Текст книги "Владетель Ниффльхейма"

Глава 6. Погоня

Драугр шел быстро, Брунмиги то и дело приходилось одергивать поводок, и всякий раз он дрожал – а ну как не выдержат лунные нити, распадутся с неслышным звоном? И остановится тварь, поведет носом, вдыхая соленый морской воздух, снежную тлень и собственный Брунмиги запах.

Бежать тогда?

Но разве убедишь от драугра? Полетит он быстрее копья. Подхватит когтистой лапой, подкинет, сам удивляясь новой силе своей. А поймав – разорвет на куски.

Страшно было Брунмиги, распрекрасно помнил он того, другого драугра, что пришел однажды со стороны гор. Как только перебрался? Зима стояла поздняя, закатная, но крепки были морозы, и спал Брунмиги на дне омута. Видел он во сне быструю форель с крапчатой спинкой. Ловил ее, подхватывая на перекатах, выбрасывал на берег и ловко когтем перебивал хребет. Вспоров мягкое брюхо, он давил икру, розовую, жирную, сладкую.

И во сне блаженно щурился Брунмиги-тролль, уплетая икру, и мясцом не брезговал. Только вот кровь рыбья горькой была… а оттого, что не кровь – вода горечью стала, окрасилась ядом, пропахла гнилым, мертвым. И ледяная кора, крепкая, как дубовые доски, треснула под тяжестью чужака.

Тот драугр был матер и огромен. Но Брунмиги, глупый, молодой, выбравшись из омута, пошел по следу. Не испугался того, что смертью от тех следов тянуло, да и каждый был в полтора альна. Драугр дня два бродил окрест, принюхивался, выжидал чего-то, а чего – одному ему ясно. На третий же день, когда замерзший Брунмиги почти решился вернуться к омуту – а держало его едино любопытство – драугр набрел на поляну, на которую на Йоль слетались мары. Он обнюхивал кривые осины, заметенные снегом до самых вершин, обкусывал веточки и урчал. Затем вдруг упал на снег и принялся кататься, оставляя полосы синей прошлогодней шкуры. Вой его разнесся по округе, всполошив мелких птах.

На четвертый день драугр, сияя обновленной кожей, подкрался к вырубкам. Он залег в сугроб и, положив лобастую голову на руки, принялся ждать. Брунмиги, зарывшийся в сугроб под самые древесные корни, тоже ждал.

Наползали лиловые сумерки. Ветер разыгрался, погнал поземку, завивая причудливыми клубами. И в разноголосицу метели вплелся детский голос.

– Мама… мамочка… мамочка, мне холодно… забери меня, пожалуйста.

Брунмиги сам не сразу понял, что голос этот принадлежит драугру.

– Мамочка, милая, возьми меня домой.

Ветер сносил голос к домам, протаскивал в щели, кидал вместе со снегом в открытые камины. И танцующее пламя лишь прибавляло жизни зову.

– Мама…

Первым выскочила женщина. Брунмиги помнил ее – старую рабыню, которую держали из жалости. Каждую весну она приходила к омуту и сидела, глядела в воду, напевая на незнакомом троллю языке. Сейчас она бежала, проваливаясь в глубоком снегу, барахтаясь в нем, как курица в воде.

– Стой! – кричал ей молодой парень, не смея, однако, выйти за порог. В левой руке его пылал огонь, а правая сжимала рукоять меча.

Тогда Брунмиги не знал, что против драугра мечи бесполезны.

Когда женщина оказалась за стеной, невысокой, но прочной, драугр вылетел из сугроба. Он несся тенью и тенью же накрыл несчастную, придавил всем телом – только кости хрустнули. Драугр не стал есть старуху. Он чуял другую добычу, куда как более лакомую.

Люди собирались.

Выли турьи рога, гремело железо, плыла вонь чудодейских трав да кровавые руны ложились на щиты, грозя врагу погибелью. Но враг не боялся. Драугр встал на задние лапы и захохотал.

– Мамочка… мамочка… иди ко мне!

Он отмахнулся от стрел. Копья лишь потревожили свалявшиеся, смазанные трупным жиром волосы. Огненную полосу драугр просто раздавил.

Люди держались вместе. Шли они, как, верно, ходили в бой, локоть к локтю, щит к щиту. Скрипели на морозе кожаные куртки, похрустывало железо доспехов.

– Возьми меня домой! – драугр взмахнул лапой и сбил троих.

Подхватил упавшего, подбросил высоко-высоко и поймал на пальцы, жесткие, как колья. Когти пробили кольчугу и вышли из груди.

Тогда Брунмиги сжался в комок и сидел до утра. Слышал он лишь крики, вой и грохот. Утром сменились они чавканьем. Драугр сволок мертвецов в кучу и уже там потрошил, выбирая мясо помягче. Кривые зубы его с легкостью крошили кости, а шершавый язык одинаково хорошо сдирал и кожу, и железную чешую. Головы драугр выставлял в линию. Каждую укладывал бережно, снегом оттирая кровь с лица. Сам ложился рядом и ждал ночи.

Брунмиги бы в омут вернуться, но вышло так, что дорожки, драугром натоптанные, отрезали путь. А ступить на чужую тропу тролль боялся. Вот и сидел под корнями осины, трясся да молил асов, чтоб послали героя убить чудовище беззаконное.

Но какое асам дело до простого тролля? Четыре ночи гулял драугр. Четыре дня росла полоса из голов составленная. А на пятый драугр пошел в деревню. Он запрыгивал на крыши и разламывал их с такой легкостью, как будто бы сделаны она была из соломы. И проваливаясь в дыру, веселился – до Брунмиги доносились счастливое уханье драугра, людские плач и крик, вой псов и хрип скотины, которую драли на куски.

Только когда никого живого не осталось – хоть бы куренка или собаки – ушел драугр. Напоследок он с корнями выдрал осину, под которой сидел Брунмиги. О, помнит тролль синюю кожу и глаза черные, живые, как весенняя земля. Помнит вонь ядовитую и ярость, что ломала драугру ребра, терзала нутро вечным голодом. Ждал, что сожмет тварь лапу да раздавит его, крохотного и беспомощного, как давила людей. Но драугр рыкнул и исчез.

В том поселке долго никто не жил… а потом люди забыли. У их племени короткая жизнь, и память не длинней. Сам Брунмиги все вот помнил распрекрасно.

И поглядывал на чудище, силясь страх одолеть. Говорил себе, что этот драугр – не чета прошлому. Мал. Слабосилен. Еще и приморочен Варгом. В мертвой голове его отныне одна цель, и голод ей не помеха, но подмога.

Вот и бежит драугр, когтями камни метит. Спешит догнать мальчишку, надеется, что, волю хозяйскую исполнив, свободу получит. Да только пуста его надежда.

Нет, мальчишку-то драугр найдет. И сожрет.

Но вот что дальше?

Глава 7. Про оборотней и сотворение мира

Алекс проснулся, когда заскрипела дверь.

До этого момента он знал, что находится во сне. И сон был страшным. Алекс стоял на мосту, протянутом над бездной. Мост походил на позвоночник диплодока, который Алекс в музее видел. Белые позвонки на шампуре-штыре растопыривали лопасти остевых отростков. И остатки ребер смотрели в серое небо. Мост вздрагивал, и позвонки хрустели, расползаясь мелкими трещинами. Летели в бездну остатки ярких красок. Красной. Синей. Желтой. Зеленой…

Каждый охотник желает знать…

Алекс не желал и не знал, что привело его на край мертвой радуги. В одной его руке был молот, во второй – рог из чистого золота.

Скоро уже.

Что скоро?

Рука поднесла рог к губам, и воздух разорвало криком. Сотни и тысячи голосов ударили в низкое небо, чтобы разбиться и упасть в пропасть. Но упрямые, они карабкались вверх, цеплялись искореженными руками, чтобы снова сорваться. Тени заполняли бездну. И бездна задыхалась.

Мост вибрировал. Птицей летел восьминогий конь, но седло было пусто. Взлетали и опадали стремена, ударяясь в конские бока с каким-то особым мерзким хлюпаньем.

Алекс поднял молот.

Земля внизу пылала. Рушились горы. И тьма давила их остатки, заливая забитую живыми тенями бездну огненными слезами.

Ближе!

Пена срывалась с конской морды, плавила мост. В шалых глазах плясали отблески. Кричал восьминогий.

Описав дугу, молот высек кость из кости, разломал радугу.

И вот тут Алекс потерялся, проснулся, подумал, что сон странный, а дома жарко. Вечно Аллочка кондиционеры отключает. Вычитала в идиотском своем журнальчике, будто они во вред, и теперь всячески с вредом борется.

И одеяла ее из ягнячьей шерсти – глупость.

Но потом Алекс увидел, что одеяло не вязаное, а меховое, сшитое из плотных серых шкур. Шерсть на них торчала остями, а вот подшерсток был густым, войлочным. От него-то и жарко лежалось. Молот и тот вспотел до скользоты. Алекс не удержался, провел пальцами по квадратному обуху. Противовесом ему служил отросток, чем-то напоминающий вороний клюв. Металл отозвался на прикосновение гулом, которого – Алекс был совершенно уверен – не слышит никто.

Мьёлльнир. Сокрушитель.

– Эй, Алекс – засоня! Алексу хватит валяться! – громоподобный голос не оставил шанса притвориться спящим.

А в следующий миг Алекса попросту подняли вместе с одеялом и подбросили. Он кувыркнулся, пытаясь упасть на ноги, и когда вышло – вскочил, замахиваясь молотом. Но огромная рука просто ухватила его за шиворот и тряхнула так, что зубы клацнули.

– Горазд Алекс спать, – сказали с упреком. – И с молотом-то он не аккуратный. Молотом, чтобы убить, бьют. Убивают врагов. Бьорн Алексу не враг.

Человек, говоривший это, был высок. Наверное, выше отца. Светловолосая косматая голова касалось потолка, и человеку приходилось наклоняться. При этом лапы медвежьей шкуры, что лежала на плечах его, тоже наклонялись и длинные когти, выкрашенные алым, тянулись к полу. Алекс смотрел на эти когти и еще на ноги незнакомца – босые, но выше щиколотки обмотанные полосками меха.

– Бьорн, отойди. Ты пугаешь мальчика, – рядом с этим человеком Ульдра выглядела хрупкой, как тростиночка, хотя прежде никакой такой хрупкости Алекс в ней не заметил.

– Я не боюсь, – хриплым спросонья голосом ответил Алекс и покрепче сжал рукоять молота.

С Мьёлльниром точно не страшно.

– И правильно. Алекс не боится Бьорна!

– Все равно прекрати, – она посмотрела на Бьорна так, как Аллочка никогда не смотрела на отца, и Алексу стало стыдно, а еще завидно.

Наверное, Бьорн никогда бы не оставил своего сына наедине с тенью.

Глупая мысль.

– Иди за стол, – сказала Ульдра. – Вам всем надо хорошенько поесть.

Стол стоял тут же. И не стол вовсе – гладкий камень, на камни положенный. Вдоль стола – лавки вытянулись. Джек сидит у стены, вжался в угол. Крышкина-Покрышкина к нему наклонилась, шепчет чего-то и на Алекса поглядывает. Рассказывает? Не хватало, чтобы она этому уроду протрепалась.

Нет, конечно, у Алекса нет секретов. Но неприятно и все.

Он нарочно сел на другую лавку, чтобы не рядом с ними. Молот на колени положил. Сидеть неудобно, зато Мьёлльнир под рукой.

– Мьёлльнир, – шепотом повторил Алекс, обкатывая имя на вкус. – Мьёлль-нир…

– Сокрушитель, – Бьорн садился не на лавку – на дубовую колоду, но и та затрещала под весом. – Бьорн знает. Бьорн помнит старые песни. Мьёлльнир сделали цверги, когда еще помнили, как делать чудесные вещи. И отдали асам, потому как звали их судить спор. Но асы судили не честно. Они признали умение цвергов, но заклад не отдали.

– А что было закладом?

Руки у Бьорна поросли коричневым кучерявым волосом, за которым виднелась смуглая кожа. Кривыми швами на ней проступали вены.

– Голова злоязыкого Локки. Асы не позволили убить аса. И цверги ушли в горы, чтобы не иметь больше дела с теми, кто не держит слово. Вранье – это гниль, которая точит корни Великого Ясеня.

– Ты сегодня разговорчив.

Закатав рукава, Ульдра вытащила из огня котелок и поставила его на ладонь. Она шла вдоль стола и наполняла костяные миски душистым варевом. Запах от него шел одуряющий. Будь варево чуточку менее горячим – Алекс пил бы прямо из миски. Бьорн и пил, поднимая посудину обеими руками. Глотал шумно и после каждого глотка отфыркивался.

Аллочка не потерпела бы за столом подобного поведения. Вечно она на отца ворчала. И на Алекса тоже. И вообще обеды заканчивались или отцовским криком, или Аллочкиными слезами. Или молчанием, которое хуже всего было.

А здесь все иначе.

Разве сложно было сделать, чтобы вот как здесь?

– Кушай, – пальцы Ульдры коснулись макушки, и ком в груди растаял.

Нету тут ни Аллочки, ни отца, только Ульдра, Бьорн, пальцами подбирающий с тарелки куски рыбы, и Джек с Крышкиной.

– А Советница где? – спросил Алекс.

– Ушла.

– Куда?

Ульдра отвернулась и сказала быстро, как будто опасалась, что Алекс и дальше будет спрашивать:

– Вы еще встретитесь. Тогда и спросишь.

Только вряд ли Алексу ответят. Ну да он привык. Отец никогда не отвечал, он вообще слишком занят для вопросов. Аллочку же спрашивать бесполезно. У нее в голове – лапша глянцевая со шпинатом, кондиционерами и одеялами из ягнячьей шерсти.

– Алекс много думает. Алекс пусть лучше ест. Все едят.

Крышкина вот кушает аккуратно. Она долго дует на каждую ложку, потом складывает губы трубочкой и втягивает суп. Как это у нее получается без хлюпанья? А Джек локти на стол поставил, сгорбился весь, миску закрывая, и работает ложкой быстро. Боится, что заберут?

На столе тем временем возникло блюдо с печеной рыбой.

– Море дичится, – Бьорн потер щеку, оставляя на коже жирный след. – Бьорн до Соленого зуба дошел. И назад. Совсем дичится. Но Бьорн косатку видел. Бьорн завтра возьмет свои копья и пойдет на косатку. Бьорну надоело мелочь ловить.

Он указал на рыбин, каждая из которых была с Алексову руку длиной.

– Косатку? – Джек, ухватив рыбину, вытянул в свою миску. Он пальцами разодрал тонкую кожу и принялся растирать крохкое мясо. Кости рыбьи он выкладывал на стол, а пальцы постоянно облизывал.

– Ага.

– Бьорн – хороший ловец, – сказала Ульдра, выставляя костяные чаши с белым напитком. Молоко? От прошлого молока Алекса вырубило, небось, подсыпали чего-то. Но он не в обиде.

Как можно на Ульдру обижаться?

– Никак, – Бьорн подмигнул и, наклонившись, прошептал: – Алекс громко думает. Бьорн слышит. А случилось все так. В начале времен не было ничего, ни неба, ни земли, ни какого иного мира. А была чёрная бездна. Называлась она Гинунгагап. К северу от неё лежал Ниффльхейм, а к югу – Муспелльхейм. Но однажды в Ниффльхейме раскололся камень, и с ним треснула жила Хвергельмира, горячего ключа, и родила двенадцать потоков. Двенадцать это больше, чем вот…

Бьорн растопырил пальцы на руках.

– Родник растопил ледяные глыбы и понес их к землям огня. А когда лед подошел совсем близко, то искры обожгли его. А из ожогов появились великан Имир и волшебная корова Аудумла. Великан был мал… меньше Бьорна, а Бьорн так и вовсе в роду последок, заморыш. Бьорна матушка тюленьей печенкой выхаживала, да все одно…

Он говорил, не прекращая есть. Рыбу Бьорн разламывал пополам, а куски заталкивал в рот. Со словами летела слюна и кусочки рыбьего мяса.

Аллочка точно в аут ушла бы.

– Но не о великане речь, а о том, что без молока Аудумлы он бы не вырос.

– И что потом? – подала голос Крышкина и при этом глянула на Алекса так, как будто виновата была в чем-то. Пусть себе сидит, где хочет. Алексу нету до нее дела! И не было никогда.

– Алекс врет, – тут же сказал Бьорн, хрустя зажаристой рыбьей головой. – А потом не стало Имира и Аудумлы, другие пришли им на смену. Но кровь не убить. Кровь всегда в ком-то да оживет.

– Мы чтим Аудумлу и первую руну, которую вы зовете рогатой, – Ульдра присела на самый краешек скамьи, но Алекс и отсюда чувствовал исходящее от нее спокойствие.

И вспомнилось вдруг, что когда-то он мечтал о собаке. Или о брате. Или о друге. О ком-нибудь, чтобы в доме не было настолько пусто. Собаку Аллочка завела – мелкую, лысую и пучеглазую. Собака постоянно мерзла и пряталась, на Алекса рычала, а потом по недосмотру горничной выскочила из дому и потерялась. Аллочка плакала.

Теперь собаку было жаль, а тогда Алекс понадеялся, что Аллочка другую купит, нормальную.

– Аудумла – первая матерь. Молоко ее питало Имира, а от него взяли род йотуны, инеистые великаны, а также тролли и многие иные. Когда умер Имир, тело его стало телом мира. Аудумла же вылизала из камня Бури. Он был хорош собой и сильно могуч. И дал начало асам и альвам. Сам Всеотец, чье копье ты держишь, мальчик, был внуком Бури.

– Мое, – Джек накрыл древко копья ладонью.

– Джека. Бьорн видит, что Змеязыкая выбрала Джека. Бьорн не спорит со Змеязыкой. И с Сокрушителем не спорит. Сокрушитель признал руку. Алекс – молодой герой.

Кто герой? Алекс? И что такого героического он сделал? Ничего. А то, что сделать собирается… лучше не думать, раз уж Бьорн умудряется мысли подслушивать.

Телепат?

– Оборотни мы, усебьёрны, – пояснил Бьорн, вытирая руки о медвежий мех. – Настоящие. Бьорну рассказывали. Тогда зима злой была, и хозяин лесной объявился. Он бродил по ограде, кричал. Звал, стало быть. А вёльва гадала на козлячьих потрохах. И на рунах еще. Все выпало, что тоскливо хозяину без жены. Стали выбирать среди трэлей, чтоб помоложе. Выбрали праматушку Бьорна. Ну а раз так, то надо идти.

– Куда? – Крышкина решилась к рыбе притронуться, положила на тарелку и принялась крутить то в одну сторону, то в другую. Вилок тут нету, а ножом ей непривычно.

Ну и нефиг выпендриваться. Здесь ей не ресторация.

Отец всегда на Аллочку кричал, что он дома, а не в ресторации. Аллочка же отвечала, что и дома нельзя свиньей быть.

– В лес. Юлла руками пусть ест. Руками вкусней. Бьорн не врет. Праматушку Бьорна травами напоили, жиром тюленьим смазали и в шкуры медвежьи завернули. Ну, чтоб не померзла.

Ерунда, конечно, потому что такого быть не может. А если подумать, то выходит жуть полная. Но разве возможно, чтобы с живым человеком поступить так? Это варварство!

– Обычай, – возразил Бьорн. – Алекс пусть сам посудит. Кабы праматушку Бьорна не отнесли в лес, сидел бы Бьорн тут?

Алекс надеялся, что мысли, пронесшиеся в его голове, Бьорн не услышал. К счастью, Крышкина-Покрышкина отвлеклась от рыбы и задала вопрос.

– И ты оборотень?

– Я – ульдра, – ответила Ульдра, как будто это что-то объясняло. – Ульдры от Аудумлы род держат.

– Ага. Ульдра. И хвост есть.

– Бьорн!

– Что? – Он улыбнулся широко, счастливо. Ульдра же взъерошила волосы и сказала:

– Есть у меня хвост. А вы пейте.

– Пейте, пейте… Нет в мире ничего слаще молока от ульдриных коров. И болезни лечит, и век длит столько, сколько хочешь, и…

Бьорн не договорил, осекся, а когда Крышкина рот открыла, чтоб очередной вопрос задать, то палец прижал: мол, молчать надо. И все замолчали. Огонь и тот притих. Лишь молот неслышно дрожал под Алексовой рукой.

Глава 8. Песня моря

Юленьке было страшно. Она вообще легко пугалась. Когда мама на нее кричала. Или когда те злополучные серьги потерялись. Или вот когда проснулась у зеленого костра и увидела, что горит он на костях. А еще череп круглый, с дырявыми челюстями, на Юленьку смотрит.

Она хотела закричать, когда из-под стола выползла кошка и строго сказала:

– Не смей.

Голос у нее был точь-в-точь, как у мамы, когда та сердилась, но не так сильно сердилась, чтобы стать мамой-как-же-ты-могла! И Юленька не посмела перечить, только рот руками зажала, чтоб крик не вырвался. Так, с зажатым ртом и вышла из ужасного дома.

Алекса не было. И Джека тоже. Но Кошка пообещала, что они придут, надо только подождать. Кошка врала – Юленька научилась видеть, когда взрослые врут – но говорить об этом было бы невежливо. А Юленька была вежливой девочкой.

Она понимает, что не надо мешать взрослым занятым людям. Или не людям, но явно взрослым и занятым. Такие точно знают, как будет для Юленьки лучше. Вот она сидела и ждала. Потом шла и ждала, что Алекс расскажет, где был. Он же словно Юленьку и не видел. А когда поворачивался, то глядел сердито, как будто это она во всем виновата. Но разве Юленька виновата? Ничуть.

Про вину она думала, когда до Ульдры добрались, и еще про маму, про дом, куда обязательно вернется, ведь быть такого не может, чтобы не вернулась. И когда, выпив ульдриного молока, Юленька заснула, то оказалась дома.

Она стояла на пороге, не смея переступить его. И только мамин голос услышав, решилась. На голос она и шла, а пришла в белую-белую комнату, в которой стояли лишь кровать и стул. Кто лежал на кровати, Юленька не увидела, зато маму узнала сразу.

– Мама! – крикнула она, но мама не обернулась.

Она читала вслух и не слышала Юленьку. Кричи или нет – не слышала. Юленька кричала, металась, желая прикоснуться – мамино тепло манило – но не могла. Мама, не вставая со стула, ускользала.

Но вдруг она поднялась, и Юленька увидела, что в маминой голове живут жуки. Они шевелятся, толкаются и мама от этого не думает и Юленьку не видит.

– Я спасу тебя, – сказала она кому-то и жучиное копошение затихло. – Я спасу…

– Мамочка! – крикнула Юленька и очнулась.

А очнувшись, поняла – сон это. И стало горько, а еще обидно, как тогда, когда мама пообещала в зоопарк сходить, но потом вдруг выяснилось, что она не может, что у нее работа.

Работа – это важнее зоопарка.

От обиды в носу засвербело, и на глаза навернулись слезы. Наверное, в иных обстоятельствах Юленька и поплакала бы – она даже пару раз хлюпнула носом на пробу – но рядом кто-то заворочался, а потом из груды шкур вынырнула взъерошенная голова Джека.

– Не спишь? – с подозрением поинтересовался он.

– Н-не сплю, – Юлька потерла глаза, скрывая слезы. – Я… я сон видела. Нехороший.

– И я.

– Мы же вернемся, правда?

Говорили шепотом, потому что Алекс спал. Нельзя мешать другим людям.

– Куда?

– Ну домой.

– Накой?

– Ну… домой же!

Джек пожал плечами и, повернувшись на бок, подпер щеку кулаком. Он был взъерошенный, мокрый, какой-то весь из себя неприятный, как тот котенок, который жил у подъезда и сначала был прехорошеньким, а потом подхватил лишай. Котенок покрылся шелушащимися пятнами, которых с каждым днем становилось все больше, а шерсти наоборот – меньше. Юленька котенка одновременно жалела и боялась – а вдруг да заразится? Нет, конечно, она не брала котенка в руки и даже подкармливать перестала, но… он же садился на лавку, и в подъезд заходил, и о перила терся, и как знать, не остались ли на них крошечные частицы лишая. Потом котенок куда-то пропал, ушел или умер, и Юленька вздохнула с облегчением.

Джек пропадать не собирался. Он лежал, разглядывал Юленьку и чесал острым подбородком ладонь. А на ладони проступали красные пятна.

Лишайные?

– Я тут сказать хотел… ну короче, что мне жалко… ну я не хотел, чтоб тебе… чтоб с тобой чего вышло. Ну тогда.

За котенка вдруг стало стыдно, хотя Юленька не сделала ему ничего плохого!

Она вообще ничего не сделала.

– Извиняешься?

– Типа того.

Вот Алекс и не подумал бы извиниться. Ему плевать на всех, кроме себя… Но разозлиться по-настоящему не получалось. Мирным выглядел Алекс, и беззащитным, хоть и прижимал к груди, уродливый молот. И будить его не хотелось.

Юлька выбралась из-под всех этих одеял, тяжелых и душных. Джек последовал за ней. И как-то так вышло, что сначала она рассказывала ему что-то такое, не очень важное, но отвлекающее от грустных мыслей. Потом заговорил и Джек про себя, свалку и совершенно ужаснейшую старуху, с которой он жил все это время и к которой ни за что не вернется. И вообще не уверен, хочет ли вернуться. Юленька слушала, жалея уже его. А потом и себя: если Джека родители на свалке не нашли, то как найдут Юленьку здесь, в месте, про которое она знает лишь, что это место существует?

Мама же и того не знает…

Мама будет ждать, надеяться, но когда-нибудь устанет. И эти жуки в ее голове, с ними тяжело, шумно. Мама захочет, чтобы жуки ушли. И что тогда? Про Юленьку забудут? Такое не возможно! Или возможно? Мама как-то говорила папе, что они не могут позволить себе второго ребенка. Но теперь-то Юленьки нету и…

– И все будет хорошо, – пообещала Ульдра, глянув лиловыми коровьими очами в самое Юленькино сердце. – Вот увидишь.

А потом пришел Бьорн, проснулся Алекс, и все стало обыкновенно, то есть, как раньше. Ну это пока Бьорн не сказал молчать. Тогда Юленька снова испугалась, потому что тишина разговаривала с ней.

– Беги…

Голос доносился сквозь стены, и крался мимо очага. Он ледяной поземкой трогал Юленькины ступни, и поднимался вверх, кольцами сковывая лодыжки.

– Беги… беги…

Шепот был ласковым и нежным. Но за ним Юленька слышала и другие, охрипшие, гортанные. Разгулявшимися чайками поднимались они и, сложив крылья, падали, пронзая черную гладь. И уже не птицы – стрелы летели к морскому дну, тщась уязвить. И бессильные падали, сдавленные огромными ладонями моря.

– Беги!

Они же, ладони, зачерпывали камни, осколки кораблей, гнилые сети и даже Бьорнову косатку, чтобы закрутить в водовороте, поднять и вынести на берег, не то в печали, не то в гневе.

– Беги… беги. Беги же!

И Юленька вскочила, не в силах справиться с упавшей на плечи тяжестью. Она закашлялась, схватилась за горло, а изо рта хлынула горькая морская вода.

– Бьорн! – Ульдра кинулась к Юленьке, обняла и прижала к теплому животу, в котором – именно в нем, а не в груди – стучало сердце. – Бьорн! Грим предупреждает…

А губы – уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:

– Драугр.

И гневный рык стал ответом.

– Не смотри, – велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко – море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.

Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже – кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Из этого пластелина лепились новые, толстые и твердые. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.

И вот уже не человек – бурый медведь стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый – с Юленькин палец длиной.

– Не надо, Бьорн, – сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. – Сюда ему нет хода.

Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.

Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот – другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза – умные, человечьи.

– Не ходи, – попросила Ульдра. – Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже…

Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.

– Вот и славно. Он от тебя не уйдет.

А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.

– Спасибо, – сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.