Текст книги "Инстинкт Инес"

3

Ты остановишься у самой кромки моря. Ты не будешь знать, как туда попала. Ты руками ощупаешь свое тело и поймешь, что оно липкое, вымазано с головы до пят чем-то клейким, лицо тоже перепачкано. Руки не помогут тебе снять слой грязи, ибо они тоже покрыты липкой дрянью. Твоя голова – гнездо, набитое землей; земля сыплется из глаз и ослепляет тебя.

Проснувшись, ты обнаружишь, что сидишь, укрывшись в ветвях дерева, подтянув колени к лицу и затыкая руками уши, чтобы не слышать визг обезьяны-капуцина, которая убьет ударами палки змею, которой никогда уже не удастся добраться до кроны, где ты будешь прятаться. Капуцин сделает то, что тебе хотелось бы сделать самой, – убить змею. Отныне змея уже не будет мешать тебе спуститься с дерева. Но ярость, с которой обезьяна будет с ней расправляться, испугает тебя едва ли не больше, чем опасность встретиться с самой змеей.

Ты не узнаешь, сколько времени провела там, одна, под сводами леса. Будут моменты, которые ты не сможешь понять. Ты подносишь руку ко лбу всякий раз, когда хочешь осознать угрозу от встречи со змеей и яростную силу, с которой капуцин убьет ее, но не убьет твой страх. От тебя потребует больших усилий мысль, что сперва тебе будет угрожать змея, и это случится раньше, раньше; а капуцин убьет ее палкой, но это произойдет потом, потом.

А сейчас и обезьяна уйдет с безразличным видом, не проявляя к тебе ни малейшего интереса, волоча за собой палку, причмокивая губами и показывая язык цвета лосося. Лососи поплывут вверх по реке, против течения: тебя осенит это воспоминание, ты будешь довольна, потому что иногда тебе удается что-то вспомнить; но в следующую секунду ты поверишь, что все это тебе только привиделось, показалось, примерещилось – лососи поплывут против течения, чтобы дать начало новой жизни и оправдать свою, метать икру, ждать потомство… Но капуцин убьет змею, это наверняка произойдет, как и то, что обезьяна станет причмокивать, закончив свое дело, а змея сможет лишь что-то просвистеть своим раздвоенным языком; и так же наверняка какой-то зверь со стоящей дыбом щетиной подбежит к неподвижно лежащей змее и начнет сдирать с нее кожу цвета леса и пожирать ее плоть цвета луны. Настанет время спуститься с дерева. Опасности уже не будет. Лес всегда тебя защитит. Ты всегда сможешь вернуться сюда и укрыться в гуще листвы, где никогда не светит солнце…

Солнце…

Луна…

Ты пробуешь выговорить слова, которыми можно описать происходящее. Слова похожи на привычные монотонные движения, совершаемые по кругу без центра. В какой момент сельва будет соответствовать своему названию, станет сама собой? Когда наступят сумерки и сквозь ветви едва можно будет разглядеть багровое, как плоть кабана, изменчивое светило? Или когда вся сельва пронизана солнечными лучами, напоминающими стремительные птичьи крылья?

Ты закроешь глаза, чтобы лучше слышать звуки, которые были бы твоими единственными спутниками, если бы ты оставалась в лесу, – шорох птиц и свист змей, деловитое молчание насекомых и визгливую болтовню обезьян. Грозный треск ломающихся веток, когда кабаны и дикобразы рыщут в поисках еды…

Это твое убежище, но, поразмыслив, ты покинешь его, пересечешь границу реки, отделяющей лес от равнины, ты войдешь в открытый, незнакомый мир; тобой движет не страх, не скука, не надежда, а желание узнать или вспомнить то, что тебя окружает. Но при этом ты осознаешь, что для тебя нет «прежде» или «потом», ты существуешь лишь сейчас, сейчас, сейчас…

Ты переплывешь мутный бурный поток, и он смоет с тебя палые листья и жадно присосавшиеся грибы, которые словно второй кожей окутали тебя, пока ты жила на дереве. Ты вылезешь из воды, перепачканная бурым илом, из последних сил цепляясь за берег, отчаянно борясь против течения и ощущая дрожь земли; и вот ты уже на суше, стоишь на четвереньках, не в силах подняться, и мгновенно засыпаешь, сраженная усталостью.

Ты проснешься от того, что дрожит земля.

Начнешь искать укрытие.

Но негде спрятаться под этим небом без света, подобным непрозрачному потолку; оно словно сделано из переливающегося камня. Нет ничего, лишь голая равнина впереди и река позади, и лес на той стороне реки, а по равнине проносится стадо гигантских косматых овцебыков, от грохота их копыт дрожит земля, в ужасе врассыпную кидаются олени, уступая им путь; и вот земля успокаивается, становится темно, и долину охватывает дремота.

На этот раз тебя разбудит деятельное сопение непонятного зверька с острым хоботком, маленького и страшного; как мышь-паук, он копошится в земле, вытаскивает каких-то микроскопических насекомых и пожирает их, запихивая себе в хобот. Он еле слышно пищит, и тут же к нему присоединяются другие землеройки, возникает целая туча таких же зверьков – суетливых, беспокойных, ненасытных, будто предвещающих новую дрожь, которая сотрясет долину.

Наверное, вскоре землеройки исчезнут, но снова появятся рогатые животные – возможно, олени; спокойные, они станут описывать круги по равнине и сбиваться в стада, и вожаки будут яростно отгонять любого, осмелившегося приблизиться к их владениям. Завяжется жестокая схватка между вожаком и тем, кто посягнул на его территорию. Ты спрячешься и, не представляя для них ни малейшего интереса или опасности, незаметно станешь наблюдать за беспощадным боем этих самцов с окровавленными рогами и возбужденным естеством; борьба закончится, когда победителем выйдет лишь один самец и прогонит со своей земли истекающих кровью чужаков. На каждом клочке земли останется только один хозяин, вожак, с огромной короной ветвистых рогов и огромным членом; и тогда к этой территории начнут стягиваться кроткие безразличные самки, они будут есть траву и позволят оседлать себя торжествующему самцу, не поднимая головы и не переставая жевать, а победитель, сопя и фыркая, издаст рык, подобный грому с проклятых небес, которые обрекли его вести вечную битву именно ради этой минуты, а самки сохранят спокойствие и невозмутимость до самого конца…

И вот ты останешься одна в неожиданно наступившей темноте, наедине сама с собой ты закричишь, как будто стадо рогатых самцов и их самок все еще пасется на равнине, от которой сейчас веет таким же одиночеством, как и от тебя; ты почувствуешь, что должна бежать оттуда как можно дальше, охваченная безотчетным страхом, что гигантский рогатый самец застигнет тебя врасплох, пока ты, стоя на четвереньках, будешь кротко жевать траву на берегу реки, потому что его собьет с толку твоя поза, странный чужой запах и грива рыжих волос…

Несколько солнц спустя ты дойдешь до моря. Ты не знаешь, что делать дальше. Ты руками ощупаешь свое тело и поймешь, что оно липкое, вымазано с головы до пят чем-то клейким, лицо тоже перепачкано. Руки не помогут тебе снять слой грязи, ибо они тоже покрыты липкой дрянью. Твоя голова – гнездо, набитое землей; земля сыплется из глаз и ослепляет тебя. Тебе хотелось бы видеть и не видеть. Два обитателя глубин, огромные, раза в два длиннее тебя, сцепились в беспощадной схватке в бурлящем море; они то беспорядочно поднимают волны, то рвут друг друга острыми зубами и наносят меткие смертельные удары своими заточенными носами-клювами, столь же яростно, как обезьяна будет убивать змею. Это ты увидишь.

Ты не понимаешь, из-за чего они сражаются. Ты чувствуешь тоску, одиночество и грусть, когда идешь по каменистому пляжу и находишь маленьких рыбок, таких же точно, как и те, большие; они валяются на каменистом пляже изодранные, со следами зубов больших рыб, которые впечатались в их мертвые тела, словно неведомые знаки, – и как луч света тебя осенит воспоминание, – высеченные камнем на стенах пещер в горах.

Ты смотришь, как большие рыбы в море бьются не на жизнь, а на смерть, и тебе становится ясен смысл этой борьбы, но не смерти рыбок-малышей, убитых своими собственными родителями – ты еще не раз увидишь, как это происходит, – и оставленных бездыханными на берегу…

В другой раз те же самые большие белые рыбы будут весело резвиться в волнах, совершая гигантские прыжки и, видимо, считая море игровой площадкой. Ты начнешь учиться думать, ощущая, что, если станешь думать, то сможешь вспомнить. Есть вещи, которые тебе хочется вспомнить, но есть и другие, которые ты хочешь забыть, тебе нужно забыть…

Ты дойдешь до моря, и там самым трудным для тебя будет осознать разницу между забвением и воспоминанием – инстинктивно ты подносишь руку ко лбу всякий раз, когда думаешь об этом, – потому что еще недавно для тебя не существовало ни раньше, ни потом, а только то время и место, где ты находишься в данный момент и делаешь то, что должна делать; у тебя не останется воспоминаний, сколько бы ты ни тщилась вообразить, что однажды, еще маленькая, как эти мертвые рыбки, ты будешь жить рядом с женщиной, защищающей и охраняющей тебя, ты все это забудешь; а иногда тебе кажется, что вот сейчас ты закончишь делать то, что должна делать, на каменистом пляже и никогда, ни до, ни после этой минуты не будешь делать вообще ничего – тебе очень трудно представить себе это «до» и «после», «раньше» и «потом», – но в это туманное утро, под тусклым белесым солнцем, ты будешь смотреть, как прыгают и резвятся в море огромные рыбы после того, как погубили своих детей и оставили их бездыханными на берегу, и тогда ты впервые скажешь, что этого не может быть, этого не будет, и почувствуешь, как тебя захлестывает волна, подобная той, в которой будут продолжать свои игры веселые рыбы-убийцы.

Тогда, словно повинуясь внутреннему приказу, ты начнешь кататься по каменистому пляжу, выгибаясь и корчась, размахивая руками, сжимая кулаки, ты встанешь на корточки, твои груди мотаются из стороны в сторону, ноги раздвинуты, словно ты собираешься рожать, или мочиться, или позволить овладеть собой.

Ты закричишь.

Ты закричишь, потому что все происходящее – язык твоего тела на морском берегу, игры белых рыб, смерть убитых рыбок – слишком сильно и глубоко поразит тебя, ты не сможешь удержать это в себе. Ты почувствуешь это: в яростном и страстном крике ты выплеснешь все, что должно будет с тобой случиться – обезьяна вновь убьет змею, которую опять сожрет дикобраз, ты спустишься с дерева и переплывешь реку, задыхаясь от усталости, заснешь и вновь проснешься под грохот копыт, сотрясающий равнину, по которой пронесутся косматые первобытные овцебыки, и рогатые самцы будут вновь сражаться за свою землю и за своих самок; и ты проснешься на берегу моря и будешь смотреть, как рыбы бьются не на жизнь, а на смерть, убивают своих детей, а потом весело играют – все это разорвет тебя на куски, если ты не закричишь, как птица, которой тебе никогда не стать, если не издашь этот странный вопль, горловой и гортанный, если криком не выразишь, что ты одна, что тебе недостаточно твоего импровизированного танца, чтобы сказать, прокричать то, что не передать жестами, что тебе хотелось бы страстно прокричать или пропеть о том, что ты находишься здесь, сейчас, доступная, ты…

Много времени ты проведешь одна на пустынном берегу, боясь, что никогда не встретишь себе подобных…

«Много времени» – это трудно осмыслить, но при этих словах ты всегда будешь представлять себя рядом с неподвижной женщиной, в определенном месте и в определенный момент.

Едва сделав первые шаги, ты ощутишь, что рядом с тобой уже никого нет, и в твою жизнь вторгнется столь беспощадное одиночество, словно все, что ты увидишь, почувствуешь или потрогаешь, перестанет быть определенным и понятным.

Уже не будет женщины, дарующей чувство защищенности. Уже не будет тепла. Уже не будет пищи.

Ты оглядишься.

Есть только окружающий мир, и он не будет тобой, потому что ты будешь только тем, чем захочешь снова быть.

Почувствовав голод, ты отправишься назад, в лес. Ты поймешь, что необходимость заставила тебя покинуть сельву, чтобы найти пропитание, а сейчас та же необходимость велит тебе возвращаться с пустыми руками под спасительные своды деревьев. Тебе хочется пить, но, вероятно, ты уже поняла, что море с вечно играющими рыбами не способно утолить жажду. Ты возвращаешься к мутной реке. По дороге находишь какие-то фрукты кроваво-красного цвета и с жадностью пожираешь их, а потом смотришь на перепачканные руки. Ты осознаешь, что идешь, ешь, останавливаешься и засыпаешь в полной тишине.

Ты не поймешь, что заставляет тебя снова повторять тот танец у моря, страстные движения тела, бедер, рук, шеи, коленей, ногтей…

Кто тебя увидит, кто обратит на тебя внимание, кто разнесет по свету томительный зов, который вырвется из твоих уст, когда ты бегом возвращаешься в лес, не замечая, как колючие ветки царапают твою кожу? Ты, задыхаясь, выбегаешь в новую долину, несешься вверх по склону, стремясь добраться до вершины каменной скалы, закрываешь глаза, чтобы отдышаться и восстановить силы после подъема, и вдруг слышишь предупреждающий крик – ты открываешь глаза и видишь, что стоишь на самом краю обрыва. Вершина утеса и бездна у твоих ног. Глубокий овраг, а на другой стороне – на высоком известковом склоне – какая-то фигура, которая кричит, размахивает руками, подпрыгивает, чтобы привлечь твое внимание, пытаясь сообщить об опасности всеми жестами и прежде всего голосом: остановись, не падай, осторожно…

Он обнажен, так же, как и ты. Впервые тебе приходит в голову воспоминание. В другой раз вы оба будете одеты, но не теперь, теперь оба обнажены; он весь – цвета песка, его кожа, волоски на теле, его голова, бледный человек закричит тебе – остановись, осторожно! – но ты поймешь лишь звуки: e-dè, e-mè,[16]16
  Aider (фр.) – помогать; aimer (фр.) – любить.


[Закрыть] помочь, любить; в твоем взгляде, жестах и голосе появится нечто, что ты осознаешь лишь в тот момент, когда закричишь в ответ мужчине на другом берегу: он смотрит на меня, я смотрю на него, я ему кричу, он мне кричит, но если бы там никого не было, я бы кричала не так, я бы кричала, чтобы отпугнуть стаю черных птиц, или от страха перед крадущимся зверем; но сейчас я впервые кричу, умоляя о чем-то или благодаря другое существо, подобное мне, но в то же время отличное от меня, и крик этот вызван не необходимостью, а желанием: e-dè, e-mè, помоги мне, люби меня…

Тебе захочется отблагодарить его за то, что своим криком он удержал тебя от падения в бездну и не дал разбиться об острые камни на дне обрыва. Но ты умеешь только кричать, ты не знаешь, как позвать человека, который спас тебе жизнь, поэтому ты повысишь голос, тебе придется говорить громче, чем он, чтобы тебя было слышно с той стороны ущелья, но благодарственные звуки, вырывающиеся из твоей груди, горла и рта, удивят тебя саму: ты не слышала подобных звуков за все эти долгие луны и солнца, воспоминания о которых вдруг рассыплются в прах при одном звучании твоего голоса; и так закончится твое одинокое паломничество, лишь благодаря крику, который ты сама уже откажешься называть «криком», ибо крик – это непосредственная реакция на боль, неожиданность, страх, голод…

Сейчас, когда ты закричишь, появится нечто новое: ты повысишь голос не потому, что тебе что-то нужно, а потому, что ты захочешь чего-то. Твой крик отныне не будет подражанием тем звукам, которые ты слышала прежде, не будет напоминать шелест прибрежного тростника, рокот разбивающихся волн, голос обезьян, сообщающих о своем местонахождении, или зов, побуждающий птиц подняться на крыло и лететь на юг, мычание оленей во время листопада, шум бизонов, начинающих линять, если солнце припекает слишком сильно, шуршание толстой шкуры носорога, хрюканье кабана, пожирающего останки растерзанной львом туши…

Постепенно ты осознаешь, что он отвечает очень короткими звуками, не похожими на птичий крик или на рев первобытных быков, а, аааа, о, ооооо, эм, эмммм, и, иииии, но ты почувствуешь приятную теплоту в груди и решишь сперва, что «ты больше, чем он», а потом, что «ты то, чем он мог бы стать», ты объединишь короткие звуки а-о, а-эм, а-не, а-нель, простой крик над пропастью, над скелетами погибших животных, покоящихся на дне ущелья, как на скальном погосте: ты закричишь, но твой крик будет уже иным, это не вынужденный крик, как прежде, в нем появится нечто новое – а-нелъ, этот простой крик в сочетании с простым жестом – развести руки и потом соединить их на груди, а затем протянуть раскрытые ладони к человеку на другом берегу, а-нелъ, а-нель – этот голос и этот жест породят нечто новое, ты это знаешь, но ты не знаешь, какое дать имя этому: возможно, с его помощью удастся назвать то, что ты делаешь…

Тебе захочется есть, и ты соберешь маленькие красные плоды, растущие в соседнем лесу. Но когда ты вернешься на свой пост на краю ущелья, уже наступит ночь, и ты, как обычно, моментально заснешь.

Только в эту ночь в твои сны вторгнутся видения, которых не было прежде. Какой-то голос произнесет: «Ты снова будешь».

Едва выйдет солнце, ты сразу же встанешь, волнуясь и боясь потерять его. Ты начнешь искать глазами человека, которого отделяет от тебя бездонная пропасть.

Он будет стоять там, размахивая поднятой рукой.

Ты ответишь ему тем же жестом.

На этот раз он не станет кричать. Он сделает то же, что ты накануне.

Вначале неуверенно, словно пробуя голос, он несколько раз повторит: а-нелъ, а-нелъ, указывая на тебя, а затем коснется своей груди и мягко скажет новым, незнакомым голосом: не-эль, не-эль…

Ты не будешь знать, как ему ответить, почувствуешь, что голос отказывает тебе, и попробуешь повторить свой танец на морском берегу, судорожные конвульсии своего тела, а он будет лишь смотреть на тебя, не пытаясь подражать, и сделает странный жест – отстраненный или, возможно, отстраняющий, – всем своим видом выказывая неодобрение; он скрестит руки, повысит голос, а-нель, а-нель, ты поймешь, перестанешь танцевать и повторишь своим более высоким и нежным голосом пение птиц, шум моря, шелест листвы, игры обезьян, битву оленей, журчание реки; звуки соединятся, нанизываясь один на другой, как бусы, которые кто-то станет носить на шее, кто-то, а ты будешь защитницей; ты, лишенная памяти, должна снова обрести себя.

А-нель.

Это ты.

Ты повторишь слово и скажешь себе: это я. Он говорит, что это я.

Он укажет путь, но его голос прозвучит по-другому, он подобен твоему, но в то же время более чувственный. В его слове: не-эль? – ты услышишь зов тела.

Пение плоти. Пение. Как иначе назвать это слово, которое уже не будет просто криком?

Пение.

Это уже не только голос.

Ты произнесешь эти слова, и далеко в прошлом останутся визг, писк, рычание, прибой, грозы, песчаный пляж…

Он – не-эль? – спускается со скалы, делая умоляющие жесты, которые ты повторяешь вслед за ним; вы издаете беспорядочные крики, чтобы не дать другому оступиться, и, в нетерпении спеша навстречу друг другу, вы забываете о нежных переливах имен а-нель и не-эль и, против своей воли, возвращаетесь к рычанию, к стону, к вою; лихорадочная дрожь сотрясает ваши тела, вы переходите на бег, ощущая, что лишь стремительное движение может ускорить вожделенную встречу, и этот бег заставляет вас вернуться к крикам и жестам из прошлой жизни, но это не имеет уже никакого значения, ибо, назвав друг друга а-нель и не-эль, вы сказали помоги мне и люби меня, и это главное, но тем самым вы совершили нечто ужасное, нечто недозволенное: вы допустили иную реальность в ваше настоящее и будущее, смешали и перепутали времена, открыли запретный путь тому, что уже пережили прежде.

Эта сцена навеет тебе былую тоску о «прежде» и «потом». В памяти вновь возникнут рогатые олени, расчищающие себе место под полуденным солнцем; они описывают круги по равнине, сбиваются в стада – и вот вспыхивает бой, пот течет ручьем, белая пена изо рта, глаза горят безумным блеском, хруст рогов, и ты, распластавшись на земле, мечтаешь оказаться под защитой спасительного леса; битва оленей длится весь день, пока в живых не остается так мало, что их можно пересчитать по пальцам, – по одному хозяину на каждый клочок земли.

Ощущение будет столь живым и реальным, что моментально развеется, словно его истинная глубина не потерпит длительных размышлений. Этот миг заставит вас действовать, двигаться, кричать.

Но порывистое движение и бессвязный крик внезапно оборвутся в тот момент, когда на дне ущелья, как на ложе между двумя скалами, прежде разделявшими вас, ты и он взглянете друг на друга, рассмотрите внимательнее, а затем каждый из вас исторгнет крик, каждый из вас начнет свой танец, размахивая руками и впечатывая ноги в пыль, а потом, присев на корточки, вы станете чертить круги на песке и, исчерпав потребность в движении, обменяетесь долгим взглядом, без слов говоря: e-dè, e-mè, помоги мне, люби меня, мы нужны друг другу, мы любим друг друга, мы уже никогда не будем такими, как прежде.

Снова… быть? – отважится она произнести, сперва очень тихо, но постепенно повышая голос, пока он не перейдет в то, что однажды они назовут «пением»: хас, хас…

И тогда он протянет тебе кусок хрусталя, и ты заплачешь, и поднесешь его к губам, и повесишь его на грудь, и не нужны тебе будут другие украшения…

Хас, хас, мерондор дириколитц – скажет он.

Хас, хас, фори ми диниколитц – пропоешь ты в ответ.

Потом они в изнеможении заснут вместе на ложе из песка на дне ущелья. Но он ляжет навзничь, вытянувшись всем телом, а ты примешь единственную знакомую тебе позу для сна – свернувшись клубочком, подтянув колени к подбородку, но сейчас не-эль вытянет руку, чтобы ты могла положить на нее голову.

С рассветом они вместе отправятся в путь, он поведет тебя, и это будет совсем иначе, чем когда ты странствовала одна. Сейчас твоя прежняя манера ходить покажется тебе неуклюжей и безобразной, потому что рядом с ним твое тело обретет совсем другую пластику, которая станет для тебя более естественной. Ты снова вернешься на берег моря и попробуешь повторить свои прежние страстные и яростные движения, будто что-то разрывало тебя изнутри, но теперь уже нет: не-эль успокаивает тебя одним жестом руки, и звуки, вырывающиеся из твоих уст, каким-то образом соответствуют новым ощущениям, которые ты испытываешь благодаря этому человеку.

Они вместе отправятся в путь и вместе молча будут искать пищу и воду.

Передвигаться станут не по прямой, а осторожно, ведомые чутьем.

У входа в долину они найдут свежую оленью тушу – лев, по-видимому, только что удалился, сожрав еще дымящиеся внутренности жертвы. Не-эль поспешит забрать то, что осталось от растерзанной туши, знаками подзывая тебя, чтобы ты помогла ему взять остатки львиного обеда – оставшиеся куски жира и оленью лопатку, квадратную суховатую кость, которую он понесет, крепко прижав рукой к груди; вы будете стараться быстрее покинуть это место и успеете спрятаться в чаще за секунду до того, как явится кабан, чтобы дожрать скудные кровавые останки.

Не выпуская кость из руки, не-эль отведет тебя в пещеру.

Вам придется пересечь необозримые луга, бурные ревущие реки и тенистые леса, пока вы не достигнете входа в пещеру, скрытую во мраке.

Вы на ощупь проберетесь через узкий лаз, известный только ему, остановитесь, и не-эль чем-то чиркнет в темноте и зажжет факел, который осветит стены неровным, дрожащим светом; взгляду откроются фигуры, изображенные на камне, он укажет тебе на них, и ты с замершим сердцем, широко раскрыв глаза, станешь на них смотреть.

Ты увидишь тех же самых оленей на равнине, пару, но не так, как они тебе запомнились – высокомерный самец, собственник и драчун, и покорная безразличная самка.

Это будут два существа, занимающиеся любовью, ласково уткнувшись друг в друга; самец опустился на колени, самка спокойно стоит перед ним, подставив голову, а он с нежностью лижет ее лоб.

Вид пещеры заставит тебя застыть в изумлении, а-нель, и исторгнет слезы; то, что сначала вызвало изумление, вынудит тебя думать о чем-то потерянном, забытом и необходимом, о том, что тебе захочется удержать навсегда; ты будешь благодарна не-эль за то, что он привел тебя сюда и дал испытать это восхищение чем-то новым, ранее тебе неизвестным, и тогда ты еще не поймешь, что оно сотворено его руками, которые в тот момент разожмутся, выпустят твои пальцы и примутся за работу.

В оленьем жиру будет гореть фитиль, сделанный из какого-то колючего кустарника.

В неверном дрожащем свете начнет казаться, что фигуры любящих оленей оживают и продолжают свои ласки, так похожие, а-нель, на странное ощущение, заставляющее тебя повысить голос в поисках нужного слова или ритма, который бы соответствовал или дополнял, ты не можешь объяснить эту картину; а не-эль продолжает чертить и раскрашивать рисунок пальцами, вымазанными в чем-то похожим на кровь, по цвету напоминающем оленью шкуру.

Звук, который ты издашь, сама того не сознавая, будет пением. В этом пении сольется воедино все, что ты до сих пор сама о себе не знала: будто все, что ты пережила в лесу, на берегу моря, на пустынной равнине, сейчас исторгается из тебя; твое пение выражает и силу, и нежность, и желание, оно не имеет ничего общего с призывом на помощь или криками от голода и страха: ты уже знаешь, что у тебя новый голос, и этот голос не обусловлен необходимостью; нечто в самом голосе дает это понять – то, что ты поешь, пока он рисует на стене, не вызвано нуждой искать пищу, или охотиться на птиц, или защищаться от кабанов, или спать, свернувшись клубком, или залезать на деревья, или обманывать обезьян.

То, что ты поешь, уже не будет необходимым криком.

Чуть позже ты и он спокойно посмотрите друг на друга и оба поймете, что вы навсегда связаны, что отныне вы всегда будете вместе слушать, чувствовать и видеть друг друга; вы осознаете, что вдвоем вы станете думать, как один, потому что один – это отражение другого, как те олени, которых он рисует на стене, в то время как ты на другой стене своей рукой чертишь его силуэт и продолжаешь свою песнь, пытаясь выразить непривычными словами: «это – ты, потому что это – я, потому что мы вместе, и потому что только ты и я сможем сделать то, что мы собираемся делать».

Каждый день вы будете ходить искать острые камушки или камни побольше, которые можно расколоть, а осколки унести в пещеру и заточить.

Вы будете искать останки животных, ибо равнина – это огромное кладбище, и добывать из них то, что всегда оставляют другие животные: мозговую кость, которую затем не-эль нагревает и достает из нее мозг – еду, известную только вам двоим, ведь другим животным не суждено ее отведать.

Вы будете собирать листья и травы, пригодные в пищу и для лечения от лихорадки, головной боли и разных хворей, а также чтобы подтираться или останавливать кровь – всему этому научил тебя он, хотя именно он будет возвращаться домой, раненный в битвах, о которых тебе ничего не расскажет, в то время как ты все реже станешь покидать пещеру.

Однажды у тебя прекратятся обычные кровотечения при убывающей луне, и не-эль сядет рядом с тобой и протянет тебе открытые ладони, говоря, что он здесь, чтобы помочь тебе. Все будет хорошо. Легче легкого.

И наступят холодные длинные ночи, и все, что прежде добывалось движением, теперь достигалось благодаря отдыху и ночной тишине.

Вы научитесь жить, не разлучаясь ни на минуту, и радоваться, что проводите ночи в объятиях друг друга, давая выход своему ликованию от того, что вы вместе.

«О мерикариу! О мерикариба!»

Не-эль полюбит класть голову на твой округлившийся живот.

Он скажет, что скоро появится еще один голос.

Голоса обоих постепенно приобретут различные оттенки, потому что и любовь станет меняться, и зов плоти будет уже другим, и все это нужно будет выражать иными, разнообразными голосами.

Появятся новые песни, они будут нарастать, становясь все более громкими и свободными, пока в них не сольются воедино наслаждение и желание.

Уже не будет различия между необходимостью и пением.

Теперь не-эль должен будет выходить из пещеры один, а тебе необходимость искать пищу станет казаться разлукой, которая опять возвращает тебя в немоту, так ты ему и скажешь, а он ответит, что должен хранить молчание во время охоты. Но во время этих вылазок его сопровождает пение птиц, да и вообще мир полон звуков, криков и жалоб.

«Но в моих ушах всегда звучит твой голос, а-нель».

Он расскажет тебе, что ловит рыбу на берегу моря, но вода постепенно отступает, и ему с каждым разом приходится ходить все дальше, чтобы собирать моллюсков и устриц. Очень скоро он уже сможет добраться до другой земли, которая казалась такой далекой и туманной, когда он смотрел на нее с берега, поблизости от которого резвились смертоносные рыбы. А сейчас уже не кажется, сейчас далекое приближается.

Он скажет, что это его пугает, потому что без тебя он останется один, даже если вокруг будут другие.

He-эль ходит искать пищу в одиночестве, ему не нужно говорить. Ему надо только добыть еду. Поэтому, скажет он, он так стремится поскорее вернуться в пещеру, ведь он знает, что там он увидится с тобой, будет вместе с тобой.

«Мерондор динкорлитц».

Ты спросишь его, чувствует ли он во время своих одиноких походов то же, что и она: оставаясь одна, она лишь берет какие-то вещи и что-то с ними делает, и потом все словно исчезает, как только работа выполнена.

Не оставив следа.

Не оставив воспоминания.

Да, согласится он, вместе, может быть, мы когда-нибудь сможем вспомнить.

Тебя удивят эти слова. Сама того не осознавая, ты уже начала запоминать, а в одиночестве ты теряешь эту способность, без не-эль твой голос означает многое, но прежде всего это страдание и крик боли.

Да, согласится он, я кричу, когда нападаю на зверя, но думаю о тебе до самого возвращения, и то, что я тебе говорю потом, – это и мой крик во время охоты, и голос моей любви к тебе.

Это благодаря тебе, а-нель. (А-нель, традиун)

Не-эль… Ты мне нужен. (Не-эль… Трудинсе)

Скажи только, когда. (Мерондор айшо)

Всегда. (Мерондор)

И поэтому в ту ночь, когда ее крик – твой крик, а-нель – превратится в одно долгое протяжное ааааааааааааааааааа, твой разум и тело вспомнят всю будущую боль; ты будешь молить о помощи, как при первой встрече, и он поможет тебе; вы скажете друг другу лишь самое необходимое, но ваши взгляды встретятся, и без слов станет ясно, что едва закончится необходимость, вернется наслаждение, вы его уже обрели и, познав, уже никогда не захотите с ним расстаться; все это ты поведаешь мужчине, который не даст тебе родить своего сына так, как тебе бы хотелось, а-нель, – одной, согнувшись и вытянув руки, чтобы самой принять своего ребенка; но помимо естественной боли, которую ты готова стерпеть, иная, неожиданная боль пронзает твою спину от попытки самой принять своего ребенка, не прося ничьей помощи, как происходило испокон века. Прежде.