Текст книги "Глазами альбатроса"

– В основном мы выполняем здесь роль наблюдателей, – говорит Джейсон.

Команда разливает почти всю кровь по пробиркам и обрабатывает ее в центрифуге для сепарации плазмы, а потом помещает ее в жидкий азот.

– Если позже понадобится сыворотка для скрининга, нам уже не придется размораживать всю кровь, достаточно будет одной маленькой пробирки, – объясняет Джейсон.

Жировую ткань замораживают для дальнейшего исследования; мазки на микрофлору помещают в питательную среду.

Митч в футболке со слоганом «Любовь объединяет мир» рассказывает, что на Френч-Фригат-Шолс, судя по всему, половая зрелость у тюленей наступает позже, а физический рост прекращается раньше, чем в остальных местах. Возможно, это очередное подтверждение нехватки пищи.

– Новые методы анализа жирных кислот в жировой ткани помогут нам определить компоненты их диеты, – говорит Мелисса. – Например, нам удастся понять, составляют ли лангусты основу рациона для молодняка. Если это подтвердится, тогда конкуренция за них с промысловыми судами будет главной причиной проблем с питанием – впрочем, мы с тем же успехом можем обнаружить, что недостаток еды никак не связан с коммерческим рыболовством.

Жаркие споры по поводу того, лишаются ли тюлени-монахи значительной части кормовой базы из-за коммерческого рыболовства, шли многие годы. В рыбодобывающих компаниях долгое время игнорировали неоднократные просьбы Совета по морским млекопитающим прекратить вылов лангустов в зоне 40 километров от Френч-Фригат-Шолс. Представителям отрасли требовалось подтверждение того, что промышленная добыча лангустов и осьминогов наносит вред тюленям, но кто должен был искать доказательства? Пока велась эта дискуссия, тюлени, находящиеся под угрозой исчезновения, голодали.

Главе Совета по млекопитающим Джону Твиссу удалось после целого ряда «крайне нерезультативных», по его словам, диалогов с руководителями предприятий добиться, чтобы территория вокруг Френч-Фригат-Шолс была закрыта для вылова лангустов. В переписке с ними он сообщал: «Самая надежная на сегодняшний день информация явно свидетельствует о трудностях с кормовой базой, которые испытывают тюлени-монахи на Френч-Фригат-Шолс, что приводит к гибели недавно отлученных от груди детенышей. Общеизвестно, что тюлени-монахи питаются лангустами и осьминогами… что промысловые суда добывают как лангустов, так и осьминогов, что промышленный вылов имел место в районе Френч-Фригат-Шолс и на прилежащих территориях и что снижение там численности тюленей-монахов происходило синхронно со снижением численности лангуста». Год спустя Твисс был вынужден написать: «Сейчас популяция находится в критическом положении… что вызвано преимущественно пугающим снижением ее численности на Френч-Фригат-Шолс». Еще через год он вновь написал главе надзорного органа по рыболовству: «Национальная служба морского рыболовства не придерживается разумного, бережного подхода к добыче лангуста в районе Френч-Фригат-Шолс… Необходимо предпринять шаги по предотвращению вылова лангуста у этого атолла». Шагов предпринято не было. Поэтому в 2000 году Центр биологического разнообразия, сообщество «Возрождение острова Черепах», Greenpeace и правозащитная организация Earthjustice Legal Defence Fund обратились в суд с требованием запретить добычу лангуста вблизи Северо-Западных Гавайских островов. Приняв сторону истцов, федеральный судья запретил добычу лангустов в районе островов на неопределенный срок, сочтя, что Национальная служба морского рыболовства «не смогла защитить гавайского тюленя-монаха от пагубных последствий промышленного лова морепродуктов». Быть может, поджарых тюленей с Френч-Фригат-Шолс впереди ждут сытые времена.

– У нас все готово на завтра? – спрашивает Мелисса в восемь часов вечера.

– Не совсем, – отвечает ей Джейсон. – Но на меня вдруг такая усталость навалилась, что я даже стерильные костюмы пересчитать не в силах.

– Это у тебя, наверное, сахар в крови упал, – говорит Мелисса. – Давай-ка проверим, потом покормим тебя и еще раз проверим.

В девять часов вечера, после целого дня полевых исследований, Мелисса остается в лаборатории и считает лейкоциты. Днем она сильно вымокла в лодке, когда на них обрушился шквалистый ветер, и теперь боится, что простыла. Я даю ей витамин С, но моя болтовня мешает ей сосредоточиться, и она сбивается со счету, из-за чего ей приходится начать сначала.

– Что-то я совсем выдохлась, – говорит она. – А все потому, что мало отдыхаю. Встаю рано, чтобы помедитировать часок. Если начать день с этого, то все пойдет гладко. Раньше я медитировала по два часа, но разницы особой нет. Похоже, секрет душевного благополучия в том, чтобы пораньше ложиться спать. Но здесь об этом можно забыть.

Глаза у нее покраснели от усталости. Она берет образцы и соединяет их с раствором, чтобы разрушить эритроциты и отделить лейкоциты для более точного подсчета. Из-за усталости Мелисса старается быть особенно аккуратной и сосредоточенной. Она сидит за микроскопом с ровной спиной, упираясь в пол ступнями. И считает снова. На этот раз я держу рот на замке, чтобы не отвлекать ее.

В десять часов вечера Мелисса все еще за работой – она до сих пор не сняла с головы солнечные очки. Мэри, которая час назад пожелала всем спокойной ночи, вернулась в лабораторию. Она немного поранила ступню во время сегодняшней поездки на остров Ист и теперь не может понять, что туда вонзилось: осколок стекла или кусочек коралла. Кончиком иголки ей удается нащупать что-то, раздается скребущий звук, от которого у меня сводит внутренности. (Некоторые не выносят вида крови, меня же пугают занозы.) Но подцепить инородный предмет у нее не получается, потому что это слишком больно.

Мелисса вспоминает о навыках работы c приматами и тщательно осматривает ступню Мэри через лупу. Ничего не видно. Однако боль и покраснение вокруг ранки говорят об опасности заражения крови. Она назначает Мэри горячие ванночки с повидон-йодом. Если покраснение не исчезнет, придется принимать антибиотики. Но если повезет, то под воздействием ванночек осколок выйдет самостоятельно, и все будет хорошо.

Наконец-то Мелисса вспоминает про ужин.

– Но сначала устрою-ка я первую на этой неделе большую стирку.

Она спрашивает у всех присутствующих в лаборатории, не хотят ли они постирать одежду. Мэри хочет. Как гласит буддийская мудрость, после экстаза – стирка.

Митч вызывается приготовить спагетти на всю команду, и я предлагаю ему свою помощь. По тихому коридору мы добираемся до темной кухни, где зажигаем пару керосиновых ламп. Митч рассказывает, что отучился один год на медицинском факультете в Университете Дьюка, но очень быстро понял, что это не его стезя. Вернувшись домой, он полтора года работал в мотосалоне, торгуя запчастями и участвуя в гонках, а потом вернулся к учебе и получил диплом Мэрилендского университета.

– Впервые я приехал на Терн пятнадцать лет назад волонтером, – вспоминает он. – Думаю, работу надо выбирать такую, которую готов выполнять добровольно… Понимаешь, о чем я? Как бы то ни было, я очень волновался, старался делать все на совесть, не щадить себя. В мои обязанности входило жить в палатке на острове Ист и регистрировать, сколько раз в день каждая из самок тюленя кормит своего малыша.

Руководители относились к Митчу гораздо мягче, чем он сам к себе; им хотелось, чтобы он вернулся. Он уехал примерно на год, чтобы закончить учебу, но ученой степени так и не получил.

– Я решил, что хватит. У меня уже была работа, о которой я мечтал.

Митч глубоко предан своему делу. Он подбирает слова, а потом говорит:

– Не знаю, смогу ли толком объяснить, что чувствовал весь тот первый год. Я получал неимоверное удовольствие, наблюдая за тем, как мамы-тюлени кормят своих черных тюленят на берегу. Сидишь вот так, слушаешь, как дышат тюлени, как посасывают молоко их детеныши – они при этом издают очень милые звуки. В тот год на острове родилось пятьдесят два малыша. Всего за один сезон ежедневных наблюдений за тюленями-монахами я узнал о них больше, чем за прошедшие с тех пор годы. Но дело не только в этом… Это было что-то необыкновенное: все время стараешься не отвлекаться, сосредоточиться, выполнить свою работу. Для меня это стало своего рода подарком. Тебя постоянно окружают птицы: вопят олуши, спорят друг с другом буревестники – чтобы поспать, приходится зарываться головой в подушку. А черепахи… Черепахи скребут когтями по песку, поднимая за собой большие облака пыли. И ты в самом центре всего этого. Ты тоже часть дикой природы. Тюлени выползают из воды и ложатся спать рядом с палаткой. От храпящего тюленя тебя отделяет всего ничего. – Он показывает пальцами расстояние. – А потом просыпаешься на рассвете, и вокруг красота. Встанешь, приведешь себя в порядок, приготовишь что-нибудь поесть, выйдешь и примешься считать родившихся ночью детенышей… Просто потрясающе! Словами не передать!

После минутного раздумья он продолжает, облекая свои чувства в слова:

– Ты вдруг оказываешься в собственном мире, где приходится противостоять собственным мыслям. Появляется много времени для раздумий. Случается, это приводит тебя в нервное перевозбуждение. В голове постоянно крутятся мысли о случившихся событиях. Начинаешь жалеть, что где-то поступил так, а не иначе… Иногда вспоминаешь, что не сказал кому-то что-то очень важное. – Он замолкает, а потом добавляет: – Ну не странно ли, что такие мысли одолевают тебя в столь уединенном и красивом месте?

Я говорю, что в этом нет ничего странного, что меня тоже посещают подобные мысли.

– И при этом, – продолжает он, – ты все время видишь, как вокруг кто-то рождается, живет и умирает. Однажды я наблюдал за новорожденным тюлененком; только его мать уснула, как налетела волна и смыла малыша в море – мать глаз не успела открыть. Случается, сидишь долго-долго и вдруг слышишь, как что-то просвистело мимо, – оказывается, у тебя над ухом пронесся фаэтон. Когда приезжаешь сюда в первый раз, без конца восхищаешься красотой и очарованием окружающего. Цветами. Картинкой, одну половину которой занимает небо, а другую – море. Обилием живой природы. Это успокаивает. Через какое-то время начинаешь привыкать к такому фону. Но чувство прекрасного остается.

Теперь Митч с Мелиссой обычно живут здесь с апреля по сентябрь.

– Каждый год, вернувшись сюда, я испытываю восторг, – добавляет Митч. – А потом вдруг вспоминаю, что нас ждет много работы.

Он проверяет, не готовы ли спагетти, и продолжает:

– Мне важно делать свое дело хорошо, а работа эта непростая. В ней много сложностей. Но она важна для уязвимых видов. Приносить своим трудом пользу там, где она нужнее всего, – лучшее из того, чему стоит себя посвятить. Эта работа многое для меня значит. Она наполняет мою жизнь смыслом.

В мягком свете керосиновых ламп я вдруг отчетливо понимаю, что наша непринужденная беседа вплотную приблизилась к чему-то скрытому от посторонних глаз. Я не давлю. Но Митч делает осторожный намек, говоря:

– Эта работа помогает мне отвлечься от собственных мыслей. Если бы не она, я, возможно, уже расстался бы с жизнью или пустился бы во все тяжкие. Может… – Он осекается. – Я мог бы долго перечислять. Но здесь мое настоящее спасение.

Я киваю, не совсем понимая, к чему он клонит, но не решаюсь задавать вопросы.

– Думаю, – теперь Митч говорит медленно, будто сам с собой, – от меня бы уже ничего не осталась. У меня свои демоны. Наркотики. Пиво. Так намного проще. – Тут он немного оживляется и поворачивается ко мне. – Но здесь я приношу ощутимую пользу. Могу, например, вернуть потерявшегося тюлененка обратно к матери. А как хорошо бывает на душе по вечерам, после того как вытащил сотню килограммов брошенных рыбаками сетей и веревок из моря, где плавают тюлени.

Митч открывает контейнер с салатом и предлагает мне перекусить. По его словам, когда он сидит на берегу, любуясь лагуной и рифами, его не покидает чувство, что здесь так было всегда и всегда так будет.

Я признаюсь, что мне эти усеянные ракушками пляжи и отмели кажутся изменчивыми и недолговечными и что, насколько я понимаю, эти острова однажды исчезнут. Но я также знаю, что здесь обитают древние виды и что они населяют эти воды миллионы лет. Животные как бы подтверждают, что эти эфемерные острова не подчиняются общим законам времени. Похоже, оно течет здесь с другой скоростью, в другой системе координат. Но мы замечаем его лишь через призму собственного опыта, собственного восприятия.

– Я знаю многих из этих животных с тех пор, как они родились, – говорит Митч. – Я видел, как они росли, выводили потомство. Они, можно сказать, стали моими друзьями. Они стали для меня семьей. Я научился понимать их поведение, распознавать сигналы и определять, комфортно ли им. Часто я различаю их по внешнему виду. Интересно, узнают ли они меня. Я почему-то сомневаюсь.

Снова в путь

За первые четыре путешествия с того момента, как вылупился ее птенец, Амелия преодолела расстояния в 814, 320, 1476 и 3843 километра соответственно.

Она еще только разминается.

Похоже, Амелия – настоящий трудоголик. Едва вернувшись домой, преодолев больше 3200 километров за восемь дней, она, похоже, считает, что есть занятия и получше, чем попусту сидеть в гнезде. После короткой передышки – всего несколько минут – она медленно идет к взлетно-посадочной полосе, поворачивается навстречу дующему с юга ветерку и поднимается в воздух. Набрав высоту, совершает разворот и оказывается спиной к ветру. Отличное начало, тем более что на этот раз полет затянется надолго.

За последние две недели Амелия потратила много времени на поиски пищи в скудных тропических водах. Ее самоотверженность оправдывает себя: птенец растет крепким и здоровым. Но пока она с избытком отдает энергию малышу, ее собственный вес неуклонно снижается все то время, что она прочесывает тысячи километров, скользя над поверхностью океана.

Несмотря на то что она голодна, поскольку птенец еще мал, Амелия начинает этот полет с того же, с чего и прошлый: ищет пищу поблизости, стараясь не слишком отдаляться от острова Терн, исследуя прозрачные воды тропиков.

Мерцающее в закатном солнце море простирается во все стороны, будто расшитая золотой нитью скатерть. В какой-то момент голод толкает ее сменить направление и лететь в сторону хорошо знакомых ей северных территорий, богатых пищей. Она берет курс на север, но затем отклоняется на восток и следует в эту сторону всю ночь до зари. Оставив позади 580 километров, Амелия вновь оказывается в концертном зале и высматривает добычу среди гор Музыкантов. Ничуть не сбавляя скорости, она проносится над горой Шопен, совершает вираж над Гайдном и, огибая Генделя, уходит на север. Такт за тактом, метр за метром кружит она в вальсе. Хотя со всех сторон плещется бескрайнее море и на сотни километров вокруг нет ни берегов, ни видимых ориентиров, она путешествует по окрестностям подводных гор так, будто способна волшебным образом угадывать скрытый под водой рельеф морского дна. Она огибает Чайковского, огибает пятидесятикилометровую дугу, словно балерина, танцующая «Лебединое озеро» на мировой сцене, и устремляется обратно к Дебюсси.

Ее изящество и грация потрясают, но она точь-в-точь повторяет свой последний лишь отчасти удачный полет. Тогда у нее получилось добыть еды для птенца. Но справиться с этим так же хорошо, как в тот раз, теперь уже не получится. С тех пор прошла неделя, еще одна неделя вынужденного голодания, потери веса и ослабления организма. Ее самоотверженность уже не безгранична. Химия крови подает мозгу сигнал. Долгий процесс эволюции вмешивается в ход событий и будто бы нашептывает: «Я жутко хочу есть. Какая птенцу польза от того, что его мать умрет от голода?» Стрелка между материнством и голодом качнулась и остановилась на голоде.

Амелия решилась: она летит за едой. Настоящей едой. Большим количеством еды. Она не станет обращать внимание на случайных летучих рыб, на едва слышные подсказки теплого тропического моря, намекающие на скромное угощение, или на попадающуюся то тут, то там икру. Она больше не выискивает корм. Теперь она действительно путешествует. И она отлично знает, куда направляется. Она летит на север. Ровно на север. Точно на север. Прямо, как стрела, – на север.

Олуши, фрегаты и крачки останутся далеко позади. Она направляется к границе холодных вод. Жар-птицей промелькивает над подводной горой Стравинский, в спешке минует Шуберта, будто впереди ее ждут незавершенные дела. Впервые за многие месяцы Амелия раскроет свои возможности во всей полноте. Как олимпийский атлет, ступивший на беговую дорожку, она проявит истинную природу альбатроса – бороздить моря от края до края. Не существует таких океанов, которые не смог бы пересечь альбатрос. Этим птицам каким-то чудом удается преодолеть законы физики, в их волшебном королевстве пространство сворачивается, и одна-единственная птица становится властелином всего океанского бассейна, а движение времени делается цикличным, потому что птицы одержимы странствиями и возвращениями.

Благодаря попутному ветру Амелия за 30 часов преодолевает почти 1000 километров. Большую часть времени она летит в полусонном состоянии. В стихотворении, написанном в 1926 году, южноафриканский поэт Рой Кэмпбелл представляет себя альбатросом:

 
Вытянув белые крылья в спокойствии рьяном,
Кутая их в вороха серебристые снов,
Я уносился туда, где нет больше смутьянов,
И горизонт далекий пронзить был готов.
…Крошечным зернышком с шелковым парусом
Я плыл от соцветия солнца дремотного.
 

Температура воды начинает постепенно снижаться. Наконец Амелия достигает южного края широкой фронтальной зоны, где теплые водные массы встречаются с более холодными. В полутора тысячах километров от острова Терн у этой черты Амелия сбавляет скорость. Она исследует широкую линию фронта, которая проходит через всю северную часть Тихого океана неспешным, но очень динамичным потоком, извиваясь из стороны в сторону, как оставленный без присмотра пожарный шланг. Этот источник перемен отделяет гостеприимные просторы центральной части океана от холодной Субарктики. Все, что связано с понятием «тропический», осталось теперь у нее за спиной.

Немного поколебавшись, Амелия отклоняется от маршрута и летит на северо-восток вдоль 150-километрового меандра. Этот фронт обозначает северную границу Северо-Тихоокеанского течения, ширина которого достигает почти 1000 километров. Северный и южный края течения, которые находятся на большом расстоянии друг от друга и петляют в районе 30° и 40° с.ш., известны как субтропическая и субарктическая фронтальные зоны соответственно.

Широкое Северо-Тихоокеанское течение и его фронтальные границы отделяют чрезмерно соленые тропические воды южных широт от прохладных и свежих субарктических вод севера; они изолируют друг от друга две огромные области в северной части Тихого океана, две непохожие экосистемы, населенные совершенно разными обитателями. Со стороны тропиков простирается малонаселенное солнечное царство фрегатов, летучих рыб и тунца. Холодный край, рядом с которым теперь Амелия, – богатое полярное королевство глупышей, сельди и лосося. Два мира.

Северо-Тихоокеанское течение берет начало в западной части океана, зарождаясь там, где теплое течение Куросио (что по-японски означает «темно-синее течение»), идущее вдоль побережья Японии, сталкивается с холодным Курильским течением (по-японски Оясио – «материнское течение»), которое приходит со стороны Берингова моря. После этого перемешанные массы обогащенной воды направляются на восток уже как Северо-Тихоокеанское течение.

Там, где оно разбивается о Северо-Американский континент, одна его часть поворачивает в северном направлении, становясь Аляскинским течением, которое поднимается до берегов Британской Колумбии, а оттуда устремляется на запад вдоль побережья залива Аляска и Алеутских островов. Вторая часть идет на юг и становится Калифорнийским течением – извивающимся потоком воды с водоворотами и прохладными струями. Это благодаря ему прибрежные воды остаются прохладными вплоть до Сан-Франциско. Ближе к экватору водные массы поворачивают на запад и еще раз пересекают Тихий океан. А когда они достигают берегов Азии, та часть, что свернула на север, опять становится Куросио. Все это путешествие занимает около пяти лет.

За шесть дней в открытом море Амелия проделала путь от 23-й до 40-й параллели северной широты. Это все равно что совершить поездку от Нижней Калифорнии в Мексике до границы штата Орегон или от Багам до центральной части Нью-Джерси.

Теперь в поисках добычи она движется вдоль границы субарктической фронтальной зоны. Амелия сосредоточена на охоте и внимательно всматривается в здешние зеленые воды. Почуяв запах косяка рыб, она пролетает около полутора километров, пока он не рассеивается, затем возвращается туда, где он сильнее, и проносится мимо, вновь теряя его след. Тут она снова поворачивает и движется в обратном направлении, очерчивая таким образом периметр интенсивного запаха и определяя, в какую сторону движется рыба. Теперь она усердно ведет поиски в зоне устойчивого запаха, в течение следующей пары часов курсируя из стороны в сторону и выжидая наступления сумерек, когда рыба поднимется к поверхности.

На глаза показывается стайка сайры (Cololabis saira). Амелия садится на воду, и эти рыбы с изысканно-вытянутым телом длиной от 15 до 20 сантиметров бросаются врассыпную. Птица вновь поднимается в воздух и продолжает описывать широкие эллипсы. Она находит умирающую сайру, а потом мертвого осьминога. Проблески рыб в ранних сумерках привлекают кальмаров, и они поднимаются к поверхности под прикрытием сгущающейся тьмы. Амелия, которая видит в темноте почти так же хорошо, как сова, начинает замечать кальмаров повсюду. Тем временем закат над океаном тает, уступая место сиянию звезд.

Но ей по-прежнему приходится добывать корм тяжким трудом и преодолевать по многу километров для того, чтобы чуть подкрепиться. Так до конца и не насытившись, Амелия прекращает поиски. Она вновь поворачивает на север и мчится над высокими волнами, бегущими внизу, как темные гряды холмов, и над белыми шапками пены, взбитыми молодыми ревущими ветрами, которые пришли сюда помериться силами с течением. Амелия удаляется от острова Терн еще на 290 километров. Теперь, больше чем в 1600 километрах от своего птенца, она оказывается у северного края широкой субарктической фронтальной зоны, граничащей с холодными водами.

Альбатрос исследует эту область вдоль и поперек. Погода стоит неважная, но холодный воздух бодрит птицу и заряжает ее энергией. Теперь внизу под ней плещется по-настоящему студеная вода, температура которой не превышает 12 ℃. Планктонные одноклеточные водоросли, которые занимают нижнюю ступень в иерархии морских обитателей, любят холод, и благодаря их присутствию вода здесь более зеленая и мутная. Она утратила тропическую прозрачность. Вместе с теплом и чистотой в тропиках остался и тунец, а значит, здесь больше не встретишь морских птиц, чей рацион зависит от этой рыбы: олуш, фрегатов и некоторых видов крачек. Им гораздо успешнее, чем Амелии, удается добывать пропитание среди чудищ тропических морей, но прокормить себя в этих широтах они не смогут. Главное преимущество альбатросов в том, что они довольствуются скромной добычей, но летают за ней по всему океану. Темноспинные альбатросы чувствуют себя как дома в любой точке своего просторного королевства, поэтому-то их так много.

В начале марта погода в Субарктике совсем не похожа на то солнечное тепло, которое покинула Амелия, улетев из гнезда. Здесь дует порывистый ветер, идет мокрый снег, здесь холодно, темно и страшно. Среди морских обитателей лишь немногие могут одинаково переносить и жаркую, и промозглую погоду. Однако альбатросам такое по силам. Как они справляются с резкой сменой климата? Изучив полученные со спутников данные о перемещениях Амелии, Дэйв Андерсон признается:

– Я не знаю. У меня нет ни малейшего представления, как альбатросам это удается. Большинству животных такого пути не одолеть. За несколько дней эта птица перелетела из тропического климата в арктический. Я не представляю, как они справляются с такой резкой переменой. Никогда не забуду, как впервые увидел, на что они способны.

Альбатросам по вкусу холодные воды, близость фронтов и перепады температур, студеный воздух и ледяные ветра. Здесь Амелия чувствует себя спокойно как дома впервые с тех пор, как много месяцев назад прилетела на остров Терн к началу брачного сезона.

В течение четырех дней она обследует эту зону, иногда двигаясь вдоль линии фронта, потом отдаляясь от нее, чтобы затем вернуться. Амелия ищет места, где концентрируются запахи, где вода резко меняет цвет или присутствуют другие признаки сосредоточения жизни. Она движется на запад вместе с течением и пролетает около 360 километров в первый день и около 400 километров во второй.

Наконец она обнаруживает жизнь, которую искала. И смерть, которая сопутствует жизни.

Здесь четко очерчена граница фронта и резко выражен температурный перепад. Отдельные участки вдоль этой линии буквально кишат кальмарами. Это часть той территории, где в 1980–1990-е годы тайваньские, японские и корейские промысловые суда каждую ночь спускали в воду десятки тысяч километров сетей. Едва тихоокеанские альбатросы, которые сильно пострадали от устроенной на них в начале XX века охоты ради перьев и от присутствия военных в местах их гнездовий в годы Второй мировой и холодной войны, начали восстанавливаться, как дрифтерные сети заполонили районы, куда они прилетали кормиться. Когда по ночам десятки тысяч километров нейлоновой паутины погружались в синие воды океана, голодные альбатросы в достатке находили запутавшуюся в ней мертвую рыбу и кальмаров. Но такой ужин грозил опасностью. До того как в начале 1990-х годов Организация Объединенных Наций окончательно запретила использование дрифтерных сетей (изначально она же продвигала их использование), приблизительно 22 000 гавайских альбатросов получили увечья и утонули в попытках достать оттуда лакомый кусочек. Их численность вновь пошла на убыль. Случалось, экипажи промысловых судов делали серьги из связок лапок альбатросов. В тех же сетях погибало огромное количество других морских птиц. По приблизительным оценкам, в них находило свою смерть по полмиллиона серых буревестников (Ardenna grisea) в год, и так десять лет подряд. Из-за них тонули десятки тысяч дельфинов, китов и тюленей, а десятки миллионов погибших в сетях рыб за ненадобностью выбрасывали за борт. Но эти цифры не включают миллионы миллионов тунцов, марлинов, меч-рыб, лососей и кальмаров Бартрама (Ommastrephes bartramii), которых тащили из океана сетями.

Теперь Амелия вкушает плоды запоздалой мудрости ООН и запрета на присутствие рыболовецких судов. И дело не только в том, что огромное количество альбатросов регулярно становилось жертвами сетей, – сейчас здешние воды рассекает гораздо больше кальмаров на благо Амелии и всего изголодавшегося пернатого племени, чьи кулинарные традиции сформировались задолго до того, как миллионы кораблей принялись бороздить моря.

Охота, которую затевают стаи дельфинов, тоже на пользу Амелии. Время от времени они устраивают хорошо скоординированные атаки на кальмаров, стремительно подплывая под них плотными рядами и тем самым заставляя их выпрыгивать из воды. Повсюду, тут и там, из воды выстреливают стайки кальмаров, появляясь и исчезая, одновременно везде и нигде. Раззадоренная происходящим, знающая, что оно сулит, и оттого предельно сосредоточенная, Амелия кружит над проворными млекопитающими и юркими флотилиями ускользающих кальмаров. Птица то садится на воду, то снова взлетает, стараясь не отставать от стремительных дельфинов. Она с плеском опускается посреди тянущихся за ними пузырящихся дорожек, глубокого бурления и скачущих во все стороны кальмаров, возбужденно и немного неуклюже плавая среди всего этого, стараясь воспользоваться возможностями, которые на миг возникают вокруг нее. В основном ее клюв щелкает впустую, издавая громкий гулкий звук. Но вот наконец Амелия с удовлетворением чувствует, как острый кончик ее клюва вонзается в извивающуюся плоть. Сопротивляясь, кальмар обхватывает ее клюв щупальцами, а она мотает головой из стороны в сторону, пока головоногое не обмякнет. Амелия хладнокровно глотает жертву, и какое-то время та еще тихонько шевелится, нагреваясь. Птице нравится ощущать пищу внутри себя.

Но для Амелии главное в том, что кальмары приплывают сюда нереститься, после чего они умирают. Погибнув, многие из них всплывают на поверхность. И эти прекрасные, свежие, качающиеся на волнах кальмары оправдывают усилия, которых требует путешествие на север. Птица устраивает себе настоящий пир из превосходных ледяных кальмаров. Ей наконец удается немного набрать вес и запастись едой.

В этих богатых холодных краях у Амелии нет недостатка в компании: здесь множество темноспинных альбатросов, попадаются черноногие альбатросы (большая часть которых отправилась на восток, ближе к побережью континента) и порой встречаются редкие белоспинные альбатросы из Японии. Амелия не обращает на них особого внимания, за исключением тех случаев, когда они вместе приближаются к одному и тому же источнику пищи.

В первый раз за много недель наевшись вдоволь, Амелия покидает границы фронтальной зоны и направляется на запад, в область холодных (9 ℃) субарктических вод. Спустя сутки она оказывается в двух с лишним тысячах километров от острова Терн. Стрелка между материнским инстинктом и голодом вновь качнулась, и на этот раз материнство без особых усилий победило. Амелия без труда, будто по волшебству, определяет направление, которое выведет ее прямо к дому, за следующие 32 часа преодолевает еще 900 километров по прямой при сильном боковом ветре и возвращается в воды субтропиков. Ночью, когда льет проливной дождь и дует штормовой, порывистый ветер, ее сносит на 160 километров к юго-западу. Оттуда она вновь мчится к острову Терн, на этот раз заручившись поддержкой попутного ветра, который предупреждает о приближении свежего атмосферного фронта, характеризующегося высоким давлением. По мере того как она вклинивается в тропические воды, во владения крачек, олуш, фрегатов, фаэтонов и тунца, воздух становится солонее и теплее. Тут все по-другому и все так знакомо. Спустя 30 часов непрерывного полета, преодолев без остановки 1175 километров, она вновь пересекает грохочущий риф Френч-Фригат-Шолс и неуклюже приземляется на острове Терн. Уже 14 марта. После 16 дней в море земля под ногами кажется до странности устойчивой. Амелию не покидает ощущение, будто она все еще скользит по ветру и вздымается к небу вместе с волной.