Текст книги "Моя борьба. Книга третья. Детство"

Я исполнил его приказание.

– Не понимаю, зачем вообще было снова ехать в город из-за какой-то шапочки, – услышал я из-за двери его голос, когда они уходили на кухню.

– Он так давно ждал этих занятий и так радовался, – сказала мама. – Как же иначе? Я ему обещала, а сама забыла.

* * *

Через час за мной пришла мама. Мы спустились в прихожую, я решил не разговаривать с ней и молча надел сапоги и непромокаемую куртку. В руке у меня был пакет с плавками, полотенцем и шапочкой. Выйдя на крыльцо, я увидел Гейра и Лейфа Туре, они уже дожидались, тоже с пластиковыми пакетами. На дворе уже смеркалось, моросил дождь. Волосы у них были мокрые, куртки блестели в свете горевшей на крыльце лампочки.

Они поздоровались с мамой, и мама быстрым шагом направилась к машине, мы следом за ней. Она открыла дверцу, отодвинула переднее сиденье, мы залезли на заднее.

Она вставила ключ в зажигание и завела мотор.

– У вас что – глушитель барахлит? – спросил Лейф Туре.

– Да, – сказала мама. – Машина уже старая.

Она включила задний ход и поехала вверх по склону. Щетки медленно заходили по лобовому стеклу туда и сюда. Фары осветили черный ряд елей через дорогу, и они словно шагнули нам навстречу.

– А Гейр умеет плавать, – сказал я, но вспомнил, что решил не разговаривать.

– Какой молодец! – сказала мама.

Опустила рычажок поворотника, бросила взгляд в окно направо, перед тем как выехать на дорогу, и поехала наверх к следующему перекрестку, где повторились те же действия наоборот: подняла рычажок поворотника вверх и выглянула в левое окно.

– А ты, Лейф Туре? Уже умеешь плавать? – спросила она.

Пока мы поднимались вверх по дороге к мосту, гудение мотора отдавалось от каменной стены на обочине, оставшейся от взорванной скалы. Красные огни на верхушках мачт сверкали во тьме. Кто не знает, мог бы подумать, что они висят в воздухе, подумал я.

Лейф Туре покачал головой.

– Ну разве что немножко, – сказал он.

Когда мы въехали на мост, я увидел, что моросящая тьма уже начала смазывать границу между заливом и прибрежными холмами. Одно от другого еще можно было отличить, так как тьма, покрывавшая сушу, была чуть темнее и гуще, чем та, что стояла над тихой водой, и вода чуть поблескивала. Из протянувшихся по обе стороны огней самые дальние, казалось, плавали в воздухе сами по себе, почти как звезды в звездном небе, в то время как ближние, возле которых еще возможно было различить окружающие предметы, казались привязанными к ландшафту. Там и сям вспыхивали зеленые и красные огоньки бакенов и маленьких маяков. Мы выехали на изрезанный бухточками берег, здесь с одной стороны начались домики и сады, с другой – промышленные здания, пустые, желтеющие в свете фонарей под натянутым сверху мокрым брезентом тьмы. Щетки безостановочно ерзали по лобовому стеклу, дождь усилился; Лейф Туре сказал, что Ролф раньше тоже ходил в этот бассейн. Тренером там работает пожилая женщина, лет сорока, Ролф рассказывал, что она очень строгая. Однако мало ли чего наговорит Ролф! При малейшей возможности посмеяться над Лейфом или другими ребятами он вешал нам лапшу на уши. Я сказал, что у меня пока еще нет очков для подводного плавания. Лейф показал свои. У него были очки «Спидо» с синими стеклами и белой тесемкой.

– А шапочка есть? – спросил Лейф Туре.

– Папина. Малость великовата! – со смехом сказал Гейр.

– У твоего папы есть купальная шапка? У моего-то нету. А у твоего есть? – спросил Лейф Туре, обращаясь ко мне.

– Кажется, нет. Который час, мама? Мы не опоздаем?

Мама приподняла левую руку и посмотрела на часы:

– Без двадцати пяти шесть, так что времени у нас с запасом.

– Почему в шапках плавают только тетки и дети? – продолжал свое Лейф Туре.

– А вот и нет, – сказал я. – Пловцы на соревнованиях тоже.

– Мне купят белую с норвежским флагом, когда у папы будут деньги, – сказал Гейр. – Папа сегодня обещал. И еще сказал, что когда я научусь как следует плавать, то смогу записаться в клуб спортивного плавания. Тот, что в городе.

– Мы же вроде собирались с тобой пойти в футбол? – сказал я.

– Ну да. Можно сразу и туда и туда, – сказал Гейр.

Мама посигналила поворотником, свернула с шоссе на грунтовую дорогу, которая вела в гору к школе с темными окнами, и остановилась перед ней.

– Наверное, это вон там, – сказала она, махнув в сторону приземистого здания рядом.

– Да, там, – сказал Лейф Туре. – Вон идут Трунн и Гейр Хокон.

– Ну, так я приеду за вами через часок, – сказала мама. – Счастливо!

Мы выбрались из машины со своими пакетами и побежали ко входу, а мамин зеленый «жук» развернулся и уехал по той же дороге, по которой мы только что проезжали.

* * *

Раздевалка встретила нас холодом, пол был зеленоватый, стены белые, с потолка лился резкий свет. Вдоль трех стен тянулись деревянные скамейки, над ними – ряд крючков. Пятеро мальчиков были уже на месте, они болтали и хохотали, пока мы раздевались. Один поздоровался с нами.

– Вода в бассейне холодная, – сообщил Сверре.

– Ледяная, – сказал Гейр Б.

– Вы что – заходили и проверяли? – спросил Лейф Туре.

– А как же! – сказал Сверре.

Я сел на скамейку, стянул через голову свитер. Встал и снял брюки. Слабый запах хлорки наполнил меня радостью. Хлорка – это здорово, бассейн – здорово, купаться – здорово!

Гейр Б., Сверре и Даг Магне пошли голые в душевую. Следом за ними Трунн и Гейр Хокон. Нам было строго наказано, прежде чем заходить в бассейн, принять душ. Я видел, как они сначала встали перед душем и, вытянув руку, крутили кран, а другой рукой осторожно, как если бы перед ними был дикий зверь, проверяли, какая течет вода. Дождавшись, когда потечет теплая, они становились под душ, все – спиной к стене. Волосы у всех налипли на лоб. Я снял с себя трусы, сложил вещи горкой на скамью и подождал, когда разденутся Гейр и Лейф Туре. Дверь отворилась, и вошли еще четыре мальчика, среди них и Юнн. Казалось, как-то неуютно стоять голым, когда рядом в одежде с улицы входят другие, причем те, кого я не очень любил, поэтому я поскорее достал из пакета мыло и полотенце и пошел в душевую, в самый дальний угол, где был свободный душ, один из трех незанятых. Я был рад, что следом вошли Гейр и Лейф Туре.

Ах, до чего же приятно было стоять под теплым душем в помещении, медленно заполнявшемся паром! Я с удовольствием так и стоял бы тут, не выходя. Но я помнил про свою кожу, она имела неприятное свойство ужасно краснеть от горячего душа, в особенности на попе, уже через десять минут, так что зад у меня делался как у павиана. На это невозможно было не обратить внимание и не высказаться по этому поводу, так что я уже через две-три минуты, проверив, какого цвета у меня попа, выключил воду, вытерся и вернулся в раздевалку, чтобы надеть плавки. Дело в том, что зад у меня не только краснел, но еще и заметно оттопыривался. Папа так и говорил, что у меня булки торчком. Так оно и было, и приходилось очень следить, чтобы никто не обратил на это внимания. Иначе пиши пропало.

Я немного посидел на скамейке, согнувшись и уперев руки в колени, глядя, как другие выходят из душа, все, как один, большеголовые, с потемневшими от воды волосами и бледнокожие. Еще недавно у всех на теле была четко видна граница между загаром и той частью, которая была прикрыта трусами и майкой, но теперь она стала едва заметна. Все мальчики были худые, в нашем классе не было ни одного толстяка, даже Вемунн, про которого в классе говорили «толстый», был лишь немного полнее других, да щеки у него были круглые. Ну должен же кто-то быть толстым. Кожа у меня на плечах покрылась от холода пупырышками, я потер их быстрыми движениями. Попытался вызвать в себе чувство, которым наполнил меня запах хлорки, но оно не хотело возвращаться, как будто израсходовалось или скрылось под новыми впечатлениями.

Тут я увидел, что за приоткрытой дверью, где находился бассейн, включили свет.

– Можно входить! – крикнул кто-то.

Несколько запоздавших поспешно выскочили из душа. Остальные надели плавки, очки для плавания, резиновые шапочки.

Из зала донесся свисток. Я вынул из пакета резиновую шапочку, зажал в руке и пошел в бассейн между Гейром впереди и Юнном сзади. Одновременно с нами из раздевалки напротив вышли девочки. Тренерша стояла на краю бассейна и поманила нас поближе. Свисток висел у нее на шнурке вокруг шеи. В руке она держала листок в прозрачном пластике.

Она снова дала сигнал свистком. Из раздевалки с хохотом вбежали последние мальчики.

– Не бегать! – крикнула она. – Чтобы тут никакой беготни! Здесь скользко и падать больно.

Она поправила очки.

– Добро пожаловать на курс плавания! – сказала она. – За осень мы проведем с вами шесть занятий, наша задача – чтобы все научились плавать. Сегодня – первое занятие, так что начнем без спешки. Сначала вы поиграете в воде, затем будем разучивать приемы на матрасах, которые вы видите вон там.

– На полу? – сказал Сверре. – Мы будем учиться плаванию на полу?

– Именно так. Запомните несколько простых, но обязательных правил. Перед тем как войти в бассейн, вы принимаете душ. Есть кто-нибудь, кто еще не сходил под душ?

Никто не откликнулся.

– Хорошо! Во-вторых, у всех должны быть купальные шапочки. Никакой беготни, даже когда занятие закончится. Никто никого не топит. Никогда! В бассейн никому не прыгать, мы всегда будем спускаться по одной из двух лесенок, которые вы тут видите.

– И нельзя нырять с края? – спросил Юнн.

– А ты умеешь?

– Да, немножко, – сказал Юнн.

– Нет, прыгать и нырять с края нельзя, – сказала она. – Даже немножко. Так что: не скакать, не прыгать в воду, и никакой беготни. Свисток означает, что вам надо подойти ко мне. Все поняли?

– Да.

– Тогда начинаем перекличку. Каждый откликается и говорит «я», когда я назову его имя.

Первой, как всегда, вызвали Анну Лисбет.

Она стояла в самом заднем ряду в красном купальнике и улыбнулась, чуть ли не засмеялась, когда ее вызвали. У меня екнуло сердце. В то же время я со страхом ожидал, когда прозвучит мое имя; мне было противно слушать, как одно за другим называют имена, как будто нарезают хлеб и откладывают кусок за куском, пока, наконец, не дойдет очередь до моего. В классе я обычно радовался, что сейчас назовут меня, и все внимание в этот миг будет обращено на меня, и отзывался всегда громко и весело… Но тут было другое дело.

– Юнн! – произнесла она.

– Да, – сказал Юнн. – Здесь! – И помахал поднятой рукой.

Она мельком взглянула на него и снова стала смотреть в свой листок.

– Карл Уве! – сказала она.

Тут она взглянула на меня и спросила:

– А где твоя шапочка? Ты ее забыл?

– Здесь! – сказал я и приподнял руку с резиновой шапочкой, чтобы она видела.

– Так надень ее на голову! – сказала она.

– Я лучше потом, когда пойдем в воду, – сказал я.

– Никаких «потом». Надень сейчас же!

Я развернул шапочку, приподнял края и как бы надел на голову. Однако это не прошло незамеченным.

– Поглядите-ка на Карла Уве! – сказал кто-то.

– У него бабская шапка.

– С цветочками! Как у старушонки!

– Ладно вам! – сказала тренерша. – У нас любые шапочки годятся. Марианна!

– Я, – сказала Марианна.

Но не так-то просто было отвлечь всеобщее внимание. Вокруг начались ухмылки, подталкивания и ехидные поглядывания. Купальная шапка жгла мне голову.

Когда перекличка закончилась, все заторопились к двум лесенкам в углах бассейна. Вода была холодная, надо было поскорее окунуться, и я присел, оттолкнулся и, насколько мог, отплыл по дну от края. Под водой я умел плавать, а вот сверху никак. Но какое же это было замечательное ощущение, когда до дна всего несколько сантиметров, а сверху вода и вода! Вынырнув из воды, я выпрямился и поискал глазами Гейра.

– Ты что – у мамы шапку одолжил? – спросил Сверре.

– Представь себе, нет! – сказал я.

Гейр и Лейф Туре принесли с собой плавательные доски и, держа их перед собой, что есть силы колотили по воде ногами. Я подошел к ним.

– Зайдем, может, подальше и поныряем? – предложил я.

Они кивнули, и мы пошли вперед тем медленным, тяжелым шагом, какой появляется, когда идешь в воде, и остановились, когда вода стала нам до подмышек.

– А ты правда можешь смотреть под водой? – спросил Лейф Туре.

– Да, – ответил я. – Надо просто держать глаза открытыми.

– Но глаза же щиплет, – сказал он.

– Мне не щиплет, – сказал я, довольный, что он меня об этом спросил.

Мы попробовали нырять, как аквалангисты: лечь на воду, а потом устремиться вниз, задрав ноги над водой. Ни у кого из нас это не получилось, разве что у Гейра. У него в воде вообще все выходило лучше всех.

К тому времени, как раздался свисток, сзывая нас туда, где лежали тонкие синие матрасы, чтобы отрабатывать плавательные движения, я успел почти забыть про шапку. Но тут ко мне подошла Мариан:

– Почему у тебя женская шапочка? – спросила она. – Ты что, так любишь цветочки?

– Все, кончаем про эту шапочку, – сказала тренерша, оказавшаяся у нас за спиной. – Договорились?

– Да, – сказала Мариан.

Мы легли на матрасы и некоторое время дрыгали ногами и руками, как большие бледные лягушки. Тренер расхаживала вокруг и поправляла, если кто делал неправильно. Затем нас снова пустили в бассейн, каждый должен был взять доску и учиться работать ногами. Мы немного позанимались в воде, и тут вдруг оказалось, что урок кончился. Затем нас собрали ненадолго возле бассейна, где тренер нас похвалила, сказала, чем мы будем заниматься в следующий раз, и напомнила, чтобы мы не забыли пойти под душ, и после этого мы пошли в раздевалку. Я сел на скамейку и только собрался засунуть резиновую шапочку в пакет, как вдруг ко мне подскочил Сверре и выхватил ее у меня из рук.

– Дай посмотреть! – крикнул он.

– Нет, – сказал я. – Отдай шапку.

Я протянул за ней руку, но он отскочил. Надел шапочку сам и начал расхаживать в ней, виляя задом.

– Ах, какие чудесные у меня цветочки на шапочке, – приговаривал он девчоночьим голосом.

– Отдай, говорю, – сказал я, вставая.

Он снова пошел, виляя.

– У Карла Уве бабья шапка! У Карла Уве бабья шапка! – повторял он снова и снова. Когда я подбежал к нему, он сорвал шапку со своей головы, протянул мне и тут же отдернул руку.

– Отдай! – сказал я. – Шапка моя.

Я снова потянулся, чтобы ее забрать, но Сверре перебросил ее Юнну.

– У Карла Уве бабья шапка, – пропел он.

Я повернулся к нему и попытался ее выхватить. Он схватил меня за плечо и стиснул, помахивая шапочкой у меня перед носом.

Я заплакал.

– Верни сейчас же! – закричал я. – Отдай мою шапку.

Я уже почти ничего не видел от слез.

Юнн снова перебросил шапочку Сверре.

Тот выставил ее на поднятой руке и стал разглядывать.

– Гляньте-ка, до чего красивые цветочки! – сказал он. – Просто прелесть!

– Да отдай ты ему, – сказал кто-то. – Он и так уж ревет.

– Ой, бедненький крошечка! Хочешь, чтобы тебе отдали шапочку? – сказал он и швырнул ее на мое место.

Я подошел к скамейке, сунул шапочку в пакет, схватил полотенце и пошел в душевую, постоял несколько секунд под струями теплой воды, вытерся, оделся и первым вышел из раздевалки, надел оставленные в прихожей сапоги, открыл стеклянную дверь и вышел на асфальтированную площадь, покрытую глубокими, рябыми от падающего дождя лужами, они почти сливались с асфальтом и только чуть больше блестели. На площади не было ни души. Я отошел подальше к зданию школы, почти такой же, как наша, и увидел зеленый мамин «жук» на том же месте, на котором она нас час тому назад высадила.

Я открыл дверцу и залез на заднее сиденье.

– Привет! – сказала мама, обернувшись ко мне. Лицо ее освещал свет фонаря, нависшего над крышей школы, словно гриф.

– Привет! – сказал я.

– Хорошо прошло?

– Ну да.

– А где Гейр и Лейф Туре?

– Сейчас придут.

– Ну как, научился плавать?

– Почти что, – ответил я. – Но плавали мы в основном посуху.

– Посуху?

– Да. На матрасах. Разучивали движения.

– Ах, вот что! – сказала мама и повернулась вперед. От сигареты в ее руке столбом поднимался густой дым, повисая под скошенным внутрь ветровым стеклом. Затянувшись разок напоследок, она выдвинула маленькую металлическую пепельницу и загасила окурок. Из дверей бассейна высыпала целая орава ребят. По асфальту пробежал луч автомобильных фар, затем другой. Обе машины подъехали к самому подъезду.

– Надо сказать им, что ты стоишь тут, – сказал я, открывая дверцу. – Гейр и Лейф Туре, – крикнул я. – Машина здесь.

Они обернулись на мой голос, но не сразу пошли, а еще постояли с компанией, собравшейся у подъезда.

– Гейр и Лейф Туре! – крикнул я. – Давайте сюда!

Тут они пошли к нам. Сначала сказали что-то остальным ребятам, затем потрусили оба через площадь. Белые пакеты, качавшиеся у них в руках, – единственное, что отражало свет, – напоминали головы.

– Здрасте, фру Кнаусгор! – сказали они.

– Здравствуйте, – сказала мама: – Ну как? Здорово было?

– Да-а, – протянули они и посмотрели на меня.

– Да, было здорово, – сказал я. – Но там действительно строго.

– Строгий тренер попался? – спросила мама, трогаясь с места.

– Не тренер – тренерша.

– А-а, – сказала мама.

* * *

Четыре дня спустя, когда мы с Гейром, Лейфом Туре и Трунном поднимались в гору после неудачных поисков клада на конце радуги, мне вдруг представилась фантастическая картина, будто мы плаваем среди деревьев, но в следующий миг меня одолели сомнения, научусь ли я вообще когда-нибудь плавать. Дедушка, папин отец, так и не научился, а ведь он одно время работал на рыбном промысле. Умела ли плавать бабушка, я не знал, но как-то не мог даже представить себе, чтобы она купалась.

За качающимися сосновыми макушками по небу бежали тучи.

Интересно, сколько сейчас времени?

– Гейр, у тебя есть часы? – спросил я.

Он покачал головой.

– У меня есть, – сказал Трунн, выбросил вперед руку, отодвигая рукав, и из-под него показались часы.

– Двадцать пять минут второго, – сказал он. – Нет, половина третьего.

– Половина третьего? – переспросил я.

Он кивнул, и у меня все сжалось внутри. По субботам мы ели кашу в час дня.

Ой, нет, только не это!

Я припустил бегом, как будто это могло что-то исправить.

– Что это ты, какая муха тебя укусила? – спросил сзади Лейф Туре.

Я повернул к нему голову.

– У нас в час был обед, – сказал я. – Надо скорей бежать.

Вверх по мягкому, земляному склону, усеянному опавшей хвоей, через зеленый ручеек, мимо большой ели и вверх по откосу на дорогу. И мамин, и папин автомобили стояли на месте. Не было велосипеда Ингве. Что он – уже побывал дома и снова уехал? Или он тоже опаздывает?

Это предположение, несмотря на его маловероятность, придало мне немного надежды.

Вперед через дорогу и во двор. Папа мог быть в саду за домом и внезапно показаться из-за угла. Мог поджидать меня в прихожей, мог находиться у себя в кабинете и неожиданно распахнуть дверь, как только заслышит меня. Мог стоять на кухне, высматривая меня в окно.

Я осторожно закрыл за собой дверь и несколько секунд постоял, замерев и прислушиваясь. Наверху кто-то расхаживал по кухне. Шаги были папины. Я снял сапоги, поставил их к стенке, расстегнул непромокаемую куртку, снял непромокаемые брюки, отнес их в котельную и развесил на веревке. Остановился перед зеркалом на комоде и осмотрел себя. Щеки красные, волосы всклокоченные, под носом блестят сопли. Зубы, как всегда, торчат. Или, как у нас выражались, висят на просушке. Я поднялся по лестнице и вошел в кухню. Мама мыла посуду, папа сидел за столом и доедал клешню краба. Оба обернулись при моем появлении. Кастрюля с кашей стояла на плите, из нее торчала оранжевая пластиковая поварешка.

– Я опоздал, – сказал я. – Извините, пожалуйста. Мы гуляли и заигрались.

– Садись, – сказал папа. – Ты, наверное, здорово проголодался.

Мама достала из шкафа тарелку, положила в нее каши, подвинула ко мне еще не убранную со стола сахарницу, пачку маргарина и корицу.

– Где же вы это гуляли? – спросила мама. – Ой, чуть не забыла дать ложку!

– Много где. Ходили, гуляли, – сказал я.

– И с кем же? – спросил папа, не глядя на меня.

Отогнув мелкие белые пленки, торчавшие наружу из волосатой оранжевой скорлупы, он поднес ее ко рту. Причмокивая, пососал, я так и слышал, как отрывается мякоть, втягиваясь ему в рот.

– С Гейром, Лейфом Туре и Трунном, – сказал я.

Он разломал высосанную клешню, принялся за новую. Я положил в кашу кусочек маргарина, хотя та уже так остыла, что маргарин в ней не таял, посыпал сверху корицей и сахаром.

– Я прочищал водостоки, – сказал он. – Жаль, тебя не было.

– Да, конечно, – сказал я.

– А потом пойду колоть дрова. Приходи, как поешь.

Я кивнул, стараясь сделать вид, что обрадовался, но он умел читать мои мысли.

– Потом, конечно, пойдем смотреть матч, – сказал он. – Кто там сегодня играет?

– «Сток» и «Норвич», – сказал я.

– «Норидж», – поправил папа.

– «Нойидж», – повторил я за ним.

Я любил «Норвич», мне нравилась их зелено-желтая форма. Белые майки с косой алой полосой «Стока» мне тоже нравились, но больше всего я любил «Вулверхэмтон», с волком на черно-оранжевой форме. Как было не болеть за волков!

Вообще-то мне больше хотелось почитать у себя в комнате, лежа на кровати, но раз папа сказал, я не мог отказаться, а при мысли о том, как могло обернуться дело, мне оставалось только благодарить судьбу, что все обошлось.

Каша так остыла, что я управился с ней за считаные минуты.

– Сыт? – спросил папа.

Я кивнул.

– Тогда пошли.

Он скинул пустой панцирь в мусорное ведро, поставил тарелку на рабочий стол и пошел, я поплелся за ним следом. Из комнаты Ингве неслась музыка. Я растерянно оглянулся на дверь. Как же так? Ведь велосипеда на дворе не было.

– Ну, иди же, – сказал папа, остановившись на площадке. Я пошел за ним. Надел куртку и непромокаемые брюки и подождал на дворе, когда он выйдет. Он показался через несколько минут, уже с топором, глаза его весело блестели. Я двинулся за ним по мощеной дорожке, затем по размокшей лужайке. Вообще ходить по траве не разрешалось, но с папой можно.

Он уже давно срубил березу, росшую в углу огорода. Сейчас от нее оставалась куча чурок, которые теперь предстояло поколоть. От меня не требовалось ничего делать, просто стоять и смотреть – как он говорил, «составлять ему компанию».

Он снял брезент, взял один чурбак и поставил на колоду.

– Ну что – начали? – сказал он и, занеся топор, примерился и ударил. Лезвие глубоко вонзилось в белую древесину. – Как у тебя в школе-то, по-твоему, все в порядке?

– Ну да, – сказал я.

Он поднял чурбак с лезвием и несколько раз ударил им по колоде, пока чурбак не раскололся надвое. Взял каждую часть и еще расколол, положил на землю под скалой, вытер ладонью лоб и выпрямился. По всему было видно, что он доволен.

– А ваша фрекен как? – продолжал он. – Тургерсен, кажется?

– Да, – сказал я. – Она добрая.

– Добрая? – сказал он, взял новый чурбак и повторил процедуру.

– Да, – сказал я.

– Тогда, значит, кто-то есть и недобрый?

Я немного смутился. Он приостановил работу.

– Ну, раз ты говоришь, что она добрая, то, значит, кто-то есть и недобрый. Иначе это слово потеряло бы свой смысл. Понимаешь?

Он возобновил рубку.

– Наверное, – сказал я.

Наступила пауза. Я повернулся и стал смотреть на воду, которая разлилась по траве по другую сторону дорожки.

– Мюклебуст, – сказал я, повернувшись обратно. – Он не такой добрый.

– Мюклебуст, – повторил папа. – А я ведь его знаю.

– Ты его знаешь?

– Ну да. Мы видимся с ним на собраниях учительского общества. При следующей встрече я скажу ему, что, по твоим словам, он с вами недобр.

– Ой, нет, не говори ему! Пожалуйста! – сказал я.

Он усмехнулся:

– Ну, конечно же, не скажу. Не волнуйся.

Тут снова наступило молчание. Папа работал, я стоял рядом, свесив руки, и глядел. Ноги в сапогах, которые я надел без теплых носков, начали зябнуть. Пальцы на руках тоже озябли.

На улице было пустынно. Не считая изредка проезжавших автомобилей, вокруг не было ни души. Свет в окнах разгорался все ярче, словно бы настраиваясь на надвигающиеся сумерки, которые, судя по светлому небу, поднимались откуда-то от земли. Как будто под нами был спрятан резервуар мрака, из которого во второй половине дня он начинал сочиться, проникая наружу сквозь тысячи мелких отверстий.

Я посмотрел на папу. По лбу у него стекал пот. Я потер руку об руку. Он наклонился вперед и в тот самый миг, как взялся за очередной чурбак и уже хотел выпрямиться, вдруг пукнул. Явственно и несомненно!

– А ты говорил, что пукать можно только в туалете, – сказал я.

– На свежем воздухе не считается, – сказал папа, отводя глаза. – На улице можно. Да, тут можно и пукнуть.

Он рубанул топором по чурке, та раскололась с первой попытки. Звук топора отразился от стены дома и от горы напротив, второе эхо пришло с запозданием, и можно было подумать, что там, на горе, какой-то человек тоже рубит дрова, ударяя ровно через секунду после папы.

Папа разрубил обе половинки и кинул четыре полешка в общую кучу. Взял новый чурбак.

– Может, ты уже начнешь их складывать, Карл Уве? – сказал он.

Я кивнул и подошел к куче поленьев.

Как надо их укладывать? Как хочет папа: вдоль скалы или между скалой и папой? Длинным штабелем или коротким?

Я снова посмотрел на папу. Он не обращал на меня внимания. Я присел на корточки, взял одно полено, положил под самой скалой. Потом другое – параллельно первому. Выложив так пять штук, следующее я положил поперек. Оно оказалось точно такой же длины, как первые пять в ширину. Затем я положил рядом еще четыре штуки сверху, получился квадрат на квадрате. Теперь можно было выкладывать новый квадрат рядом либо начать третий ряд сверху.

– Что ты там ковыряешься? – сказал папа. – Ты совсем дурачок? Кто же так укладывает дрова!

Он нагнулся и раскидал своими ручищами поленья. Я стоял и смотрел на это сквозь слезы.

– Тяни ряд сюда! – сказал он. – Ты что – никогда не видел, как выглядит поленница?

Он посмотрел на меня:

– Прекрати распускать нюни, как девчонка, Карл Уве! Неужели ты ничего не можешь сделать по-человечески?

Он снова принялся колоть дрова. Я начал укладывать поленья, как он велел, то и дело вздрагивая от всхлипов. Руки и ноги озябли. Единственный оставшийся вопрос – какой длины должна быть поленница. Уложив все в ряд, я выпрямился и опять встал как раньше – свесив руки и глядя, как он работает. Веселый блеск в папиных глазах погас, я сразу это увидел, когда он искоса кинул на меня взгляд. Но это пока не страшно, главное – не сделать ничего такого, что вызовет его раздражение. В то же время мне не давала покоя мысль о футболе по телевизору. Он, должно быть, давно уже начался. Папа забыл про это, а я в сложившихся обстоятельствах не смел ему напомнить. Пальцы на руках и ногах совсем закоченели. А папа все рубил и рубил дрова. Иногда останавливался, убирал упавшие на лоб волосы привычным жестом, когда голова неторопливо отклонялась назад, как бы следуя за движением руки по волосам.

Нам недавно отвели почтовый ящик в Пуснесе, с тех пор нам перестали приносить письма, которые раньше кидали в ящик у дороги. Доставляли только газеты, а за письмами папе теперь приходилось ездить самому. В прошлую субботу он взял меня с собой прокатиться, и в машине он стал причесываться перед зеркалом, потратил на это не меньше минуты, потом похлопал ладонью по гладким, густым волосам и вышел из машины. Раньше я за ним такого не видел. А когда он входил в дверь, ему вслед обернулась какая-то женщина. Она не знала, что в машине сидит и наблюдает за ним кто-то, кто его знает. Но почему она обернулась? Потому что знала его? Я раньше никогда ее не встречал. Может быть, это была мать кого-нибудь из его учеников?

Я складывал в поленницу новые дрова, которые он мне подбрасывал, и все время сгибал и разгибал в сапогах замерзшие пальцы, но это не помогало, их кололо как иголками.

Я хотел было сказать, что замерз, даже набрал в грудь воздуха – но осекся. Обернулся на блестящую лужу, которой только что тут не было. Я глядел, как большой прозрачный пузырь то и дело вздувался у самого края заржавленной крышки люка. Когда я повернулся обратно, то увидел идущего по дороге Стейнара. За спиной у него была гитара в футляре, он шел ссутулясь и наклонив голову: длинные черные волосы до плеч покачивались взад и вперед.

– Привет, Кнаусгор! – сказал он, поравнявшись с нами.

Папа выпрямился и кивнул ему.

– Привет, – сказал он.

– Все колете и колете на дворе, – сказал Стейнар, не замедляя шаг.

– А куда деваться – колю, – сказал папа.

Он возобновил работу. Я потоптался рядом взад и вперед.

– А ну-ка, перестань! – сказал папа.

– Но я замерз.

Он бросил на меня холодный взгляд.

– Замерз, говоришь! – передразнил он.

На глазах у меня снова навернулись слезы.

– Не надо меня передразнивать!

– Ах, не пейедьязнивать, говоришь?

– НЕТ! – закричал я.

Он весь напрягся. Положил топор и шагнул ко мне. Схватил за ухо и крутанул.

– Вздумал мне отвечать? – сказал он.

– Нет, – сказал я, опустив глаза.

Он крутанул еще сильней.

– Смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю!

Я поднял голову.

– Не сметь больше мне отвечать! Понятно?

– Да, – сказал я.

Он отпустил ухо, повернулся и поставил на колоду новый чурбак. От рыданий я едва мог дышать. Папа продолжал колоть дрова, не замечая меня. Осталось несколько последних чурок, и он закончит работу.

Я отошел к низкой поленнице и стал класть новые полешки сверху на старые, не переставая сжимать и разжимать замерзшие в сапогах пальцы. Плач утих, и только изредка давали себя знать его отзвуки в виде неуместных и неконтролируемых глухих рыданий. Я отер рукавом глаза, папа кинул в мою сторону четыре готовых полена, я уложил их в поленницу, и тут меня утешила внезапно пришедшая мысль. Я не пойду смотреть матч. Уйду в свою комнату, и пускай они с Ингве смотрят его одни.

Да.

Да.

– Ну, вот, – сказал он, кидая последние четыре полешка. – Дело сделано.

Я без единого слова пошел за ним следом, снял одежду, повесил ее на место, поднялся наверх, по доносившимся из гостиной звукам понял, что Ингве смотрит там матч, и вошел в свою комнату.

Я сел за письменный стол и сделал вид, что читаю.

Главное, чтобы он это понял.

И он понял. Через несколько минут он открыл дверь.

– Футбол уже начался, – сказал он. – Иди смотреть.

– Я не хочу смотреть, – сказал я, не глядя ему в глаза.

– Так ты еще и ерепениться? – сказал он.

Он подошел ко мне и, схватив за плечо, поднял со стула.

– Поди сюда, – сказал он.

Отпустил плечо.

Я не сдвинулся с места.

– Я НЕ ХОЧУ СМОТРЕТЬ МАТЧ, – сказал я.

Не говоря ни слова, он снова стиснул мое плечо, приволок меня, плачущего, из комнаты по коридору в гостиную и пихнул на диван к Ингве.

– Будешь сидеть здесь и смотреть с нами футбол, – сказал он. – Понял?

Я собирался сидеть с закрытыми глазами, если он притащит меня насильно, но теперь не посмел.