Текст книги "Сердце – одинокий охотник"

Антонапулос первый принял серьезный вид. Его маленькие пухлые ступни вылезли из-под покрывала. Улыбка сошла с лица, и он стал капризно лягать одеяло. Сингер поспешно поправил постель, но Антонапулос нахмурился и царственным жестом подозвал проходившую по палате сиделку. Когда она расправила одеяло по его вкусу, толстый грек так величественно наклонил голову, что его кивок скорее напоминал благословение, чем благодарность за услугу. Потом он снова важно повернулся к своему другу.

Разговаривая, Сингер не чувствовал, как бежит время. Но когда сиделка принесла Антонапулосу на подносе ужин, он сообразил, что уже поздно. В палате зажгли электричество, и за окнами потемнело. Перед другими больными тоже поставили подносы с ужином. Все отложили свою работу (кое-кто плел корзины, другие мастерили что-то из кожи или вязали) и вяло принялись жевать. Рядом с Антонапулосом все они казались очень больными и бесцветными. Многим не мешало бы постричься, да и одеты они были в ветхие серые ночные рубахи с разрезом на спине. Они с удивлением глазели на двух глухонемых.

Антонапулос поднял крышку на своей тарелке и внимательно обследовал еду. Это была рыба с овощным гарниром. Он взял руками рыбу и поднес поближе к свету, чтобы получше ее разглядеть. Потом с аппетитом принялся есть. Во время ужина он показывал Сингеру своих соседей по палате. Ткнув рукой в сторону какого-то человека в углу, он скорчил гримасу отвращения. Тот в ответ зарычал на него. Грек рукой показал Сингеру одного юношу, заулыбался ему, закивал и замахал пухлой рукой. Сингер был слишком счастлив, чтобы чувствовать неловкость. Но все же, чтобы отвлечь приятеля, он взял свои свертки и положил на кровать. Антонапулос развернул пакеты, но киноаппарат его нисколько не заинтересовал. Он снова принялся за ужин.

Сингер написал сиделке записку, объяснив насчет киноаппарата. Она вызвала врача-практиканта, а тот в свою очередь – доктора. Все трое посовещались, с любопытством поглядывая на Сингера. Новость дошла до больных, и они стали возбужденно приподниматься со своих подушек. Один Антонапулос был невозмутим.

Сингер заранее научился крутить кинокартины. Он поставил экран так, чтобы его было видно всем больным. Потом запустил в ход проекционный аппарат и стал крутить пленку. Сиделка собрала подносы с посудой, и свет в палате выключили. На экране замелькала комическая мультипликация с Микки-Маусом.

Сингер следил за лицом своего друга. Сначала Антонапулос был поражен. Он приподнялся, чтобы лучше видеть, и совсем встал бы с кровати, если бы его не удержала сиделка. Потом, сияя, он впился глазами в экран. Сингер видел, что другие больные переговариваются и тоже смеются. Из коридора появились санитары и сиделки, вся палата пришла в движение. Когда Микки-Маус кончился, Сингер пустил мультипликацию о приключениях бывалого моряка. Когда кончилась и она, он решил, что на первый раз развлечений достаточно, и включил свет. В палате воцарилась тишина. Когда врач-практикант спрятал аппарат под кровать Антонапулоса, Сингер заметил, что его друг исподтишка обводит глазами больных, проверяя, все ли сознают, что эта вещь принадлежит ему.

Сингер снова заговорил. Он знал: скоро его попросят уйти, но мыслей накопилось много, и он боялся, что не успеет их высказать в такое короткое время. Он, лихорадочно спеша, старался выговориться. В палате лежал старик, голова у него тряслась после паралича, и он беспомощно дергал себя за седые бровки. Сингер позавидовал этому старику – ведь он каждый день проводит рядом с Антонапулосом. Сингер с радостью поменялся бы с ним местами.

Грек стал шарить у себя на груди. Он достал медный крестик, который раньше носил на грязной веревочке. Теперь крест висел на шелковой красной ленте. Сингер вспомнил свой сон и рассказал его другу. Он так торопился, что иногда даже путался в знаках, и ему приходилось, встряхнув руками, начинать все сначала. Антонапулос следил за ним своими темными сонными глазами. Неподвижная фигура в дорогих ярких одеждах напоминала мудрого короля из легенды.

Дежурный врач продлил Сингеру время свидания на целый час… Но в конце концов он, протянув худую волосатую кисть, показал на часы. Больные укладывались на ночь. Рука Сингера замерла в воздухе. Он схватил друга за плечо и пристально заглянул ему в глаза, как делал дома каждое утро, когда они расставались перед работой. Наконец он, пятясь, вышел из палаты. В дверях его руки судорожно простились с другом, а потом сжались в кулаки.

В лунные январские вечера Сингер, если только он не был чем-нибудь занят, по-прежнему бродил по улицам города. Судачили теперь о нем напропалую. Старая негритянка рассказывала кому ни попадя, что немой знает все повадки духов с того света. Один рабочий на сдельщине утверждал, будто служил с немым на фабрике в этом же штате, и бог знает что о нем плел. Богатые думали, что Сингер богат, а бедные считали его таким же бедняком, как они сами. А так как опровергнуть эти слухи было некому, они обрастали чудесами и обретали правдоподобие. Каждый рисовал немого таким, каким ему хотелось его видеть.

Глава 6

Почему?

Вопрос этот всегда занимал Бифа, и его мысль работала над ним незаметно, как работает сердце. О чем бы он ни размышлял – о людях, о вещах или об идеях, – вопрос «почему?» не оставлял его в покое. В полночь, на рассвете, среди бела дня. Думал ли он о Гитлере и о слухах, что будет война. О ценах на свиной окорок и о налоге на пиво. Но особенно занимала его загадочная персона немого. Почему, например, Сингер куда-то ездил на поезде, а когда его спрашивали, где он был, делал вид, будто не понял вопроса? И почему все упорно думают, что немой именно такой, каким они хотят, чтобы он был, хотя скорее всего тут происходит весьма странная ошибка? Сингер сидел за столиком посреди зала три раза в день. Ел все, что ему подавали, кроме капусты и устриц. В неблагозвучной разноголосице толпы только его не было слышно. Он больше всего любил нежную зеленую фасоль и аккуратно накалывал стручки на вилку. А подливку подбирал сухариками.

Биф размышлял и о смерти. С ним произошел удивительный случай. Однажды, роясь на полочке в ванной, он обнаружил флакон цветочной воды – он его не заметил, когда отдавал Люсиль косметику покойной Алисы. Он задумчиво подержал флакон одеколона в руке. Прошло четыре месяца, как она умерла, и каждый месяц казался ему долгим и свободным для досуга, как год. Он редко думал об Алисе.

Биф откупорил флакон. Стоя без рубашки перед зеркалом, он подушил свои темные, заросшие волосами подмышки. И, почувствовав запах, замер, а поглядев в зеркало и тайно обменявшись взглядом со своим отражением, застыл в неподвижности. Он был оглушен воспоминаниями, которые вызвал этот запах, не потому, что они были так уж явственны, а потому, что они сразу свели воедино длинную вереницу лет и придали всему течению жизни законченность. Биф потер нос и взглянул на себя в профиль. Граница между жизнью и смертью. Он словно ощутил каждую прожитую с Алисой минуту. Теперь их совместная жизнь обрела такую цельность, какую может иметь только прошлое. Биф резко отвернулся от зеркала.

Спальню он отделал заново. Теперь она принадлежала ему целиком. Раньше она была неопрятной, убогой, с дешевыми потугами на шик. На веревке, протянутой через комнату, постоянно сохли чулки и дырявые розовые трусики из вискозы. Железная кровать облупилась, проржавела и была украшена несвежими кружевными подушечками. Тощий кот-мышелов вечно пробирался сюда, наверх, выгибая спину, и тоскливо терся о плевательницу.

Все это он переменил. Вместо железной кровати поставил раскладной диван. На полу расстелил толстый красный ковер и купил кусок красивой ярко-синей материи – завесить стену, на которой было больше всего трещин. Он стал топить камин и следил, чтобы там всегда лежали сосновые поленья. Над камином повесил маленькую фотографию Бэби и цветную картинку, изображавшую мальчика в бархатном костюме с мячом в руках. В ящике со стеклянной крышкой хранились собранные им достопримечательности: коллекция бабочек, редкостный наконечник стрелы, занятный обломок камня, напоминавший человеческий профиль. На диване лежали синие шелковые подушки, и он попросил у Люсиль швейную машину, чтобы сшить темно-красные шторы на окна. Он любил свою комнату. Она была обставлена богато, но не кричаще. На столе стояла маленькая японская пагода со стеклянными подвесками, которые таинственно и гармонично позванивали на сквозняке.

В этой комнате ничто ему не напоминало Алису. Но он часто откупоривал цветочную воду и прикасался пробкой к мочкам ушей и к запястьям. Запах смешивался с медленным потоком воспоминаний. В нем крепло ощущение прошлого. Воспоминания выстраивались с почти архитектурной стройностью. В ящике, где хранились его сувениры, он нашел старые фотографии, снятые еще до свадьбы. Алиса в поле среди маргариток, Алиса с ним на реке в лодке. Среди сувениров была большая костяная шпилька для волос, принадлежавшая его матери. В детстве он любил смотреть, как она расчесывает и закалывает свои длинные черные волосы. Ему казалось, что шпильки выгнуты по форме женской фигуры, и он часто играл ими, как в куклы. В ту пору у него была коробка от сигар, полная обрезков материи. Он любил щупать яркие красивые ткани и часами просиживал со своими тряпочками под кухонным столом. Но когда ему исполнилось шесть лет, мать отняла у него любимые тряпки. Это была высокая, могучая женщина с не по-женски развитым чувством долга. Она любила его больше всех. Даже теперь она иногда ему снилась. И он никогда не снимал с пальца ее стертого обручального кольца.

Рядом с цветочной водой он нашел в ванной бутылку лимонной жидкости для волос. Алиса всегда полоскала ею голову. Как-то раз он попробовал это средство сам. От лимона его темные с проседью волосы стали густыми, пушистыми. Ему это понравилось. Он отказался от масла, которое втирал против облысения, и стал полоскать волосы лимоном. Он перенял некоторые причуды Алисы, над которыми прежде посмеивался. Почему?

По утрам негр-официант Луис подавал ему в постель кофе. Нередко он целый час просиживал в кровати, откинувшись на подушки, и не торопился встать и одеться. Курил сигару, рассматривал солнечные узоры на стене и задумчиво тер указательным пальцем впадины между длинными, кривыми пальцами ног. Он вспоминал.

Но с полудня и до пяти часов утра он работал внизу. И весь день в воскресенье. Дело перестало приносить прибыль. В ресторане часами бывало пусто. Однако в обед и по вечерам набиралось много народу, и, стоя за кассой, он каждый день видел сотни знакомых лиц.

– О чем вы постоянно думаете? – спросил его Джейк Блаунт. – Вид у вас как у еврея, попавшего в лапы к немцам.

– А во мне одна восьмая еврейской крови, – сказал Биф. – Дед матери был евреем из Амстердама. Но вся остальная родня, насколько я знаю, шотландско-ирландская.

Разговор происходил в воскресенье утром. Посетители, развалясь, сидели за столиками. Пахло табачным дымом, шуршали газеты. Какая-то компания в угловой кабинке играла в кости, но без шума.

– Где Сингер? – спросил Биф. – Вы сегодня к нему не пойдете?

Лицо Блаунта потемнело; он насупился и выпятил подбородок. Неужели эти двое поссорились? Да, но как может поссориться немой? Однако с усачом это уже бывало. Блаунт иногда болтался здесь с таким видом, будто хотел что-то в себе побороть. Но потом все же уходил, в конце концов всегда уходил, после чего они с Сингером возвращались и Блаунт говорил без умолку.

– Хорошая у вас жизнь. Стоите за кассой, загребаете деньгу, и горя вам мало.

Биф не обиделся. Он тяжело оперся на локти и прищурил глаза.

– Давайте как-нибудь поговорим серьезно. Чего вы, в сущности, хотите?

Блаунт хлопнул ладонью по стойке. Руки у него были теплые, мясистые и шершавые.

– Пива. И вон тот пакетик крекера с сыром и фисташковой начинкой.

– Да я не о том, – сказал Биф. – Ладно. Отложим этот разговор.

Человек этот был для него загадкой. Он то и дело менялся. Блаунт по-прежнему насасывался, как губка, но спиртное не валило его с ног, как некоторых. Веки у него часто бывали красные, и он то и дело пугливо озирался через плечо. Голова на худой шее выглядела огромной, увесистой. Он был из той породы людей, над которыми потешается детвора и которых норовят искусать собаки. Но когда над ним смеялись, он обижался всерьез и крикливо отругивался, как рыжий в цирке. Он вечно подозревал, что его хотят поднять на смех.

Биф задумчиво покачал головой.

– Послушайте, чего вы держитесь за этот ваш балаган? – сказал он. – Не можете найти работу получше? Хотите, я вас найму на полдня?

– Господи Иисусе! Вот еще! Стану я торчать тут за кассой! Хоть посулите мне всю вашу вонючую забегаловку со всеми ее потрохами.

Ну и тип! Терпежу никакого с ним не хватит. Недаром у него нет друзей: никто с ним не может ужиться.

– Не валяйте дурака, – сказал Биф. – Я говорю серьезно.

Подошел посетитель, протянул чек. Биф дал ему сдачу. В ресторане было по-прежнему тихо. Блаунту не сиделось на месте. Биф чувствовал, что этого оглашенного куда-то тянет, но хотел его удержать. Он достал с полки за баром две первосортные сигары и предложил Блаунту покурить. Из осторожности он избегал задавать ему вопросы, но в конце концов все же спросил:

– Если бы вы могли выбрать эпоху, когда родиться, какую бы вы выбрали?

Блаунт широким влажным языком облизнул усы.

– Если бы у вас был выбор – околеть или никогда больше не задавать вопросов, что бы вы предпочли?

– Нет, правда, – настаивал Биф. – Над этим стоит подумать.

Склонив голову набок, он поглядел вниз, вдоль своего длинного носа. Он любил разговоры на эту тему. Лично его привлекала эпоха Древней Греции. Бродить в сандалиях по берегу синего Эгейского моря. В свободных одеждах, перепоясанных на талии. Дети. Мраморные бани и созерцание в храмах…

– Может быть, у инков. В Перу.

Биф окинул его взглядом, словно раздевая донага. Он представил себе Блаунта цветущим, красновато-коричневым от загара, с молодым, безволосым лицом и золотым браслетом, украшенным драгоценными камнями, выше локтя. Стоило ему закрыть глаза, и Блаунт превратился в настоящего инка. Но когда он снова на него поглядел, инк сразу исчез. Мешали нервно вздрагивающие усы, нелепые на этом лице, манера дергать плечом, адамово яблоко на худой шее, мешковатые штаны. Да и многое другое.

– А может, что-нибудь около 1775 года.

– Да, в то время хорошо было жить, – согласился Биф.

Блаунт стал неловко переступать с ноги на ногу. Лицо у него было грубое и тоскливое. Ему не терпелось уйти. Но Биф был настороже и его задержал.

– Скажите, чего ради вы вообще приехали в этот город?

Он тут же понял, что задал бестактный вопрос, и выругал себя. Однако и в самом деле чудно, как этот человек мог осесть в таком городе.

– Клянусь богом, не знаю.

Они молча постояли вдвоем, облокотясь на стойку. В углу бросили играть в кости. Первый заказанный обед – утку по-лонгайлендски – подали управляющему универмагом. Радио не было настроено и передавало сразу церковную проповедь и джаз.

Блаунт вдруг нагнулся к Бифу и потянул ноздрями воздух.

– Духи?

– Лосьон для бритья, – с достоинством объяснил Биф.

Дольше удерживать Блаунта он не мог. Парень торопился уйти. Позже он появится с Сингером. Так бывало всегда. Ему хотелось вызвать Блаунта на откровенный разговор, тогда он, может, поймет то, что сейчас для него загадка. Но Блаунт не желал разговаривать по душам ни с кем, кроме немого. Даже странно.

– Спасибо за сигару, – сказал Блаунт. – Еще увидимся. Пока.

Биф поглядел, как Блаунт направляется к выходу своей раскачивающейся, матросской походкой. А потом принялся за неотложные дела. Осмотрел выставку в витрине. На стекло было наклеено сегодняшнее меню, а под ним для привлечения посетителей поставили дежурный обед со всем, что к нему полагалось. Выглядело все это прескверно. Даже противно было смотреть. Утиное сало натекло в клюквенный соус, а в сладкое попала муха.

– Эй, Луис! – крикнул Биф. – Убери-ка это все из окна. И принеси мне красную глиняную миску и фрукты.

Он постарался разложить фрукты покрасивее, подбирая их по цвету и по форме.

В конце концов он остался доволен убранством витрины. Потом зашел на кухню и побеседовал с поваром. Приподнял крышки кастрюль и понюхал пищу, правда, без особого интереса. Эту часть работы раньше выполняла Алиса. Заходить на кухню он не любил. Нос у него вытянулся, когда он заметил сальную раковину с не убранными из нее отбросами. Он выписал меню и заказы на следующий день, с облегчением вышел из кухни и снова занял свой пост за кассой.

По воскресеньям к нему приходили обедать Люсиль и Бэби. Девочка очень подурнела. На голове у нее все еще была повязка, и доктор запретил снимать ее весь месяц. Марлевый бинт вместо золотых кудрей придавал ее головке какой-то общипанный вид.

– Поздоровайся с дядей Бифом, деточка, – подтолкнула ее Люсиль.

Бэби вдруг раскапризничалась.

– Поздоровайся с дядей Бифом, деточка! – передразнила она мать.

Когда Люсиль захотела снять с нее нарядное пальтишко, она стала отбиваться.

– Будь паинькой, – уговаривала Люсиль. – Надо снять пальто, не то схватишь воспаление легких, когда мы выйдем. Будь паинькой…

Биф вмешался в спор. Он отвлек Бэби шариком сладкой жевательной резинки и снял с нее пальто. Ее платьице смялось во время борьбы с Люсиль. Биф одернул его так, чтобы кокетка ровно лежала на груди. Перевязал пояс и расправил бант. Потом похлопал Бэби по попке.

– А у нас сегодня клубничное мороженое, – сообщил он.

– Бартоломью, из тебя бы вышла прекрасная мать.

– Спасибо. Вот это комплимент, – сказал Биф.

– Мы с ней сейчас были в воскресной школе. Бэби, прочти дяде Бифу стих из Библии, который ты для него выучила.

Ребенок дулся.

– Иисус плакал, – в конце концов проронила она. Презрение, которое она вложила в эти два слова, делало поведение Иисуса крайне предосудительным.

– Хочешь повидать Луиса? – спросил Биф. – Он там, на кухне.

– Хочу Вилли! Хочу слушать, как Вилли играет на гармонике.

– Бэби, детка, ты нарочно себя изводишь, – оборвала ее Люсиль. – Сама знаешь, что Вилли нет. Вилли посадили в тюрьму.

– Но Луис тоже умеет играть на гармонике, – вмешался Биф. – Ступай скажи ему, чтобы достал мороженое и сыграл тебе что-нибудь.

Бэби отправилась на кухню, слегка волоча ножку. Люсиль положила шляпу на стойку. В глазах у нее стояли слезы.

– Ты ведь знаешь, я всегда говорю: если ребенок чистый, ухоженный, хорошенький, тогда он и ласковый, и способный. Но если ребенок грязный и уродливый, ничего хорошего от него не жди. Я вот к чему: Бэби стыдится, что потеряла свои кудри, и этой повязки на голове и потому выкамаривает почем зря. Не хочет учиться декламации и вообще ничего делать не желает. Так переживает, так переживает, просто сладу с ней нет.

– Если ты не будешь к ней постоянно цепляться, она придет в себя.

Наконец он усадил их в кабинку возле окна. Люсиль ела утку, а Бэби подали тонко нарезанную грудку цыпленка с морковью и манную кашу со сливками. Девочка нехотя ковыряла еду и пролила молоко на платьице. Биф посидел с ними, пока в ресторан не повалил народ. Тогда ему пришлось встать на свое место и следить за порядком.

Люди едят. Широко раскрывают рты и заталкивают туда пищу. Как там было сказано? Он недавно прочел фразу: «Жизнь – это только приобретение, питание и воспроизводство». В зале было полно народа. По радио передавали джазовую музыку.

Наконец вошли те двое, кого он ждал. Первым переступил порог Сингер, очень прямой и элегантный в своем сшитом на заказ выходном костюме. Сзади, чуть не вплотную, следовал Блаунт. Что-то в том, как они шли, поразило Бифа. Они уселись за столик. Блаунт сразу накинулся на еду, не переставая с жаром что-то рассказывать, а Сингер лишь вежливо за ним следил. Пообедав, оба на несколько минут задержались у кассы. Но потом, когда они направились к двери, то, как они шли, опять заставило Бифа задуматься. Что бы это могло значить? Внезапное озарение из самых глубин памяти заставило его вздрогнуть. Тучный глухонемой кретин – с ним Сингер иногда вместе ходил на работу. Неряха-грек, который готовил сладости для Чарлза Паркера. Грек всегда шел впереди, а Сингер – сзади. Биф не обращал на них особого внимания, потому что в ресторан они никогда не ходили. Но как же он мог о нем забыть? Без конца ломать себе голову и упустить такую подробность. Углядеть букашку, а слона и не приметить. Ну а в сущности, какое это имеет значение?

Биф сощурил глаза. Кем Сингер был раньше, не играет роли. Важно, что Блаунт и Мик сделали из него нечто вроде доморощенного божка. Пользуясь тем, что он немой, они с легкостью наделяют его всеми нужными им качествами. Все это так. Но как же могла произойти такая поразительная вещь? И почему?

Вошел однорукий человек, и Биф угостил его виски за счет заведения. Но разговаривать ему ни с кем не хотелось. Воскресный обед всегда носил семейный характер. Люди, пившие в будние дни пиво в одиночку, по воскресеньям приводили жен и детишек. Часто приходилось вытаскивать высокий стульчик, стоявший про запас в чулане. В половине третьего обед подходил к концу, хотя многие столики были еще заняты. Биф стоял на ногах уже четыре часа и чувствовал усталость. Раньше он свободно простаивал и по четырнадцать часов кряду. Но, видно, он постарел. И порядком. Никакого сомнения тут нет. А можно выразиться и так: он стал вполне пожилым человеком. Еще не стариком, пока еще нет. Шум в зале то накатывал волнами в уши, то стихал. Да, он уже человек пожилой. У него резало глаза, и будто от лихорадки все вокруг стало ослепительно ярким.

Биф окликнул одну из официанток:

– Замените меня, пожалуйста. Мне надо выйти.

Воскресная улица была пустынной. Солнце светило ярко, но не давало тепла. Биф поднял воротник пиджака. Оказавшись один на улице, он почувствовал себя каким-то потерянным. От реки веяло холодом. Надо вернуться назад в ресторан, там его место. Куда и зачем его несет? Вот уже четыре воскресенья с ним происходит одно и то же. Бродит по тем улицам, где может встретить Мик. В этом есть что-то не совсем приличное. Вот именно. Дурное.

Он медленно шел по тротуару мимо дома, где она жила. В прошлое воскресенье она читала на крыльце комиксы. Но на этот раз, окинув взглядом дом, он увидел, что ее нет. Биф надвинул на глаза фетровую шляпу. Может, она попозже придет в ресторан. По воскресеньям после ужина она часто заходила выпить горячего какао и всегда задерживалась возле столика, где сидел Сингер. По воскресеньям она не носила синей юбки и свитера, как в обычные дни. Она надевала платье – темно-красное, шелковое, с кружевным воротничком не первой свежести. Как-то раз на ней даже были чулки со спущенными петлями. Ему так хотелось что-нибудь для нее сделать, что-нибудь ей подарить. И не пломбир, не просто лакомство, а что-то стоящее. Вот и все, что ему было надо, – право дарить. Губы у Бифа сурово сжались. Он не делал ничего дурного, но в душе ощущал странное чувство вины. Почему? Безотчетное чувство вины живет во всяком мужчине, неизмеримой и не имеющей названья вины.

По дороге домой Биф нашел в канаве среди мусора пенни. Он бережно поднял монетку, обтер носовым платком и спрятал в свой черный кошелек. Было уже четыре часа дня, когда он вернулся в ресторан. Там царил полный застой. В зале не было ни одного посетителя.

Часам к пяти дела пошли на поправку. Парень, которого он недавно нанял на неполный рабочий день, появился сегодня рано. Его звали Гарри Миновиц. Жил он по соседству с Мик и Бэби. На объявление Бифа в газете явилось одиннадцать претендентов, но Гарри показался ему самым подходящим. Он был рослым для своих лет и аккуратным. Пока они беседовали, Биф обратил внимание на его зубы. Зубы всегда верный показатель. У этого малого зубы крупные, очень белые, чистые. Гарри носит очки, но в работе они не помеха. Его мать зарабатывает десять долларов в неделю – берет на дом шитье у портного с их улицы, а кроме Гарри, детей у нее нет.

– Ну как, Гарри? Вот ты работаешь у меня уже неделю, – сказал Биф. – Тебе тут нравится?

– Конечно, сэр. Конечно, нравится.

Биф повертел на пальце кольцо.

– Скажи мне вот что. Когда ты кончаешь занятия в школе?

– В три часа, сэр.

– Что ж, у тебя остается на уроки и отдых часа два в день. Ты же здесь с шести до десяти. Успеваешь выспаться?

– Вполне. Зачем мне так много спать?

– В твоем возрасте, сынок, на сон нужно девять с половиной часов. На здоровый, беспробудный сон.

Он вдруг сконфузился. А вдруг Гарри подумает, что он лезет не в свое дело? И будет, в сущности, прав. Биф отвернулся. Но в голову ему пришла новая мысль.

– Ты ходишь в профессиональное училище?

Гарри кивнул и потер очки о рукав.

– Постой-ка… Я там знаю много ребят. Альву Ричардс – я знаком с ее отцом. Мэгги Генри… И еще одну девочку, ее зовут Мик Келли… – Ему показалось, что у него вспыхнули уши. Он понимал, что ведет себя как последний дурак. Ему хотелось повернуться и уйти, но он продолжал стоять, улыбаясь и потирая большим пальцем нос. – Ты с ней знаком? – еле слышно спросил он.

– Конечно, мы с ней соседи. Но в школе я в старшем классе, а она – в младшем.

Биф приберег эти небогатые сведения для дальнейших размышлений в одиночестве.

– Дела тут пока идут тихо, – поспешно сказал он. – Я все оставляю на тебя. Ты уже знаешь, как распорядиться. Только смотри за посетителями, которые пьют пиво, и запоминай, сколько кто выпил, чтобы потом не пришлось спрашивать и брать их слова на веру. Не торопись, давая сдачу, и присматривай за всем.

Биф заперся в каморке внизу. Тут он хранил подшивки газет. В комнате было только одно окошко, выходившее на боковую улочку; воздух в ней стоял холодный и затхлый. Толстые кипы газет были навалены до потолка. Одну стену занимал кустарно сбитый шкаф для картотеки. У двери стояли старомодная качалка и столик, на котором лежали большие ножницы, словарь и мандолина. Все было так завалено газетами, что нельзя было ступить больше двух шагов в любую сторону.

Биф покачивался в качалке, лениво пощипывая струны мандолины. Прикрыв глаза, он запел жалобным голосом:

 
Я пошел на птичий рынок.
Были птички там и звери,
А старый бабуин при лунном свете
Рыжий свой чесал вихор.
 

Биф закончил песню струнным аккордом, и он, дрожа, замер в холодном воздухе.

Усыновить парочку детишек. Мальчика и девочку. Не старше трех-четырех лет, чтобы они полюбили его, как родного отца. Их папа. Наш отец. Девочку, похожую на Мик (или на Бэби?) в эти годы. Круглые щечки, серые глаза и льняные волосики. Он ей сошьет платьице – розовое крепдешиновое платьице с изящной оборочкой на кокетке и рукавчиках. Купит шелковые носки и белые замшевые туфельки. Красную бархатную шубку, капор и муфту на зиму. А мальчик будет смуглый, черноволосый. Станет ходить за ним следом, подражать всему, что он делает. Летом они все втроем поедут на дачу к морю; он оденет ребят в купальные костюмчики и осторожно поведет в зеленую мелкую воду. Они будут цвести, пока он будет стареть. «Наш отец». И приходить к нему со всеми своими вопросами, а он будет отвечать на них.

Биф снова взял мандолину:

 
Там-ти-там, ти-тин, тай-ти.
Крашеная куколка пошла под венец…
 

Мандолина, дразня, вторила припеву. Он спел все строфы песни с начала до конца, покачивая в такт ногой. Потом сыграл «К-к-кэти» и «Старую нежную песню любви». Эти песни были вроде цветочной воды – они будили воспоминания. Обо всем. Весь первый год он был счастлив, и казалось, даже она была счастлива. Дважды за три месяца под ними сломалась кровать, и он не знал, что все это время ее голова занята тем, как сэкономить лишний медяк или выжать еще десять центов. А потом он с Рио и с другими девушками из того места, откуда она. Джин, Маделайн и Лу. И позже, когда он вдруг все это потерял. Когда он уже больше не мог спать с женщиной. Матерь Божия! Поначалу ему казалось, что вообще все потеряно.

Люсиль всегда понимала, как у них обстоят дела. Она знала, что представляет собой Алиса. А может, знала и про него. Люсиль даже уговаривала их развестись. И делала все, чтобы уладить их ссоры.

Биф передернулся и скинул руку со струн мандолины так резко, что оборвал музыкальную фразу. Он весь сжался. А потом тихо рассмеялся себе под нос. Чего ради он об этом вспомнил? Ах ты господи, господи… У него был день рождения – ему исполнилось двадцать девять лет, – и Люсиль попросила его забежать к ней после зубного врача, к которому он был записан. Он знал, что получит маленький подарок: блюдо пирожных с вишнями или нарядную рубашку. Она встретила его у дверей и завязала ему глаза, не дав даже переступить порог. Потом сказала, что сейчас вернется. Он прислушивался к ее шагам в тишине и, когда она дошла до кухни, шумно выпустил газы. Стоя посреди комнаты с завязанными глазами, он громко портил воздух. И вдруг с ужасом понял, что он не один. Сначала послышалось хихиканье, потом его оглушили громовые раскаты смеха. Тут вернулась Люсиль и развязала ему глаза. Она несла на блюде торт с кремом. Комната была полна гостей. Сидел Лерой со своей бражкой и, конечно, Алиса. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Он стоял перед ними понурившись, сгорая от стыда. Его совсем задразнили, и целый час он чувствовал себя не лучше, чем тогда, когда умерла мать, – так ему было тяжко. В тот вечер он выпил целый литр виски. И целые недели потом… О господи!

Биф хмыкнул. Он взял несколько аккордов и запел разухабистую ковбойскую песню. У него был глуховатый тенор, и когда он пел, то прикрывал глаза. В комнате было почти темно. Сырость и холод пробрали его до костей, и ноги у него заныли от ревматизма.

Наконец он отложил мандолину и стал медленно покачиваться в темноте. Смерть. Временами он просто чувствовал ее рядом с собой в комнате. Он раскачивался в качалке. Понял ли он что-нибудь в жизни? Ничего. Куда он идет? Никуда. Чего он хочет? Знать. Что знать? Смысл существования. Зачем? Непонятно.

В его мозгу мелькали образы, словно разрозненные части головоломки. Алиса мылится в ванной. Рожа Муссолини. Мик тянет в повозочке ребенка. Жареная индейка в витрине. Рот Блаунта. Лицо Сингера. Ему казалось, что он чего-то ждет. В комнате стало совсем темно. Из кухни доносилось пение Луиса.

Биф встал и рукой остановил качалку. Когда он отворил дверь в коридор, оттуда хлынули свет и тепло. Он подумал, что сейчас может прийти Мик. Одернув пиджак, он пригладил волосы. Ему стало теплее, и он оживился. В ресторане стоял гам. Там пили пиво и подавали воскресный ужин. Биф добродушно улыбнулся молодому Гарри и занял место за кассой. Он быстро обвел взглядом зал, словно накинул на него лассо. В ресторане было людно, слышался гул голосов. Ваза с фруктами в окне выглядела изысканно и очень живописно. Биф следил за дверью, в то же время оглядывая наметанным глазом зал. Он был насторожен и полон нетерпения. Наконец появился Сингер и написал серебряным карандашиком, что сегодня он возьмет только суп и виски – у него простуда. Но Мик так и не пришла.