Текст книги "Инстинкт Инес"

Крови столько, что кажется, будто женщина впитается вместе с ней во влажную землю и станет одним целым с телом своего юного супруга.

Я не хочу выходить, скажешь ты, обнимая свою дочь. Я боюсь.

Они тебя заподозрят, отвечает не-эль. Продолжай работать, как обычно. Как я делаю.

Ты что-нибудь еще помнишь?

Нет. Только язык. Когда вернулся язык, вернулось ощущение места.

Мы были здесь раньше.

Оба? Или только ты?

Он надолго замолчал и погладил рыженькую головку ребенка. Затем взглянул на стены своего бывшего родного дома. Впервые а-нель увидела выражение стыда и боли во взгляде отца своей дочери.

Я умею рисовать только на камне. Не на земле. И не на кости.

Ответь мне, скажешь ты тихо и печально, откуда ты знаешь, что я тоже была здесь?

Он снова замолкает, а потом уходит на охоту и возвращается, погруженный в себя. Так проходит много ночей. Ты отдаляешься от него, обнимаешь малышку, словно ища у нее спасения, вы не разговариваете между собой, невыносимым грузом молчание давит на вас, сковывая хуже любых пут, и каждый из вас боится, что молчание обернется ненавистью, недоверием, разрывом…

Однажды ночью не-эль не выдерживает, с рыданиями бросается в твои объятия и просит у тебя прощения, он говорит, что когда память возвращается, это не всегда хорошо, воспоминания могут быть очень плохими, я думаю, мы должны благословить забвение, в котором мы жили, потому что благодаря этому забвению мы встретились, ты и я, а кроме того, воспоминания мужчины и воспоминания женщины, встретившихся вновь, отличаются друг от друга, один вспоминает что-то, что другой забыл, и наоборот, а иногда что-то совсем исчезает из памяти, потому что причиняет слишком сильную боль, и приходится верить, что случившегося никогда не было, забывается самое важное, потому что оно оказывается самым болезненным.

Скажи мне, о чем я забыла, не-эль.

Он не стал заходить внутрь вместе с тобой. Он привел тебя на место, но там взял на руки рыжеволосую девочку и сказал, что вернется домой, чтобы никто ничего не заподозрил, а ты, чтобы спасти дочку, молча согласилась, хотя тебе хотелось задать вопрос.

Да.

Это был земляной холмик, покрытый ветками и почти не заметный под ними. В куполе было отверстие, и ветки, свисая со всех сторон, просовывались через него в глубь земляной хижины. Другое отверстие находилось на уровне земли.

Ты пролезла через него на четвереньках, выжидая, пока глаза свыкнутся с темнотой, и тут на тебя нахлынула тошнотворная волна едких запахов гнилой травы, пустых скорлупок, старых семян, мочи икала.

Ты продвигалась, ориентируясь на звук хриплого, прерывистого дыхания, будто исходящего из груди человека, застигнутого врасплох между сном и явью или между агонией и смертью.

Когда, наконец, твои глаза освоились в темноте, ты увидела женщину, лежащую около стены, укрытую горой тяжелых одеял в окружении каких-то жвачных животных с серой спиной и белым животом, источавших наиболее резкий запах. Тебе он был знаком по жизни на другом берегу, где стада подобных животных искали убежища в пещерах, пропитывая их таким же острым мускусным запахом, как и этот, настигнувший тебя в темноте. Около лежащей женщины валялись огрызки фруктов и тухлые яйца.

Она следила за тобой взглядом с момента твоего появления. Тень была для нее светом. Женщина лежала неподвижно, казалось, ей недоставало сил, чтобы сдвинуться с этого места, спрятанного в лесу, за пределами костяной изгороди.

Руки она держала под одеялом. Ее молящий взгляд заставил тебя приблизиться. Потолок был совсем низкий. Ты опустилась на колени рядом с ней и увидела, как две слезы скатились по ее морщинистым щекам. Она не стала их утирать. Руки ее по-прежнему были спрятаны под мехом. Ты вытерла ей лицо длинными жесткими прядями ее же собственных седых волос, стали видны глубоко запавшие блестящие глаза, широкие крылья носа, большой полуоткрытый рот, пузырящийся слюной.

Ты вернулась, сказала она дрожащим голосом.

Ты утвердительно кивнула, но взгляд выдавал твою растерянность и непонимание.

Я знала, что ты вернешься, улыбнулась старуха.

Действительно ли она была столь стара? Так казалось из-за ее седых всклокоченных волос, скрывающих все, кроме этого взволнованного странного профиля. Она казалась старой из-за неподвижной позы, будто усталость была единственным подтверждением ее принадлежности к миру живых. За этим изнеможением, которое ты ощутила, едва увидев ее, была лишь смерть.

Она сказала, что хорошо видит тебя, потому что привыкла жить в темноте. У нее очень острое обоняние, потому что это самое важное для нее чувство. И ты должна говорить с ней тихо, потому что жизнь в тишине приучила ее различать самый отдаленный шепот, а громкие звуки нагоняют на нее ужас. У нее очень большие уши: говоря это, она отвела в сторону волосы и показала тебе огромное мохнатое ухо.

Сжалься надо мной, вдруг сказала женщина.

Как это, прошептала ты, непроизвольно подчиняясь ей.

Вспомни меня. Сжалься.

Как мне тебя вспомнить?

Женщина наконец вытащила руку из-под мехов, которыми была укрыта.

Она протянула тебе руку, поросшую густой полуседой шерстью. Показала сжатый кулак. Раскрыла его.

На розовой ладони покоился какой-то яйцевидный затертый предмет, с трудом, но все же можно было различить, чем он был прежде. Ты скорее догадалась, нежели увидела, а-нель, что это было изображение женщины – маленькая бесформенная головка, затем шло плотное тело с большими грудями, бедрами и ягодицами, переходящими в толстые ноги с маленькими ступнями.

Фигурка была такой затертой, что казалась почти прозрачной. Изначальные очертания сгладились до яйцевидной формы.

Не говоря ни слова, она положила предмет в твою руку.

И вдруг обняла тебя.

Ты ощутила ее морщинистую и поросшую волосами кожу у своей щеки. Ты ощутила отвращение, смешанное с нежностью. Тебя ослепила внезапная непонятная боль, пульсирующая в голове, столь же сильная, как и твое стремление вспомнить эту женщину…

И тогда она откинула одеяла и мягко подтолкнула тебя так, что ты оказалась лежащей навзничь, головой вперед, и она расставила короткие волосатые ноги и издала крик, в котором смешались боль и наслаждение, в то время как ты лежала на спине, словно только что появилась на свет из живота этой женщины, и тогда она улыбнулась и, взяв за руки, притянула тебя к себе, ты увидела ее разверстое лоно, напоминающее открывшийся плод, а она притянула тебя к лицу, поцеловала тебя, облизала, высосала влагу из твоего носа и рта, приблизила твои губы к своим высохшим, красноватым, волосатым соскам, а потом повторила пантомиму еще раз, протягивая руки к своему обнаженному лону и жестами показывая, как она, легко, без усилия, достает только что родившееся тельце своими длинными руками, приспособленными для родов в одиночестве, без посторонней помощи…

Женщина умиротворенно скрестила руки, нежно посмотрела на тебя и сказала: спасайся, ты в опасности, никогда не признавайся, что была здесь, сохрани то, что я дала тебе, передай своим потомкам, у тебя есть дети, внуки? нет, я не хочу знать, я смирилась со своим жребием, я снова вижу тебя, дочка, это самый счастливый день в моей жизни.

Она приподнялась и куда-то направилась на четвереньках, в то время как ты, тоже на четвереньках, выбиралась из темного логова.

Растерянность и нежность заставили тебя обернуться на шорох шагов позади.

Ты увидела, как она качается, зацепившись за ветку дерева, и машет тебе свободной рукой, длинной и мохнатой, с розовой ладошкой.

С глазами, полными слез, ты сказала не-эль, что твоя единственная работа в этом месте – заботиться о своей дочери и о женщине из леса, ухаживать за ней, вернуть ее к жизни.

Не-эль схватил тебя за руки – он впервые так грубо обращался с тобой, ты не можешь, сказал он, ради меня, ради себя самой, ради нашей дочки, ради нее самой, не рассказывай о том, что ты видела, ты не могла вспомнить ее, это моя вина, мне не надо было водить тебя туда, я поддался жалости, но я-то вспомнила, а-нель, мы дети от разных матерей, не забывай, от разных матерей, конечно, не-эль, я знаю, знаю…

Да, но от одного отца, сказал в ту ночь молодой человек с заплетенными в косички волосами, оливковой кожей и звенящими украшениями. А теперь взгляните на своего отца. На нашего отца. И скажите мне, достоин ли он быть вождем, отцом, фадер базилем…

Его силой вытащили из костяного дома, сорвав всю одежду, кроме набедренной повязки. В центре площадки был вкопан ствол дерева без единой ветки. Столб смазан жиром, сказал человек с косичками, посмотрим, сможет ли наш отец залезть наверх и доказать, что достоин быть вождем…

Он позвенел браслетами на руках, и воины с копьями подтащили старика к столбу.

Восседая на троне из слоновой кости, смуглый юноша объяснил молодой паре, пришедшей с того берега: ствол намазан мускусом, но даже без этого наш отец и повелитель не сможет забраться на него.

– Он не обезьяна, – засмеялся юноша, – но сил у него уже нет. Время уступить место новому вождю. Таков закон.

Раз за разом старик пытался обхватить скользкий ствол и подняться. Под конец он сдался. Он Упал на колени и склонил шею.

Сидящий на троне юноша подал знак рукой.

Одним ударом топора палач отсек старику голову и передал ее юноше.

Молодой человек поднял вверх отрубленную голову, ухватив ее за длинные седые волосы, и показал всем собравшимся, и они выразили свое ликование криком, или рыданием, или пением; тебя охватило желание присоединить свой голос к хору, превратить вопли в пение. В глубине души ты ценишь эти крики, ибо чувствуешь, что если не-эль обрел память благодаря языку, то твой путь – это завладевающее тобой пение, жесты, крики, потому что ты вернулась в состояние, в котором находилась, впервые почувствовав их необходимость: тебе страшно, что ты снова вернулась в то состояние, когда впервые тебе пришлось так кричать…

Новый вождь поднял за седые пряди голову бывшего вождя и показал ее мужчинам и женщинам селения, огороженного костяным частоколом. Пропев что-то, толпа стала разбредаться, словно уловив сигнал к завершению церемонии. Но на этот раз новый вождь их остановил. Он издал дикий крик, не похожий ни на человеческий, ни на звериный, и сказал, что церемония еще не закончена.

Он сказал, что боги – тут все непонимающе переглянулись, а он повторил: боги мне приказали исполнить их волю. Таков закон.

Он напомнил собравшимся, что наступает время отдать своих женщин в другие племена, чтобы избежать ужасов кровосмесительной связи, когда сестры спят с братьями, а потом производят на свет чудовищ, ходящих на четвереньках и пожирающих друг друга. Таков закон.

Юноша, окинув окружающих сонным взглядом, продолжил, что некоторые еще помнят времена, когда вождями были матери, они заставляли любить себя, потому что одинаково любили всех своих детей, не проводя между ними никаких различий.

Народ криками подтвердил это, и юный фадер базилъ кричал громче всех: Таков был закон.

Он предупредил их, что пора забыть те времена и тот закон, – тут он понизил голос и широко распахнул глаза, – а тот, кто скажет, что то время и тот закон были лучше, чем закон нового времени, будет обезглавлен, как этот никчемный старик, или заколот копьями, как плаксивая немощная вдова. Таков закон.

Юноша наставлял их, оскалив острые зубы, что настали новые времена, сейчас отец правит и назначает своим преемником старшего сына, но если старший сын предпочтет власти над людьми удовольствия и любовь женщины, он должен умереть и уступить свое место тому, кто хочет и умеет править, в отсутствие искушений и в полном одиночестве. Таков теперь закон. Вождь будет жить один, не испытывая соблазнов и не нуждаясь в советах.

Молодой базилъ взмахнул рукой, вызвав радостные крики собравшихся.

Жестом успокоив толпу, он сказал, что таков новый порядок, и все обязаны чтить его.

Когда правила мать, все были равны, и никто не должен был выделяться. Личные способности были задушены еще в младенчестве. Это была недальновидная эпоха, царил голод, жизнь сливалась с окружающим миром и зависела от него – от леса, животных, рек, моря, дождя…

– Теперь иной закон.

Теперь настало время, когда один-единственный вождь распределяет задачи, награды и кары. Таков закон.

Настало время, когда первый сын вождя однажды сменит его на посту. Таков закон.

Он остановился и, вопреки ожиданиям, отвел взгляд от тебя, твоего мужчины и твоей дочери.

Брат и сестра не должны спать друг с другом. Это всегда было законом. Потомство брата и сестры никогда не испытает радости плоти. Таков закон. Потомки заплатят за грехи родителей. Таков закон.

И тогда, в мгновение ока и с неотвратимостью молнии, воины из стражи юного вождя скрутили руки не-эль, вырвали у него девочку, развели ей ноги и каменным ножом вырезали клитор, бросив тебе в лицо, а-нель, кусок окровавленной плоти.

Но тебя уже там не было.

Ты бежала из этого проклятого места, унося с собой в кулаке лишь статуэтку женщины, настолько затертую, что она потеряла изначальную форму и превратилась в подобие стеклянной матки, а в твоей вновь обретенной памяти навсегда запечатлелись силуэты твоего светловолосого обнаженного мужчины, каким ты его увидела давным-давно на том берегу, и твоей черноглазой рыжеволосой малышки, замученной и искалеченной по приказу обезумевшего вождя – дьявола, возомнившего себя богом; ты бежишь далеко, крича и подвывая, но тебя никто не преследует, они довольны тем, что ты увидела то, что ты увидела, а ты отныне обречена всю жизнь жить с этой болью, с этим горем, с этим проклятием, с этой жаждой мести, зарождающейся в тебе, словно пение, и оборачивающейся страстью, которую можно выразить голосом. Выплескивается на свободу природный голос твоей страсти, и в пение обращаются судорожные конвульсии твоего тела, готового разорваться на куски…

Своими криками ты уподобишься зверям и птицам, которые отныне и навсегда станут твоими единственными спутниками. Тобой снова овладевает неодолимый внутренний порыв, который ты выражаешь воем, голосом леса, моря, гор, рек и подземного царства: твое пение, а-нель, позволяет тебе укрыться от беспощадного хаоса твоей жизни, в одночасье уничтоженной событиями, которыми ты не управляешь и чей смысл тебе непонятен, но вину за них возлагают на тебя; ты оцениваешь их и исключаешь свою лесную четвероногую мать, прекрасного супруга, который был твоим братом, старшего брата, добившегося власти и мертвого уже при жизни, до наступления своей смерти, обезглавленного отца, лишенного силы самой жизнью, а самой жизни – жестоким сыном-узурпатором; ты исключаешь всех, кроме себя самой, а-нель, это твоя вина, ты в ответе за надругательство над собственным ребенком, но ты не вернешься, чтобы молить о прощении, вернуть свою дочь, сказать ей, что ты ее мать, чтобы с девочкой не случилось то же, что произошло с тобой, когда тебя навсегда разлучили с матерью, отцом, братьями, с твоим мертвым братом, с твоим покинутым любимым… Ты пересекаешь ледяное море и возвращаешься на пляж, где вы встретились, оттуда – через застывшие долины – в пещеру с картинами, созданными не-эль; там, а-нель, ты упадешь на колени и приложишь свою Руку, руку матери, к отпечатку, оставленному однажды рукой твоей новорожденной дочки, ты плачешь и даешь клятву, что вернешь ее, снова заберешь к себе, ты силой вырвешь ее у мира, у власти, у обмана, у жестокости, у мучений, у людей, ты отомстишь за всех, чтобы исполнить свой материнский долг и жить с ней общей жизнью, которая невозможна сейчас, но обязательно будет завтра…

6

Ей снилось, что льды начали отступать, обнажая огромные валуны и залежи глины. В горах, разъеденных снегом, появились новые озера. Иззубренные скалы и россыпи камней образуют непривычный пейзаж. Подо льдом озера бушует невидимый смерч. Сновидение постепенно разрастается. Память обращается водопадом, который угрожает гибелью, и Инес Прада просыпается от собственного крика.

Она не в пещере. Она находится в люксе отеля «Савой» в Лондоне. Инес бросает осторожный взгляд на телефон, на записную книжку, карандаши, чтобы понять: «Где я?» Оперная певица зачастую не знает, где она, откуда приехала. Тем не менее, здесь все кажется роскошной пещерой, сплошной хром и никель, ванная, мебель. Оконные рамы блестят, как серебряные, и делают еще более невзрачным вид печальной обмелевшей реки цвета львиной шкуры, которая словно повернулась к городу спиной (или город не захотел повернуться к ней лицом?). Темза слишком широка, чтобы, подобно Сене, течь через центр города. Сена – кроткая река, ее красота и красота Парижа взаимно дополняют друг друга. Под мостом Мирабо течет Сена…

Инес раздвигает шторы и смотрит на неторопливую скучную Темзу, на вереницу грузовых суденышек и буксиров, снующих мимо безобразных серых зданий складов и заброшенных пустырей. Не случайно Диккенс, так любивший свой город, писал о плывущих по реке трупах, жертвах ночных грабителей…

Лондон повернулся спиной к своей реке, и Инес задергивает шторы. Она знает, что в дверь номера сейчас стучит Габриэль Атлан-Феррара. Почти двадцать лет прошло с тех пор, как они ставили «Осуждение Фауста» в Мехико, а теперь они намерены повторить этот подвиг в «Ковент-Гарден», но, как и в начале работы в Мексике, они захотели сперва встретиться наедине. Тогда шел 1949-й, а сейчас 1967 год. Ей было двадцать девять, а ему тридцать восемь. Теперь ей сорок семь, а ему пятьдесят шесть, они оба словно призраки своей собственной молодости, но, быть может, стареет только тело, а молодость навсегда сохраняется в том беспокойном фантоме, который мы называем душой.

Их неизбежные встречи, пусть даже с очень большими перерывами, были своего рода данью не только молодости, но и глубокой личной привязанности и совместному творчеству. Она действительно всерьез полагала, – и надеялась, что он тоже, – что пела обстоят именно так.

Габриэль изменился очень мало, и изменился к лучшему. Волосы с проседью, такие же длинные и волнистые, как всегда, немного смягчали излишне резкие черты его лица, в которых проявилось смешение рас – средиземноморской, французской, итальянской, североафриканской, возможно, с примесью цыганских кровей (Атлан, Феррара), подчеркивали смуглую кожу и делали еще более благородными очертания высокого лба, но уже в прошлое канула неистовая и необузданная сила, раздувающая широкие ноздри и искажающая его лицо гримасой, – ибо даже когда он улыбался, а сегодня Габриэль был особенно весел, его улыбка походила на гримасу, растягивающую сладострастные беспощадные губы. Глубокие морщины на щеках и в уголках рта были у него и прежде, словно незаживающие рубцы от вечной дуэли с музыкой. Они не являлись чем-то новым. Но когда он снял красный шарф, стал виден обвисший подбородок, неизбежный признак возраста, несмотря на то, что мужчины – улыбнулась Инес – ежедневным бритьем по крайней мере страхуют себя от появления чешуи, как у ящериц, которую мы называем старостью.

Вначале они обменялись взглядами.

Она изменилась сильнее, женщины меняются скорее, чем мужчины, словно с целью компенсировать более раннюю половую зрелость, не только физическую, но и ментальную, интуитивную… Женщина значительно быстрее и больше узнает про жизнь, чем ленивый мужчина, который не торопится расстаться с детством. Вечный подросток или, хуже того, постаревший ребенок. На свете очень мало незрелых женщин и очень много детей, прикидывающихся мужчинами.

Инес умела подчеркнуть свою яркую индивидуальность. Природа наградила ее рыжими волосами, которые с годами она могла подкрашивать в изначальный цвет, не привлекая внимания. Она прекрасно знала, что ничто так не свидетельствует о подступающей старости, как изменение прически. Всякий раз, меняя прическу, женщина накидывает себе пару лет. Инес превратила свои пламенные непокорные волосы в произведение искусства; знак Инес, огненная грива, контрастирующая с глазами, неожиданно черными, а не зелеными, как у всех рыжеволосых. И если возраст постепенно обесцвечивал глаза, то оперной певице было хорошо известно, как заставить их блестеть. Макияж, который бы казался чрезмерным у любой другой женщины, для оперной дивы Инес Прада был продолжением образа или афишей музыки Верди, Беллини, Берлиоза…

Какое-то время они смотрели друг на друга, чтобы узнать, чтобы «полюбопытствовать друг друга», как выразилась Инес, употребив мексиканское словечко, чтобы взяться за руки и сказать: ты не изменился (-лась), ты тот (та) же, как всегда, тебе годы пошли на пользу, какая благородная седина; по счастью, они сохранили приверженность классическому стилю в одежде – на ней был пеньюар бледно-голубого цвета, позволявший оперной диве принимать посетителей дома, как в своей театральной уборной; на нем – черный бархатистый костюм, все же соответствовавший уличной моде свингующего Лондона образца 1967 года, хотя оба сознавали, что никогда не вырядятся как молодые, подобно многим смешным старикам, которые не захотели оставаться в стороне от «революции» шестидесятых и, неожиданно бросив свои манеры бизнесменов, вдруг отрастили огромные бакенбарды (при блестящих лысинах), напялили пиджаки в стиле «мао», моряцкие брюки и широченные ремни, или подобно уважаемым дамам в возрасте, которые взгромоздились на платформы а-ля Франкенштейн и нацепили мини-юбки, открывавшие взору ноги со взбухшими венами, которые не удавалось скрыть даже колготкам розового цвета.

Несколько секунд они простояли так, держа друг друга за руки и глядя в глаза.

Что ты делал в это время? Что у тебя происходило? – говорили их глаза: они знали о профессиональных успехах друг друга, оба блестящие, оба независимые.

Сейчас, словно неевклидовы параллельные прямые, они наконец встретились в неизбежной точке кривой.

– Берлиоз снова нас соединил, – улыбнулся Габриэль Атлан-Феррара.

– Да, – она почти не улыбнулась. – Надеюсь, это не станет, как на корриде, прощальным представлением.

– О, как в Мексике, предвестие еще одной долгой разлуки… Что ты делала в это время, что у тебя происходило?

Она задумалась. Что могло произойти? Почему не произошло то, что, возможно, могло произойти?

– Почему не могло произойти? – рискнул спросить он.

Он давно уже восстановил здоровье после того, как в Мехико его избила шайка усатого поклонника Инес.

– Но была ранена твоя душа…

– Полагаю, да. Я не смог понять жестокость этих людей, даже зная, что один из них был твоим любовником.

– Сядь, Габриэль. Не стой. Хочешь чая?

– Нет, спасибо.

– Тот парень не имел никакого значения.

– Я это знаю, Инес. Не могу себе представить, чтобы ты послала его избить меня. Я понял, что ого жестокость была направлена против тебя, потому что ты выгнала его из своего дома, я понял, что он бил меня, чтобы не ударить тебя. Быть может, этакое своеобразное рыцарство. Такое представление о чести.

– Почему ты разошелся со мной?

– Вернее, почему мы не смогли сблизиться? Я ведь тоже могу думать, что ты отдалилась от меня. Мы были настолько горды, что никто не осмелился сделать первый шаг к примирению.

– Примирение? – прошептала Инес. – Может, речь шла совсем не об этом. Может, агрессивность этого бедняги не имела никакого отношения к нам, к нашей связи…

Утро было холодное, но солнечное, и они вышли прогуляться. Такси доставило их к церкви аббатства Святой Марии в Кенгсингтоне, куда Инес, как она сообщила Габриэлю, совсем молоденькой девушкой ходила молиться. Эту церковь с высоченным шпилем воздвигли сравнительно недавно, но Фундамент относится к IX веку, и их очарованному взору предстала картина, будто древние камни поднимаются из недр земли, чтобы воссоздать подлинную церковь, какой она была в далекие времена своего основания, а не новую, построенную в наши дни. Все способствовало тому, чтобы расположение монастырских зданий, сумрак, арки, лабиринты и даже сады Святой Марии казались столь же старинными, как и фундамент аббатства. Габриэль высказал мысль, что католическая Англия напоминает призрак, обращенный протестантской Англией в свою веру, который в виде домашнего привидения разгуливает по монастырским галереям, развалинам и кладбищам в напрочь лишенном воображения мире англосаксонского пуританства.

– Воображения нет, но есть музыка, – напомнила Инес с улыбкой.

– Очевидно, в виде компенсации, – ответил Габриэль.

Хай-стрит – цивилизованная и комфортабельная улица, здесь много полезных и нужных лавок, торгующих канцелярскими товарами, пишущими машинками и множительными аппаратами, boutiques молодежной моды, газетных киосков и книжных магазинов; просторный Холланд-парк, обнесенный изящной кованой решеткой, – одна из зеленых зон, пунктиром пронизывающих Лондон и придающих городу особое очарование. Проспекты очень функциональны, широки и безобразны – полная противоположность парижским бульварам, но за ними скрываются спокойные улочки, с геометрической точностью ведущие в зелень парков с высокими деревьями, хорошо ухоженными газонами и скамейками для чтения, отдыха и одиночества. Инес любила возвращаться в Лондон, любила безмятежную невозмутимость этих садов, ибо единственно возможные изменения, которые в них происходили, были связаны со сменой времен года; их не затрагивала быстротечная мода или первобытные вопли, которыми молодежь возвещает о своем появлении, словно тишина может отправить их в небытие.

Инес, по случаю ноябрьских холодов закутанная в черную накидку, подбитую рыжей лисой, взяла Габриэля под руку. Дирижер не чувствовал холода в своем бархатном костюме, лишь прикрыл горло длинным красным шарфом, концы которого иногда развевались, подобно гигантским языкам пламени.

– Так примирение или страх? – продолжила она.

– Я должен был удержать тебя тогда, Инес? – спросил он, не глядя на нее, опустив голову и разглядывая носы своих туфель.

– Я должна была удержать тебя? – Инес просунула свою руку без перчатки в карман пиджака Габриэля.

– Нет, – произнес он, – думаю, никто из нас двадцать лет назад не был готов отвечать за что-то, что не было собственной карьерой…

– Самолюбие, – прервала его Инес. – Наше самолюбие. Мое и твое. Мы не захотели принести его в жертву другому, другому человеку. Так? Довольно?

– Возможно. Я чувствовал себя будто выставленным на посмешище после тех побоев. Я никогда и не думал, Инес, что это твоя вина, но я думал, что если ты способна спать с таким типом, то ты не та женщина, которую я люблю.

– Ты и сейчас думаешь так?

– Я говорю тебе, что я никогда в это не верил. Но просто твое представление о свободе плоти не совпадает с моим.

– Ты полагаешь, что я спала с тем парнем потому, что считала его ниже себя и могла в любой момент выгнать?

– Нет, я считаю, что ты не только не подчеркивала различие между вами, но, напротив, слишком сильно его стыдилась и поэтому выставляла напоказ вашу связь.

– Чтобы никто не смог обвинить меня в сексуальном снобизме.

– И тоже нет. Чтобы никто не верил в твою скромность, что дало бы тебе еще большую степень свободы. Это должно было плохо закончиться. Сексуальные отношения должны держаться в тайне.

Инес в возмущении отодвинулась от Габриэля.

– Мы, женщины, лучше всех умеем хранить ваши постельные секреты. Вы самцы, самовлюбленные павлины. Вам необходимо хвастаться, вы лопаетесь от гордости, как олень-победитель в битве за самку.

Он пристально посмотрел на нее.

– Я про это и говорю. Ты выбрала любовника, который стал бы о тебе говорить. В этом была твоя нескромность.

– И поэтому ты ушел, не говоря ни слова?

– Нет. У меня была более серьезная причина.

Он засмеялся и сжал ее руку.

– Инес, быть может, ты и я появились на свет не для того, чтобы вместе состариться. Я не могу себе представить, как ты идешь за молоком в магазин на углу, а я в это время ищу газету, шаркая ногами, и мы заканчиваем день у телевизора с благодарностью за то, что мы живы…

Она не смеялась. Инес не одобряла фарс, разыгранный Габриэлем. Он уводил ее от истины. Почему они расстались после «Фауста» в Мексике? Почти двадцать лет…

– Не бывает истории без темных пятен, – промолвил Габриэль.

– А были темные пятна в твоей жизни за эти годы? – спросила она его с нежностью.

– Я не знаю, как назвать ожидание.

– Ожидание чего?

– Не знаю. Может, чего-нибудь, что бы сделало наш союз неизбежным.

– Фатальным, ты хочешь сказать?

– Нет, чтобы избежать фатальности.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я и сам не очень хорошо понимаю. Это всего лишь ощущение, которое пришло только сейчас, когда я вновь увидел тебя после стольких лет.

Он сказал ей, будто боялся, что любовь так изменит ее судьбу, что это будет уже не ее судьба, и – с эгоизмом добавил Габриэль – не его тоже.

– У тебя было много женщин, Габриэль? – спросила Инес насмешливо.

– Да. Но я не могу вспомнить ни одной. А ты?

Улыбка Инес превратилась в смех.

– Я вышла замуж.

– Я слышал. И кто он?

– Ты помнишь того музыканта, или поэта, или цензора, который приходил на репетиции?

– Того, с сырными лепешками?

Она засмеялась: того самого, лиценциата Косме Сантоса.

– Он растолстел?

– Растолстел. И знаешь, почему я остановила свой выбор на нем? По самой простой и ясной причине. Этот мужчина давал мне ощущение надежности. Не как тот агрессивный мерзавец, который, следует признать это, был настоящим stud, племенной жеребец, всегда готовый к сексу, и пусть тебе не рассказывают сказки, еще не родилась женщина, которая может против этого устоять. Но он не был и великим артистом, высшим эго, принявшим бы меня в творческий союз только для того, чтобы оставить меня позади, или оставить меня одну, во имя того самого, что должно было объединить нас, Габриэль, во имя чувственности, любви к музыке…

– И сколько продлился твой брак с лиценциатом Косме Сантосом?

– Ни минуты, – она поморщилась, но тут же сделала вид, что это от холода. – Ни секс, ни духовное общение нам не давались. Поэтому мы тянули пять лет. Он для меня ничего не значил. Но и не мешал мне. Пока его все устраивало и он не лез в мою жизнь, я его терпела. Когда он решил, что хочет играть роль в моей жизни, бедняга, я его бросила. А ты?

Они сделали уже полный круг по лесным аллеям Голландского парка и теперь шли по лугу, где несколько детей играли в футбол. Габриэль помедлил с ответом. Она почувствовала, что он что-то скрывает, нечто, что приведет его самого в большее смущение, чем ее.

– Ты помнишь, когда мы познакомились? – произнесла наконец Инес. – Ты был моим покровителем, защитником. Но тогда же ты меня покинул. В Дорсете. Ты оставил меня с искалеченной фотографией, с которой исчез юноша, в кого я хотела влюбиться. В Мехико ты снова оставил меня. Это уже дважды. Я тебя не упрекаю. Взамен я вернула тебе хрустальную печать, подаренную мне тобой на побережье Англии в 1940 году. Как ты думаешь, ты мог бы сделать мне сейчас ответный подарок?