Текст книги "Дела человеческие"

12

Дюрока не увезли в больницу. Едва придя в себя, он скрылся в туалете Елисейского дворца. Увидев, как он уходит, Александр отправился следом за ним. Он не читал статью об отце, опубликованную в тот день. Догнав Мишеля, он спросил, не нужна ли тому помощь.

– Нет, спасибо, все в порядке. – Мишель добавил, что сейчас поедет домой, что ему уже лучше, просто стало нехорошо, ничего серьезного. – А у тебя как дела, чемпион?

– Нормально, – ответил Александр, но Дюрок понял, что тот солгал, ведь несчастные люди узнают друг друга издалека.

– Я знаю, видимся мы редко и крестный из меня неважный, но ты мне дорог. Ты мне как сын.

Он опомниться не успел, как Александр шагнул к нему и крепко обнял, и от этого внезапного проявления любви Мишель потерял остатки самообладания. Он разрыдался:

– Прости меня, малыш, не знаю, что на меня нашло. Наверное, все из-за препаратов от давления.

Александр погладил его по спине, чтобы успокоить.

– Ну-ну, все прошло, Мишель, тебе стало плохо, только и всего, там было душно.

Дюрок взял себя в руки, вытер слезы рукавом пиджака, как ребенок, подошел к умывальнику. Он ополаскивал лицо, полными пригоршнями набирая воду, а Александр тем временем направился в одну из кабинок.

– Не беспокойся, все будет хорошо, – бросил ему вслед Мишель. У него по лицу струйками стекала вода, и в этот миг в туалет ворвался Жан в сопровождении огромного, на две головы выше, брата Лео. Фарель сделал ему знак, и Лео тут же вышел.

– Зачем ты пришел?

– Ты меня пригласил, Джонни, – ответил Дюрок, озираясь в безуспешных попытках найти бумажное полотенце, чтобы вытереть лицо.

– Прекрати так меня называть…

– А как мне тебя называть?

– Тебе не надо было приходить. Только взгляни на себя, ты пьян…

– Я ответил на приглашение, написал, что приду, а я держу свои обещания.

– Обморок во время моего выступления – это твой самый удачный способ мне напакостить?

Дюрок промолчал.

– Какая муха тебя укусила, когда ты сказал такое журналисту? Ты больной, Мишель! И этот обморок, он-то зачем тебе понадобился? Чтобы привлечь к себе внимание в тот день, когда меня награждает президент? Какую игру ты затеял?

Дюрок был спокоен, расслаблен, на лбу и на щеках у него поблескивали капли воды, он покорно слушал Фареля, продолжавшего кричать:

– Ну скажи, зачем ты это сделал, хотя знаешь, что я все время на виду, что вся моя жизнь – это игра на сцене: на радио, на телевидении, день за днем? Я всю жизнь провожу на сцене, черт бы тебя побрал!

Дюрок неожиданно прервал молчание:

– Вся твоя жизнь – игра на сцене?

– Да, и я испытываю неимоверное давление! Неимоверное!

– Ты хочешь знать, почему я сказал все это тому журналисту? Представь себе, само собой вырвалось, настолько я был потрясен тем, что ты выбрал меня, когда нужно было кого-то привлечь к сочинению хвалебной статьи о тебе, причем в одной из тех газет, которые ты всю жизнь поливаешь грязью, а между тем мы с тобой не общались ровно полгода, если точнее, то с того самого дня, когда ты за спиной сына заставил меня сотворить эту мерзость.

Дюрок представлял себе Александра, который прятался за дверью кабинки, он хотел, чтобы тот знал, к чему принудил его Жан. Повисла пауза. Расчет Мишеля оправдался. Когда Фарель снова заговорил, голос у него немного дрожал.

– Ты злишься на меня за то, что я тебе не позвонил? У меня на работе непрерывный стресс! Ты не можешь себе представить, сколько коршунов вьется надо мной, чтобы меня разорвать!

– У тебя на работе стресс? А я по твоей милости уже полгода сижу на антидепрессантах.

– Мишель, сейчас все сидят на антидепрессантах, только разных производителей. Прояви чуткость. Поставь себя на мое место.

– Ты ни разу мне не позвонил…

– Я был занят. Послушай, это не самое удачное место для того, чтобы об этом говорить, – произнес он, положив ладонь на ручку двери и давая понять, что пора заканчивать. – Кто-нибудь может нас услышать. Давай пообедаем вместе, позвони Жаклин.

Дюрок не шелохнулся.

– Я знаю тебя больше пятидесяти лет, но договариваться о встрече должен через секретаршу. Ты так изменился, Жан. Если человек обладает хоть какой-то властью, ты ведешь себя с ним почтительно, но если ему нечего тебе предложить, обливаешь презрением. Ты умело применяешь правило, которое привело тебя к цели: «Силен со слабыми, слаб с могущественными».

– Будь добр, не учи меня жить, по крайней мере не сейчас.

– Ты всегда плохо отзывался обо мне, притом что я всегда был рядом, когда ты во мне нуждался.

Жан снял ладонь с дверной ручки и повернулся к Мишелю:

– Ты прямо здесь решил выяснить, у кого из нас выше нравственность?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю…

– И к чему все это? Ты мне угрожаешь? Ты ведь можешь все потерять…

– Я и так уже потерял здоровье и уважение к себе. Поставил дружбу выше этики и теперь сам себе противен.

– Мне нужно идти, меня ждут.

– Как ты мог просить меня сделать аборт той девушке и скрыть от сына, что все допустимые сроки уже прошли?

– Я сделал это для того, чтобы его защитить, как и ты. А чего ты хотел? Чтобы я позволил этой карьеристке сломать Александру жизнь? И потом, она сама не возражала!

– Воображаю, что ты ей посулил, чтобы убедить.

– Все, что я сделал, – это ради блага сына.

– Ты всегда находишь оправдание своим поступкам, даже недопустимым.

– Мишель, мир жесток и несправедлив, и да, я готов совершать недопустимые поступки, лишь бы защитить свою семью.

– Полное отсутствие морали, цинизм, осложненный самолюбованием, – вот в чем твоя проблема. Ты считаешь, что все перед тобой в долгу, что ты способен все контролировать – и людей, и обстоятельства. Скорее всего, веришь, что можешь саму смерть держать на почтительном расстоянии! Да, мне кажется, что даже смерти ты не боишься.

Фарель посмотрел на него, ничего не ответив. Мишель не ошибся, Жан боялся не смерти, не она заставляла его замирать в оцепенении, а возможность внезапной трагедии: этот страх никогда не покидал его с тех пор, как, вернувшись из школы, он обнаружил труп матери, и теперь был уверен, что, когда человеку страшно, может произойти все что угодно.

– Ты совсем не разбираешься в людях. Ты никому не сочувствуешь.

Жан его как будто не слышал. Все, что было дано ему от природы, он использовал, как сумел. Любил, жадно желал, с азартом отдавался работе. Имел единственный недостаток – не разбирался в психологии – он ненавидел это слово. А что в ней понимать? Нечего. Люди и сами для себя непостижимы.

– Ты о сыне подумал? Что с ним будет, когда в один прекрасный день он об этом узнает?

– Не узнает. Помни, что я тебе сказал. Расскажешь – потеряешь все: репутацию, работу, которую так любишь, будешь изгнан из медицинской корпорации.

– Зато, по крайней мере, примирюсь с самим собой.

Фарель издал короткий нервный смешок и, открыв дверь, бросил:

– Знаешь, что случается с теми, кто думает, будто можно выжить, соблюдая законы морали? Рано или поздно их растопчут.

13

Жан Фарель отменил заказ на столик в большом ресторане на площади Мадлен, где был завсегдатаем, – слишком много волнений. Он пересек улицу Фобур-Сент-Оноре, бледный, дрожащий, его знобило. Выйдя из Елисейского дворца, он растерял весь свой блеск. Там им удалось создать видимость сплоченной, любящей, крепкой семьи. Теперь все расползлось, конструкция покрылась трещинами и грозила обрушиться. Он думал только о попытке самоубийства Франсуазы. Как только церемония закончилась, Клер отправилась к Адаму, оставив преподнесенный президентом букет на одном из накрытых столов, а Жан забрал его, намереваясь подарить Франсуазе, поскольку она так этого хотела. Он ненадолго остановился прямо посреди улицы, выложил в твиттер фото, сделанное во время церемонии награждения, и написал:

Столько эмоций сегодня вечером! Получаю из рук президента звезду и знак великого офицера ордена Помётного легиона. Да здравствует Франция!

Несмотря на поздний час, он заказал такси и поехал в больницу Биша, куда увезли Франсуазу. По радио крутили французскую эстраду, Жан попросил водителя выключить музыку. Зашел на свою страничку в твиттере, чтобы посмотреть комментарии: несколько поздравлений, но в основном издевательские реплики:

Именно так, жополиз! Помёт!

Фарель, тебе прямая дорога в Помётный легион!

Он написал «Помётный» вместо «Почётный», и из-за этой опечатки его твит стал предметом насмешек. Он удалил его, но беда уже случилась, и скриншоты разлетелись по сети. Фарель ругал себя за то, что не перечитал твит, прежде чем выложить: поспешность и импульсивность погубили не одну карьеру.

Ему не стоило ни малейшего труда проникнуть в больницу, хотя час был уже поздний и время посещений давно закончилось, – его улыбки и автографа оказалось достаточно для того, чтобы перед ним открылись двери психиатрического отделения: известность обеспечивала ему повсеместный беспрепятственный пропуск. У него возникло мучительное ощущение, будто он снова переживает драму с сыном, тот страшный момент, когда ему позвонили и сообщили, что Александр пытался покончить с собой. Медсестра попросила его «надолго не задерживаться» и не утомлять пациентку, так как та «очень ослаблена». Держа в руке президентский букет, он ринулся вперед по коридору, ведущему к палатам. Это свойство славы – уверенность, что для того, чье лицо появляется на экране, нет ничего невозможного, – он любил больше всего. Он слышал крики, доносившиеся из-за стен, они его пугали, и он старался идти как можно быстрее, лихорадочно ища номер палаты Франсуазы. Комнатка была маленькая, темная, душная, он предпочел бы, чтобы Франсуаза лежала в частной клинике, а не в этой государственной больнице с облупленными стенами и стойким запахом эфира. Ничего не выражавшее лицо Франсуазы застыло в суровой неподвижности, как у античной мраморной статуи. Тело до самой шеи закрывала белая простыня, напоминавшая саван. Из-под нее виднелись только кисти рук в коричневых пятнышках. Растрепанная, без макияжа, с высохшей кожей, она выглядела восьмидесятилетней старухой. Жан приблизился к ней, поцеловал в лоб. От кожи исходил какой-то едкий запах.

– Как ты себя чувствуешь, любимая? – спросил он.

– Я в полном порядке, – ответила она. – Как видишь, попытка не удалась.

Ее веки медленно опустились; губы у нее растрескались, как в тот день в Южных Альпах, когда они несколько часов поднимались по склону, пока не добрались до маленького укромного отеля в горах, на высоте две тысячи пятьсот метров. Он с удовольствием вспоминал о том страстном чувстве, которое они пережили, о наслаждении, которое он получал, долгими часами не выпуская ее из объятий.

– Что на тебя нашло?

Он пытался говорить бодрым голосом. Злость и гнев куда-то испарились. Франсуаза молча смотрела на него. Что она могла ему сказать? Она, как умела, строила свою жизнь, не покушаясь на его свободу, его независимость. Она знала, что нужно от него уйти, что для него главное – его собственное выживание, умственное и физическое. Ее и так уже увлекло слишком далеко за пределы ее возможностей. Он наклонился к ней, погладил по руке.

– Прости меня, – произнес он, сжав ее пальцы. – Я был так груб, так глуп. Вел себя как полное ничтожество, мне так жаль, я тебя люблю. Ты ведь меня знаешь, я такой вспыльчивый.

Франсуаза отвернулась.

– Скажи что-нибудь!

Она пристально посмотрела на него.

– Ты был смелым, Жан. В своей профессии ты не боялся рисковать, ты находился в самом центре политического реактора этой страны, да, ты был смел, и это меня восхищало, но в частной жизни отваги у тебя ни на грош.

Вечно одно и то же – желание узаконить внебрачную связь, хотя именно запретность и безрассудство делали ее такой волнующей.

– Меня целиком захватила работа!

– Твоя приверженность своему делу – всего лишь одна из многих масок тщеславия. У других, менее ловких, менее дальновидных, желание победить гораздо более очевидно. В тебе же с первого взгляда никак не распознать амбициозного бойца, скорее усердного труженика. Но под этой настойчивостью, этим упорным желанием сделать все как можно лучше на самом деле скрывается стремление завоевать первое место и удержаться на нем любой ценой. Ты проявил себя в командной работе, в редакциях, где ты чувствовал себя как рыба в воде. Ты обнаружил в себе лидерскую жилку. Для травмированного ребенка и застенчивого подростка, каким ты был когда-то, это невиданный реванш.

Ну вот, опять эта доморощенная психология, подумал Фарель. Нервы у него были на пределе. Но он не хотел говорить ничего такого, к чему она могла бы прицепиться.

– Ты права, я получил только то, чего заслуживаю.

Он потянулся к ней, как будто собирался поцеловать, но она легонько отстранилась и, глядя ему в лицо, сказала, что будет лучше, если он уйдет. Уходи и больше не возвращайся. Она произнесла эти слова ровным бесцветным голосом, сделав над собой усилие, равносильное прыжку в пропасть. Он растерянно молчал несколько секунд, показавшихся целой вечностью, а потом неожиданно кивнул. Ему тоже не хотелось продолжать. Через несколько часов все будут знать о ее поступке, заговорят о ее нестабильном состоянии, о том, сможет ли она теперь работать. Попытавшись свести счеты с жизнью, Франсуаза поставила крест на своей журналистской карьере. Она будет продлевать больничные листы до тех пор, пока ее не уволят. На сей раз ему не удастся спасти ее от краха.

– Если тебе что-нибудь понадобится, скажи.

– Единственное, что мне от тебя нужно, – это чтобы ты позаботился о Клоде, забери его, пожалуйста. Когда ты подарил мне собаку, это было самое лучшее, что ты для меня сделал. Что касается остального, то катись на все четыре стороны.

Последние несколько недель он замечал, что она выражается невнятно, порой грубо, как будто разрушились естественные преграды, не позволяющие людям высказывать вслух сокровенные мысли, чтобы сохранить свое место в обществе. Он вышел из палаты, помахал рукой медсестре, та попросила разрешения сфотографироваться с ним. Он с улыбкой согласился и встал рядом с девушкой, которой было лет двадцать, она покраснела, принялась его благодарить. Он взял ее за руку, подержал несколько секунд; в другое время и при других обстоятельствах он, скорее всего, не упустил бы свой шанс.

В такси по дороге домой он наскоро подвел итоги последних суток. Мишель Дюрок его ненавидит. Его оттолкнула сначала Клер, а теперь и Франсуаза. Тем не менее он не чувствовал никакой вины. Его упрекали в том, что он «никому не сочувствует», что он «маньяк контроля». Он так и не смог стереть из памяти шумное сопение клиентов, которых его мать принимала у себя. В важные моменты своей жизни он видел перед собой тело матери, лежащее на кухонном полу. Все это он сделал для нее, чтобы отомстить за жизнь в нищете, за унижение и страдания. Его захлестнула волна печали, грудь тяжело сдавило. Сообщения, которые он получил, смешались в голове:

Браво! Президентский лакей! Поздравляю с высокой наградой! Раболепный журналюга лижет пятки власти. Вы это заслужили, вы великолепны! Паскуда, у скольких ты отсосал, чтобы получить конфетку?

Он вынул из кармана таблетницу, открыл ее и положил под язык антидепрессант. Лекарство растворилось за несколько минут, и тоска прошла: отныне счастье было ему доступно только по рецепту.

14

После церемонии в Елисейском дворце Александр, подавленный разговором, который услышал, прячась за дверью в туалете, побрел по городу пешком. Его поразило не то, что аборт был сделан на недопустимо позднем сроке: он понял, что люди, которых он любил больше всего на свете – отец, крестный, Ясмина, – строили какие-то планы у него за спиной. А мать? Ее посвятили в тайну? Похоже, человеческие отношения заведомо обречены на предательство и провал. Он несколько раз пытался связаться с Ясминой, чтобы услышать ее версию, – напрасно. Когда он дошел до дворца Национального собрания, ему позвонила мать. Спросила, где он сейчас. Спустя десять минут приехала к нему на такси. Он ничего у нее не спросил и погрузился в молчание, и она не пыталась его нарушить. Он был уверен, что она ничего не знает, а объясняться с отцом, глядя ему в глаза, у него не хватало смелости. Скоро он вернется в Калифорнию, родители будут приезжать к нему все реже, ссылаясь на то, что дорога «слишком утомительна», и в конце концов их связь прервется. Они быстро добрались до дома Адама и Клер. Он прежде никогда у них не бывал. Следом за матерью он вошел в здание с оштукатуренным фасадом на улице Гобеленов. Лестничная клетка была убрана кое-как. Очутившись на площадке перед квартирой, Александр заметил прикрепленный к стене продолговатый прозрачный футлярчик.

– Это мезуза, – пояснила мать, – она оберегает дом.

– Может, лучше установить охранную сигнализацию? – насмешливо заметил он. – Или ты собираешься принять иудаизм, а?

Она пожала плечами. Адам ни к чему ее не принуждал, но из уважения к нему она согласилась с тем, что в их повседневной жизни появятся некоторые ритуалы – большие религиозные праздники, а также еда, приготовленная только из кошерных продуктов. Впрочем, в их любовных отношениях по-прежнему то и дело возникала напряженность: тихий и спокойный Адам, которого Клер называла молчуном, неожиданно становился вспыльчивым, или на него вдруг нападала экзистенциальная тоска, или одолевали сомнения в долговечности их отношений. «Мы такие разные», – подводил итог Адам, хотя прекрасно знал: его тянет к ней именно потому, что она так на него не похожа.

Квартира, где они жили, состояла из прихожей, гостиной и еще двух комнат: в одной была спальня Клер и Адама, другую, более просторную, с видом на сад, занимала Мила, и в ней же жила ее младшая сестра, когда приезжала в Париж повидаться с отцом. После сдержанных дежурных приветствий Александр сел на диван в гостиной, в нескольких метрах от Милы, уютно устроившейся в сером кресле с мягкой обивкой. На ней были темно-синие, с низкой посадкой джинсы и вязаный пуловер с вырезом-уголком, открывавшим белоснежную кожу.

– Тебе нравится в Стэнфорде? – спросил Адам, убирая книги во внушительный шкаф, занимавший самое почетное место в комнате. Александр не испытывал ни малейшего желания вести беседу с этим человеком, не отличавшимся, по его мнению, никаким особым очарованием, хотя его мать смотрела на него так, словно он получил Нобелевскую премию по литературе.

– Да, очень нравится.

– После экзаменов на бакалавра Мила тоже, наверное, вернется в Штаты. Хочет поступить в киношколу в Нью-Йорке.

Услышав свое имя, Мила залилась румянцем.

– Супер! – отозвался Александр.

Это было что-то вроде спектакля, где актеры играют не свои роли. Нужно изобразить, будто они рады, что встретились, будто они друг друга любят; они и вправду не испытывали взаимной ненависти, тем не менее им обоим хотелось взять каждого из персонажей, переместить в изначальный контекст и восстановить то, что было разрушено вследствие эгоизма и легкомыслия старших. Молодых людей, не имевших никаких общих интересов, почти не знавших, не любивших и вряд ли способных когда-нибудь полюбить друг друга, призывали проникнуться родственными чувствами, потому что этого внезапно потребовали два взрослых человека, терзаемые недугом, который они именуют «своей любовью». Александр попытался улизнуть, сказав, что идет на вечеринку, он и вообразить не мог, что мать предложит ему взять с собой Милу. Александру это совсем не понравилось, он вежливо промолчал, но мать настаивала («Это прекрасная возможность получше узнать друг друга»), пытаясь искусственно их сблизить, хотя их ничто не связывало, и это было очевидно. Адам сказал, что Мила переночует у матери, которая несколько дней назад приехала в Париж на чью-то свадьбу и заодно хотела повидаться с дочерью; она сняла маленькую квартирку в 9-м округе.

– Ты пойдешь на эту свадьбу? – спросила Клер.

– Нет, там все слишком религиозные, женщины и мужчины сидят отдельно, даже за праздничным столом, это не по мне, так что я с ней встречусь потом.

Адам удивился:

– Мама позволяет тебе так поздно выходить из дома?

Мила рассмеялась:

– Я ей сказала, что, когда надумаю ехать к ней, ты меня проводишь. – Потом, повернувшись к Александру, добавила: – Хорошо, я поеду с тобой на вечеринку. – И заявила, что идет собираться.

Когда Адам сообщил Валери, что у Клер есть сын, что ему двадцать один год, он красивый и образованный, она первым делом спросила: «Что ты будешь делать, если она в него влюбится?» Он помнил, что ей тогда ответил: «А если это самое лучшее, что с ней может случиться?» Вырваться из пут национальной идентичности, избавиться от навязчивой идеи «только свои», переосмыслить себя, перезагрузиться, оказавшись рядом с другим человеком, совсем на тебя непохожим. Валери тогда вздохнула.

– Я знаю друзей сына, – сказала Клер Миле, – ты приятно проведешь вечер.

Мила надела черную парку и подошла к Александру, ждавшему ее у дверей гостиной. Он считал Милу непривлекательной и пытался придумать для друзей объяснение, почему привел ее. Снова родители все решили за него.

Адам объявил, что сейчас вызовет им такси. Александр некоторое время стоял и рассматривал гостиную: диван, который, как они хвастливо заявили, они купили в «ИКЕА», «пока не найдем что-нибудь получше», деревянный стол, подержанные стулья, купленные по случаю, и сотни книг, захвативших чуть ли не все пространство. Уже направляясь к выходу, он заметил несколько фотографий в рамках, выставленных на полке книжного шкафа: Клер и Адам, целующиеся перед капотом машины, несколько снимков Милы и Ноа. Его взгляд стремительно пробежал по всему ряду. Его фото не было, ни одного. Когда Александр шел к лифту в сопровождении Милы, укутанной в парку, он услышал за спиной голос Адама: «Позаботься о ней».