Текст книги "Почти цивилизованный Восток"

Глава 15. О высокой моде и прочих весьма важных вещах

Когда первая шпилька кольнула меня в бок, я честно сдержалась. Когда вторая уколола чуть пониже спины, я сцепила зубы. Так и стояла, считая уколы. И если сперва девицы, крутившиеся рядом с пухлою дамой, лепетали что-то там, извиняясь, то хватило их ненадолго.

– Чудесный шелк… – пела рядом та самая модистка, накидывая на меня кусок какой-то ткани того болотно-зеленого оттенка, который весьма идет жабам. – Вам будет очень к лицу. И кружева. Кружев надо много. Особенно здесь.

Она ткнула пальцем мне в грудь.

– С чего бы? – Не то чтобы я кружева не люблю, скорее уж совершенно к ним равнодушна, как и к шелкам, тафте, бархату и прочим изыскам, заполонившим гостиную.

– Оттого, милочка, что вы недостаточно… выразительны в некоторых местах. – На круглом личике мелькнула гримаска. Недовольства? Разочарования? – А недостатки принято скрывать.

Надо же.

– Но в вашем случае это почти невозможно.

Она отерла руки и отступила.

– Слишком темная кожа… и я, право слово, не уверена, что дело лишь в загаре. Можно, конечно, попробовать отбеливающую маску. У меня есть весьма хорошая, с жемчужною пудрой. Или просто пудру? Если погуще… белила, конечно, держатся лучше. Однако в приличном обществе их использовать не принято.

Она слегка сморщила носик.

Белоснежный.

Как и щеки. И лоб. И вся сама дама. Она мне казалась посыпанной пудрой. И свекровище мое тоже скривилось, явно разделяя мнение.

– Девушка слишком высока. Такой рост просто-таки неприличен!

– Почему?

Интересно, что предложит. Голову укоротить или ноги?

– Потому что вы можете оказаться выше мужчины! Это… заставит его чувствовать неловкость. Каблук исключен. И высокие прически тоже. Волос…

Она пощупала мои волосы.

– Жесткий. Такой не смягчить простым ополаскиванием. Цвет опять же какой-то чрезмерно насыщенный. Он подчеркивает смуглость кожи.

Я подавила вздох и желание послать всю эту моду лесом.

– Но кружев мы добавим. Побольше… и блеска… мне кажется, в ней есть что-то донельзя варварское. А варвары любят блеск.

Я прикусила язык.

Спокойно.

Просто вытащить булавки, шлепнуть по рукам одну особо вредную девицу, что так и норовила уколоть меня в спину. И дышать. Глубоко и спокойно. Так, чтобы пламя не вырвалось.

Так, чтобы…

– Что вы делаете?!

– Распутываюсь, – искренне объяснила я, скидывая те куски ткани, которыми меня успели обернуть – не знаю, из лучших соображений или как. Но чудилось, что еще немного, и полосы эти меня стянут, спеленав намертво.

– Но мы только начали!

– Мерки есть. Фасоны сами выберете. – Я вытащила очередную булавку. – Все равно на мое мнение вам плевать, так что я здесь не особо и нужна.

– Но… – Модистка поглядела на свекровь.

Та горестно вздохнула.

– И это, – я переступила через гору то ли шелка, то ли тафты, – мне бы экипаж.

– Зачем?

– В гости поеду.

– Боюсь, это невозможно. Экипаж занят…

– Ничего страшного. – Я улыбнулась широко и дружелюбно. – Я и пешком могу прогуляться.

– Это неприлично!

– Зато удобно.

И вышла.

Спорить?

Не собираюсь я ни с кем спорить. И скандалов устраивать не умею. Кому другому в зубы дала бы, а тут вроде как леди… леди в зубы давать – совершенно не комильфо. Но и дальше делать вид, что ничего этакого не происходит, я не собираюсь.

Мне нужно с кем-то посоветоваться.

С кем-то, кого не хочется убить. С кем-то, кому я доверяю. И… и просто убраться отсюда. Из этого дома, который давит на нервы. В котором я чувствую себя словно в клетке, пусть даже донельзя роскошной.

Я поднялась в комнаты.

Пусто.

И Чарли опять нет. И… и это тоже дерьмо.

– Дерьмо, – повторила я вслух, но легче не стало. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо…

Горничная, заглянувшая было, застыла с премрачным выражением лица. Ну да, скажи еще, что леди не ругаются. Хотя… не скажет. Она меня если не боится, то всяко опасается.

И ненавидит.

Хотя последнего я уж точно понять не могу. Да и надо оно мне? То-то и оно, что не надо.

– Я ухожу, – сообщила я зачем-то, может оттого, что хмурая физия нервировала. – Вернусь… К ужину, наверное, вернусь. А нет, то ничего страшного.

– Ваш муж будет недоволен.

– Его проблемы, – я пожала плечами. И вправду, его ведь. Привез. Бросил. Делся куда-то. А я тут. Одна. И… и даже письма крадут, сволочи. Если только этим обходятся, потому что сомневаюсь, что Эдди не пытался в гости прийти. Но раз не пришел, то выходит, что… не пустили?

Рожей не вышел для местных изысканных гостиных?

Ярость в груди закипала, грозя выплеснуться живым огнем. И я закрыла глаза. Вдох. И выдох. Вдох… выдох. А ведь и вправду можно не возвращаться.

В конце-то концов.

Я ведь… я ведь не обязана жить именно здесь. Можно снять номер в какой-нибудь гостинице, на неделю-другую, пока Чарли дела не порешает. А потом и отбыть.

Я вздохнула.

И открыла глаза. Бросила взгляд в зеркало. Ну-ну, Милисента, и долго ты врать себе собираешься? Неделя-другая? Хорошо, если эти дела затянутся на месяц или два, а то ведь и вовсе не отпустят. Что тогда? Гордо жить в гостинице?

А на что?

На сокровища мертвецов? Те, что при нас, не бесконечны. А потом? Эдди отправить за новыми? Глупость. И что это вообще за жизнь такая будет-то?

Дерьмо.

Я отвернулась от зеркала, в котором отражалась я – некрасивая, растрепанная, с неправильными волосами, слишком смуглой кожей и без выдающихся достоинств, отсутствие которых придется маскировать кружевом.

Зато у меня револьвер имеется.

И если что, то…

Я ведь действительно могу уехать. Не в гостиницу, нет. В Город Мастеров. Если окажется, что здесь я не особо нужна, если…

Горничная посторонилась.

– Экипаж ждет, – произнесла она сухо.

– Надо же, все-таки нашелся, – не удержалась я.

Осталось понять, куда ехать-то.

Ванна… кто бы знал, до чего Эва соскучилась по обыкновенной ванне! Чтобы чугунная, полная до краев горячей воды. Полочка с маслами и экстрактами.

Горничная, готовая помочь.

Ощущение неги, когда тело будто парит в пронизанной цветочными ароматами воде…

Ванна осталась дома. В комнату же притащили огромную бадью, которую наполнили водой. И Кэти, явно не думая уходить, велела:

– Лезь. И рубашку сними. Что у вас, ледей, за мода такая, в одежде в воду соваться?

Эва поняла, что краснеет.

– Чего? – Кэти кривовато усмехнулась. Может, конечно, она хотела просто улыбнуться, но часть ее лица, исполосованная шрамами, оставалась неподвижна, а потому улыбка получалась жуткой. – Пройдет… не боись. Мужики-то – они только поначалу стеснительных любят, а потом надо, чтоб погорячей.

– Я… не понимаю.

– Поймешь. И лезь давай. Или сама не можешь? Помочь?

При мысли о том, что Кэти прикоснется к ней, Эва пришла в ужас. И рубашку сняла, тем паче что та успела измазаться, да и потом пропиталась. Но… собственная нагота пугала.

– А ничего так. Сиськи покаж.

– Я…

– Ладно. – Кэти отступила. – Вижу, что есть… мойся давай! Или думаешь, что спинку кто-то потрет?

И вышла.

Слава всем богам, вышла… Эва забралась в бадью и поморщилась. Вода оказалась едва-едва теплой. Долго в такой не посидишь.

Зато мыло выдали отличного качества. Маменька себе такое же покупает, в аптекарской лавке на углу Шерридан и Кессон-стрит. Правда, кусочек совсем маленький и весь обмыленный, и… и наверное, этим мылом кто-то пользовался.

До Эвы.

Она заставила себя перебороть отвращение.

Вымыться все же надо. И волосы в порядок привести, хотя бы относительный. А то ведь спасать придут, а от нее воняет. От леди, даже попавшей в затруднительное положение, не должно вонять.

Никак.

Волосы тоже пришлось мыть мылом. И оно стекало, норовя попасть в глаза. И попадало. И жгло. А уж как Эва намучилась, пытаясь смыть пену! Не говоря уже о том, что ни ополаскивания с уксусом, ни восстанавливающего зелья для волос ей не оставили.

Хотя…

Вот вернется она домой, на неделю запрется в ванной комнате.

На две!

А то и на месяц… лишь бы вернуться.

Кэти появилась, когда Эва уже почти решила надеть старую рубашку.

– Холодно? Ничего, потерпишь. На от. – В Эву полетела мятая одежда. – И поспешай.

– Это… это что?

– Это то, что ты напялишь. Или сама, или с моею помощью.

– Но…

Эва, сдерживая дрожь – а она успела уже замерзнуть, – подняла платье того странного вида, которое… о котором… неужели и вправду кто-то носит подобное?

Здесь же вырез огромный!

И… и юбки… юбки даже с виду коротки.

– Выбирай, – повторила Кэти жестче. И, шагнув ближе, вцепилась в лицо. Пальцы ее сдавили щеки, заставили губы вытянуться вперед. – По-хорошему я уже говорила. Но могу иначе.

Уродливая сторона лица ее покраснела и налилась кровью.

– Я могу побить тебя. Так побить, что следов не останется. Могу поломать пальцы, скажем, на ногах. Без мизинцев тоже ходить можно. Могу запереть в леднике и поглядеть, надолго ли тебя хватит. Или в яме с крысами… но нет, крысы шкуру попортят. Могу выпороть. Могу… я могу сделать с тобой все, что в голову придет. Пока ты принадлежишь мне. Ясно?

– Д-да.

Ужас. Никогда еще Эва не испытывала подобного ужаса.

– Но я не хочу. Я хочу дружить. У тебя есть подруги?

– Н-нет.

– И у меня нет, – вздохнула Кэти, руку разжимая. – И не будет. Потому как они только и норовят, что на шею присесть. А мне оно надо?

– Н-не знаю.

– Мне надо, чтоб ты оделась, расчесала свои космы и спустилась вниз. А потом улыбалась. Говорила. И была веселой да радостной, чтобы человек, который заплатил за этот разговор, остался доволен. Ясненько?

Нет.

– Д-да, – выдавила Эва.

– Потому как он вернется завтра. И ежели ты ему глянешься сегодня, он заплатит. Много заплатит. Столько, что я забуду про твой долг и отдам тебя ему.

Разве можно вот так… наверное, можно.

– И он заберет тебя, маленькая бледненькая девочка, из этого места. Тебе ведь здесь страшно, да? Мне было страшно. Я была глупой и не знала, что есть места и пострашнее. И если тебя заберут, то ты того так и не узнаешь. А потому… не заставляй меня делать тебе плохо.

Кэти опустилась на кресло.

– Одевайся.

Спорить с ней Эва не решилась.

Нижняя рубашка… тоже чья-то, но хотя бы стираная. И полупрозрачная, такая, что… светится вся. Чулки.

Пояс для чулок.

– А… остальное?

– Чего? Платье натягивай и не кривись. Хорошее.

Из мягкой ткани, правда местами слегка потертое и явно перелицовывалось не раз. Но… ложится прямо поверх рубашки.

– Сисек, конечно, маловато… – сделала вывод Кэти. – Но ничего, сейчас подтянем…

Она сама управилась со шнуровкой, а после и за гребень взялась. Чесала она жестко, с какой-то непонятной злостью. И Эва закусила губу, чтобы не закричать от боли.

И от страха.

Платье… кто носит платья, из-под которых выглядывает отделанный кружевом край рубашки? И сверху, и… и снизу. Подол едва прикрывал колени, отчего Эва ощущала свою наготу.

Беззащитность.

И…

– Вот так. – Кэти отложила гребень. – Рожа, конечно, бледновата, но краситься не след… да, да… они любят свеженьких. Все любят свеженьких. Сволочи.

Она тяжко поднялась.

Оглядела.

– Вздумает лапать – кричи. Ибо за разговоры плачено, и только.

Стыдно.

И страшно. Просто до немоты в пальцах. До желания закричать, и так, чтобы стекла – те самые, темные, грязные, закрытые решетками – разлетелись на осколки.

Чтобы… чтобы Кэти замолчала.

А кто-нибудь там, снаружи, услышал и… спас. В книгах героинь, оказавшихся в затруднительном положении, всегда спасают. Эва чем хуже?

Надо…

Надо сделать хоть что-то. Но она молча встала. И сделала шаг к двери. И еще один – за дверь. И потом тоже просто шла, не способная ни на что.

Разве только…

Если она спрячется, там, на изнанке, как сделала Тори, то… то будет неважно, что происходит здесь, в мире яви. Но там ведь не жизнь. Что бы Тори ни говорила.

Не жизнь.

Не настоящая, а значит…

Лестница.

Запах… какой-то запах. Резкий. Насыщенный до того, что Эва чихнула. Так могло бы пахнуть в гостиной, в которой разлили ароматное масло, скажем лавандовое.

Или еще какое.

Темно.

И темнота эта в первое мгновенье показалась плотной, непроницаемой.

– Погодь. Сейчас. – Кэти вошла первой и весьма ловко один за другим зажгла газовые рожки. Блеклый свет их выглядел таким ненадежным.

Таким…

И Эва зажмурилась.

Не плакать. Нельзя. Это разозлит Кэти, и как знать, что она придумает. Надо просто… просто успокоиться. Взять себя в руки. Ее спасут.

Ее уже спасают.

Ищут.

И найдут всенепременно. Именно. По-другому и быть не может. И…

– Иди. Сядь. – Кэти поманила. В полумраке, когда тень скрывала изуродованную часть ее лица, Кэти казалась почти красивой. – Вон там сядь и сиди. Жди. Сейчас придет. Будет спрашивать – отвечай, да только сама думай, чего говорить.

– А… – Страх толкнул, не иначе. – Ты не боишься, что я… попрошу помощи?

– Чего? – Она рассмеялась весело и заливисто. – Помощи…

– Что смешного?

– Да… – Кэти смахнула слезу. – Ничего. Верно. Только, деточка, думаешь, он ничего не знает? Этакий весь из себя благородный?

Последнее слово она выдохнула с откровенной ненавистью.

– Да все-то они знают! Каждый из них! Просто одни закрывают глаза, притворяются, что ничего не видят, не слышат, не разумеют. А другим изначально наплевать. У него есть деньги. И есть… – Она щелкнула пальцами. – Хотелки. И ты станешь очередной. Или нет. А помощи… ну, попроси, что ли.

И ушла.

Вот так просто. Наверное, будь Эва посмелее, она бы рискнула выглянуть в коридор. Или даже дальше. Пройти на цыпочках до входной двери, а там на улицу… и на помощь позвать! Громко так!

Только…

Она не была смелой. И осталась на месте.

Тихо.

И… темнота отступила. Стали видны уже не только белесые пятна газовых рожков, но и сама комната. Плотные портьеры, сомкнутые так, что и маленькой щелочки меж складками бархата не видать. Запах… цветочный, лавандовый и резкий до невозможности. Но если дышать ртом, то терпимо.

В дальнем углу комнаты камин, но огня в нем нет, и зев его за решеткою видится темной дырой.

Страшно.

Ковер.

Стол с вазой, в которой тихо увядают лилии. Матушка лилии не любила, все повторяла, что, мол, пахнут слишком уж сильно.

У нее от этого запаха мигрень начиналась. А Эва… Эве они нравились. Крупные яркие цветы, такие вызывающе белые, с лепестками, будто из фарфора отлитыми.

Но сейчас ее замутило.

Она сидела.

И… долго ли? Эва не знала. Просто сидела. Разглядывала резной столик. Кресла, стоящие друг напротив друга. Вазу… ваза была древней, возможно даже ценной. И лилии.

Дверь отворилась беззвучно.

И Эва оглянулась.

Глава 16, где некий джентльмен получает приглашение, хотя уже и не надеялся

Чарльза нагнали у самого дома. Мальчишка-оборванец, один из многих, что заполонили улицы, свистнул.

– Эй, мистер! Вам тут! – Он поднял конверт. – Велено передать!

– Мне? – Чарльз остановился.

Пахло дымом.

И грязью.

Соломой. Конским навозом. Желтым едким смогом, что рождается где-то в недрах фабрик на окраине, а потом, поднявшись к самым небесам, опускается на город, накрывая его весь, не делая разницы между приличными и неприличными районами.

Голова слегка болела.

Да и вообще… настроение было таким, что хотелось кого-нибудь убить. А кого?

– От кого? – хмуро поинтересовался Чарльз.

Возвращался он пешком.

Мог бы нанять экипаж. Даже стоило бы нанять, но хотелось пройтись. Успокоиться. Подумать. И к разговору подготовиться.

Слишком долго его Чарльз откладывал.

– Так… велено. – Мальчишка подпрыгнул. – Надоть?

Чарльз молча протянул монету.

И та быстро исчезла в грязных лохмотьях. А мальчишка приподнял дырявый котелок, явно кому-то подражая.

– Благодарствую! – сказал важно.

И отдал конверт.

От конверта, что характерно, тоже пахло дымом. Сам конверт был обыкновенным, белым, правда из хорошей бумаги. Внутри обнаружилась карточка.

Сердце дрогнуло. Неужели…

Черная гладкая поверхность. И аккуратные буквы, выведенные алой краской.

«Закрытое общество… имеем честь… по поручительству доброго брата…»

Байни?

Кого же еще, если разобраться.

Байни, кстати, так и не очнулся. Ни когда целитель завершил свою работу, почти наполовину опустошив резерв Чарльза. Ни позже, когда появился все-таки Эвенвуд, донельзя злой. Правда, весьма скоро злость его сменилась страхом.

И…

– Загляните ко мне. – Это прозвучало почти приказом. – Нам будет о чем побеседовать.

Байни забрали.

И Нэнси, тихо всхлипнув, все же приняла чек. А презрительного взгляда Эвенвуда будто и не заметила. И потом уже, когда тот убрался, сказала:

– Я теперь свободная женщина… обхожусь недорого.

А Чарльз предпочел не услышать.

И сейчас стало тошно. До того тошно, что он с трудом удержался, чтобы не выбросить карточку.

«…на собрание добрых друзей, с тем чтобы…»

Провести время в изысканных удовольствиях.

Дерьмо.

Какое же дерьмо.

«…наличие спутницы приветствуется. Сопровождение по желанию».

Карточку Чарльз убрал в конверт. Поглядел на дом. Вздохнул. Надо сказать Орвудам. И лучше лично. Времени осталось не так много, и стоит решить, что делать.

Хотя что тут решать-то.

Или…

Чарльз оглянулся.

Улица. Обыкновенная. До дома – сотня шагов, он и виден уже. А еще – огромная телега, запряженная ломовой лошадью. И огромный же мужик, что-то этой лошади на ухо нашептывающий. На телеге высятся бочки, одна другой больше.

Полная женщина в темном платье и белом чепце несет корзину. Из корзины выглядывают рыбьи хвосты, а над ними кружится мошкара.

Нянюшка вывела на прогулку пару детишек, обряженных в одинаковые бархатные костюмчики. За ними в отдалении следует мрачного вида тип. Кучер? Охранник? Или все сразу?

Стайка мальчишек крутится возле лавки. И на Чарльза они не смотрят. Никто не смотрит, но… почему-то не отпускает чувство, что за ним все же наблюдают. Кто? Для чего?

Нет, к Орвудам нельзя.

Он и прежде-то туда не заглядывал, предпочитая беседовать с Эдди, а с ним встречался в гостинице. И… и нет ничего подозрительного в том, что джентльмен проводит время с родственником.

Да…

Чарльз еще раз обвел взглядом улицу.

Мальчишки стащили-таки что-то с лотка, и лавочник разразился руганью. Нянюшка нахмурилась, а за нею и сопровождающий. Лошадь, поддавшись на уговоры, двинулась, заскрипела телега, закачалась гора из бочек на ней.

Все… обыкновенно.

И в доме тоже.

Это должно было бы успокоить, но вместо спокойствия Чарльз испытал непонятное раздражение. Будто он взял и вернулся в прошлое. В то прошлое, в котором еще не случилось побега Августы. И его путешествия на Запад. И всего остального тоже.

Тот прежний Чарльз порадовался бы. Он ведь, если разобраться, перемен не жаловал. А вот нынешнему это все казалось лицемерием.

– Дорогой. – Маменька спускалась по лестнице, придерживая широкие юбки. – Я несказанно рада, что ты таки вспомнил о нас! Ты голоден?

– Нет.

– И все же… прости, но я должна сказать тебе это. Я понимаю, дорогой, что дела в твое отсутствие несколько разладились и требуют внимания, что отчасти тебя оправдывает. Но в целом твое поведение совершенно неприемлемо!

– Мама…

– До меня дошли слухи… Впрочем, – она слегка нахмурилась, – кажется, тебе прежде всего стоит привести себя в порядок.

От него, наверное, пахнет. И вовсе не дымом и городом.

– Прошу прощения. – Чарльз поклонился.

– Иди. Я велю, чтобы на стол накрыли. Чем бы ты ни занимался, не стоит делать это на голодный желудок.

Маменька развернулась.

И удалилась.

И…

И наверху оказалось пусто. В его комнатах. В их с Милисентой комнатах. А где… Маменьку позвать? Спросить? Она ответит.

Только почему-то стыдно. И страшно. Ответов тоже можно бояться.

Чарльз принял ванну и переоделся. Расчесал влажные волосы и руку собственную понюхал. Казалось, что она все еще пахнет потом и блевотиной Байни.

Да и сам он…

Маменька была в столовой.

Она все еще красива. Странно, что Чарльз прежде не замечал этого. А ведь ей… сколько? Сорок шесть? Она родила его совсем юной. Августу – позже. Но… сорок шесть – не так и много, если в крови есть хотя бы капля Силы. А у дочери древнего славного рода ее не может не быть.

Вот и…

Белая кожа. Правильные черты лица. Легкие морщинки в уголках глаз ей идут, как и тонкие нити седины в волосах. Та едва-едва заметна. Но все-таки…

– Присаживайся, дорогой.

– Где Милли?

Губы маменьки дрогнули.

– Уехала.

– Куда?

– Понятия не имею. Потребовала экипаж и уехала.

Обиделась? И если так, то заслуженно. Чарльз виноват. Очень виноват. Он должен был рассказать все. Когда? Давно. Да сразу же. А он промолчал.

Сперва обиделся. Потом… потом как-то просто все не ко времени было. Не к моменту.

– Суп ныне получился на диво хорош…

– Мама!

– Что, дорогой? – Она слегка наклонила голову. – Я, конечно, читала рекомендации мэтра Изониуса о пользе голодания, но, признаться, до сих пор не совсем им верю.

– Куда она уехала?

– Она и вправду не сказала. Кажется, она несколько обиделась.

– Было на что?

Маменька промолчала.

Выходит, Чарльз снова виноват. И как быть? Искать? Просить прощения?

– Дорогой… – Маменькины пальцы коснулись скатерти. – До меня дошли слухи, что его императорское величество дал разрешение на этот брак.

– Да.

– И что ты просил об этом разрешении.

– Да.

– Что ж… – Маменька прикрыла глаза. – Возможно… пусть так… Но тогда мне непонятно.

– Что именно?

– Твое поведение, дорогой. Ты вернулся. И я безусловно рада. Нет, я просто счастлива, ибо твой отъезд был не только неожиданностью… Я многое пережила, а потому понимаю, что иногда мужчина должен поступать как мужчина.

К чему это все?

А суп и вправду удался, хотя прежде Чарльз супы недолюбливал. Ныне же его тело, утомленное, изможденное, с радостью приняло сытное это варево.

– Я говорила себе, что мой сын вырос. И что я могу гордиться им. Правда, от страхов это помогало слабо, но что уж тут… женщинам вообще свойственно бояться. Потом от тебя не было известий. И вот письмо, что ты нашел Августу, что возвращаешься. Я едва не обезумела от радости!

Только говорит она это как-то не слишком радостно.

– А я приехал не один. Так?

– Именно. Не один. И договоренности, достигнуть которых было непросто, оказались нарушены. Разрушены! Ты привез девушку, которую назвал женой.

– Она и есть моя жена.

– Незаметно, – жестко произнесла маменька. – Ты представил ее мне. Наговорил… многое наговорил. Я даже почти поверила в твою безумную любовь. Это случается, как с мужчинами, так и с женщинами. И… пусть она мне не нравится, буду честна… но что делать? Если ты любишь.

– Я люблю.

– И из-за этой любви ты ее бросил? Вот просто взял и бросил?

– Я не бросал!

– Ешь, – рявкнула маменька. – И не возражай старшим! Ладно, в первый день тебя вызвали во дворец. Тут ничего не поделаешь. Во второй ты был занят неотложными делами. А дальше что? Мне доложили, что ночь ты провел в клубе. Весьма необычный поступок для влюбленного мужчины. Следующая прошла там же. Ты появляешься дома ненадолго, перебрасываешься со своей дорогой супругой парой слов и вновь исчезаешь. Куда? Неизвестно. Благо у нас не те отношения, чтобы она задавала вопросы. Это хотя бы избавляет меня от необходимости врать. А ты знаешь, что я не люблю врать!

Проклятье.

И этот полный укоризны взгляд, от которого душа переворачивается.

– Я решила, что все-таки твоя любовь… не столь уж и велика. Но тут ты отправляешь записку в «Вестник» с сообщением о свадьбе. О свадьбе, Чарльз!

– И?

– Следом ты должен представить жену обществу.

– Не понимаю.

– Мужчины, – маменька закатила очи. – Девочка понятия не имеет, как себя в этом обществе вести. Я не говорю уж о том, что у нее нет одежды. Не то что для представления, но даже обычной повседневной одежды. Не считая всего прочего. Но когда тебя волновали подобные мелочи?

Смешно.

Там… девушка или мертва, или скоро будет продана. И погибнет, как погибли другие, те, из огромной пещеры. Чарльз ведь помнит. И пещеру. И полуистлевшие саваны, в которых скрывались кости. И мрачный взгляд Орвуда.

Чувство неправильности, несправедливости происходящего.

Желание убить Змееныша снова.

А маменька про одежду. Неужели Чарльз нужен для того, чтобы портниху вызвать? Или от него ожидают разрешения?

– Купите, – произнес он раздраженно.

– Действительно, какой замечательный по простоте своей выход…

– Издеваешься?

– Скорее, пытаюсь понять тебя, дорогой. Ты говоришь одно, но действуешь так, что я начинаю сомневаться в твоих словах.

Маменька всегда умела донести до Чарльза, какой он идиот.

– Я могу отправить твое объявление. И даже вечер организую. Прием. Многие его ждут, а потому затягивать не стоит, да… и представлю твою жену обществу. А оно… оно порадуется, Чарльз.

И вовсе не за него.

И уж точно не за Милисенту.

– Скандалы с побегами всем уже надоели. Это скучно – постоянно обсуждать одно и то же. А вот твое возвращение. Твоя женитьба. Твоя жена. Она может стать отличным поводом.

– Мама…

– Кушай, дорогой. Мне кажется, что голод как-то очень уж сказывается на умственных способностях отдельных мужчин. Ничем иным я твое поведение объяснить не могу. Так вот… Ты ведь знаешь, на что способны оскорбленные леди. А многих твоя женитьба именно оскорбила. Они милы. Вежливы. И ядовиты. Что же касается твоей жены, то справится ли она? Сумеет ли ответить? Или вспыхнет, раз и навсегда расписавшись в собственной беспомощности?

– Я понял.

– Нет, дорогой. Ты только начал понимать. И то сомневаюсь. Это ты привез ее сюда. А потом бросил. Решил, что какие-то там другие дела важнее. Возможно, это и вправду очень важные дела, но они могут стоить тебе семьи.

Чарльз ел.

Молча.

И почти не ощущая вкуса, хотя голод вдруг проснулся, и он понял, что давно не ел вот так, спокойно и нормально.

– Я отправила с ней горничную, но куда она ушла, не знаю. Ей приносили какие-то письма, и я… Признаюсь, мне показалось, что так будет лучше.

– Что?

Маменька явно смутилась.

– Эта девочка… кто ее родители? Тут появлялся один… весьма своеобразного вида молодой человек.

– И ты его не впустила.

– Нас не было дома.

Дерьмо.

Какое же… и ведь Чарльз действительно виноват.

– Она и без того чересчур уж выбивается из нормы, а с такой родней… Побеседуй с этим человеком, Чарльз. Объясни, что если он и вправду желает своей сестре добра, то пусть держится от нее подальше. Высшее общество умеет… причинять боль.

Маменька знает.

И в глазах ее мелькнула тень этой боли. И… и наверное, это действительно важно. Наряды. Представления. Знакомства.

Правильное представление и нужные знакомства, но почему теперь это кажется Чарльзу таким… безнадежно пустым? Мнение всех этих благородных леди, которые будут разглядывать Милисенту с подчеркнутым недоумением. Их вежливость, холодная, как лед. Их взгляды.

Их…

Пестрая бестолковая толпа.

– Найди ей учителей, сын.

– Я…

– Я взяла на себя труд отписать мэтру Иденсу, что девочка пока занята. Ей нужно не магию постигать, а учиться вести себя за столом. Разговаривать. Ходить. Стоять правильно.

– А можно стоять неправильно?

– Еще как. Мы постараемся сделать ей лицо и прическу. С модисткой я уже говорила. Это будет сложно. Слишком нестандартная внешность, но… Чарльз, если ты не хочешь, чтобы твоя жена стала посмешищем, причем раз и навсегда, тебе придется постараться.

– Да, мама. Я тебя понял. И… – Чарльз поднялся. – Пожалуйста, больше не делай так.

– Как?

– Ты знаешь, мама. Письма. И Эдди всегда рады в этом доме. Ясно? Как будут рады и леди Элизабет. Я должен был вас познакомить.

– Не думаю…

– Должен, мама. Поверь, тебе она понравится.

Маменька фыркнула, но как-то так, не слишком уверенно.

– И не пытайся запереть Милисенту. – Он откинулся на спинку стула. Все же и вправду: стоило поесть, и жизнь обрела какие-никакие краски. – Все равно сбежит. А разыскивать еще и жену у меня нет желания. Что до остального, то мэтру я отпишу сам. С Кларенсом тоже побеседую, как и со слугами. Просто чтобы в будущем не было всяких там недоразумений с потерянными письмами или пропавшими приглашениями.

Маменька молчала.

Долго.

– А ты изменился, Чарльз.

– Это плохо?

– Нет. Просто… я рада, что вы вернулись. Но мне нужно время привыкнуть к тому, насколько вы изменились.

– И Августа?

К Орвудам Чарльз отправит записку. Вот только… надо ли? То есть отправить нужно, но попросить, чтобы не вмешивались. Самое простое, если и вправду речь пойдет об аукционе – а что-то подобное проскальзывало в клубных беседах, – выкупить девушку.

На это состояния Чарльза хватит.

Если же обращаться в полицию, то… Не то чтобы Чарльз испытывал какие-то сомнения. Отнюдь нет. Эдди прав. Если не высшие чины, то низшие всяко в курсе.

Похитителей они предупредят.

И… что потом? Хорошо, если аукцион просто отменят и девицу перепрячут. А если решат, что связываться с ней слишком опасно?

Нет, так рисковать нельзя.

– Да, дорогой. Ты и сам знаешь.

– Все еще ненавидит меня?

Маменька грустно улыбнулась.

– Она… она поймет со временем. Если то, что ты рассказал, происходило на самом деле…

– Сомневаешься?

– Августа уверяет, что ее супруг вовсе не чудовище… не был чудовищем. Что просто ему не повезло. И ты сам говорил, что там был мой отец. А он… – Маменькины пальцы дрогнули. – Я скорее поверю, что это его рук дело.

– Кстати, тебе… не писали?

– Брат. Извещал, что отец скончался. Сердечный приступ.

Что ж, правда… кому она нужна-то на самом деле, эта правда?

– Он вступает в права наследства. И хотел бы встретиться.

– С тобой?

– Со мной. С тобой. И с Августой. Прислал ей соболезнования.

– Не самая лучшая идея, мама. Он и вправду был ублюдком. Змееныш.

– Не выражайся.

– Иногда не остается ничего, кроме как выразиться. Он… по его заказу девушек похищали. Таких, как Августа. Увозили. Дурманили разум. Продавали. Убивали.

– Она говорит, что было несколько смертей, но случайных. Что не все девушки отличались здоровьем. А простуды… после каждого зимнего сезона кто-то да заболевает[2]2
  И вполне себе исторический факт. Зимние балы – огромное скопление людей в помещениях с плохой вентиляцией, но натопленных жарко. В итоге духота. Пот. И любой выход на балкон или даже возвращение домой могли обернуться соплями, если не чем похуже. Многие молодые женщины уходили после зимних балов на кладбища.


[Закрыть]. Нормальных же целителей в той глуши не найти. Вот и…

– Мама. – Чарльз поднялся. – Августа его любила. И любит. И… не потакай ей. Разговорами. Остальным тоже. Лучше бы ей и вправду уехать.

Не только ей.

Ему.

Потом, когда найдется девушка… сегодня найдется. И Чарльз поговорит с Милисентой. Постарается все объяснить. Прощения попросит. Может, купит ей что-нибудь.

Что?

Драгоценности? Цветы?

Ерунда какая. Милисенте – и драгоценности. Нет, что-то другое надо, такое… такое, что обычным благовоспитанным леди не дарят.

И Чарльз точно знает, что именно.

А еще он понял, где ее искать. И это тоже хорошо.