Текст книги "Владетель Ниффльхейма"

Глава 6. Взрослый разговор

Спал доктор Вершинин беспокойно. Ему давно не случалось видеть снов, а теперь не просто видел – жил во сне, только не собой, а тем самым главврачом в старомодном халате с завязками на спине. Он шел по коридору больницы, дышал камфорой, формалином и венгерской сиренью, лиловые кисти которой заглядывали в раскрытые окна палат.

Было жарко. Беспокойно.

– Доктор… – на пути вдруг возникла дама. В наряде с широкой юбкой, она походила на куклу, которую бабушка Вершинина усаживала на заварочный чайник. И лицо у дамы было кукольное, фарфоровое, с неестественно розовыми щеками.

А вот круглые очочки на этом лице смотрелись нелепо.

– Он ведь поправится? Он поправится?

Дама терзала белый платочек и все спрашивала и спрашивала. Вершинин понятия не имел, о чем она спрашивает, но ответил:

– Все в руках Божьих.

Как только сказал, так сразу очутился в крохотной комнатушке с белыми стенами и круглым окном. Свет, в него проникающий, падал аккурат на крест, прибитый над кроватью. Он гляделся несуразно огромным и даже пугающим. Но Вершинина занимало не распятье, а больной.

Мальчишка. Лет четырнадцать. Голова перебинтовано. Черепно-мозговая травма? Иных повреждений нет – Вершинин знает это совершенно точно. Разве что шрам под левой ключицей, такой занятный шрам… такой знакомый шрам… Вершинин наклонился, чтобы приглядеться к этому шраму, но выпал из сна.

В другой сон.

Здесь снова была больница, рыжая восточная стена, которая, правда, выходила не на автостоянку, а на кладбище. Шел дождь, но небо оставалось ясным. Вершинин стоял, запрокинув голову, и глотал капли, соленые, как слезы. Плакали монашки, громко, навзрыдно.

Крестились.

Крестов на кладбище целый лес, вырастают из земляных холмиков, блестят нарядно.

Пусть их.

– Господи спаси… господи спаси…

Карлик в черной кожанке прячется под дамским зонтом. Зонт ярко-зеленый, как кладбищенская трава.

– Я тебя видел, – говорит Вершинин карлику. – Ты клоун. Из цирка.

Карлик скалится и стреляет из огромного нелепого нагана.

Вершинин просыпается. Он сидит в кровати и дышит, сипло, продавливая воздух сквозь сцепленные зубы. Руки дрожат, а волосы мокрые, как будто он и вправду из дождя вынырнул.

– Приснилось, – Вершинин засмеялся, до того радостно ему было, что все виденное – лишь сон. – Бывают же такие сны!

Рыжий Аспирин, устроившийся на соседней подушке, заурчал: если ему и снились сны, то явно не кошмары.

А у подъезда доктора Вершинина встречали. На газоне дремал белоснежный «Хаммер», а все тот же карлик, на сей раз выряженный в белую ливрею и цилиндр с желтыми пуговицами, старательно полировал серебряного медведя на капоте.

– Здравствуйте, доктор, – сказал он, пряча тряпочку в рукав. – Позвольте вас прокатить?

– Спасибо, не надо.

– Да постойте, доктор! Куда вы так спешите! – Карлик перегородил дорогу, вынуждая остановиться.

– Кто вы и что вам надо?

– Друг! Поверьте, Брунмиги – ваш самый искренний друг! Такой, который желает добра и только добра!

Улыбка у него была омерзительная.

– Извините, но я не имею желания…

– Садитесь в машину, доктор. Не злите Хозяина, – карлик засмеялся дребезжащим бубенцовым смехом. – Вы же теперь знаете, чего бывает, когда Хозяин злится?

Брунмиги вытащил из белого кармана ливреи неестественно огромный наган, который в карман же спрятал.

– Садись.

Он с обезъяньей ловкостью открыл дверцу машины и впихнул Вершинина внутрь.

В салоне стоял зверский холод.

– Потерпите, доктор, – сказал человек в белой соболиной шубе, украшенной головами зверьков. – Это у вас с непривычки.

И Вершинину показалось, что соболя закивали.

– Могу я поинтересоваться, кто вы такой?

– Доброжелатель, – ответил человек. Он был не стар и не молод. Да и само лицо его отличалось какой-то совершеннейшей невыразительностью. Вершинин пытался разглядеть, запомнить, но у него не выходило, как будто бы лицо это, слепленное из тумана, постоянно менялось.

– Если вам необходимо имя, то называйте меня Варгом. А вот что мне от вас надо… Скажите, доктор, вы верите?

– В бога?

– В бога. В богов. Во вселенский разум. В высшие силы. В деньги. В удачу. В свободу слова или демократию. В бессмысленность жизни. Во что-нибудь, но только искренне.

– Я… не знаю.

– Жаль. Но у вас еще будет время поразмыслить.

– Да какое вам, собственно говоря, дело?

– Никакого. Хотя… глобальный интерес к вопросам веры. И частный – к вам. Я хочу побеседовать с вами о перспективах, – Варг и говорил-то тихо, почти шепотом, но несмотря на рокот мотора, Вершинин слышал каждое слово. – О ваших перспективах, доктор Вершинин. Вы ведь сами думали о них, верно? Вы хороший врач. Очень хороший.

– Благодарю за комплемент.

Холод пробирал до костей. Шершавый язык его вылизывал кожу, стесывая до мышц, а там и до костей добираясь.

– И вот вы, хороший врач, по недосмотру судьбы застряли в никчемной больничке, которая если и держится на плаву, то сугубо благодаря вашим стараниям.

– Неужели?

– Именно. Вы выбиваете финансирование. Вы ищете спонсоров. Вы бьетесь, чтобы все это заведение работало, как следует, – легкие как снежинки слова слипались в сугробы обстоятельств. – Вы не виноваты, что усилия ваши не приносят результата. Больница обречена. Она устарела. Она… дань истории, не более. И вы сами рискуете стать таким вот анахронизмом, существующим лишь по чужой милости. Не думали об этом, а Борис Никодимыч?

– Не думал.

– А зря. Но у меня есть вариант. Вот, – в льдисто-прозрачных пальцах появился прямоугольник. – Частный медицинский центр «Здравушка». Пост заведующего отделением хирургии. Для начала. Полгода и ваш организаторский талант оценят по достоинству. Пост директора и пакет акций позволят вам наладить жизнь не только свою, но и вашей бедной сестры. Ей мало тех денег, которые вы отправляете, а совесть не позволяет вам брать больше. Другой бы взял. Но вы – честны. И это тоже станут ценить…

Прямоугольник жег руки холодом.

– Решайтесь, Борис Никодимыч, решайтесь, – Варг улыбался, демонстрируя зубы – белые треугольники, приклеившиеся к бесцветным деснам. Разве у людей бывают подобные зубы?

– А взамен что?

– Сущая мелочь. Безымянный мальчишка из третьей палаты… тот, которого с улицы привезли. И которого у вас получилось вытянуть. Почти получилось. Вы ведь и вправду хороший врач.

– Хотите, чтобы я убил его? – Вершинин попытался вернуть визитку, но та примерзла к пальцам.

– Чтобы вы его отпустили.

Недолгая пауза, ровно на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть.

– Вам ли не знать, Борис Никодимыч, чем чреваты подобные травмы. Вы ждете, что мальчик очнется? Возможно. А дальше? Вы научите его дышать без аппарата ИВЛ? Двигать пальцами рук. При некоторой толике везения – и самими руками. Говорить. Слышать через аппарат. Видеть. Если, конечно, повреждения мозга позволят ему понимать, что он видит и слышит. Вы держите это несчастное дитя на привязи вашего безумного гуманизма. Но есть ли в нем какой-нибудь смысл? Скажите, вы готовы нести за него ответственность до самого конца вашей жизни? Что молчите, Борис Никодимыч?

Потому что нечего сказать. И Варг продолжает:

– Это не будет убийством. Нужно лишь смириться с очевидным. Вам не спасти всех.

– Но я постараюсь, – решение созрело моментально и было алогично.

Кому нужен этот мальчишка? Никому. Тогда чего ради? И собственный вопрос Вершинина тут же озвучивают:

– Упрямитесь? Чего ради?

– Ради себя.

– Что ж, достойно. И как ни странно – понимаю. Но Борис Никодимыч, все, что будет происходить дальше – с вами ли, с больницей – последствия вашего решения. Надеюсь, вы не станете в нем раскаиваться.

– Угрожаете?

Вершинин не боится угроз, во всяком случае, ему кажется, что страха в нем нет. Только холод.

У него нет собольей шубы. И не будет, как не будет поста заведующего отделением хирургии – уж не пластической ли? – в тихой заводи «Здравушки». И зарплаты. И перспектив. И наверное, ничего, кроме собственного упрямства и смутного ощущения, что упрямство это – единственно верный выбор.

– Отнюдь. Лишь обрисовываю перспективу.

Рокот мотора стих, и машина остановилась.

– До свидания, – сказал Варг, кланяясь. – Было приятно побеседовать. Удачного вам дня.

Вершинина высадили на автобусной остановке, и он долго стоял, пытаясь согреться. Солнце плавило асфальт, но холод все равно не отпускал Вершинина. А когда отпустил, Борис Никодимыч почувствовал себя совершенно обессиленным. Полсотни метров от остановки до больницы он едва-едва прошел. Но стоило переступить порог кабинета, как усталость чудесным образом исчезла.

Аж дышать легче стало.

Вершинин и дышал, растапливая лед в груди.

И вправду, чего он испугался? Человека, лица которого не помнил? Неясных угроз? Да угрожали ему всякие и по-всякому. Ничего, и Вершинин живой, и больница работает. И будет работать – уж он позаботиться.

– Борис Никодимыч! Борис Никодимыч! – в кабинет заглянула старшая медсестра, которую больные величали Анной Федоровной, а коллеги – Анюткой – Вы слышали? Слышали? К нам едет ревизор!

Глава 7. Пиво для Короля

На том месте, где стоял завод «Северная марка», некогда были болота. Просуществовали они до пятидесятых. И скованные цепями мелиоративных каналов, болота умирали долго. Исчезли крохотные озерца и дикие омуты. Железные клычья плугов подняли моховые залежи, обнажив жирную торфяную плоть. И голодное солнце, памятуя о прежних своих неудачах, жгло яро, пуская пожар за пожаром, расчищая дорогу городу.

Он же шел, вытягивая неторопливые жилы дорог, прорастая бетонными домами и глухими трубами, в которые ныне уходили питающие осенние дожди.

Завод возник сразу, еще до дорог и домов, просто словно бы вырос однажды, окруженный белым забором, по которому вилась надпись: «Мир! Труд! Май!»

После надпись сменялась, хотя забор оставался прежним, не старея, но и не молодея.

К заводу привыкли, и дома нового района проглотили его точно также, как некогда само болото глотало людей. Впрочем, о болоте теперь если и вспоминали, то лишь по осени и весне, когда вода подтапливала подвалы.

Белый «Хаммер» остановился перед шлагбаумом, тенью которого на земле лежала широкая бурая полоса. Варг выбрался из машины и, пригладив вялых еще соболей, крикнул громко:

– Тетушка Мосса! Принимай гостей!

Шлагбаум тотчас поднялся, а линия истончилась.

Тетушка Моссакеринген правила заводом крепкою хозяйскою рукой, хоть и росточком была в два с половиной альна, а весу и вовсе смехотворного. Платье ее, перехваченное девичьим пояском, заламывалось грубыми складками. Из складок торчали широкие веслообразные ладони и длинные тонкие ноги в деревянных башмаках. Мутными стекляшками сидели в волосах ягоды клюквы. Время от времени ягоды падали, катились по полу, чтобы исчезнуть в щелях на радость многочисленным мышам.

– Здорова ли ты, тетушка Мосса? Хорошо ли ходит пиво в твоих бочках? – спросил Варг, кланяясь уважительно, низко. – Зелен ли мох в твоем болоте? Горек ли дурман? Крепка ли белена?

Моссакеринген, ничего не ответив, поманила Варга за собой.

Путь их лежал под крытые цеха, в которых ходила живая хлебная брага и сновали люди обыкновенные, разве что примороченные слегка. Старая лестница с проржавелыми перилами, нырнула под плиты фундамента и еще ниже, туда, где начинались истинные пивоварни Моховой старухи.

Стены их, убранные нарядными разноцветными мхами, слабо светились. На узких полках теснились склянки, с потолка свисали пучки сухих трав и птичьих перьев. В дальнем углу, окруженный черепами, сидел человек в строгом черном костюме. В руках его был турий рог в серебряной оковке, а на голове – старый треснувший шлем. У самых ног его проложили тропу жуки-мертвяники. Бесконечной чередой волокли они с ближайшего кладбища кости, а криворукие финские ведьмы кидали их в костер, вместо заклятья начитывая старинный рецепт особого пива:

 
– Пенье птицы,
лунный свет,
крик лисицы,
лютик-цвет,
южный ветер…
 

Пламя лизало бока огромных котлов, в которых бурлило темное варево. Белый пар поднимался над ним, просачивался сквозь стены и туманами гулял по бывшему болоту.

 
…цвет зари,
хвост пиявки,
хрюк свиньи,
почку ивы,
блеск звезды,
желтизну от череды…
 

Тетушка Моссакеринген шмыгнула носом и хрипло сказала:

– Вон пошли.

Сгинули жуки, исчезли ведьмы, втянувшись в зыбкие стены пивоварни. Лишь припоенный человек не шелохнулся, но он уже и не человек, так, оболочка одна.

– Ко мне Курганник сегодня заявился. Упреждал. Говорил, что, дескать, плохо мне будет, если тебе помогать стану.

Зеленые сполохи мертвого огня стирали морщины со старушачьего лица, делая его еще более жутким.

– Обсмелел без меры, – сказала старуха и плюнула в варево, которое тотчас почернело, загустело, в крепости прибавляя. – Позабыл, что мое пиво некогда к столу Лесного короля возили! И сама Рейса-Рова не брезговала всадников к моим пивоварням вести!

– Славное было время.

Варг сел на скамеечку из цельной старой коряги, которая, цепляясь сухими корнями за камень, поползла к огню:

– Славное. Было.

В руках тетушка Моссакеринген появилась плоская ложка на длинном костяном черенке. Ложка нырнула в брашно, выбивая целые клубы белого дыма и терпкий хлебный аромат. Варг дышал им, втягивая и ртом, и носом, оживая с каждым вдохом. Соболя и те зашевелились, задергали пустыми лапами, завиляли по-собачьи хвостами.

– И теперь не хуже, – сказал Варг. – Разве плохо тебе живется, тетушка Мосса? По-прежнему варишь ты свое пиво. Люди-то знающие ценят его. И ценят тебя.

– Так-то оно так, да только… – тетушка Моссакеринген подцепила и выволокла волосяной колтун, в котором запутались зеленые шишечки хмеля и вываренные ягоды белены. – Только с каждым годом оно тяжелей. Ты спрашивал, как пиво мое ходит? Плохо, марин сын. Плохо! Нет в нем горечи, нет в нем сладости. Не отрава, не спасение. Не тепло, но и не холод. Так, жижа в бочке. А я все шепчу ему, нашептываю, как шептала многие годы, да слова мои теперь бессильны. Что на это скажешь?

Она сердито шлепнула по раскаленному боку котла.

– Но ведь держит? – Варг указал на сидящего в углу человека, что неотрывно пялился в рог.

– А… эт как его… рейдер! Поглотить меня думал. Волчья сыть, гнилой человечек. Разве много такому надо?

– Гнилой, значит?

Варг поднялся.

– И пиво не ходит… плохо это, когда у моссакеринген пиво не ходит. Всем плохо. Короли недовольны будут, пусть и не лесные.

Он поднял человека за горло и тряхнул так, что кости зазвенели.

– И моя задумка не получится.

Полупрозрачные пальцы сжали ягодину кадыка и рванули. Красная струя хлынула в котлы и на пламя, которое присело, рассерженно шипя. Но вскорости шипение сменилось гневливым треском.

– Ешь! Пей! Бери!

Пальцы Варга вычерчивали кровавые руны, запечатывая воздух.

– Этого человека отдаю тебе.

И огонь, коснувшись лица, выпил дыхание жертвы.

 
– Алой пены волны
Лью из зуба зубра.
 

Тетушка Моссакеринген закрыла глаза и прижалась к стене.

 
– Ведать будут верно
Хеймхелля крылы…
 

Жадные зеленые рты глотали капли. Наливались белизной бока котлов, задыхалось темное королевское пиво.

 
– Слово станет крепко
Колоды ожерелий.
 

Он отшвырнул опустевшее тело и трясущейся рукой вытер пот со лба.

– Теперь все будет хорошо, тетушка Мосса. Сварится твое пиво. Крепко станет. Духмяно. Налей, что ли кружечку?

Моховая старуха подчинилась, подала тяжелый рог. Горечью обожгло свежесваренное пиво, загудело в висках, вывернуло наизнанку, а после улеглось, упокоилось, точь-в-точь как огонь.

– Что ж молчишь, тетушка Мосса? Или жалеешь, что привечала меня? Ты скажи, я уйду.

– О содеянном пусть люди жалеют. Пустое это, – той же ложкой, которой мешала пиво, она откатила мертвяка в угол и забросала охапками сухого белого мха. – Сварил ты мне пиво… сварил… только чем такой вар отольется не думал-то? Кровь на кровь бежит.

– А и пусть бежит. Или тебе их жалко?

– Миропорядок…

– Нет миропорядка! Того, к которому ты привыкла, тетушка Мосса. Ты говоришь, кровь будет литься? А она и прежде лилась, поила асов досыта. Но где теперь асы? Ушли. И этот, с крестом который. А кровь-то осталась. Вот она, рядом ходит, живая, дурная, бери сколько надо! Пей от горла! А вы по привычке над каждой каплей трясетесь. На золотой жиле сидите и медную крошку считаете. Не жалей чужой крови, тетушка Мосса. Вари свое пиво. Пои сильных. Бери слабых. Живи, как живется! И главное, верь, что правильно живешь.

Заверещали тонкими голосочками соболя, и стекляшки глаз окрасились яркой зеленью.

– И я жить стану, если не помешают.

– Мальчишка-то тебе зачем? – Моссакеринген хлопнуло по стене, и та раскрылась жадными глотками бочек. Дубовые доски в ободьях гримовых волос почернели от старости, но держали жирное черное, как сам торф, болотное пиво. – Или из бахвальства пустого?

– Я… думал все переменить. Устал биться головой о стену. Вот где мне все сидит, – Варг коснулся ребром ладони горла. – Они играют, а мне – убирать. Хватит.

– Курганник знает?

– Я ему говорил. А он не слышит. Молчи, тетушка Мосса. Я знаю ответ. И потому, раз уж выпало нам ним сыграть на чужих костях, то буду играть. И не гляди на меня с укором. Лучше дай бочонок королевского пива, коль не жалко. А коль жалко, то хотя бы мертвяка отдай.

– Забирай, – сказала моховая старуха, выкатив самую большую бочку. – Кого хоть угощать станешь?

– Дикую охоту.

Но мертвяка Варг тоже забрал: в хозяйстве сгодится.

Глава 8. Дети Асгардсрейи

Семен Семенович Баринов объявился в клинике одновременно с ревизором. Они и в дверях столкнулись, смерив друг друга раздраженными взглядами.

– Извините, – буркнул Баринов, поведя плечом, и протиснулся в дверь. А за ним протиснулись и широкоплечие молодцы в форме охранного агентства «Вотан».

Ревизор ничего не ответил, но поправил кругленькие очечки в кривой оправе. Был он тщедушен и костляв, обряжен в черный костюм, широкие штанины которого прикрывали блестящие штиблеты. На груди пиджак оттопыривался, обрисовывая плоскую флягу, которую ревизор то и дело поглаживал.

– А я про вас многое слышал, – сказал он Вершинину и осторожненько сдавил руку пальцами.

Борис Никодимыч заметил, что ладонь у ревизора изнутри красная, обожженная.

– Билли Эйгр[2]2
  Биллэйгр – Bileygr – Плоховидящий, Херблинди (Herblind, Слепой воин, Слепой хозяин), Твиблинди (Tvíblindi, Дваждыслепой), Хельблинди (Helblindi, Смертельнослепой) – имена и воплощения Одина.


[Закрыть].

– Простите? – Вершинину показалось, что он ослышался.

– Билли Эйгр. Это мое имя. Одно из оставшихся, – ревизор растянул губы в улыбке. – Что ж, показывайте свое хозяйство.

Его длинный нос с вывернутыми ноздрями, из которых торчали венчики волос, дернулся, а рука непроизвольно тронула флягу.

– И с чего желаете начать? – спросил Вершинин.

– Пожалуй, с крыши. Если начинать, то сверху. Привычка, знаете ли сверху начинать. У вас ведь выход на чердак имеется?

К несчастью, выход имелся. Выбравшись на чердак, Билли Эйгр измерил его широкими шагами, с неприкрытым наслаждением прислушиваясь к скрипу досок. Щели в крыше, пусть и редкие, от взгляда его расползались, а сама крыша гремела и позвякивала. И ветер, как назло, поднялся. Злыми пальцами перебирал он листы шифера, сыпал ржавчиной, радуя ревизора.

– Непорядок… непорядок… непорядок… – повторял раз за разом Билли Эйгр. – Что ж у вас за непорядок-то? Дом в аварийном состоянии.

Сверху грохнуло, заскрежетало и зацокало, словно там, снаружи, конь выплясывал.

– Я подавал заявку на ремонт, – позволил себе заметить доктор Вершинин, подвигаясь к лестнице.

А ревизор, который только что стоял возле древней печной трубы, что осталось еще от прошлой больницы, преградил дорогу, оскалился, и глаза за очками полыхнули красным.

– Сносить надо! Согласитесь?

– Ремонтировать.

Ветер завизжал разъяренным жеребцом.

Вершинин не понял, как и когда очутился в больничном коридоре. И куда пропали медсестры? А пациенты? Почему пусты палаты?

Снаружи ярилась буря. Пыльные шали ее заслонили окна, выдавливая стекла из фрамуг, просачиваясь в мельчайшие трещины, грозя разнести всё и вся. Метались в пыльном круговороте тени, забирая и без того скудный солнечный свет. Нервно вздрагивало освещение.

А если линию повредит?

Генератор есть. Генератор старый. Но выдержит. Должен. А проводка? Она постарше генератора будет.

– Непорядок, непорядок! – лепетал ревизор, вслушиваясь в голоса бури.

– Непорядок, Борис Никодимыч, – подтвердила светловолосая дама в черном же костюме. К лацкану пиджака присосался значок «Почетный донор». Вершинин видел паучьи лапки, вцепившиеся в ткань, и алое металлическое брюшко-картинку.

– В педиатрическом отделении совершеннейший непорядок! Антисанитария.

– И нормы противопожарной безопасности не соблюдаются, – сказала вторая дама, почти точная копия первой. Различали их прически – у номера один конский хвост. У номера два – аккуратный узел.

И значок другой. «Ученый хранитель государственного эталона».

– С отчетностью и вовсе беда, – проскрежетал древний дед, из подмышек которого вырастали подпорки кривых костылей. – Я только-только накладные проглядывать начал, а вас уже сажать можно. Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимович?

Доктор Вершинин смотрел на деда, на круглую его голову с белой волосяной паклей, на массивный нос и веки, вывернутые, словно бы пришитые к надбровным дугам. Из-под них сочились слезы, текли по старушечьим щекам и падали на белый воротник.

– Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимыч, – сказали обе дамы хором, – папу волнуете? У него, между прочим, сердце слабое! А у вас накладные не в порядке!

– И-извините!

– Ревизия… недостача… превышение полномочий… жалобы… жалобы имеются! Непорядок!

Он вдруг понял, что беспомощен перед ними, бессчетными, заполонившими больницу неудержимой стаей. Они рвали древний дом, вколачивая в стены гвозди инструкций и положений, заполняя трубы жижей полупереваренных статей, пунктов, подпунктов… и дом травился, слабел.

Надо что-то предпринять!

Стая кружится. Тычет вопросами. Сменяет лицо лицом. И вот уже не люди – всадники, намертво вросшие в седла. Их кони черны, и бархатные пасти, разодранные железными поводьями, заливают больничные коридоры кровью. В руках всадников – докрасна раскаленные хлысты. В глазах – пламя. И лишь седой старик по-прежнему слеп. А веки его и вправду пришиты, точнее приколоты к бровям костяными крюками.

– Сядешь ты, Вершинин, – говорит он с высоты седла, и звенят-перезваниваются стремена. – Ой, сядешь!

– Если не ляжешь, – хохочет стая, скалясь белоснежными зубами.

– Не перечь Варгу, Вершинин. Не перечь!

– Прочь! – старика вдруг заслоняет черноволосая женщина. Чешуйчатый хвост ее заканчивается змеиной пастью. Две иглы ядовитых зубов сочатся желтым ядом, который падает в чашу-череп. Радиоактивным бледным светом сияет на чаше министерская печать. – Все прочь!

– Матушка Рова! – взвыла стая. И тучей багряных нетопырей поднялись удостоверения, они хлопали псевдокожаными крыльями, стряхивая позолоту и чернила.

Женщина молчала.

Стая сдалась. Отползла на шаг.

– Кто ты? – только теперь к Вершинину вернулся голос.

– Рейса-Рова. Гурорисса. Та, которая водит Дикую охоту.

– Чего тебе надо?

– Твоего согласия. Твоей жизни. Твоей души. Выбирай.

– Уходи.

Она тронула бока коня, и черный жеребец подался вперед. Он придавил Вершинина к стене, оскалился и дыхнул жаркой вонью.

– Уходи, – повторил Вершинин, глядя на всадницу.

– Что? Не боишься меня?

Теперь Вершинин видел и трещины на конской шкуре, сквозь которые проглядывали розоватые мышцы и седые кости; слышал, как хрустит древняя подпруга, сдирая кожу, и как падают желтые капли яда, разбиваясь о костяную твердь.

– Уходи.

– Выпей, – сказала Рейса-Рова, протягивая череп. – Выпей, Вершинин.

Он принял чашу, удивляясь тому, что тяжела она без меры, будто отлита из серебра.

– Пей же! Не страшны дети Асгардсрейи тому, в ком нету страха!

Призрачный ветер заскулил, и прочие всадники подались прочь, шепча недовольно.

– Что делаешь ты? – спросил слепой старик. – Позабыла, зачем мы здесь?

– Нет, Хельблинди, Смертельнослепой, сам позабывший, кто он есть. Я помню! И тени асов не будут под варгом ходить. Пей! – она дернула поводья, поднимая жеребца на дыбы, и Вершинин сделал глоток.

Яд был горек, как слезы.

– Пей! Пей до дна! До дна!

Ее смех звенел, и свет, мигнув, погас. Темнота заполнилась хрипящими горячими телами, стуком копыт, воем собачьей охотничьей своры.

Вершинин пил, вливая горечь глоток за глотком.

Сейчас, наверное, он умрет.

– До дна! До дна! Пей же! Пей!

Точно умрет.

Пустая чаша покатилась по полу. А доктор Вершинин прилип к стене. Ему чудилось – сам дом держит его, но такого быть не могло, как не могло быть и лошадей в узком коридоре. Вновь вспыхнувший свет ослепил и заставил схватиться за сердце.

– С вами все хорошо? – заботливо осведомился ревизор, поддерживая Вершинина под локоть. – Вы бледно выглядите, Борис Никодимыч. Уж не приболели часом?

– Я?

– Вы, – ревизор поправил очки. – Полежите. Отдохните. Подумайте. Дело, конечно, ваше. Но Варг – существо упрямое. Не след с ним ссориться. Матушка-то не вернется, так он другого кого найдет… зачем воевать?

Билли Эйгр шел, оставляя на белой плитке характерные полукруглые следы, похожие на отпечатки конских копыт. Но Вершинин моргнул и следы исчезли.

– Что ж, до встречи… надеюсь, не скорой.

Сейчас обожженная ладонь была горяча. А ревизор, выйдя из здания, принюхался к ветру.

– Погода сегодня хорошая…

Небо трещало, грозя бурей.

Тем же вечером доктор Вершинин обнаружит на плече новую родинку, в форме конской головы. Но это событие будет сущей мелочью по сравнению со всеми предыдущими.