Текст книги "Владетель Ниффльхейма"

Глава 9. Разговор

На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.

Со всеми.

И с камнями тоже.

Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?

– Играй, играй, – буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга – настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.

Где теперь асы?

Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.

Драугр принялся описывать круги, натягивая поводок. Не нравилось ему тут. А что поделаешь? С ульдрами способ один – только уговорить. Иначе нырнет в гору и в ней же запрется, да так, что ни один цверг – а то и целая сотня – не выковыряет.

– Сидеть, – приказал Брунмиги, но драугр не послушался.

Он упал на четыре лапы, завертелся и завыл горестно.

– Да сядь ты! Сидеть!

Драугр все ж сел, затем лег, но тут же поднялся на колени и начал копаться. Он бережно очистил скалу от острой гальки и песка, от круглых катышков коровьего помета, в котором слезой проблескивали алмазы.

– Не выйдет ничего. Вот, – Брунмиги снял флягу и потряс, чтобы драугр услышал, как плещется кровь в серебряных оковах. – Хочешь? Капельку? Иди ко мне… иди… вот молодец.

Черные глаза смотрели жадно. Рот-дыра сочился слюной и желтоватой гнилью, которая марала чистую синюю кожу. А первые трещинки уже бежали по шее.

Линять собрался? Быстро что-то. Плохое это дело – линька. Перелиняет – подрастет. Как тогда управиться?

Брунмиги вытащил из кармана плошку и налил крови, всего-то с полстакана.

– На от. Пей. Повезет – запомнишь, что я добрый.

Драугр кровь нюхал настороженно, точно боясь обмана, хотя вряд ли в подпорченной его голове сохранились подобные воспоминания. Или хоть какие бы то ни было воспоминания. Но вот он обнял плашку, поднес к губам и принялся лакать. Быстро мелькал гибкий язык, тянул багряную нить в ненасытную драуржью пасть. И так вкусно ему было, что Брунмиги, не удержавшись, сам облизал ободок, сладко щурясь.

– А может, лучше молока? – спросила Ульдра.

Она появилась на вершине холма и там же стояла, глядя сверху на Брунмиги и драугра, причем во взгляде ее не было ни страха, ни отвращения.

Высокая и стройная – осина молодая. Слепит зеленью платье нарядное. Блестят на нем серебряные бляхи, и ластится ветер к плащу, тревожит складки. Держат плащ остророгие коровы-фибулы.

В руках ульдры – кубок костяной с резною крышечкой.

– Здравствуй, сестрица, – Брунмиги поднялся и поклонился. – Рад повстречать тебя. И молока твоего отведаю с радостью. Спустись.

Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?

– Вот, – протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто его и вовсе не было. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.

Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.

Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.

– От… отр…

Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая – желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер тролль. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.

– Отравить вздумала, сестрица?! – Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.

– Разве я травила тебя? – она не спешила уходить и глядела уже с жалостью. – Ты сам себя травил.

– Чем же?

– Сам знаешь, – кубок скрылся в складках плаща, а коровы-фибулы укоризненно закачали рогатыми головами.

– Выдай их. Тех, кого прячешь.

Ульдра не стала врать, будто бы нет у нее никого, но сказала так:

– Выдать гостя на верную смерть? Неживое просит невозможного.

– А ты… ты сама… живая? Живая. Только надолго ли? Скоро уже твои коровы сдохнут! И ты за ними. Много вас осталось? Много?! А могла бы жить! Выведи стадо наверх! Там бессчетно пастбищ! И бессчетно пастухов. И молоко твое… знаешь, сколькие бы там отдали все, что имеют, за один-единственный глоток? Излечиться от всех болезней! Жить вечно! Предвидеть грядущее! Я уже молчу про алмазы…

Ульдра только улыбнулась:

– Мне и тут хорошо.

А Брунмиги плохо. Крови бы… фляга полная до краев и фляга не простая, над нею Варг слово сказал, а после влил один за другим десять раз по десять кувшинов. И стакан собственной крови.

– Чего ты боишься, а? – Брунмиги изо всех сил пытался глядеть прямо, бесстрашно, хотя никогда-то в нем бесстрашия и не было. – Не хочешь ему служить? Не служи. Будешь сама по себе… он ведь ничего взамен не требует. Просто дает. Жизнь дает!

А эта дура упрямится. И злость на нее берет такая, что словами не передать.

– Жизнь, говоришь? Но разве ты живешь?

Ульдра вдруг вцепилась в лицо и заставила голову задрать. Ледяные пальцы вдавили щеки, хотя и щеки были каменными. А лиловые глаза застили свет.

– Я ошиблась. Ты не до конца еще мертвый.

Живой! Живее прочих!

– Уходи, – велела Ульдра, отпуская.

– Нет! Не уйду! Я… я буду сидеть здесь столько, сколько понадобится, – Брунмиги вдруг понял, что победил. Куда им деваться-то? Ульдры камень держат, но в камне не ходят. А значит и те, кто в Ульдрином доме прячется, дальше холма не уйдут. И раз так, то надо просто дождаться.

– Он не дойдет до Хельхейма, – Брунмиги сел и, открыв фляжку, приник к горлу. Пил долго, с каждым глотком возвращая и силу, и уверенность в победе.

Кровь – истинная.

– Или я возьму его тут. Или Хозяин – там.

Часть 4. Время боя

Глава 1. Пространство сна

Там… там-там-там…

Капли воды срывались с острия сталактита и падали на Вершинина, чтобы разбиться о натертую до болезненной красноты кожу.

– Там, там… – напевал беловолосый человек, раскачиваясь на кресле.

Чудно́е у него кресло. Полозья-ребра скользят по полу. Подлокотники-руки держат рукояти мечей. И два каменных ворона на спинке широко раззявили клювы.

– Там-ди-да-ди-там… Хорошо ли тебе, доктор?

Вершинин хочет ответить, сказать, чтобы убирался гость из сна, оставил Вершинина в покое, но стоит открыть рот, как капли-стрелы устремятся в него.

Нельзя глотать лед.

– Ой упрямец… ой упрямец… – беловолосый покачал головой. И косы его – сколько их? Десять? Двадцать? – зашевелились. – Ну скажи, стоит оно того? Зачем мучиться?

Вершинин не знал, вернее не помнил. Наверное, он сделал что-то ужасное, если появился этот человек с ледяными глазами.

Это сон. И надо проснуться. Пошевелиться. Но как, если тело неподвижно? И есть ли оно?

– Есть, – говорит человек.

Есть. Вершинин ощущает руки, приросшие к камню, и спину, пробитую копьем, и водяные иглы, пронзающие кожу.

– Ну что? Хватит на сегодня?

Человек поднимается, и вороны перепархивают на его плечи. Когти их пронизывают волосы. Клювы втыкаются в плоть. Но человеку не больно. Ледяные глаза его спокойны.

– Подумай, Вершинин. Хорошенько подумай.

Он идет. И под ногами его крошится гранит.

– Эй! – крик Вершинина тревожит сталактиты. И те раскачиваются, стряхивают воду. Уже не капли – целые потоки. Еще немного и захлебнешься. – Ты не оставишь меня здесь!

Вершинин выгибает шею, сдирая затылок о слюдяные зубы пещеры, выкручивается онемевшим телом, чтобы увидеть, куда исчезнет мучитель, но не видит.

Пещера пуста. Стены ее вращаются, разгоняясь. Приближаясь. Сминая сталактиты в пыль, а воду взбивая в едкий белесый туман. Этот туман наваливается, обнимает, просачиваясь в рот и глаза, забивает нос тленом. Вершинина рвет, но пробка из тумана сидит в горле, не позволяя рвоте покинуть тело.

– Упрямый… упрямый…

Стены доползли до ног и сняли подошвы.

Боли нет! Это сон! Сон!

Вершинин, уже не боясь обрушить сталактитовые зубы, кричит. И просыпается. Но тело его по-прежнему парализовано. Он мокрый и беспомощный.

Бессильный.

Нельзя злить Варга.

Нежное урчание коснулось уха, и рыжее легкое – но живое! – тельце взобралось на гору плоти, улеглось на животе. Аспирин.

Эту болезнь не вылечить аспирином. Но котенок мурлыкал, перебирал лапками и острые коготки раздирали кожу. С царапинами возвращалась чувствительность.

– Хороший мой, – сказал Вершинин, когда сумел заговорить. – Что бы я без тебя делал? Напугал, да?

Котенок ползком двигался от живота к груди. Шерсть его стояла дыбом, хвост-морковка дрожал, а глаза слезились. Надо бы ветеринару показать. И давно надо было. Лишь о себе думаешь, Вершинин?

– Я и сам испугался. Кошмары – они такие… пугают.

Аспирин заурчал совсем уж громко. Он тяжелый. Вроде и махонький – ладонью накроешь – но тяжеленный, как булыжник. А вроде легким был. Когда потяжелел? Стал неудобный. Стряхнуть бы. А лучше взять за шкирку и о стену.

Или за голову схватить. Голова крохотная, кости тонкие, сожми покрепче и треснут.

Подумал и испугался. Мыслишки-то из пещеры родом, чужие, наведенные.

– Не бойся, – Вершинин пошевелил пальцами. – Я ж понимаю… осознаю. А это – никакой не паралич. Обыкновенный сонный ступор. Со всеми случается. Отпустит. Если говорить могу, точно отпустит.

Рассмеяться не получилось. Зато вышло коснуться яркой рыжей шерсти, провести по хребту – тонюсенький, двумя пальцами переломать можно, только ухватить для начала поудобней – и сесть.

Котенка Вершинин поймал на ладонь, и когтистые лапы тотчас вцепились в палец.

– Ну что, спаситель? Есть хочешь?

Аспирин грыз руку, дергал хвостом и притворялся, будто он – самый обыкновенный дворовый кот. Но от шерсти его пахло пещерной сыростью, туманной тленью. Правда запах сгорал, сменяясь обыкновенным – кисловато-молочным.

На кухне – ноги плохо слушались, да и руки еле-еле сгибались – Вершинин вывалил в кошачью плошку фарш, смешанный с яйцом, а себе сделал кофе. И подумал, что с кофе надо бы завязывать.

Потом подумал, что ступор, с ним случившийся, – плохой признак. Сердечко шалит? Или в голове истончился сосуд, грозит лопнуть, пугает призрачным параличом, способным перейти в настоящий? Ну не на Варга же в самом-то деле случившееся списывать?

Кошмары – всем ведь снятся.

Но не такие. Цвет. Запах. Плотность камня. Судорога, вцепившаяся в глотку. Вода в горле и костяные сталактиты, что вот-вот сорвутся с потолка, пробьют смешного упрямого человечка насквозь.

Аспирин вцепился в ногу. А зубы у него острые.

Но Вершинин не обиделся – наклонился и погладил котенка.

Может, действительно не следовало Варгу перечить? Он правду говорил… мальчишку убить проще, чем котенка. И никто не узнает. А кошмары закончатся. И жизнь, которая сама на кошмар похожа, тоже. Начнется другая, успешная и…

Нет. Нельзя так.

– Не по-человечески, – сказал Вершинин. Аспирин мяукнул. Наверное, одобрил решение.

На часах было четверть шестого. Спать не хотелось.

На другом конце города другой человек ворочался в постели. Ему тоже снились сны, но отнюдь не кошмары. Он был гончей породы бладхаунд, с мосластыми лапами, шкурой, стекавшей по острым костям, и чутким носом.

След норовил уползти, страшась этого носа, вывязывал заячьи петли, то и дело нырял в камень, но всегда выползал на поверхность. И текучая вода не смыла с него меркаптановую вонь.

Гончая шла.

Догоняла.

И в собачьем сердце не было места ни страху, ни дурным предчувствиям.

Глава 2. Бой с тенью

Обсидиановый круг ждал Варга. Стоило ступить, как отражение всполошенным вороном кинулось к колдуну, распластало руки-крылья, силясь вырваться.

И острые мечи беззвучно ударили в гладкую поверхность.

Точно такие же мечи, тянули собственные руки Варга к земле. Тяжело было болотное железо, выловленное гнилыми пузырями, выплавленное в кузнице на костре из костей кузнеца. Плакала руда, исторгая раскаленные слезы, текли они по каменному ложу, собирались оплавленными сырцовыми головами, из которых после родились мечи.

Шипел лед, принесенный марами с горных вершин. Красили травы воду зеленью и чернью, добавляла живая кровь багрянца, чтобы весь, без остатка, вошел он в клинки.

Рукояти Варг сделал из драконьих зубов. Обмотал для крепости гримовыми волосами – тогда еще даренными. А в навершия вставил по камню. Изумруд и рубин.

– Хорошее оружие, – сказала тогда Рейса-Рова и похвала заставила сердце Варга биться быстрее. – Как назовешь?

– А как принято?

Он не умел обращаться с именами. С рунами, с травами, с заклятиями и знаками, с тенями на земле или воде, с рисунками туч и невидными следами – да. Но смысл имени по-прежнему был недоступен пониманию.

– Так, как хочется, – ответила Рейса.

И Варг подумал, что не знает, как же ему хочется, а стало быть правильного имени не даст. Тогда он решил подождать. Время шло. Мечи оставались безымянными. Наверное, тот, кто сам не имеет имени, не способен называть вещи. Это было бы огорчительно, если бы Варг умел огорчаться.

Тем временем отражение выбралось, прозрачное, как и положено тени.

– Здравствуй, – сказал Варг себе и себе же ответил: – Здравствуй.

Клинок коснулся клинка и по клинку же скользнул, задержавшись на крестовине рукояти.

– Ты давно не приходил.

– Я давно не приходил.

– У тебя проблемы.

– Да.

– Ты ходишь по чужим снам. Устаешь.

– Устаю.

– Ты человек, а не мара.

– Я нойда. Я умею.

Танец-кружение. Взгляд держит взгляд, а железо ищет столкновения с собой, уверенное, что победит.

– Тебя наконец убьют, – сказала тень.

– Тебя тоже.

– Я устал сидеть здесь. А ты устал быть там.

– Неправда.

– Кому ты лжешь?

Тому, кто есть Варг. Первый? Второй? Слабейший. Если разобраться, его и вовсе не существует. Он лишь вёрд, по недоразумению выживший, когда сама душа погибла.

– Ты жалеешь себя, – вёрд скользнул под удар и сам ударил, метя левой рукой в сердце. И меч прошел сквозь одежду, но не дальше – Варг отбил выпад.

– Я не умею жалеть.

– Ты говоришь, что во всем виноваты боги.

– А разве нет?

– Нет.

Лязг. Скрежет. Два волка, Гери и Фреки, сцепились в смертельной схватке. Скалятся пасти, летит шерсть, щелкают зубы, выхватывая куски плоти.

– Ты не думал, что у тебя с самого начала не было души? Что ее сожгло там, где души куют? Многих ведь сожгло. И многих ранило. Но им все равно, а ты все мечешься.

Вёрд откатывается к краю, за который ему, посаженному на цепь заклятья, нет хода.

– И ты.

Варг позволяет передохнуть. Ему? Себе? Мечи тяжелы, как само болото, их родившее.

– Я есть.

– Ты есть.

– И ты тоже. Мы – одно.

– Мы – разное.

Зеленое. Красное. Красное и зеленое. Помноженное на два. Одинаковое. Отличное. Варг точно знает, кто он, но как объяснить это вёрду.

– Ты – лишь мое отражение! Страж! Меня не надо сторожить. Я в любой миг способен тебя уничтожить…

– Тогда почему не уничтожишь?

– Потому что…

Столкновение. Рука встречает руку. Пальцы касаются пальцев. Обвивают уже одну рукоять безымянного меча, в которой пылает странный камень. Грани его меняют цвет. Зеленое. Красное. Рассыпчатое. Разное.

– Отступись.

– Нет.

– Мальчишка дойдет.

– Нет.

– Ты же знаешь, что он дойдет.

– И что? Многие доходили, но отступали перед троном Хель.

– Этого ты и боишься?

– Я? Я не умею бояться.

– Ложь.

– Нет!

– Умеешь. Напомнить?

Мечи срастались, сроднялись и тянули Варга в его отражение.

– Я ушел, потому что это было разумно.

– Ты не ушел – убежал. Помнишь?

– Конечно.

Серый лед крошился под ногами, черные полыньи – рты ледяные – качали белое крошево зубов. Не попасть бы в полынью, не провалиться, не ступить на лживую синь проталины. И спешить.

Ведь догоняют.

Несутся. Кричат. Машут факелами, поджигая черное подбрюшье неба. Поземка мечется загнанным зверем, хватает за руки и скулит.

– Мальчишку держите!

Лед не выдерживает голоса, расползается под ногами.

Слезы по лицу. Ветер на губах. Беги, Варг, беги! Уноси ноги от заветной поляны, окруженной сетями из лунного света.

Плясали молодые рабыни на прибрежных камнях, резали белые ноги, манили красотой луну-роже́ницу, кромсали ей косы острыми камнями. Рвалась луна, рвалась волна, летела прибоем, смывала дерзких, да поздно – подхватили обрезанный волос мутноглазые старухи-вёльвы, уволокли в сырые пещеры да на кросно бросили.

Ткали-ткали и выткали.

Беги, Варг, беги!

Ты же человек, тебе ничто свет лунный – обожжет да залижет обожженное. А мары-певуньи, мары-сноходицы пусть мечутся в кругу заветном. Для них сеть – преграда неодолимая.

– Стой, гаденыш! – кричали вслед, подгоняя, будто хлыстом.

И Варг бежал, шептал наговор, поднимал бурю. Пусть ярится, ревет, рушит сосны, дубы корчует. Пусть выморозить все, что есть живого…

Ускользали слова, и лишь слабый ветерок рождался где-то в поднебесье. Гудел, пеняя на трусость. И река – жеребец дикий – встала на дыбы, сбросила неумелого седока с влажной гривы да под копыта корней. Прикрыла хвостом прошлогоднего камыша и гнилою, забытой корягой. Зашевелились под ней черные пиявки и похудевшие за зиму жабы, поползли наверх, на лед, встречая погоню.

А где-то далеко визжали, погибая, мары.

Варг сидел, вжимаясь в глинистый берег, заткнувши пальцами уши, стараясь не шевелиться и не дышать. Он точно знал, что когда сил держаться не осталось, чужие руки, теплые, прижали его ладони к голове. Кричать не сумел, замерз слишком. Чужак же делился теплом, как будто бы ему вовсе не жаль было этого тепла. А когда Варг вылез-таки из укрытия, то чужак потянулся за ним.

– Ты кто? – спросил Варг заледенелыми губами.

– Я – ты.

– Вёрд?

– Вёрд.

– Ты… грязный.

– Ты – грязный.

– Так и будешь за мной теперь повторять?

Варг потер кончик носа, потому как не чувствовал носа и боялся – вдруг да тот отвалится? И вёрд повторил жест. А потом вдруг распластался и стал тенью, черной, гладкой, смеющейся тенью. Много лет прошло, прежде, чем у Варга получилось избавиться от нее.

И непонятное держало, не позволяя избавляться совсем.

– Ты ведь понимаешь, во что опять ввязался? – спросил Варг, глядясь в зеркало из черного камня. И сам себе ответил: – Да.

Глава 3. Гончая по крови

Он шел по городу, меняя улицу на улицу, изредка останавливался, поводил головой, удивляясь тому, что не помнит ни этого места, ни того, как оказался в нем. Но удивление исчезало, сменяясь привычной уже тревожностью.

Редкие прохожие, завидев человека в сером плаще, надетом поверх теплого не по сезону свитера, спешили уступить дорогу. Все-то им было удивительно в этом странном господине. Прическа его – серые, будто припыленные волосы. Пряди достигали массивного носа, закрывали глаза, а затылок оставляли голым, беззащитным. Одеяние – помимо свитера и плаща носил он старые брюки в узкую белую полоску и высокие, армейские ботинки. Но пожалуй удивительнее всего был платок ярко-желтого цвета, обернутый вокруг шеи и завязанный крупным узлом. Узкие хвосты торчали из узла, словно тараканьи усы, и человек время от времени ухватывал их и потирал. При этом лицо его кривилось, а некрасивая, бульдожья челюсть выползала вперед.

И звали-то его странно – Инголф Рагнвалдович Средин. Сам он чаще представлялся Иваном Романовичем и всякий раз стеснялся, точно предавал кого, хотя предавать ему было некого: ни родителей, ни сестер с братьями, ни другой какой родни у Инголфа не имелось. Во всяком случае, он о них не помнил и данное обстоятельство распрекраснейшим образом дополняло и без того немалый список странностей.

– Чудак, – говорили люди, которым доводилось встречаться с Инголфом.

– Чокнутый чудак, – твердили знакомые.

– Псих… подвинулся после того случая, – обменивались шепотом коллеги.

Друзей, которым бы Инголф мог рассказать правду, у него не было. Верно, случись таковым появиться, и они сочли бы Средина совершенным безумцем.

Только безумец в туманные дни прячется под одеялом и лежит, не дыша.

Только безумец станет разговаривать с домами, выпытывая у них о случившемся.

Только безумец выберется в город, чтобы идти по неведомому следу, прошитому в воздухе. След был слаб. От него исходил тот же чистый хрустальный аромат, что и от найденных костей. Этот аромат играл, ныряя в камни мостовой, наряжаясь в другие запахи – то в грязные бензиновые хламиды, то в многоцветные шали женских духов, то в пряные шелка живых человеческих эманаций.

Остановившись на перекрестке, Инголф вдохнул. Сначала обеими ноздрями, пропуская сквозь себя поток городского смрада. Хрусталь в нем звенел. Больше звенел, чем когда либо.

Поэтому Инголф пальцем заткнул сначала левую, потом правую ноздрю.

Ошибки быть не могло – след вел к серому зданию, спрятавшемуся за линией живых тополей.

Инголф понятия не имел, что это за здание и каким образом привяжет он его к делу, и уж точно как объяснит начальству, которое всенепременно потребует объяснений. Но в данный миг его мало волновали заботы. Он видел цель.

И пошел к ней по кратчайшему пути. Визг тормозов, гневное гудение машин и крики водителей – это существовало где-то в ином, опричном мире.

Здание оказалось городской больницей, о чем имелась вывеска над главной дверью. Вывеску Инголф прочел дважды, разбирая каждое слово на буквы.

Больница? Тот, кого Инголф ищет – врач? Вполне возможно. Тела были расчленены с изрядным умением. Но тогда почему в холле запаха нет? Того самого, льдяно-хрустального, сладкого, как эскимо? Снаружи запах был, обвился вокруг здания гигантским змеем, а внутрь заглядывать не смел.

Почему?

Инголф задумался. Думал он, как и читал – медленно, и пока он думал, появился человек в зеленом хирургическом халате. Человек был обыкновенным – Инголф не очень хорошо улавливал разницу между людьми – вот только помеченным. И разило от него не хрусталем, а хрустальным перегаром.

– Эй ты, – голос Игнолфа всколыхнул больничную тишину. – Сюда иди.

– Простите, это вы мне?

– Тебе, – Инголф сам двинулся навстречу, захлебываясь от ярости. Но стоило взглянуть в глаза человека – две синих дыры в черепе, как ярость исчезла.

Это свой.

Кто?

Свой. Стая.

Какая?

Твоя.

– Вы чего-то хотели? – доктор потирал переносицу и щурился. – Могу я узнать, кто вы такой?

– Старший оперуполномоченный, – Инголф вытащил удостоверение и протянул собрату по стае. Ярость сменилась жалостью. Запах – плохой запах – мучил человека, мешал ему, как если бы мешал и самому Инголфу.

– Вы по поводу мальчика? Я уже думал, что про него забыли. Один мальчик – слишком мало для вашей конторы.

– Ты кто? – Инголф отобрал удостоверение и тщательно вытер о рукав плаща.

– Вершинин. Борис Никодимович. Главный врач.

Вершинин. Борис. Никодимович. Инголф повторил про себя, опасаясь, что забудет. С ним случалось подобное прежде. Имена – не запахи, в них нет смысла.

– А чего с мальчиком?

Инголф видел, что не внушает доверия собрату, но не знал, как объяснить про себя и вообще, а потому отодвинулся и руки в карманы спрятал.

– Это мне следует спросить – чего с мальчиком! Знаете, ребенок на грани жизни и смерти, но никому нет дела! Вы даже личность не сумели установить…

– Громко говоришь.

– Что?

– Громко говоришь, – повторил Инголф и, почесав языком нёбо, добавил. – Показывай.

– В палату я вас не пущу!

Инголфу в палату и не надо. Тот же запах, но куда как крепкий – духи, закупоренные во флаконе тела, – просачивался в вентиляцию, щекоча ноздри. Инголф вдыхал и выдыхал, пропитываясь ледяным смрадом, свыкаясь с ним, становясь частью чужой стаи.

И двое бесцветных людей у палаты, воняющих оружейной смазкой, металлом и порохом, лишь косились, но не смели мешать Инголфу. Они чужие, но лишенные хрустальной метки.

Безопасны? Пока да.

– Чего с детенышем? – сказал Инголф, надышавшись до тошноты.

– Компрессионные переломы шейного, грудного и спинного отделов позвоночника. Ребер. Грудины. Костей таза. Костей верхних и нижних конечностей. Разрывы внутренних органов. Или вам подробный список нужен? – Вершинин сказал это и оскалился, хотя сам точно не замечал, что скалится.

– Не выкай.

Инголф приложил ладони к стеклу. Холодненькое. И носом прижаться. Враки, будто стекло не пахнет – еще как пахнет. Стеклом и всеми, кто к нему прикасался. Люди. Опять люди. И еще люди. Но не те, которые нужны.

– Откуда он?

Собрат по стае – Борис Никодимыч, Инголф помнил имя – ответил:

– С улицы. Документов нет. И вообще ничего нет. Вся одежда новая, я бы сказал, что ее не носили. На рубашке и следы остались, такие, знаете, как остаются от только что купленных вещей. И держатся до первой стирки.

– Белье?

– Что? А, тоже новое. Такое вот впечатление, что его, прежде чем столкнуть, переодели.

Столкнуть?

– Столкнуть? – Инголф выпустил мысль на волю. – Его столкнули?

– Я… я не эксперт. И не могу дать точное заключение, но некоторые обстоятельства…

Нервничает. От нервных людей пахнет тухлой селедкой.

– Какие?

Запах усилился, становясь на редкость отвратительным. Иноголф вытащил из кармана ватные шарики и сунул в ноздри.

– Я не знаю… вы вряд ли поверите.

– Ты.

– Ты вряд ли поверишь, – Борис Никодимыч дернул плечом, точно отгоняя слепня. – Но не так давно мне предлагали…

Он замялся, но наткнувшись на взгляд Инголфа замер, а потом вдруг заговорил, торопливо, путаясь в словах и желая поскорей избавиться от информации. Инголф слушал. Смотрел. Глаза постепенно наливались восковой тяжестью, роговицу жгло, а голову давило, как будто слова скапливались внутри, и череп, не в силах вместить их, трещал.

Надо терпеть.

Если моргнуть – связь оборвется и доктор замолчит. А снова подцепить его не выйдет. Инголф не знал почему, но принимал правила игры. Ему нравилось играть.