Текст книги "Психологические типы"

78 Эту самодеятельность психики нельзя объяснить ни рефлекторной реакцией на чувственное раздражение, ни попыткой осуществления вечных идей; как и всякий жизненный процесс, это постоянный творческий акт. Изо дня в день психика творит действительность. Этой деятельности я не могу дать иного определения, кроме фантазии. В фантазии столько же чувства, сколько и мысли, она одинаково причастна интуиции и ощущению. Нет ни одной другой психической функции, которая не была бы нераздельно слита через фантазию с прочими функциями. Фантазия предстает то в изначальной форме, то как свежайший и дерзновеннейший продукт соединения всех наших способностей. Потому я и считаю фантазию наиболее ярким выражением специфической активности человеческой психики. Это прежде всего творческая деятельность, откуда исходят ответы на все вопросы, на которые ответ вообще возможен; она – мать всех возможностей, и в ней в живом союзе слиты, наравне со всеми психологическими противоположностями, внутренний мир с миром внешним. Фантазия была во все времена и остается тем мостом, который соединяет несовместимые притязания объекта и субъекта, экстраверсии и интроверсии. Только в ней оба механизма соединяются.

79 Постигни Абеляр психологическое различие между двумя точками зрения, он должен был бы, рассуждая последовательно, прибегнуть к фантазии для выведения объединяющей формулы. Но в области науки фантазия находится под тем же запретом, что и чувство. Впрочем, стоит лишь признать конфликт психологическим, тотчас же психологии придется принять не только точку зрения чувства, но и примиряющую точку зрения фантазии. А далее поджидает великое затруднение, поскольку фантазия в большинстве случаев есть плод нашего бессознательного. Да, она содержит и сознательные элементы, но особенно характерно для нее то, что она фактически непроизвольна и противостоит содержаниям сознания. В этом она сродни сновидениям, которые, правда, еще непроизвольнее и отчужденнее от сознания.

80 Отношение человека к своей фантазии во многом обусловливается отношением к бессознательному вообще, а последнее, в свою очередь, во многом обусловлено духом времени. Судя по степени господствующего рационализма, человек бывает более или менее склонен признавать свое бессознательное и его плоды. Христианство, как и всякая прочая замкнутая религиозная форма, отличается несомненной склонностью подавлять бессознательное в индивидууме, тем самым парализуя и фантазию. Вместо нее религия предлагает устойчивые символические формы, призванные вытеснить бессознательные образы. Символические понятия всех религий суть воссоздания бессознательных процессов в типической и обязательной форме. Религиозное учение дает, так сказать, исчерпывающие сведения о «начале и конце» и о мире по ту сторону человеческого сознания. Везде, где удается проследить возникновение какой-либо религии, мы видим, что образы вероучения приходят к основателю в виде откровений, то есть как конкретизированное выражение бессознательных фантазий. Содержания, всплывающие из недр личного бессознательного, провозглашаются общезначимыми, замещают индивидуальные фантазии последователей этого вероучителя. Евангелие от Матфея сохранило сведения о земной жизни Христа, подтверждающие этот вывод: в истории искушения бесами идея царствования, всплывая из недр бессознательного, является основателю религии дьявольским видением, сулит власть над царствами земными. Ошибись Христос, прими Он Свою фантазию конкретно, то есть буквально, на свете стало бы одним сумасшедшим больше, и только. Но Он отверг конкретизм фантазии и вступил в мир как царь, которому подвластны просторы небес. Он не сделался параноиком, что доказывает сам Его успех. Звучащие порой со стороны психиатров рассуждения о патологических элементах в психологии Христа – всего-навсего нелепая рационалистическая болтовня, далекая от понимания подобных процессов в истории человечества.

81 Форма, в которой Христос представил миру содержания Своего бессознательного, была воспринята и объявлена общеобязательной. Вследствие этого все индивидуальные фантазии утратили значимость и ценность – более того, они провозглашались ересью и подвергались преследованию, как доказывают история гностического движения и судьба всех позднейших еретиков. В том же смысле высказывается и пророк Иеремия:

Так говорит Господь Саваоф: не слушайте слов пророков, пророчествующих вам: они обманывают вас, рассказывают мечты сердца своего, а не от уст Господних…

Я слышал, что говорят пророки, Моим именем пророчествующие ложь. Они говорят: «мне снилось, мне снилось».

Долго ли это будет в сердце пророков, пророчествующих ложь, пророчествующих обман своего сердца?

Думают ли они довести народ Мой до забвения имени Моего посредством снов своих, которые они пересказывают друг другу, как отцы их забыли имя Мое из-за Ваала?

Пророк, который видел сон, пусть и рассказывает его как сон; а у которого Мое слово, тот пусть говорит слово Мое верно. Что общего у мякины с чистым зерном? – говорит Господь[102]102
  Иер., 23, 16, 25–28. – Примеч. ред.


[Закрыть].

82 На заре христианства епископы ревностно трудились над искоренением деятельности индивидуального бессознательного среди монахов. Особенно ценными сведениями делится архиепископ Афанасий Александрийский в своем жизнеописании святого Антония. Наставляя монастырскую братию, он повествует о призраках и видениях, об опасностях души, одолевающих того, кто в одиночестве предается молитвам и посту. Афанасий предостерегает от дьявольских козней, ибо зло умеет принимать разные обличья с целью довести святых мужей до падения. Дьявол, разумеется, есть не что иное, как внутренний голос самого отшельника, взывающий из недр бессознательного и отвергающий насильственное подавление индивидуальной природы. Приведу ряд цитат из этой труднодоступной книги; они наглядно покажут, сколь систематически бессознательное подавлялось и обесценивалось[103]103
  Далее цит. по изданию: Святитель Афанасий Великий. Житие преподобного отца нашего Антония, описанное святым Афанасием в послании к инокам, пребывающим в чужих странах // Творения: В 4 т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1902–1903. Том III. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Итак, демоны всякому христианину, наипаче же монаху, как скоро увидят, что он трудолюбив и преуспевает, прежде всего предприемлют и покушаются – положить на пути соблазны. Соблазны же их суть лукавые помыслы. Но мы не должны устрашаться таковых внушений. Молитвою, постами и верою в Господа враги немедленно низлагаются. Впрочем, и по низложении они не успокаиваются, но вскоре снова наступают коварно и с хитростью. И когда не могут обольстить сердце явным и нечистым сластолюбием, тогда снова нападают иным образом, и стараются уже устрашить мечтательными привидениями, претворяясь в разные виды и принимая на себя подобие женщин, зверей, пресмыкающихся, великанов, множества воинов. Но и в таком случае не должно приходить в боязнь от этих привидений; потому что они суть ничто, и скоро исчезают, особливо, если кто оградит себя верою и крестным знамением… Они коварны и готовы во все превращаться, принимать на себя всякие виды. Нередко, будучи сами невидимы, представляются они поющими псалмы, припоминают изречения из Писаний. Иногда, если занимаемся чтением, и они немедленно, подобно эху, повторяют то же, что мы читаем; а если спим, пробуждают нас на молитву, и делают это так часто, что не дают почти нам и уснуть. Иногда, приняв на себя монашеской образ, представляются благоговейными собеседниками, чтобы обмануть подобием образа, и обольщенных ими вовлечь уже во что хотят. Но не надобно слушать их, пробуждают ли они на молитву, или советуют вовсе не принимать пищи, или представляются осуждающими и укоряющими нас за то самое, в чем прежде были с нами согласны. Ибо не из благоговения и не ради истины делают это, но чтобы неопытных ввергнуть в отчаяние. Подвижничество представляют они бесполезным, возбуждают в людях отвращение от монашеской жизни, как самой тяжкой и обременительной, и препятствуют вести этот, противный им, образ жизни.

Вот другой рассказ святого Антония.

Однажды явился с многочисленным сопровождением демон весьма высокий ростом, и осмелился сказать: я – Божия сила; я – Промысл; чего хочешь, все дарую тебе. – Тогда дунул я на него, произнеся имя Христово, занес руку ударить его и, как показалось, ударил, – и при имени Христовом тотчас исчез великан этот со всеми его демонами. Однажды, когда я постился, пришел этот коварный в виде монаха, имея у себя призрак хлеба, и давал мне такой совет: ешь, и отдохни после многих трудов; и ты – человек, можешь занемочь. – Но я, уразумев козни его, восстал на молитву, и демон не стерпел сего, скрылся, и исшедши в дверь, исчез, как дым. Много раз в пустыне мечтательно показывал мне враг золото, чтобы только прикоснулся я к нему и взглянул на него; но я отражал врага пением псалмов, и он исчезал. Часто демоны наносили мне удары, но я говорил: ничто не отлучит меня от любви Христовой. И после сего начинали они наносить сильнейшие удары друг другу. Впрочем, не я удерживал и приводил их в бездействие, но Господь… Однажды кто-то в монастыре постучался ко мне в дверь. И вышедши, увидел я какого-то явившегося огромного великана. Потом, когда спросил я: кто ты? – Он отвечал: я – сатана. – После сего на вопрос мой: для чего же ты здесь? – сказал он: почему напрасно порицают меня монахи и все прочие христиане? почему ежечасно проклинают меня? – И на слова мои: а ты для чего смущаешь их? – ответил: не я смущаю их; они сами себя возмущают; а я стал немощен… Нет уже мне и места, не имею ни стрел, ни города. Везде христиане: и пустыня наконец наполняется монахами. Пусть же соблюдают сами себя, и не проклинают меня напрасно. Тогда, подивившись благодати Господней, сказал я ему: всегда ты лжешь, и никогда не говоришь правды; однако же теперь, и против воли, сказал ты это справедливо. Ибо Христос, пришедши, соделал тебя немощным, и низложив, лишил тебя всего. – Услышав имя Спасителя и не терпя палящей силы его, диавол стал невидим.

83 Приведенные цитаты разъясняют, каким образом, благодаря общей вере, возможно отринуть индивидуальное бессознательное, пусть даже оно очевидно провозглашает истину. Особые причины такого поведения таятся в истории духа, но растолковывать их здесь неуместно. Довольствуемся тем фактом, что бессознательное подверглось подавлению и вытеснению. Говоря психологически, это подавление состоит в перенаправлении либидо, то есть психической энергии. Освобожденное либидо служит материалом для построения и развития сознательной установки, а в итоге постепенно складывается новое мировоззрение. Несомненная польза этого процесса укрепляет, конечно же, такую установку. Неудивительно поэтому, что психология нашего времени характеризуется прежде всего негативным отношением к бессознательному.

84 Нетрудно догадаться, почему наука должна исключать из рассмотрения всякое чувство и всякую фантазию. На то она, собственно, и наука. Но как обстоит дело с психологией? Считая себя наукой, она должна поступать сходным образом. Но исчерпает ли она тогда предмет своих исследований? Любая наука в конечном счете стремится сформулировать и выразить свой предмет абстрактно, а потому и психология может и облекает чувства, ощущения и фантазии в абстрактную интеллектуальную форму. Да, тем самым получает подкрепление интеллектуально-абстрактная точка зрения, однако остаются в небрежении прочие возможные психологические воззрения. Они лишь мимоходом затрагиваются научной психологией, которая отказывается видеть в них самостоятельные научные принципы. Наука при всех обстоятельствах – удел одного лишь интеллекта, а остальные психологические функции подчиняются ему как объекты. Интеллект властвует над всем в царстве науки. Вот только стоит науке ступить в область практического применения, как все меняется. Интеллект, былой правитель, становится помощником, инструментом, научно утонченным ремесленным орудием, которое перестало быть самоцелью и превратилось в простое условие. Теперь интеллект и наука вместе становятся на службу творческому замыслу и целеполаганию. Перед нами по-прежнему «психология», но уже не наука; это психология в более широком смысле слова, психологическая деятельность творческой природы, в которой первенство отдается созидающей фантазии. Иначе говоря, в практической психологии руководящая роль выпадает на долю самой жизни – да, налицо порождающая и созидающая фантазия, которая пользуется наукой как вспомогательным средством, но при этом наличествуют и многообразные требования внешней действительности, побуждающей творческую фантазию к деятельности. Несомненно, что наука как самоцель есть высокий идеал, но последовательное движение к нему создает столько же самоцелей, сколько вообще имеется наук и искусств. В результате возникает обильная дифференциация и специализация частных функций, но они вместе с тем отчуждаются от мира и жизни, а разнообразие специальных областей понемногу утрачивает всякую связь между собой. Оскудение и опустошение наблюдается не только в каждой из специальных областей, но и в психике человека, сумевшего благодаря дифференцированию возвыситься (или опуститься) до положения специалиста. Наука должна доказывать свою жизненную пригодность; мало быть госпожой, следует порой становиться и служанкой. Этим она ничуть себя не позорит.

85 Наука позволила нам заглянуть в область психических нерегулярностей и нарушений, за что присущий науке интеллект заслужил наше величайшее уважение, но было бы роковым заблуждением приписывать науке вследствие того абсолютную самоцель, отнимая у нее возможность служить простым орудием. Вступая с интеллектом и наукой в фактическую жизнь, мы тотчас замечаем ограничения, которые преграждают путь в другие, столь же действительные области жизни. Поэтому приходится признавать универсальность нашего идеала за некоторое ограничение и искать spiritus rector[104]104
  Направляющую силу (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть], который во имя полноты жизни выступает наилучшим ручательством психологической универсальности в сравнении с интеллектом. Восклицая: «Все в чувстве!», Фауст всего-навсего взывает к противоположности интеллекта и впадает, по сути, в другую крайность, не достигая ни полноты жизни, ни полноты собственной психики, когда чувство и мышление объединяются в высшее третье. Это высшее третье, о чем уже говорилось, можно трактовать как практическую цель или как фантазию, созидающую эту цель. Цель полноты не в состоянии постигнуть ни наука как самоцель, ни чувство, лишенное зоркости мышления. Одно должно пользоваться другим как вспомогательным средством, но пропасть между наукой и чувством столь велика, что необходим мост, их связующий. Таким мостом является созидающая фантазия. Она не возникает из этих областей, а является матерью обоих; более того, она носит в себе зародыш грядущего объединения этих противоположностей.

86 Пока психология для нас остается только наукой, мы будем стоять вне жизни, будем служить науке как самоцели. Да, через науку мы постигаем объективное положение дел, но она не считается ни с какими иными целями, кроме своей собственной. Интеллект вынужден томиться в самом себе до тех пор, пока он не пожертвует добровольно своим первенством и не признает ценности иных целей, достойных внимания. Он не решается перешагнуть через самого себя и не желает жертвовать своей всеобщей значимостью, поскольку все прочее для него – не более чем фантазия. Но разве все великое не было вначале фантазией? Интеллект, закоснев в науке как самоцели, тем преграждает себе путь к источнику жизни. Для него фантазия – лишь «сон-желание» (Wunschtraum), и он выражает желанное и необходимое для науки пренебрежение к фантазии. Наука как самоцель необходима, пока требуется именно развитие науки. Но она превращается в порок, едва развития начинает требовать сама жизнь. Отсюда следует, что подавление свободной фантазии было до поры исторически необходимым в рамках культурного процесса становления христианства; точно так же нашему естественно-научному веку необходимо подавление фантазии (пусть и по другим причинам). Не будем забывать, что творческая фантазия, если не поставить ей надлежащих пределов, способна выродиться в пагубное явление. Но эти пределы не тождественны искусственным загородкам, которые ставят интеллект и рациональное чувство: нет, пределы ставятся насущными нуждами и незыблемой действительностью.

87 У каждой исторической эпохи свои задачи, и лишь впоследствии можно с уверенностью говорить о том, что должно и чего не должно было быть. В любой исторический миг наблюдаются конфликты убеждений, ибо «война – отец всех»[105]105
  Гераклит. Фр. 53 / Перевод В. Нилендера. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Только история разрешает споры. Вечной истины не существует, истина – лишь программа, подлежащая исполнению. Чем более «вечна» какая-либо истина, тем менее жизненной и ценной она является: эта истина ничего не может нам поведать, поскольку разумеется сама собой.

88 Известные теории Фрейда и Адлера ясно показывают, как психология, оставаясь в строго научных рамках, оценивает фантазию. По толкованию Фрейда, фантазия сводится к элементарным и каузальным инстинктивным процессам. Согласно Адлеру, она сводится к элементарным финальным устремлениям «я». Фрейд предлагает психологию влечений, Адлер же отстаивает психологию личности. Влечение есть безличное биологическое явление. Психология, основанная на влечениях, должна по самой своей природе пренебрегать «я», поскольку то обязано своим существованием principium individuationis[106]106
  Принципу индивидуализации (лат.). – Примеч. ред.


[Закрыть], индивидуальному дифференцированию, которое вследствие своей единичности выделяется из круга общих биологических явлений. Хотя общие биологические влечения в целом содействуют формированию личности, индивидуальное все же существенно отличается от общих влечений и даже резко им противится, а индивидуум как самостоятельная личность всегда отличается от коллектива. Сущность индивидуума состоит именно в этом отличии. Всякая личностная психология должна поэтому исключать и обходить коллективный элемент, свойственный психологии влечения, потому что она описывает именно тот процесс, с помощью которого личность обособляется от коллективных влечений. Характерная враждебность между сторонниками обеих точек зрения объясняется тем, что одна точка зрения при последовательном проведении неминуемо обесценивает и уничижает другую. До тех пор пока не будет признано коренное различие между психологией влечений и личностной психологией, сторонники обеих теорий продолжат считать свои воззрения общезначимыми. Конечно, психология влечений вполне способна выдвигать, наряду с собственной, и теорию процессов становления личности. Это возможно, но построение такой теории наверняка покажется личностному психологу отрицанием его собственных взглядов. Вот почему порой у Фрейда упоминаются влечения «я», однако они влачат по большей части скромное существование. У Адлера же, напротив, все выглядит так, будто сексуальность – лишь средство, которое так или иначе служит элементарным намерениям власти. Принцип Адлера заключается в обеспечении личной власти, которая ставится над коллективными влечениями. У Фрейда влечение подчиняет «я» своим целям настолько, что «я» предстает не более чем функцией влечения.

89 Здесь мы видим, что наука в обоих случаях стремится свести все к собственному принципу, из которого далее вновь выводится все вокруг. Такой процесс особенно легко применим к фантазиям, ибо те, в противоположность функциям сознания, не приспосабливаются к реальности, не обладают объектно-ориентированным характером, а выражают сугубо инстинктивные и личные наклонности. Тот, кто принимает теорию влечений, без труда найдет в них «исполнение желаний», «инфантильное желание» и «вытесненную сексуальность». Тот, кому дорога теория личности, не менее легко отыщет элементарное намерение обезопасить и дифференцировать «я», так как фантазии суть плоды посредничества между «я» и влечениями. Отсюда следует, что фантазии содержат в себе элементы обеих сторон. Поэтому толкование либо в одну, либо в другую сторону всегда будет отчасти насильственным и произвольным, ведь какая-либо одна сторона неизбежно подавляется. Но в целом мы все же получаем доказуемую истину, пускай частичную, не притязающую на общую значимость. Ее значимость простирается лишь до пределов конкретного принципа, а в области другого принципа она теряет всякое значение.

90 Для фрейдовской психологии важно центральное положение о вытеснении несовместимых желаний. Человек есть не что иное, как клубок желаний, лишь частично приспособляемых к объекту. Невротические затруднения заключаются в том, что влияние среды, воспитания и объективных условий отчасти мешают свободно выражать свои влечения. От отца и матери наследуются влияния, чреватые моральным подавлением и инфантильными фиксациями, которые налагают отпечаток на последующую жизнь. Изначальная инстинктивная предрасположенность есть нечто непреложное; оно претерпевает нежелательные изменения, в основном благодаря влиянию со стороны объектов, поэтому свободное излияние влечений на подходящие объекты представляется целительным средством. Характерным признаком психологии Адлера является, наоборот, центральное понятие превосходства «я». Человек видится прежде всего личностью (Ichpunkt), которая ни при каких обстоятельствах не должна подчиняться объектам. У Фрейда определяющую роль играют желания, направленные на объект, фиксация на объекте и недопустимость ряда желаний по отношению к объекту; у Адлера все направляется на утверждение превосходства субъекта. Вытеснение направленных на объект влечений в теории Фрейда у Адлера превращается в обеспечение безопасности субъекта. Адлер называет способом исцеления преодоление этой субъективной безопасности, а Фрейд говорит об избавлении от вытеснения, преграждающего доступ к объекту.

91 Поэтому для Фрейда основной схемой является, скажем так, сексуальность как наиболее сильное выражение отношений между субъектом и объектом, а для Адлера – власть субъекта, действеннее всего оберегающая его от объектов и полностью его изолирующая, разрывающая всякое взаимодействие с внешним миром. Фрейд норовит увидеть свободное истечение влечений на объекты; Адлер стремится преодолеть враждебные чары объектов и тем спасти «я» от удушения в собственных доспехах. Взгляд Фрейда, по сути, является экстравертным, взгляд Адлера – интровертным. Экстравертная теория значима для экстравертного типа, интровертная теория значима для типа интровертного. Ввиду того что чистый тип есть плод одностороннего развития, он по необходимости будет неуравновешенным. Чрезмерное подчеркивание одной функции равносильно вытеснению другой.

92 Психоанализ не справляется с этим вытеснением – ввиду того, что применяемый в каждом случае метод ориентируется по теории собственного типа. Человек экстравертный будет сводить фантазии из недр бессознательного к их инстинктивным содержаниям, согласно со своей теорией. А человек интровертный будет видеть во всем стремление к власти. Результат такого анализа в каждом случае лишь укрепит уже существующий перекос мнений, но не будет способствовать улучшению взаимопонимания или посредничать между типами. Напротив того, пропасть расширяется, как во внешнем, так и во внутреннем отношении. Внутренняя диссоциация усугубляется, ибо в бессознательных фантазиях, сновидениях и прочее налицо частицы другой функции, которые тотчас обесцениваются и вновь вытесняются. Поэтому можно, пожалуй, до некоторой степени согласиться с мнением критика, утверждавшего, что Фрейд выдвинул невротическую теорию; впрочем, эта критика с оттенком недоброжелательства явно призвана освободить нас от обязанности серьезного изучения упомянутых проблем. Точки зрения Фрейда и Адлера односторонни, и каждая из них характерна лишь для одного типа.

93 Обе теории отвергают воображение, поскольку низводят фантазии до помех и трактуют их как семиотические[107]107
  Слово «семиотические» здесь противопоставляется слову «символические». Фрейд называет символами знаки элементарных инстинктивных процессов. Подлинный символ – это наилучшее выражение какой-либо данности, которую нельзя выразить иначе, кроме как посредством более или менее близкой аналогии. – Примеч. авт.


[Закрыть] выражения. На самом же деле значение фантазий чрезвычайно велико: они выступают признаками действия другого механизма, а именно признаками вытесненной экстраверсии у интроверта и вытесненной интроверсии у экстравертного типа. Вытесненная функция является бессознательной и потому остается неразвитой, зачаточной и архаичной. В таком состоянии она несоединима с высшим уровнем сознательной функции. Неприемлемость фантазий проистекает главным образом из своеобразия непризнанной бессознательной функции. Вследствие этого воображение предстает чем-то предосудительным и бесполезным для всех, кто воспринимает приспосабливание к внешней действительности как основной жизненный принцип. Между тем мы знаем, что источником всякой благой идеи, всякого творческого акта всегда было воображение, которое ныне лукаво именуют инфантильными фантазиями. Речь не только о художниках, обязанных фантазии всеми достижениями в жизни, но и вообще о всяком творчески одаренном человеке. Динамический принцип фантазии составляет игра, которая свойственна также детям и которая как таковая видится несовместимой с принципом серьезной работы. Но без игры фантазии ни одно творческое произведение до сих пор не создавалось. Мы бесконечно многим обязаны игре воображения, поэтому можно сказать, что до крайности близоруки те, кто отвергает фантазию из-за ее причудливого и неприемлемого характера. Не следует забывать, что именно в воображении человека может заключаться наивысшая ценность (это важное условие, потому что, с другой стороны, фантазии могут не иметь никакой ценности, оставаясь сырым материалом и не находя применения). Чтобы раскрыть ценность, заложенную в фантазиях, необходимо их развивать. Но для такого развития недостаточно одного лишь анализа – необходим еще и синтез, своего рода конструктивный метод[108]108
  См.: Юнг К. Г. Аналитическая психология, абз. 121 и далее. – Примеч. ред.


[Закрыть].

94 Остается открытым вопрос, возможно ли вообще удовлетворительно разрешить интеллектуальным путем конфликт между этими двумя точками зрения. Попытку примирения Абеляра следует, конечно, оценить высоко, однако она практически не принесла сколько-нибудь значимых результатов, ибо он не сумел отыскать примиряющую психологическую функцию, помимо концептуализма («сермонизма»), каковой видится односторонней интеллектуальной версией старого понятия логоса. Посредник-логос, разумеется, имел то преимущество перед sermo, что благодаря своему человеческому воплощению удовлетворял и неинтеллектуальные чаяния.

95 Никак не удается избавиться от впечатления, что выдающийся ум Абеляра, столь полно постигавший великую тайну жизни с ее «за» и «против», не удовлетворялся парадоксами концептуализма; он наверняка продолжал бы творческие усилия, когда бы побудительная сила страсти не затерялась в перипетиях трагической судьбы мыслителя. В подтверждение этого достаточно сравнить концептуализм с рассуждениями по тому же вопросу великих китайских философов Лао-цзы и Чжуан-цзы или поэта Шиллера.