Текст книги "Моя борьба. Книга третья. Детство"

– Они стреляют в крыс, – сказал Гейр. – Смотри!

Стрелки остановились. Один поднял за хвост крысу. У нее, кажется, весь бок был расквашен. Он крутанул ею несколько раз над головой и запустил в воздух, так что она пролетела над свалкой и, приземлившись на скользких мешках, провалилась между ними на землю. Они захохотали. Другой стрелок поддел вторую дохлую крысу сапогом и поддал ногой.

Мужчины пошли обратно. Щурясь на яркое солнце, они кивнули нам. Оба были похожи как братья.

– Вышли на экскурсию, ребята? – спросил один.

У него из-под синей кепки с длинным козырьком торчали рыжие курчавые волосы, лицо было круглое, губы толстые, над ними – здоровенные усищи.

Мы кивнули.

– Экскурсия на мусорную свалку? Так это называется? – сказал другой. Не считая белокурых, почти белых волос и отсутствия усов, он был полной копией своего товарища. – Что, решили закусить на вершине мусорной горы?

Они засмеялись. Мы тоже немножко посмеялись.

– Хотите посмотреть, как мы будем стрелять крыс? – спросил первый.

– Было бы здорово, – сказал Гейр.

– Тогда встаньте у нас за спиной. Это важно. Понятно? И стойте смирно, чтобы не мешать нам.

Мы кивнули.

На этот раз оба легли на землю и долгое время лежали неподвижно. Я старался разглядеть, что они видят. Но только когда грянули выстрелы, я заметил крысу, ее так и подбросило и словно сдуло с места мощным порывом ветра.

Они поднялись.

– Пойдете с нами смотреть? – спросил один.

– Смотреть особенно не на что, – сказал другой. – Подумаешь – дохлая крыса!

– Я хочу посмотреть, – сказал Гейр.

– Я тоже, – сказал я.

Но крыса была еще жива и корчилась на земле. Ей снесло выстрелом почти полтуловища. Один из мужчин сильно стукнул ее прикладом по голове, послышался глухой удар, что-то треснуло, и крыса затихла. Стрелок озабоченно посмотрел на приклад.

– Ну, зачем я это сделал! – сказал он.

– Наверное, решил показать, какой ты крутой, – сказал другой. – Давай пошли уже. Вытрешь его возле машины.

Они вышли «на берег» свалки, мы поплелись за ними.

– А ваши родители знают, что вы тут гуляете? – спросил один.

– Да, – сказал я.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Надеюсь, они вам сказали, что отсюда нельзя ничего уносить? А то тут до черта микробов и всякой дряни.

– Да, – сказал я.

– Вот и прекрасно. Пока, ребята!

Через несколько минут внизу на дороге тронулась машина, и мы остались одни. Сначала мы просто бегали по свалке, разглядывали вещи, вытряхивали мешки, переворачивали шкафы, чтобы посмотреть, не лежит ли под ними что-нибудь интересное, громко оповещая друг друга о том, что мы нашли. Моей лучшей находкой был пакет с почти новыми комиксами, там оказался «Темпо» и «Бастер», один «Текс Уиллерс» карманного формата и еще несколько узких и длинных выпусков ковбойских комиксов шестидесятых годов. Гейр нашел плоский фонарик, маленькую вышивку с оленем и два колеса от детской коляски. Когда поиски нам надоели, мы уселись со своими находками над свалкой в зарослях вереска и принялись есть принесенные с собой бутерброды.

Гейр скомкал оберточную бумагу и забросил куда подальше. Наверное, он хотел запустить ее в середину свалки, но тут как раз налетел порыв ветра, и она даже не долетела до края, а упала среди вереска.

– Посрать, что ли, а? – сказал Гейр.

– Давай! – сказал я. – А где?

– Не знаю, – сказал он, пожимая плечами.

Мы походили по лесу в поисках подходящего места. Садиться по-большому на свалке было как-то нехорошо; как ни странно, мне почудилось в этом что-то неприличное, свинское, хотя кругом, казалось бы, валялись одни отбросы. Но отбросы состояли из блестящих пластиковых пакетов и картонок, отслужившего текстиля и газетных пачек. Все мягкое и мокрое было упаковано в мусорные мешки. Так что за этим делом надо было идти в лес.

– Смотри, какое дерево! – сказал Гейр.

В десяти метрах впереди лежала поваленная сосна. Мы залезли на ствол, спустили штаны и, держась каждый за свою ветку, устроились на нем, свесив зад. Гейр мотнул задницей в тот самый момент, когда из него вылезла какашка, и та отлетела в сторону.

– Видал! – сказал Гейр и засмеялся.

– Ха-ха-ха! – подхватил я, стараясь, чтобы моя легла, наоборот, точно вниз, как бомба из бомбардировщика на город. Это было великолепное ощущение – видеть, как она высовывается все дальше и дальше, еле держится и наконец, оторвавшись, шлепается на землю.

У меня была привычка терпеть иногда целый день, чтобы она вышла потом побольше, и потому что это вообще доставляло удовольствие. Когда мне уже так сильно хотелось в туалет, что трудно было стоять прямо и я сгибался пополам, я все равно терпел и удерживался, напряжением мышц загоняя какашку обратно, отчего все тело охватывало удивительное приятное ощущение. Но это была опасная игра, потому что, если проделывать так много раз, какашка становилась такой толстой, что ее не выпихнуть. Какая же это чертовская боль – когда такая гигантская из тебя лезет! Прямо-таки нестерпимая, эта боль переполняла меня, прямо взрыв боли. О-о-о-ой! И тут, когда она доходила до полного кошмара, какашка вдруг выскакивала.

О-о, как же это было чудесно!

Какое меня при этом переполняло невероятное ощущение!

Боль прошла.

Какашка в унитазе.

Меня охватывал покой и блаженство. Такое блаженство, что мне не хотелось вставать и подтираться. Так, кажется, сидел бы и сидел.

Но стоило ли оно того?

Случалось, что перед таким великим облегчением я иногда целый день мучился страхом. Я не хотел идти в туалет, потому что будет так больно, но если не сделать этого, то будет все больней и больней.

Но все равно надо было идти и садиться, зная, что вот сейчас будет такая дьявольская боль!

Однажды я от страха дошел до того, что решил попробовать другой способ избавиться от какашки. Я привстал и засунул себе в задницу палец, насколько это было возможно. Вот она! Тут сидит. Твердая, как камень! Нащупав ее, я начал ковырять пальцем, чтобы расширить ей проход. Одновременно я тужился, и таким образом, потихоньку-полегоньку, выдавил какашку к самому краю. Выдавить ее окончательно все равно было больно, но не настолько.

Я нашел способ!

Ничего, что палец стал весь коричневый, его прекрасно можно отмыть. Что было хуже, так это запах! Сколько я ни тер его и ни скреб, от пальца потом целый день и всю ночь попахивало дерьмом, и даже еще наутро я, проснувшись, ощутил этот запах.

Так что все плюсы и минусы нового метода следовало хорошенько взвесить.

* * *

Когда мы с Гейром закончили свои дела, мы подтерлись листьями папоротника и пошли посмотреть результаты. Мой получился с легким зеленоватым оттеком и такой жидкий, что уже немного растекся по земле. А у Гейра – светло-коричневый, с черным кончиком, который был потолще и потверже.

– Правда же странно, – сказал я, – что мое хорошо пахнет, а твое воняет?

– Наоборот, это твое – вонючее! – сказал Гейр.

– Ничего оно не воняет, – сказал я.

– Фу-у, гадость, – сказал он и зажал нос пальцами, копаясь в моем дерьме прутиком.

Над ними кружились мухи. У них тоже был зеленоватый оттенок.

– Да ну тебя, – сказал я. – Пошли, что ли? Придем в следующую субботу проверим, что с ними стало, ладно?

– В субботу я уеду, – сказал он.

– Куда?

– В Рисёр, – сказал он. – Мы вроде поедем смотреть лодку.

Мы сбегали за своими вещами и отправились домой. Гейр с двумя колесами в обеих руках, я – с пакетом, набитым комиксами. Я взял с него слово, что он не скажет дома, где мы были. Я догадывался, что если дома узнают, то запретят нам туда ходить. Сам я придумал такое объяснение, будто я взял почитать комиксы у некоего Йорна, а папе, если он спросит, скажу, что Йорн живет далеко от нас, в другом поселке.

Войдя в прихожую, я сначала постоял прислушиваясь. Не услышав ничего необычного, нагнулся, чтобы развязать шнурки на ботинках.

В комнате скрипнула внутренняя дверь. Я снял один ботинок и поставил его к стенке. Открылась дверь в прихожую, и передо мной вырос папа.

Я поставил на место второй ботинок и выпрямился.

– Где ты был? – спросил папа.

– В лесу.

Тут я вспомнил придуманное заранее объяснение и, опустив глаза, прибавил:

– А потом на горе.

– Что у тебя в пакете?

– Комиксы.

– Где ты их взял?

– Мне дал почитать один мальчик, Йорн. Он живет наверху.

– Покажи, – сказал папа.

Я протянул ему пакет, он заглянул туда и вынул «Текса Уиллера».

– Возьму почитаю, – сказал он и ушел к себе в кабинет.

Я направился в коридор и стал подниматься по лестнице. Тут он окликнул меня.

Неужели он все понял? Вдруг от книжки пахнет помойкой?

Я повернул назад и стал спускаться на подгибающихся ногах.

Он стоял на пороге в дверном проеме.

– Я не выдал тебе карманные деньги на эту неделю, – сказал он. – Ингве свои уже получил. – Вот тебе.

Он дал мне пять крон.

– Ой, большое спасибо, – сказал я.

– Но «Б-Макс» уже закрыт, – сообщил он. – Если хочешь сладостей, придется идти на «Фину».

* * *

До «Фины» было далеко. Сперва длинный холм, затем длинная низина, потом длинная дорога вниз через лес до песчаного склона, спускавшегося к шоссе, где и находилась эта заправка – чудесная «Фина», прибежище всяческого соблазна и зла. Холм и низина не представляли проблем, там было полно домов и автомобилей и по обе стороны много людей. С дорожкой было хуже; пройдя несколько метров, ты оказывался в глухом лесу, где не было ни людей и ничего созданного человеческими руками. Только сплошная листва, кусты, древесные стволы, цветы, иногда встречалось болотце, оголенный лесорубами холм да местами – полянки.

Проходя этой дорожкой, я что-нибудь пел. «Летела пташка сизая», «Спал в берлоге медведь», «По белу свету я бродил». С песней я чувствовал себя уже не так одиноко, хотя рядом никого не было. Песня была все равно что еще один мальчик. А когда я не пел, то разговаривал сам с собой. «Интересно бы знать, живет там кто-то за холмом или нет, – говорил я. – Или все только лес да лес без конца. Нет, так не бывает. Раз мы живем на острове, значит, там начинается море. Может быть, прямо сейчас там плывет датский паром. Куплю себе леденцов – лакричных «Нокс» и лимонных «Фокс». «Нокс» и «Фокс». «Фокс» и «Нокс». «Нокс» и «Фокс». «Фокс» и «Нокс». «Нокс» и «Фокс».

Справа под кронами деревьев открылось подобие зала. Деревья были широколиственные, высокие, и их ветви образовывали такую густую крышу, что на земле под ними почти ничего не росло.

Вскоре я вышел на проселочную дорогу и пошел по ней мимо старых белых домиков и старых красных сараев для сена, снизу доносился шум проезжающих по шоссе автомобилей, и когда я дошел до него, впереди в пятидесяти метрах от меня предстала заправочная станция во всем своем великолепии.

Четыре колонки, как всегда, приветствовали меня, взяв под козырек раздаточными пистолетами. Большая белая вывеска со словом «Фина», выведенным синими буквами, светилась бледным пятном на высоком столбе. Перед заправкой стоял грузовик с прицепом, шофер сидел в кабине, вывесив локоть в открытое окно, и, глядя сверху, беседовал с человеком, который стоял на земле. Перед киоском было припарковано три мопеда. Перед одной из колонок остановилась машина, из нее вышел человек, задний карман у него оттопыривал засунутый туда бумажник, он взял раздаточный пистолет и вставил в свой бак. Я подошел и встал рядом. Насос загудел, на экране, который я воспринимал как лицо, запрыгали цифры. Казалось, он мигает со страшной скоростью. Пока работал насос, человек даже не глядел в его сторону. То, что он не следит за табло, служило, как я считал, знаком большой уверенности. Сразу видно, человек знает, что делает.

Я направился к киоску и отворил дверь. Сердце забилось сильнее – никогда не знаешь, что тебя ждет внутри. Не вздумает ли кто-нибудь заговорить с тобой? Начнет подсмеиваться, и все кругом засмеются?

– А вот и младший Кнаусгор, – начинал иногда кто-то. – А где же твой папаша? Сидит дома и проверяет тетради?

Здешние завсегдатаи учились в школе средней ступени, носили джинсовые, а то и кожаные куртки, зачастую с нашитыми логотипами. «Понтиак», или «Феррари», или «Мустанг». У некоторых на шее был повязан платок. У всех волосы падали на глаза, и они встряхивали головой, чтобы убрать их со лба. На улице они то и дело плевались и пили колу. Почти все курили, несмотря на запрет. Некоторые насыпали арахис прямо в бутылку, чтобы одновременно есть и пить. У младших были велосипеды, у старших – мопеды, а иногда к ним присоединялись ребята постарше. У этих уже были свои машины.

Тут располагалась обитель греха. Мопеды, длинные волосы, курево, прогулы, азартные игры: все, что творилось на заправке, было сплошной грех.

Их хохот, который всегда встречал меня здесь, как только они узнавали, что я – Кнаусгор-младший, был для меня чем-то ужасным. Я же не мог им ответить, а мог только, вобрав голову в плечи, бежать к прилавку, чтобы как можно скорей сделать задуманные покупки.

– Кнаусгор-младший струсил! – кричали они мне вслед под настроение, потому что с таким же успехом могли просто не обратить внимания. Тут никогда не угадаешь заранее.

На этот раз они меня задирать не стали. Трое из них стояли у игрового автомата, четверо сидели за столом, попивая колу из бутылок, да еще за столиком в глубине зала хихикали три девчонки с накрашенными физиономиями.

Я купил на все деньги «Фокс» и «Нокс», получилось много, продавец насыпал все это богатство в прозрачный пластиковый пакет, и я опрометью выскочил из магазинчика.

Вверх по песчаному склону, где в воздухе уже повеяло прохладой, как только скрылось солнце, а там – на дорожку. «Ну, все обошлось», – произнес я, скользя взглядом по древесным стволам, окружавшим магазинчик, чтобы убедиться, что за ними никто не прячется. «Как же мне поступить? – рассуждал я вслух. – Есть все подряд или сначала все “фоксы”, а потом “ноксы”?»

Вдруг справа что-то зашуршало в кустах.

Я замер и впился в них глазами. На всякий случай осторожно отступил на несколько шагов.

Там снова зашуршало.

Что это могло быть?

– Эй! – сказал я. – Есть тут кто?

Тишина.

Я нагнулся, взял в руку камень. Швырнул его со всей силы в кусты и что есть духу дунул прочь вверх по склону. Остановившись и поняв, что никто за мной не гонится, я засмеялся.

– Так тебе и надо! – сказал я и пошел дальше.

Что до мертвецов, то главное – не думать о них. Все время думать о чем-то другом. Стоит только подумать о мертвецах, что они где-то рядом, например вон там, за елкой, как ты уже не можешь больше думать ни о чем другом и тебе становится все страшней и страшней. В конце концов, не оставалось ничего другого, как спасаться от них бегством с бешено колотящимся сердцем и диким безмолвным воплем, раздающимся у тебя внутри.

Так что, хотя этот поход и прошел вполне благополучно, я почувствовал облегчение, когда впереди показалась тропинка и перед глазами открылась равнина с поселком.

Воздух, еще совершенно прозрачный, когда я выходил из дома, затуманился и стал серым, серая дымка повисла над землей и между домов, которые стояли вдалеке от дороги.

Я припустил побыстрее.

Перед одним из домов по пути стояли две девчонки. Они посмотрели в мою сторону и побежали навстречу.

Чего им надо?

Я смотрел, как они приближаются, но сам продолжал идти.

Они остановились вплотную передо мной.

Одна была сестра Тома, одного из старших мальчиков в нашем поселке, у него был свой автомобиль, сверкающий красной краской. Вторую я раньше не видел. Им было не меньше десяти лет.

– Куда ходил? – спросила одна.

– На «Фину», – сказал я.

– А зачем? – спросила вторая.

– Низачем, – сказал я и двинулся дальше.

Они встали, загородив мне дорогу.

– Пустите, – сказал я. – Мне надо домой.

– Что там у тебя в мешке?

– Ничего.

– Неправда! У тебя там «фоксы» и «ноксы», мы же видим.

– Ну и что? Я купил брату. Ему одиннадцать лет.

– А ну, отдавай!

– Не отдам, – сказал я.

Одна из девчонок, сестра Тома, схватила пакет. Я вырвал его и отвел в сторону. Другая ткнула меня обеими руками и повалила наземь.

– Давай сюда пакет, – приказала она.

– Нет, – сказал я и, прижав к груди пакет обеими руками, попытался встать.

Она снова ткнула меня рукой. Я растянулся плашмя и заплакал.

– Это мои конфеты! – закричал я. – Вы не можете их забрать!

– Так они у тебя не для брата? – сказала одна, схватила пакет и вырвала из моих рук. И с громким хохотом они дунули прочь – только их и видели!

– Это мои конфеты! – кричал я им вслед. – Мои!

* * *

Я ревел всю дорогу до дома.

Они отняли мои конфеты! Как же так? Как они могли так сделать – взять подойти и отнять их у меня? Это же было мое! Папа дал мне денег, я проделал долгий путь до самой «Фины»! А тут вдруг они – хвать, и нет! Повалили меня! Как они только могли!

Подойдя к дому, я отер рукавом слезы, поморгал и потряс головой, чтобы никто не заметил, что я плакал.

Однажды, когда мне было пять лет, сестренка Трунна Венке бросила в меня большой камень и угодила прямо в живот. Я разревелся и кинулся к нашему забору, потому что папа как раз работал в саду, я был уверен, что он мне поможет, но он этого не сделал, а, наоборот, сказал, что Венке – девочка, да еще на год младше меня, так что нечего тут распускать нюни. И добавил, что ему стыдно за меня и что мне следовало дать сдачи. Запомни, мол, на будущее. Я ничего не понял: ведь все знают, что бросаться камнями нехорошо. Что это вообще последнее дело.

Все, но только не папа. Он стоял передо мной, скрестив руки, обратив суровый взгляд на дорогу, где играли ребята, и велел, чтобы я шел играть и не приставал к нему с ерундой.

А эти две, которые отняли у меня пакет с конфетами, тоже были девчонки. Так что на папино сочувствие можно не рассчитывать.

Я постоял в прихожей, прислушался, разулся, составил ботинки к стене, осторожно поднялся по лестнице и вошел в комнату Ингве. Тут мысль об утраченном большом пакете с «фоксами» и «ноксами» нахлынула на меня с новой силой, по щекам снова потекли слезы.

Ингве, лежа на животе и болтая руками и ногами, читал выпуск «Бастера». Перед ним лежали россыпью высыпанные из пакета конфеты.

– Ну, о чем ты там ревешь? – спросил он.

Я рассказал ему, что случилось.

– Что же ты, разве не мог убежать? – сказал он.

– Нет, они загородили мне дорогу.

– Они тебя толкнули и сбили с ног. Неужели ты не мог тоже толкнуть их как следует?

– Нет, они больше меня и сильнее, – всхлипнул я.

– Тоже мне – нашел из-за чего так реветь! – сказал Ингве. – Утешишься, если я с тобой поделюсь?

– Да-а-а, – проговорил я сквозь рыдания.

– Не очень много, имей в виду, но немножко дам. Вот эту, эту, эту и эту, например. И пожалуй, вот эту. Ну? Так уже лучше?

– Да, – сказал я. – Можно я еще у тебя посижу?

– Можешь посидеть, пока не съешь конфеты. А потом уходи.

– Ладно.

Поев конфет и ополоснув лицо холодной водой, я словно родился заново. Я услышал, что мама на кухне, там гудела вытяжка. Папы все время, что я находился наверху, не было слышно, значит, он, скорее всего, у себя в кабинете.

Я пришел в кухню и сел к столу.

– Ну, как? Купил субботних сладостей? – спросила мама.

Она стояла у плиты, помешивая, кажется, мясной фарш, который шкварчал на сковородке. На другой конфорке стояла кастрюля, за шумом вытяжки было еле слышно, как она побулькивает.

– Ага, – сказал я.

– Куда же ты ходил – вниз на заправку «Фина»?

Она всегда добавляла «заправка», а не говорила просто «Фина», как мы.

– Да, – сказал я. – А что у нас на ужин?

– Я решила сделать жаркое с рисом.

– И с ананасом?

Она улыбнулась:

– Нет, без ананаса. Это мексиканское жаркое.

– Ясно.

Наступила пауза. Мама разорвала пакетик и высыпала содержимое в мясо, затем набрала литр воды в мерную кружку и вылила туда же. Едва она это сделала, как закипела кастрюля, и она высыпала туда рис. Села на стул напротив, взялась руками за поясницу и потянулась.

– А чем ты вообще занимаешься в «Коккеплассене»? – спросил я.

– Разве ты не знаешь? Ты же не раз там бывал.

– Ты ухаживаешь за теми, кто там живет.

– Да, можно сказать и так.

– Но почему они там, почему не живут у себя дома?

Она задумалась, и так надолго, что я уже стал думать о других вещах, как вдруг она ответила:

– У многих из тех, кто там живет, тревожное расстройство. Ты знаешь, что это такое?

Я покачал головой.

– Это когда тебе страшно, но ты сам не понимаешь, чего боишься.

– Им все время страшно?

Она кивнула:

– Да, именно так. И тогда я с ними беседую. Занимаюсь с ними разными делами, чтобы они поменьше боялись.

– Так что же, – сказал я, – значит, они боятся не чего-то определенного? А просто боятся – и все.

– Да, так и есть. Они просто боятся. Но потом это проходит, и они возвращаются к себе домой.

Наступила пауза.

– А почему ты об этом спрашиваешь? С чего ты об этом задумывался?

– Да нет. Это из-за учительницы. Фрекен Тургерсен попросила рассказать, чем занимаются наши родители на работе. Я сказал, что ты работаешь в «Коккеплассене», а она спросила, что ты там делаешь. Я знал, но неточно. А ты знаешь, что сказал Гейр? Он сказал, что его мама учит там людей завязывать шнурки на ботинках!

– Он правильно сказал. Те, с кем она работает, ничего не боятся, но они с трудом справляются с такими делами, которые мы делаем не задумываясь, как, например, приготовление еды, или стирка, или одевание. Вот Марта им в этом и помогает.

Она поднялась со стула и помешала в кастрюле.

– Это дауны, да? – сказал я.

– Задержка психического развития – так это называется, – сказала она, посмотрев на меня. – Нехорошо говорить «дауны».

– Нехорошо?

– Да.

Внизу раздался звук открывшейся двери.

– Я пойду побуду у Ингве, – сказал я.

– Ну, иди, – сказала мама.

Я пошел так быстро, как только мог, чтобы только не бежать. Раз я пошел сразу, как только внизу открылась первая дверь, то до комнаты Ингве я дойду раньше, чем папа поднимется по лестнице и увидит меня. Если бы я отправился, когда открылась вторая, я бы не успел и папа бы меня увидел.

Тут послышались шаги по лестнице, но я уже закрывал за собой дверь.

Ингве по-прежнему читал, лежа на кровати. Теперь перед ним было футбольное обозрение.

– Ужин скоро? – спросил он.

– По-моему, да, – сказал я. – Можно взять у тебя комикс?

– Пожалуйста, – сказал он. – Только аккуратней.

За дверью прошел папа. Я наклонился к стоявшим на полке комиксам. Ингве раскладывал их по сериям. Весь «Фантом», например, лежал у него в папке, а мои комиксы валялись как попало. Ингве был членом клуба любителей «Фантома».

– Можно мне взять всю папку? – спросил я.

– Ни в коем случае, – сказал он.

– Ну, тогда один альбом?

– Это да, – сказал он. – Только верни его, когда прочитаешь.

* * *

По субботам мы в обед ели рисовую кашу, а вечером на ужин – как правило, жаркое, причем всегда в столовой, а не на кухне, как в остальные разы. Перед каждым лежала салфетка. Мама и папа запивали еду пивом или вином, нам давали лимонад. После обеда мы смотрели телевизор. Чаще всего показывали какое-нибудь бродвейское шоу из ословской студии, в котором женщины в чулках сеточкой, пиджаках, с тросточкой в руке и в цилиндре и мужчины в смокинге и белом шарфе и тоже в цилиндре и с тросточкой что-то пели, спускаясь по белой лестнице. Часто звучали слова «Нью-Йорк, Нью-Йорк». В шоу участвовала Сёльви Ванг, которая нравилась маме. Еще там были Лейф Юстер, Арве Опсаль и Даг Фрёланд, их тоже часто показывали в субботу, а Венке Мюре выступала со скетчами, изображая мальчика из детского сада, – если только в это время не проходил музыкальный конкурс Евровидения, финал Еврокубка по футболу или Уимблдонского турнира.

В тот вечер человек, одетый оборванцем, сидел на крыше и пел невообразимо густым басом. «Оул мэн рива», – пел он. Я потом весь вечер напевал эту песню. «Оул мэн рива», – пел я, чистя зубы. «Оул мэн рива» – когда раздевался, «Оул мэн рива» – лежа в постели, пока не уснул.

Мама и папа закрыли раздвижную дверь гостиной, курили и разговаривали, слушали музыку и допивали оставшееся вино. В перерывах между пением я слышал, как бурчит папа, угадывал, что после него что-то говорит мама, но ее голоса было не слышно.

Я заснул. Когда я проснулся, они все еще сидели в гостиной. Что это они – собираются всю ночь проговорить? – подумал я и снова заснул.

* * *

Теплые, ясные сентябрьские деньки оказались последним подарком уходящего лета, затем оно резко кончилось, и начались дожди. На смену майкам и шортам пришли свитера и брюки, по утрам сверху надевалась куртка, а когда зарядили осенние дожди, добавились сапоги, непромокаемые куртки и брюки. Ручьи набухли, грунтовые дорожки покрылись лужами, вдоль обочин у тротуаров заструилась вода, унося с собой песок, мелкие камешки и опавшую хвою. Купальный сезон кончился, по воскресеньям уже никто не уезжал на катере, чтобы провести на море целый день, и на причалы ездили одни рыбаки. Папа тоже достал свои рыболовные снасти – удочку, катушку, блесны и крючки, облачился в темно-зеленый непромокаемый костюм и поехал на другую сторону острова, смотревшую в открытое море, там он по выходным оставался в полном одиночестве и рыбачил, охотясь на крупную треску, которая в зимнее полугодие подходила туда косяками. Очень кстати именно в это время начались занятия по плаванию, потому что плавать в закрытом бассейне, когда на воле жарко греет солнце, казалось чем-то противоестественным. Занятия должны были проходить всю осень по вторникам вечером, в бассейн записался весь класс. Так как мама в этот день уезжала на работу с утра, я напомнил ей накануне вечером купить мне шапочку по дороге домой. Сделать это надо было уже давно, но у нас с ней все как-то не получалось. Заслышав издалека, как ее автомобиль поднимается на гору, я выбежал в прихожую и там ждал, чтобы ее встретить. Она вошла в плаще с сумкой через плечо и улыбнулась при виде меня усталой улыбкой. Пакета из спортивного магазина при ней не было. Может быть, он лежит у нее в сумке? Резиновая шапочка – вещь небольшая.

– Ты купила резиновую шапочку? – спросил я.

– Ой, ну надо же! Нет! – сказала она.

– Ты забыла? Неужели ты забыла? Ведь мне же идти сегодня!

– Действительно, забыла. Задумалась, возвращаясь с работы. Но знаешь что… У тебя когда начинается?

– В шесть, – сказал я.

Она взглянула на часы.

– Сейчас половина четвертого. Магазины закрываются в четыре. Я как раз успею, если выехать прямо сейчас. Я могу съездить. Скажи папе, что я вернусь через час, хорошо?

Я кивнул.

– Поезжай скорее, – сказал я.

Папа был на кухне и жарил отбивные. Над конфоркой стоял чад от горелого масла. Крышка кастрюли, в которой варилась картошка, звякала, подскакивая от пара. Папа готовил, включив радио, и стоял ко мне спиной, с лопаткой в одной руке, а другой рукой опираясь на рабочий стол.

– Папа, – позвал я.

Он резко обернулся.

– Что? – А посмотрев на меня, добавил: – Что тебе?

– Мама приедет домой через час, – сказал я. – Она велела тебе передать.

– Она приходила и снова уехала?

Я кивнул.

– Почему вдруг? За чем она поехала?

– Купить резиновую шапочку. Мне сегодня на плавание.

Раздражение, с которым он на меня посмотрел, невозможно было не заметить. Но ситуация еще ничем не разрешилась, и я не мог просто повернуться и уйти.

Затем он мотнул головой в направлении моей комнаты, и я отправился к себе, радуясь, что так легко отделался.

Через десять минут он нас позвал. Мы бесшумно вышли каждый из своей комнаты, тихонько подвинули стулья на привычное место, сели, дождались, пока папа положит нам на тарелки картошки, кусок мяса, горку поджаренного лука и морковки, и принялись за еду с прямой спиной и почти не шевелясь, – двигались только предплечья, рот и голова. За едой никто не говорил ни слова. Когда на тарелках ничего не осталось, кроме обглоданной косточки и картофельной шелухи, мы поблагодарили за обед и вернулись каждый в свою комнату. Папа остался в кухне варить кофе. Я догадался об этом по доносившемуся оттуда свисту. Как только свист прекратился, он спустился к себе в кабинет, наверняка с чашкой кофе в руке. Я читал лежа на кровати, но все мое внимание было сосредоточено на звуках проезжающих машин, мамину машину я услышал сразу, как только она далеко внизу выехала из-за поворота, звук «жука» ни с чем невозможно было спутать, но даже если бы я вдруг ошибся, через несколько секунд пришло окончательное подтверждение, так как машина уже выехала на окружную дорогу. Я встал и вышел на лестничную площадку. Раз папа сейчас в своем кабинете, лучше всего было ждать тут.

Открылась дверь, я услышал, как она снимает сперва сапожки, затем куртку, вешает ее на вешалку в углу, потом раздались шаги по ковролину в прихожей, которые затем, когда она показалась на лестнице, соединились с ее обликом.

– Ну что – купила? – спросил я.

– Да, – сказала она, – все в порядке.

– Можно посмотреть?

Она протянула мне белый пакет с надписью «Интерспорт». Я открыл его и вынул шапочку.

– Ну, мама, она же с цветочками! – сказал я. – Я же не могу надеть с цветочками! Нельзя же! Это женская шапка! Ты купила женскую!

– Но ведь красивая, правда? – спросила мама.

Я стоял и со слезами на глазах глядел на шапочку. Она была белая и украшена не просто выдавленным на резине цветочным рисунком, а приклеенными сверху цветочками из пластмассы.

– Мама, ее надо сейчас же поменять, – сказал я.

– Но как же, мой милый, магазины уже закрылись! Это невозможно.

Она смотрела на меня, положив ладонь на мою голову.

– Неужели она, по-твоему, такая ужасная?

– Я не могу в ней идти на урок плавания. Я не пойду. Я останусь дома.

– Ну что ты, Карл Уве!

Слезы уже катились у меня по щекам ручьем.

– Как же так! Ты же так радовался, что пойдешь на плавание, – сказала она. – Разве это так страшно, что на шапочке цветочки, чтобы из-за этого не пойти? К следующему разу мы купим другую. А эта будет моя. Мне как раз нужна шапочка. А цветочки, по-моему, это очень красиво.

– Ты ничего не понимаешь, – сказал я. – Это просто невозможно! Это бабская шапка! – вырвалось у меня почти криком.

– А по-моему, это уже какие-то капризы.

В этот миг хлопнула дверь папиного кабинета. Ситуации вроде этой он чуял за километры. Я мгновенно вытер глаза и убрал шапочку в пакет. Но было поздно, папа уже вышел на лестницу.

– Ну? – спросил он.

– Карлу Уве не понравилась резиновая шапочка для плавания, которую я ему купила, – сказала мама. – Поэтому он вообще отказывается идти в бассейн.

– Это еще что за глупости! – сказал папа.

Поднявшись по лестнице, он взял меня за подбородок и повернул лицом к себе:

– Ты пойдешь на этот урок с той шапочкой, которую тебе купила мама. Понятно?

– Да, – сказал я.

– И хватит лить слезы из-за ерунды! Нечего строить из себя несчастненького!

– Да, – сказал я и еще раз вытер глаза.

– Отправляйся к себе в комнату и сиди там, пока тебя не позовут ехать.