хотел, и в одиночку не смел приблизиться к великой тайне – цельная глыба странного камня с красочной мозаикой, ассиметричной структуры и на ней, едва видимые, то ли высеченные, то ли еще как образованные, загадочные изображения в пирамидальном порядке.

С грязью под ногтями; толстыми, огрубевшими за эти дни пальцами Безингер осторожно погладил монолит.

– Малхаз, твое упорство и способность не отчаиваться, благодаря Ане, и, конечно, Богу, мы с тобой достигли цели. Это, действительно, Божье послание. Вот древний знак единого Бога! А далее, одна из древнейших на земле письменностей – шумеро-семитская клинопись… Врать не буду, незадолго до зари, как только дождь перестал, я и сам не выдержал, с фонариком уже здесь ползал, ничего не понял, не вспомнил; и как всякий мирянин поддался искушению, даже у Аны ответа просил – тишина. И сам не знаю, как я впал в сон, и приснилась мне она, еще краше, почему-то, может, по-матерински проще, и сияет улыбкой в солнечных лучах.

– А надпись, что изображено – не подсказала? – о другом воскликнул Шамсадов.

– В том-то и дело, что загадочно, мило улыбнулась, но ни слова не сказала.

– Зря я Вас разбудил, рано, – озадачился Малхаз, походил в раздумьях вокруг послания, все оглядел, – Так Вы ведь лингвист, специалист по древним языкам?

– Хе, – усмехнулся Безингер. – Мало того, я по шумеро-семитской клинописи докторскую защищал, даже словарь составил.

– Ничего, – как обычно, не теряет оптимизма Шамсадов. – Мы это сокровище к Вам отвезем, и там спокойно это Божье послание расшифруем… Теперь я абсолютно уверен – это, действительно, формула мира, мир будет в наших руках!

– Ничего никуда мы не повезем. Все находится на положенном, своем месте… А ну, подсоби.

– Да Вы что, это кощунство, издевательство, варварство; это должно принадлежать людям, должны исследовать ученые! – закричал Малхаз, когда Безингер стал устанавливать послание, как надгробный памятник.

– На Кавказе старших не только почитают, в первую очередь – слушают, – более чем спокойно реагировал Безингер. – Поверь мне, если мы с тобой растрезвоним об этой уникальной находке, то не сегодня, так завтра найдется какой-нибудь заумный богатей, всякими способами завладеет посланием, и вновь, еще на тысячу лет, может, до конца, замурует божественное слово, пусть даже и в платиновый, да ящик. В лучшем случае – попадет в музей, тоже под стекло, под бронь, под охрану… А тут прямо на земле, под небом, под Богом, открыто, доступно, вольно, и разнесет это добро вместе с ветерком по всему свету.

И вместе с этими словами прямо над вершиной близлежащей горы, будто скрывалось за перевалом, выплыло ласковое, теплое, весеннее солнце.

– Дела! – воскликнул Малхаз, – и сегодня солнце заглянуло в это ущелье!

– А оно теперь всегда будет сюда заглядывать, – задорен голос Безингера. – С научной точки зрения все объяснимо. Земля постоянно смещается вокруг своей же оси, и за тысячу лет все меняется. Но это по науке. А только мы знаем, что послание здесь, Ана здесь и солнце, впредь, всегда будет здесь, над Чечней, над Кавказом!

– Смотрите, смотрите! – воскликнул Малхаз, как художник поразившись перевоплощению.

Искоса, словно нежно поглаживая, дыханьем целуя, солнечные лучи вскользь, играючи, шаловливо, с забавой коснулись камня и по-новому, четко, объемно, рельефно Высветилось совсем иное отображение Послания.

– Боже! Боже! – прошептал Безингер, падая на колени.

– Что там?! Что?! – туда же уставился Малхаз.

– Боже! Все так просто! Это, действительно, формула мира, мир теперь в наших руках!

– Читайте, переводите, – затеребил Шамсадов плечо Безингера.

– Передаю:

Люди!

Будьте Человеками!

Всемерно познавая – знайте меру,

Берегите созданный для вас Мир!