Текст книги "Между прошлым и будущим"

Я вспомнила разговор со старухой во время последнего визита и поняла, что не особо стремлюсь повторить этот опыт. Но потом я подумала о Еве и Глене и отбросила сомнения, зная, что на свете есть вещи гораздо хуже, чем общение с пожилой дамой, желающей от меня отделаться.

– Конечно, – сказала я. – Именно для этого я сюда и приехала.

Я спускалась по лестнице, Финн шел за мной, и я чувствовала его пристальный взгляд на своей спине. Когда мы оказались в холле, он вдруг сказал:

– Мне было очень приятно познакомиться с членами вашей семьи.

– Неправда. – Слова слетели с моего языка прежде, чем я смогла их остановить.

Но он словно не заметил, как бестактно я его прервала, и спокойно продолжил:

– Дело в том, что когда-то я уже имел удовольствие встречаться с Евой, но не думаю, что она меня вспомнила.

– Поверьте, Ева ничего никогда не забывает. – Я прикусила язык, поняв, что меня заносит куда-то не туда. Отец учил меня быть всегда доброжелательной к людям, но при этом никогда не кривить душой. Может быть, соленый воздух океана напомнил мне о девчонке, которая так старалась следовать его советам и во всем брать с него пример?

Финн покачал головой.

– Да нет, вполне вероятно, что она намеренно вытеснила это из своего сознания.

Я нахмурилась и, обернувшись, в упор взглянула на него.

– Что вы имеете в виду?

– Это было после воскресной службы в церкви, когда мы были еще детьми. Я пришел туда в сопровождении тетушек, а вы и ваша сестра были с родителями. На Еве было нелепое платье лилового цвета с невероятным количеством бантов и рюшечек. Это было как раз после того вечера, когда я слушал, как вы играли на пианино, и тетушка Бернадетт показала мне вас, сказав, что это и есть та самая пианистка. Вы с семьей проходили мимо нас, и я решил, что надо бы с вами познакомиться, но, когда я к вам повернулся, Ева встала передо мной, загораживая путь, и назвала мне свое имя. Я вовсе не хотел проявлять невоспитанность, но вы уже направлялись к группе друзей, а мне хотелось догнать вас раньше, чем вы к ним подойдете.

Он пожал плечами, смущаясь, как мальчишка, и я подумала, что он никогда не позволил бы себе этот жест, если бы был в своем обычном строгом костюме.

– Поэтому я проигнорировал ее и слегка, так сказать, отстранил, чтобы успеть догнать вас. Но было уже слишком поздно. Когда я повернулся к Еве, чтобы извиниться, она выглядела такой рассвирепевшей, что я притворился, будто просто не заметил ее, и прошел мимо, прямиком к тетушкам. Мне было ужасно стыдно, и тогда я решил, что обязательно разыщу ее в следующее воскресенье, чтобы извиниться, но больше никогда не видел вас в церкви.

Я, конечно, совершенно этого не помнила, разве что платье Евы. Последний раз она надевала его на поминальную службу в память об отце, потому что оно было новое и самое ее любимое.

– Мама перестала водить нас в церковь после гибели отца, а потом мы переехали, – просто сказала я, пытаясь изобразить улыбку, хотя мне было отнюдь не весело. – Пойдемте посмотрим, как там дела у вашей тети и Джиджи.

Я направилась было в сторону кухни, но он схватил меня за руку:

– Не говорите о том, что входили в комнату Бернадетт. Тетя Хелена будет ужасно расстроена, если узнает, что вы там были.

– Разумеется, – сказала я, поворачиваясь в сторону коридора. Я слышала за спиной его шаги по деревянному полу. Из головы не выходили запертые дверцы в шкафу. Я просто не могла отделаться от мысли, что стремление держать двери комнаты покойной закрытыми объяснялось не только сентиментальностью обитателей дома.

Хелена

Когда Женевьева появилась на свет, мы с Бернадетт стояли, держась за руки, над ее плетеной кроваткой, в полном восхищении от прелестного младенца с бело-розовой кожей, и почему-то испытывали облегчение, что это не мальчик, который напоминал бы нам о другом ребенке. Даже божья кара не может быть столь жестокой.

Нам совсем не нравились ни мать малышки – Харпер, ни нелепое французское имя, которое она для нее выбрала. Но все это не могло омрачить наше ликование при виде этого торжества жизни, свидетельства расположения Божественного провидения, которое наконец-то снизошло до того, чтобы пожалеть нас. По крайней мере, так думала Бернадетт. Я лишь затаила дыхание в тревожном ожидании. Когда Женевьева заболела, я снова почувствовала, как пальцы бога сжимаются на моей шее, и тщетны все попытки избежать наказания. А когда умерла Бернадетт, я поняла, что еще не до конца расплатилась за грехи.

Я закрыла глаза, слушая беспечное щебетанье Женевьевы. Она, как и большинство американцев, говорила так быстро, что я понимала лишь половину. Впрочем, можно было и не прислушиваться – она болтала о том же, о чем девочки во всем мире говорят по телефону с подружками или в спальне с сестренкой.

Милая болтовня была так знакома, что действовала на меня почти успокаивающе, даже несмотря на то, что вызывала в памяти зимние утренние часы в Будапеште, когда мы с Бернадетт лежали в насквозь промерзшей комнате и при дыхании у нас изо рта шел пар. У меня заболела голова, и все, что мне хотелось, – это взять Джиджи за ручку и снова уснуть. Я была бы счастлива, если бы могла умереть таким образом – просто уснуть в обществе невинного ребенка. Но я знала, что не заслужила такую благостную смерть.

– Тетя Хелена? Тут Элеонор пришла вас навестить, – объявил с порога Финн.

Джиджи спрыгнула с края кровати.

– А я называю ее Элли. Если ты ее вежливо попросишь, то она и тебе разрешит так себя называть.

Элеонор слегка поморщилась, когда Джиджи произнесла «Элли». Я, возможно, этого и не заметила бы, если бы не смотрела на нее так пристально, удивленная ее бледностью и расширенными то ли от страха, то ли от шока глазами. Было такое впечатление, будто она только что увидела привидение.

– Элли, – произнесла я лишь для того, чтобы снова увидеть ее реакцию, но на сей раз мне не удалось застать девушку врасплох, и она просто улыбнулась в ответ. Я не знала, почему мне так хотелось сыпать соль на ее раны. Может быть, потому, что я была раздражена ее присутствием здесь и воспринимала ее как препятствие моим попыткам свести счеты с жизнью. Или, может быть, потому, что я старая женщина и у меня просто нет времени терпеливо копаться в чьей-то душе, чтобы рассмотреть, что там на самом деле прячется. А скорее всего, я просто хотела сделать так, чтобы у нее самой не возникло желания влезать мне в душу.

– Можете называть меня Элли, если хотите, – сказала она, как будто я спрашивала у нее разрешения на это.

– Нет уж, увольте, – сказала я. – Элли – это имя для хорошенькой молоденькой девушки. Я, пожалуй, буду называть вас Элеонор. – Я нахмурилась и посмотрела на нее. – Значит, вы все-таки вернулись.

– Конечно. Я же сказала, что вернусь, а я привыкла выполнять обещания.

– Неужели? – спросила я, думая, что, может быть, уже поздно и она разглядела зияющую дыру на том месте, где когда-то у меня было сердце. – Ну, это не такое уж достоинство, как вы все думаете.

Тут в разговор вмешался Финн:

– Мы с Джиджи сейчас пойдем наверх и переоденемся после купания. Оставлю вас одних, чтобы вы обсудили, чем хотите заняться сегодня.

Он с надеждой улыбнулся, словно не был крупным специалистом по инвестициям, который должен бы понимать, что капиталовложения окупаются не за день или два, на это требуются долгие годы. В ответ я лишь многозначительно посмотрела на него.

– Все будет в порядке, – сказала Элеонор, как будто тоже в это верила.

Когда они удалились, я сосредоточила все внимание на девушке, хотя, полагаю, это скорее была молодая женщина. Впрочем, в мои девяносто лет любая женщина моложе меня казалась мне девчонкой.

– И кто же называл вас Элли?

На этот раз мне удалось застать ее врасплох, лицо ее болезненно скривилось.

– Отец.

Ага, вот оно что.

– И он, наверное, умер, когда вы были еще маленькой?

Она некоторое время молчала.

– Откуда вы знаете?

Я вздохнула.

– Все признаки налицо.

Она посмотрела на меня своими грустными светло-голубыми глазами.

– Отец погиб, когда мне было четырнадцать.

– И что с ним случилось?

Девушка встала и принялась взбивать подушку за моей головой.

– Утонул во время шторма. Он занимался ловлей креветок на Эдисто.

– А ваша мать?

Когда она склонилась надо мной, я почувствовала едва уловимый аромат. Когда-то у меня было очень острое обоняние, и его постепенная потеря стала красноречивым свидетельством того, что я неумолимо старею. И все же иногда мне удавалось уловить запахи, которые, словно ниточка, связывали отдельные воспоминания вместе. Она пахла мылом, а волосы ее отдавали соленой водой прибрежных болот, и я решила, что она, видимо, ехала сюда, опустив окна машины. Бернадетт тоже любила так делать, и если закрыть глаза, то можно было представить, что это она склоняется надо мной и волосы ее пахнут океанской солью и травами.

– Она живет в Северном Чарльстоне вместе с моей сестрой Евой и ее мужем Гленом. Ева и Глен в начале следующего года ожидают своего первого ребенка.

В голосе чувствовалось странное напряжение, поэтому я усилием повернула шею, чтобы получше рассмотреть ее лицо, но в этот момент она занималась тем, что пыталась отдернуть шторы на окне, как будто сестра Уэбер уже не сделала это. Я бы хотела продолжить копаться у нее в душе, но она удивила меня тем, что опередила мои намерения.

– Расскажите о ваших родителях. Они переехали сюда из Венгрии вместе с вами и вашей сестрой?

– Нет, – ответила я. – Отец застрелился, когда мы с сестрами были еще совсем маленькими.

Я ждала от нее слов сочувствия, но вместо этого она спросила:

– А ваша мать?

– Мать умерла еще до того, как мы переехали в Америку к нашей старшей сестре Магде. Та поступила очень мудро и еще до войны вышла замуж за американца.

Элеонор снова села рядом с кроватью и положила руки на видневшиеся из-под юбки обнаженные колени. Пальцы ее были длинными и бледными – несомненно, пальцы пианистки, – а ногти не были покрыты лаком. Моя мать была бы в ужасе от такой небрежности, но я нашла, что Элеонор это даже идет. Мне могла бы понравиться эта девочка – то есть женщина, – если бы в самом ближайшем будущем я не собиралась умереть.

Постучав пальцами по коленям, она спросила:

– Чем бы вы хотели заняться сегодня? Финн сказал, что вам нравится читать книги. Может быть, мне вам почитать? И я знаю, что вы любите музыку. У меня коллекция классических музыкальных произведений на планшете, я захватила портативные наушники на тот случай, если вы захотите послушать. А потом мы можем обсудить ваши впечатления. Я могу попросить Финна привезти DVD-плеер, и мы посмотрим какие-нибудь кинофильмы, если по телевизору не показывают ничего интересного. Или можно просто поговорить.

Она выжидающе уставилась на меня.

Я чуть не расплылась в улыбке. Было совершенно очевидно, что ей и раньше приходилось заботиться о людях, и она ставит потребности других превыше своих собственных. Но еще я почувствовала, что это дается ей нелегко. Она словно натянула на себя эту роль, как маленькая девочка носит платья матери, которые ей велики и совсем не подходят по стилю. Полагаю, я сумела распознать в ней это, так как сама почти семьдесят лет носила подобный маскарадный костюм. Я откинула голову на подушку и расслабилась, мечтая, чтобы скорее появилась сестра Уэбер или вернулись Финн с Джиджи. Эта Элеонор слишком рвалась отбросить свою жизнь и примерить на себя мою.

– Если решите поговорить, нам надо сразу определить, какие темы не следует затрагивать, – сказала я.

Она нахмурилась, и мне невольно захотелось приложить большой палец к складке между ее бровями, как делала моя мать, чтобы напомнить, что от этого образуются морщинки.

– Я не собираюсь задавать вопросы, касающиеся вашей личной жизни, мисс Жарка…

– Речь вовсе не обо мне. Мне показалось, что это вы не хотите, чтобы я касалась некоторых тем.

Этот ход давал ей передышку. Но как ни странно, она не сдалась и продолжала:

– Можете спрашивать меня о чем угодно. Думаю, никакие вопросы с вашей стороны не заставят меня отказаться от этой работы.

– Если вы так нуждаетесь в деньгах, давайте я вам просто заплачу, и это избавит нас обеих от лишних хлопот.

Она посмотрела на меня в упор, и в ее глазах я заметила яростный блеск.

– Мне платят за определенную работу, мисс Жарка, и я не нуждаюсь в вашей благотворительности. Но вы угадали, эта работа мне действительно нужна, поэтому давайте попытаемся договориться еще раз. Чем бы вы хотели заняться сегодня?

Я перевела взгляд на ее пальцы, которые настукивали мелодию на коленях, снова обратив внимание на коротко остриженные ногти, и вспомнила, как в последний раз, когда мы виделись, она сказала, что Шопен вызывал у нее воспоминания об отце.

– Ведь ваш любимый композитор Шопен, верно?

Она кивнула, поглядывая на меня с опаской.

– А что именно вы любите из Шопена? Мазурки?

– Нет. – Она медленно покачала головой. – Ноктюрны.

– О да, – сказала я. – Они такие меланхоличные и в то же время страстные. Только Шопен может одновременно пробуждать такие противоречивые эмоции.

Мои веки невольно опустились – я вдруг почувствовала себя очень слабой и усталой. Меня, верно, так утомили попытки уговорить девушку оставить меня в покое, уехать и больше никогда не возвращаться… С трудом открыв глаза, я устало произнесла:

– Я хочу, чтобы вы мне кое-что сыграли. Ноктюрн до минор. Номер двадцать один, посмертное сочинение Шопена. Вы его знаете?

Она ответила не сразу.

– Да. Это любимое произведение отца. Мне никогда не удавалось сыграть его так, как это делал он. – Она сглотнула, словно пытаясь остановить слова, которые ей хотелось сказать.

– Некоторые считают, что он навевает грусть. Но мне он нравится, и я хочу, чтобы вы сыграли его для меня. Прямо сейчас. Боюсь только, что вы откажетесь, потому что это наверняка вызывает воспоминания об отце. Впрочем, я это пойму. В этом случае придется попросить Финна подыскать кого-нибудь более покладистого, кто будет выполнять все мои просьбы.

Призвав последние силы, я изобразила улыбку и снова закрыла глаза. Я ждала, что услышу звук отодвигаемого стула и ее шаги, когда она будет выходить из комнаты. Но вместо этого я почувствовала ее теплое дыхание на своей щеке, и она произнесла прямо мне в ухо:

– Если вы хотите, чтобы я сыграла вам ноктюрн Шопена, я это сделаю. Это, конечно, будет означать, что я прошла испытание и остаюсь здесь независимо от ваших прихотей. Не представляю, почему вы так хотите избавиться от меня, но твердо намерена это узнать. А между делом я буду исполнять для вас этого чертова Шопена, а вы будете есть свой обед, и покончим с этим.

Я распахнула глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как она встает, а затем придвигает стул к кровати. Лишь побелевшие костяшки пальцев, лежащих на спинке стула, выдавали ее истинные чувства.

– Я буду вам играть, пока вы едите, а когда вы закончите обедать, мы обсудим, чем вы хотите заняться в оставшуюся часть дня. От вас вовсе не требуется испытывать ко мне симпатию, да и я, уж будьте уверены, от вас не в восторге, но это отнюдь не причина для того, чтобы вести себя нецивилизованно по отношению друг к другу. Мне позарез нужна эта работа, а вы, надеюсь, не против того, чтобы Финн был доволен. И давайте покончим с этим раз и навсегда.

И покончим с этим раз и навсегда. Я снова закрыла глаза, но не потому, что устала или не хотела ее видеть. Я закрыла их, потому что ее голос так был похож на голос Бернадетт, что мне просто захотелось поверить, что это моя сестра стоит так близко ко мне и отчитывает меня за недостойное поведение, которое наша мать никогда бы не одобрила.

Отвернув голову к стене, чтобы скрыть слезы, которые вот-вот готовы были политься ручьем, я произнесла:

– В таком случае идите и играйте. Я хочу послушать Шопена.

Она замерла на месте и стояла так довольно долго, но я не доставила ей удовольствия и не повернулась, чтобы посмотреть ей в глаза. В конце концов она сказала:

– Я вам очень сочувствую по поводу смерти сестры. Было время, когда я точно так же страдала бы, если бы Ева умерла. Я знаю, что такое истинное горе, и так же скорблю по отцу сейчас, как и в день его гибели. Мне кажется, так будет всю жизнь.

Ее шаги удалились, а я лежала, уставившись в стену, и гадала, что же она имела в виду, говоря о сестре, и, как ни странно, очень надеялась, что она действительно вернется.

Глава 11

Элеонор

Все плыло перед моими глазами, когда я медленно шла в музыкальную комнату. Я застыла на ее пороге и стояла там, уставившись в темноту, в самом центре которой проступал силуэт инструмента. Я включила свет… хрустальная люстра заиграла разноцветными огнями, отражающимися в полированном верхнем щите великолепного рояля из черного дерева.

Я представила, как вредная старуха лежит в постели, желая услышать ноктюрн Шопена, который в этой темной, пыльной комнате будет исполнять девчонка, игравшая на протяжении последних безрадостных лет лишь популярные мелодии в барах. Наверное, Хелена не сомневалась, что на этом я сломаюсь, подниму руки вверх, признавая поражение, и уйду навсегда. Я мало что знала о ее жизни и причинах такого безжалостного ко мне отношения, но еще меньше она знала обо мне.

Я медленно опустилась на скамейку, уставилась на опущенную крышку, скрывающую клавиши рояля, и положила на нее пальцы, чувствуя, что нет сил поднять ее. Я думала о нашем старом доме у самого края прибрежных болот, о симфонии, исполняемой дружным хором птиц и насекомых, о ярком солнечном свете, который врывался в комнату и заливал нас с отцом, когда мы сидели бок о бок у пианино.

На мгновение прикрыв глаза, я попыталась представить, что отец рядом, но не почувствовала ничего, кроме одиночества, которое казалось еще острее в заброшенной темной комнате. Я открыла глаза и перевела взгляд на тяжелые шторы, они, очевидно, служили для того, чтобы не пропускать в комнату солнечный свет или же скрывать что-то, не предназначенное для посторонних глаз. Мне не хотелось ломать голову над ответом, я просто сидела, уставившись на плотную ткань, завешивающую окна. И тут я поняла, что надо сделать.

Я встала и быстро подошла к первому окну, перебирая бесконечные ярды тяжелой пыльной ткани, чтобы найти шнур, а найдя, подергала за него, сначала безо всякого результата, потом еще раз чуть сильнее. Шнур с треском оборвался и теперь висел в моих руках. Я забросила его за штору и просто отдернула в сторону сначала одну половину пыльных гардин, потом вторую.

Вокруг меня взметнулись целые облака пыли. Я принялась чихать, но все же была исполнена решимости выполнить свою миссию. Я быстро подошла ко второму окну и раздернула шторы, уже не пытаясь оторвать шнур, а потом отступила на несколько шагов назад, чтобы полюбоваться плодами своих усилий.

Несмотря на бушующую за окнами грозу и бьющий по стеклу дождь, свет, проникающий через огромные окна во всю стену, мягко опустился на комнату, как призрачная вуаль, прогоняя тени и освещая темные прямоугольники на стенах. Оттуда, где я стояла, казалось, что они все составляют странную фигуру – лицо с двумя глазами, носом и неулыбчивым ртом. В приглушенном свете пасмурного дня от стены, казалось, исходило напряженное ожидание.

Без дальнейших раздумий я вернулась к роялю, подняла огромный тяжелый верхний щит, с трудом удерживая его одной рукой в попытке найти правильное положение. Закрепив его, я отступила назад, чтобы посмотреть на рояль. Казалось, я ждала, что он вдруг заиграет сам по себе или же рассыплется облаком пыли, словно труп из древней гробницы, впервые за тысячу лет оказавшийся на солнце.

Я не представляла, сколько времени прошло с тех пор, как я вышла из комнаты старухи, но, видимо, достаточно для того, чтобы она поверила, что я в конце концов покинула ее дом навсегда. Я снова присела на скамейку у рояля, не торопясь выбрала правильную высоту и расстояние между мной и клавишами инструмента. Открыла крышку, пригляделась к черно-белым клавишам, как к странным друзьям, а потом осторожно опустила на них пальцы. Мне вдруг показалось, что я слышу, как таящаяся в них музыка растекается по пальцам, наполняя вены, всю меня, и гулко отдается в том месте груди, где я наглухо заперла все воспоминания, потеряв от них ключ. Рояль на миг представился мне одним из «хранителей тайн», которые плела Да Джорджи – корзинкой, крышка которой подпрыгивала, а бока подрагивали от рвущейся на свободу музыки.

Правой рукой я нащупала первую ноту, с которой начинался ноктюрн, и, не нажимая на клавиши, вообразила его начало, медленное, словно неспешная походка. Andante sostenuto. Я не исполняла эту вещь с четырнадцати лет, но тем не менее помнила каждую строку, и каждая ее нота хранилась в моем сердце. Наверное, если бы я дожила до ста лет, то все равно смогла бы сесть за пианино и исполнить его по памяти.

Во всем этом было нечто большее, чем просто искусство извлекать из инструмента звуки и знание нот. Я понимала, что старуха пыталась меня запугать, играя на моем нежелании воскрешать мертвых. Элеонор, отец которой плакал, когда она исполняла Шопена, давно исчезла, словно береговая линия после шторма. Она существует под слоем воды, но скрыта от глаз.

Я растянула пальцы левой руки во всю октаву от ми-бемоль до ми-бемоль, уже готовая начать играть регтайм Скотта Джоплина, чтобы у старухи, которая, я была в этом уверена, с нетерпением ждала музыки, взорвались уши. Но остановилась, вспомнив ее последние слова. «Идите и играйте. Я хочу послушать Шопена». Когда Хелена во второй раз попросила меня сыграть Шопена, она не уточнила, какое именно произведение хочет услышать.

С ехидной улыбкой на лице я начала играть «Полонез ля мажор», более известный как «Военный». Услышать эту вещь вместо обещанного ноктюрна – то же самое, что выйти на улицу во время грозы и обнаружить, что с небес на вас струится патока.

С точки зрения техники полонез не требовал особой виртуозности – того, что я называла акробатическим трюкачеством на клавишах, – но все же поглотил все мое внимание, так как надо было часто пробегать обеими руками по целым октавам и темп – allegro con brio — был очень быстрым. Я настолько слилась с музыкой, что не услышала, как Финн зовет меня по имени, пока он не подошел к роялю вплотную и не позвал меня еще раз:

– Элеонор!

Я остановилась на середине музыкальной фразы, мои руки зависли над клавишами, пока я не пришла в себя и не положила их на колени. Он успел переодеться и сейчас выглядел как обычно, в брюках цвета хаки и трикотажной тенниске. Я подняла взгляд, не зная, чего ожидать.

– Тетя Хелена просила передать, чтобы вы сыграли что-нибудь другое. Она сказала, что вы знаете, о чем идет речь.

Я нахмурилась, делая вид, что понятия не имею, о чем он говорит.

– Она просила сыграть что-нибудь из Шопена, а это один из его полонезов.

– Понимаю. И нам с Джиджи очень понравилось, но тетушка Хелена сказала, что эта музыка звучит так, словно ребенок бьет по клавишам палкой. Сестре Уэбер пришлось дать ей средство от головной боли.

– Извините, видимо, я не поняла! – чуть не задохнувшись от возмущения, произнесла я и поняла, что мой голос был похож на жалкий писк. Конечно, я давно не практиковалась, но, несомненно, мое исполнение вовсе не было таким дурным, как это представила Хелена.

Словно предвидя, что я собираюсь сказать, Финн поднял руку.

– Я вовсе не сказал, что согласен с ней. Мое первое впечатление остается прежним. Она просто просит вас сыграть что-то другое. То, что она вам заказала.

Я напряглась.

– Она прекрасно знает, почему я не могу играть эту вещь, и просит меня сделать это, потому что знает, что в этом случае мне придется уйти.

Он бросил на меня встревоженный взгляд.

– Не представляю, почему она вас так невзлюбила, но, по крайней мере, она проявляет хоть какие-то эмоции, чего не было с тех самых пор, как мы забрали ее из больницы домой. Польза от вашего присутствия очевидна. Поверьте, вы нам здесь очень нужны.

Кого он имеет в виду, говоря «мы»? Я посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, впервые увидев в нем человека, который чуть не потерял ребенка. Да, девочка уже почти четыре года была в состоянии ремиссии, но одному богу известно, сколько Финну пришлось пережить. Горе имеет множество обличий, и, глядя на Хелену Жарка, я подозревала, что за ее отчаянием скрывается нечто большее, чем просто боль от потери сестры.

– Вы сказали, что первым обнаружили двоюродных бабушек, и Бернадетт уже скончалась, а Хелена умирала от голода. – Я нахмурилась в попытке прояснить картину. – Почему же Хелена не позвала на помощь?

В неясном свете его лицо казалось высеченным из камня – мрамор и игра теней.

– Она не хотела жить без сестры.

Я начала неспешно перебирать клавиши большим и средним пальцами правой руки, в свете пасмурного дня эти звуки прозвучали мрачно и одиноко.

– Она сама вам так сказала?

Он слегка покачал головой.

– Она напрочь отказывается это обсуждать.

Мои пальцы застыли на клавишах, когда я вспомнила почти пустую спальню наверху и дверь, которая должна была оставаться закрытой, храня за замком чьи-то тайны.

– Когда в последний раз вы слышала, как Бернадетт играет на рояле?

Он на мгновение задумался.

– Не припомню. Я обычно навещал их раз в неделю, и Бернадетт играла для нас после обеда. – Нахмурившись, он принялся нервно ходить по комнате, от одного окна к другому. Надо сказать, в офисе он это тоже делал, когда обдумывал что-то важное, и его секретарша Кэй часто ворчала, что он портит старинный ковер. Финн ненадолго остановился и начал разглядывать отдернутые шторы, словно впервые заметил тусклый свет, льющийся из окон. Потом он повернулся и взглянул на меня. – Был канун Рождества. Я запомнил это, потому что в тот день мы с Джиджи распевали рождественские гимны в компании нескольких соседей. Я не смог появиться у них до конца января по причине нескольких запланированных деловых поездок и приехал уже после Крещения. Рождественскую елку и украшения еще не убрали, что было совсем не характерно для тетушек. А когда Джиджи попросила Бернадетт что-нибудь сыграть, та ответила, что больше не прикоснется к инструменту. Рояль был закрыт, и я не припомню, чтобы слышал ее игру с того самого Рождества.

Он замолчал и несколько секунд настороженно глядел на меня.

– А почему вы спрашиваете?

Мои пальцы по-прежнему лежали на клавишах, казавшихся их безмолвным придатком, внезапно лишенным голоса.

– Я перестала играть после того, как погиб мой отец. – Я замолчала, не зная, что сказать дальше, но в конце концов пояснила: – Поэтому и поинтересовалась.

Внезапно из недр дома донесся глухой стук. Я вздрогнула от неожиданности и взглянула на Финна, который, казалось, вовсе не был удивлен, хотя, судя по поджатым губам, явно был не слишком доволен.

– Полагаю, тетушка Хелена уговорила сиделку дать ей трость.

– И теперь она стучит по полу?

– По стене. – Он еще больше выпятил подбородок. – Думаю, она хочет сказать, что готова послушать, как вы исполняете что-то еще.

Я прищурила глаза.

– Джиджи умеет пользоваться китайскими палочками для еды? Мы могли бы составить прекрасный дуэт.

Его губы чуть скривились.

– Не думаю, что Хелена ждет от вас именно этого.

– Разумеется. – Я коснулась крышки над клавишами, готовая захлопнуть ее, но остановилась. – Вы, случайно, не помните, где Бернадетт хранила свои ноты?

– Представьте себе, они валялись где попало. Некоторые из них лежат в скамейке, на которой вы сидите. А еще она рассовала их по тем многочисленным соломенным корзинкам, которые расставлены по всему дому.

Я встала, зашла за скамейку и открыла крышку. Там лежали три аккуратные стопки нот, сложенные так же идеально, как губки для стирания мела в классе в первый день учебного года. Стараясь не нарушить порядок, я перебирала нотные тетради и сборники, узнавая своих старых друзей: Шуберта, Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Брамса. В самом низу третьей стопки обнаружилась старая нотная тетрадь – бумажная обложка и несколько вложенных туда страниц. На обложке витиеватым шрифтом было написано «Csárdás». Надписи на английском не было, но я видела, что страницы были очень старыми, их правые углы обтрепались или просто отсутствовали. Я живо представила длинные тонкие пальцы пианистки, старательно переворачивающие страницы, чтобы не пропустить ни ноты.

– Похоже, именно это и есть ее любимая вещь, – сказала я, протягивая тетрадь Финну, чтобы он мог получше разглядеть название.

Он взял ноты из моих рук и принялся внимательно рассматривать.

– Да, я ее узнаю. Это «Csárdás», – сказал он, произнося незнакомое слово, как «чар-даш». – Народный венгерский танец, который танцуют парами. Я помню, что Бернадетт довольно часто исполняла чардаш, когда я был совсем маленьким, и настаивала, чтобы я непременно научился танцевать его.

Я вовремя прикусила язык, но представить благовоспитанного маленького мальчика из хорошей семьи, лихо отплясывающего народный венгерский танец, было не под силу даже моему буйному воображению.

– Ну и как? Вы научились? – Я изо всех сил старалась не рассмеяться.

На лице Финна появилось почти обиженное выражение.

– Разумеется. И у меня это довольно неплохо получалось, по словам тетушек. Как вам известно, в моих жилах течет венгерская кровь.

После того как я узнала, что его двоюродные бабушки были родом из Венгрии, я легко могла представить его мадьярским воеводой, однако образ Финна, танцующего венгерский танец, никак не укладывался в моей голове… Но возможно, этот человек мог сочетать в себе обе ипостаси. Я взяла ноты и установила их на пюпитр. Наклонившись к ним, чтобы получше рассмотреть частые нотные знаки, я заметила:

– Боже мой, сыграть это будет нелегко.

В начале композиции темп был довольно медленный, но шел по нарастающей на протяжении всей пьесы, занимающей шесть страниц, в некоторых местах строки были почти черными от тридцать вторых нот, скачущих вверх и вниз по скрипичному и басовому ключам. Изучая ноты, я почувствовала, что волосы на затылке встают дыбом, но музыка уже пела у меня в голове.

– Насколько я помню, обычно эту мелодию исполняют на скрипке, но версия для фортепьяно тоже звучит весьма неплохо. Это очень быстрая вещь, – произнес Финн, наклоняясь через мое плечо, чтобы рассмотреть ноты.

И тут, словно против моей воли, пальцы побежали по клавишам. Я давно уже не исполняла ничего по нотам, но, думаю, это можно сравнить с ездой на велосипеде, и мне хватило пары музыкальных фраз, чтобы освоиться. По крайней мере, до того самого момента, когда музыка понеслась в бешеном темпе и мои пальцы едва успевали с ней справляться. Но я уже не могла остановиться. Было такое ощущение, что я достигла вершины крутого утеса, куда очень долго добиралась, и по инерции сорвалась и лечу в пропасть.