Текст книги "Сердце – одинокий охотник"

Глава 3

ВЕЧЕР

Какой теперь во всем этом толк? Вот что ей хотелось бы знать. Какой, будь оно проклято, толк? От всех ее планов, от музыки? Ведь она же просто-напросто попала в западню: сначала в магазин, потом домой спать, а потом опять в магазин. Часы напротив лавки ювелира, где когда-то работал мистер Сингер, показывали семь. А она только что освободилась. Если в магазине надо было поработать сверхурочно, управляющий всегда просил ее. Она дольше могла простоять на ногах и была выносливее любой другой продавщицы.

После сильного дождя небо стало спокойным, бледно-голубым. Темнота сгущалась. Уже зажигали огни. На улице гудели автомобили, и газетчики выкрикивали заголовки новостей. Идти домой ей не хотелось. Если она сразу пойдет домой, она ляжет на кровать и будет реветь. Так она устала. Но если она пойдет в «Кафе «Нью-Йорк» и съест мороженого, может, ей станет легче. Покурит, побудет хоть немножко сама с собой.

Возле дверей было полно народу, поэтому она села в самую дальнюю кабинку. Больше всего у нее уставали зад и лицо. Там, в магазине, полагалось выполнять девиз: «Стой на цыпочках и улыбайся». Когда она выходила из магазина, ей долго надо было хмуриться, прежде чем лицо принимало естественное выражение. Даже уши у нее и те устали. Она сняла зеленые серьги с висюльками: они оттягивали ей мочки. Серьги она купила на прошлой неделе, как и серебряный браслет. Сначала она работала в хозяйственном отделе, а теперь ее перевели в «Дамские украшения».

– Добрый вечер, Мик, – сказал мистер Бреннон. Он обтер дно стакана с водой салфеткой и поставил ей на столик.

– Я хочу шоколадный пломбир с фруктами и стакан разливного пива.

– Вместе? – Он положил на стол меню и показал мизинцем, на котором носил дамское золотое кольцо: – Выбирай, вот вкусный жареный цыпленок, а вот тушеная телятина. Почему бы нам с тобой не поужинать?

– Спасибо, не хочу. Только пломбир и пиво. И то и другое очень холодное.

Мик откинула со лба волосы. Рот у нее был полуоткрыт, поэтому щеки казались впалыми. Во что она никак не могла поверить, это в то, что мистер Сингер покончил с собой, что он умер. И в то, что она уже взрослая и должна работать у Вулворта.

Это она его нашла. Звук выстрела приняли за выхлоп машины и поняли, что произошло, только на другой день. Она пошла к нему послушать радио. Вся шея у него была в крови, и когда пришел папа, он вытолкал ее из комнаты. Тогда она убежала из дома. Ее это так потрясло, что она не могла сидеть на месте. Убежала в темноту и стала колотить себя кулаками. А на другой день к вечеру он уже лежал в гробу в гостиной. Гробовщик подкрасил ему лицо румянами и губной помадой, чтобы он выглядел как живой. Но он все равно не выглядел как живой. Он был совсем мертвый. И к запаху цветов примешивался тот, другой запах, поэтому она не могла оставаться в комнате. Но даже в те дни ей приходилось ходить на службу. Заворачивать покупки, выдавать их через прилавок и выбивать чеки в кассе. Она и ходила, когда ей полагалось идти, и ела, когда садилась за стол. Но вначале по вечерам, ложась в постель, она не могла спать. Ну а теперь она даже спала.

Мик повернулась на сиденье боком, чтобы легче было положить ногу на ногу. На чулке спустилась петля. Она спустилась еще утром, по дороге на работу, и ей пришлось чулок послюнявить. Потом дорожка побежала дальше, и она заклеила конец жевательной резинкой. Но и это не помогло. Теперь придется дома зашивать чулок. Просто беда с этими чулками, так они рвутся. Но не ходить же ей как неизвестно кто в нитяных чулках!

Не надо было сюда приходить. Туфли совсем продрались. Лучше было сэкономить эти двадцать центов на новые подметки. Ведь если целый день стоять в дырявых туфлях, на ногах вскочат волдыри. Придется прокалывать их обожженной иголкой. А не пойти на работу – уволят. И что тогда будет?

– Вот, пожалуйста, – сказал мистер Бреннон. – Никогда не слышал про такую смесь.

Он поставил пломбир и пиво на столик. Она сделала вид, будто чистит ногти: ведь если обратить на него внимание, он непременно с ней заговорит. Он на нее уже больше не сердится – наверное, забыл про пакетик жевательной резинки. Теперь он вечно к ней пристает с разговорами. А ей хочется посидеть одной в тишине. Пломбир мировой, весь залит шоколадом и просто утыкан орехами и вишнями. Да и от пива сразу стало легче. У пива после мороженого приятный горьковатый вкус, и оно пьянит. Кроме музыки, нет ничего лучше пива.

Но теперь она больше не думает о музыке. Вот что смешно. Будто от нее заперли ее внутреннюю комнату на ключ. Иногда в уме вдруг звучал какой-нибудь быстрый мотивчик и тут же терялся, но она никогда больше не уходила вместе с музыкой в свою внутреннюю комнату. Словно она постоянно в каком-то напряжении. А может, магазин отнимает у нее все силы и время? Вулворт – это совсем не то, что школа. Когда она приходила из школы, у нее было хорошее настроение, и она была готова заняться музыкой. А теперь она вечно такая усталая. Дома только ужинает, спит, а потом завтракает – и опять в магазин. Песня, которую она начала записывать в тетрадке еще два месяца назад, так и не кончена. Ей очень хочется побыть в своей внутренней комнате, но она не знает, как это сделать. Словно эту внутреннюю комнату у нее отняли и заперли на семь замков. Как же это получилось? – вот чего она не может понять.

Мик потрогала сломанный передний зуб большим пальцем. Правда, у нее осталось радио мистера Сингера. Он не успел за него выплатить, но она взяла это на себя. Хорошо иметь что-то, принадлежавшее ему. А может, все же ей удастся понемножку откладывать на подержанное пианино? Ну хотя бы по два доллара в неделю. Она никому не позволит дотронуться до своего пианино, разве только сама будет учить Джорджа играть маленькие пьески. Поставит в дальней комнате и каждый вечер будет играть. И все воскресенье. Ну а что, если в какую-нибудь неделю она не сумеет сделать взнос? Неужели за ним придут и отнимут его, как тот детский красный велосипед? А что, если она его не отдаст? А что, если она спрячет пианино в погреб? Или встретит их на крыльце? Затеет драку? Уж она им задаст, этим двоим, по первое число, наставит им синяков, носы переломает, будут валяться без памяти на полу в прихожей…

Мик насупилась и крепко потерла лоб кулаком. Вот так-то. Ее почему-то все время разбирает злость. И не так, как бывало в детстве: обозлишься как черт, а потом сразу пройдет; нет, как-то совсем по-другому. Да и злиться-то вроде не на что. Разве на магазин. Но ведь никто не заставлял ее наниматься. Ну и нечего тогда злиться. Просто ей все время кажется, что ее в чем-то обжулили. А никто ведь и не думал ее обжуливать. И нечего ни на кого валить. А только все равно такое чувство у нее есть. Будто ее обжулили.

А может, если выгорит с пианино, тогда еще ничего? Может, скоро ей повезет? А не то все без толку – и ее любовь к музыке, и ее планы на будущее, которые она напридумывала там, в своей внутренней комнате. А надо, чтобы в этом был хоть какой-то толк, – не то зачем все вообще? Нет, толк есть, есть, есть! Толк есть.

Ладно!

Хорошо!

Какой-то толк все равно есть.

Глава 4

НОЧЬ

Повсюду царит покой. Биф вытирал лицо и руки, а ветерок позвякивал стеклянными подвесками маленькой японской пагоды у него на столе. Биф только что проснулся и выкурил свою ночную сигару. Он вспомнил Блаунта и подумал, далеко ли тот успел уйти. На полке в ванной стояла цветочная вода, и он мазнул пробкой по вискам. Насвистывая старинную песенку, он стал спускаться по узкой лестнице вниз, и обрывки мотива эхом отдавались у него за спиной.

Луису полагалось бы дежурить за стойкой. Но он куда-то смотался, и в ресторане было пусто. В открытую дверь видна безлюдная улица. Часы на стене показывают без семнадцати минут полночь. Радио не выключено, передают беседу о политическом кризисе из-за захвата Гитлером Данцига. Биф пошел на кухню и застал Луиса спящим в кресле. Парень снял туфли и расстегнул верхнюю пуговку брюк. Голова его упала на грудь. Длинное мокрое пятно от слюны на рубашке показывало, что спит он давно. Руки свисали на пол, и он чудом не свалился с кресла ничком. Спит он крепко, не стоит его будить. Ночь обещает быть спокойной.

Биф на цыпочках прошел к полке, где стояла корзина с форзицией и два кувшина со срезанными цинниями. Он понес цветы к витрине и достал оттуда обернутые в целлофан тарелки с дежурными блюдами. Его тошнило от еды. А свежие летние цветы на витрине будут выглядеть красиво. Зажмурив глаза, он соображал, как получше там все расставить. Подстелет веточки форзиции, зеленые, прохладные на вид. На них поставит красный глиняный горшок с яркими цинниями. И ничего больше. Биф принялся украшать витрину. Среди цветов попалась одна необычная цинния – с шестью бронзовыми лепестками и двумя красными. Он долго разглядывал эту диковину и отложил ее, чтобы засушить. С витриной наконец было покончено, и, выйдя на улицу, он полюбовался делом своих рук. Нескладные стебли он слегка пригнул, чтобы цветы стояли в воде вольно, непринужденно. Вид портил электрический свет, но, когда солнце взойдет, витрина будет выглядеть прекрасно. Просто художественно.

Черное звездное небо низко висело над землей. Биф прошелся по тротуару и на ходу рантом туфли сшиб в канаву апельсиновую корку. В конце следующего квартала стояли, держась под руки, двое мужчин – издалека они казались совсем маленькими. Больше никого не было видно. Его кафе было единственным заведением на всей улице, которое было открыто и освещено.

А зачем? Зачем он держит ресторан открытым всю ночь, когда все в городе закрыто? Ему часто задавали этот вопрос, и он затруднялся ответить. Не из жадности. Правда, иногда заходила какая-нибудь компания выпить пива, съесть глазунью и оставляла пять-десять долларов. Но это случалось редко. Чаще люди приходили по одному, заказывали мало, а сидели подолгу. Иногда по ночам, между полуночью и пятью утра, в ресторане не бывало ни одного посетителя. Нет, выгоды тут никакой, это ясно.

И все-таки он ни за что не станет закрывать кафе на ночь, пока оно принадлежит ему. Ночь – самое важное время. Со многими он бы так и не познакомился в другие часы. Одни постоянно заходят сюда ночью, несколько раз в неделю. Ну а другие случайно зашли разок, выпили кока-колы и больше не возвращались.

Биф, скрестив на груди руки, придержал шаг; в дуге света от уличного фонаря тень его казалась угловатой и черной. Его захватило мирное молчание ночи. Это часы отдыха и размышлений. Может, поэтому он и оставался внизу, а не спал. Кинув последний взгляд на пустынную улицу, он вошел в дверь.

Голос по радио продолжал толковать о кризисе. Вентиляторы на потолке, мерно жужжа, успокаивали нервы. Из кухни доносился храп Луиса. Биф вдруг вспомнил о бедном Вилли и решил послать ему на днях бутылку виски. Потом он принялся решать кроссворд в газете. В центре – портрет женщины, которую надо назвать. Он узнал ее и вписал в первые квадратики имя: Мона Лиза; вниз шел синоним слова «банкир» на «м», из шести букв. Меняла. Второе слово по горизонтали начиналось на «е» и должно было означать «приторность». Елейность. Ему быстро надоело подыскивать слова. В жизни хватает головоломок и без этого. Он сложил и убрал газету. Займется ею попозже.

Биф взял в руки циннию, положил на ладонь и повернул к свету. Теперь цветок уже не казался ему таким необычным. Не стоит его сохранять. Он стал гадать, обрывая мягкие яркие лепестки; на последний выпало слово «любит». Кого? Кого ему теперь любить? Никого в отдельности. И любого порядочного человека, который войдет сюда с улицы посидеть часок и выпить. Но никого в отдельности. Он испытал, что такое любовь, а теперь с этим покончено: Алиса, Маделайн и Жип. Баста! Конец. Лучше ему от этого или хуже? Выиграл он или проиграл? Это как посмотреть.

И Мик. Та, которая последние месяцы странно владела его сердцем. Что же, и с этой любовью покончено? Да. И ей пришел конец. Сегодня под вечер Мик зашла сюда съесть пломбир и выпить чего-нибудь холодного. Она стала старше. Ее грубоватые, детские замашки почти пропали. Вместо этого появился какой-то аристократизм, изящество – в чем, даже трудно определить. Серьги, позвякиванье браслетов, новая манера класть ногу на ногу и оттягивать подол, прикрывая колени. Он наблюдал за ней, испытывая теперь уже только нежность. Былое чувство прошло. Эта любовь целый год так странно томила его. Он сотни раз удивлялся ей и не находил разгадки. А теперь она кончилась, как летние цветы в сентябре. Больше у него нет никого.

Биф постучал по носу указательным пальцем. По радио что-то говорили на иностранном языке. Ему трудно было определить, немец это, француз или испанец. Но в голосе этом звучала судьба. У него даже мурашки по спине побежали. Когда он выключил радио, тишина стала мертвой, нерушимой. Он почувствовал ночь за окном. И его одолело такое чувство одиночества, что у него даже перехватило дыхание. Слишком поздно звонить по телефону Люсиль, чтобы поговорить о Бэби. Да и посетителя в такой час нечего ждать. Он подошел к двери и поглядел в обе стороны улицы. Повсюду пусто и темно.

– Луис! – позвал он. – Луис, ты спишь?

Никакого ответа. Он поставил локти на стойку и подпер голову руками. Его темная, заросшая щетиной челюсть задвигалась, и лоб хмурился все больше и больше.

Ребус. Вопрос, который въелся ему в душу и не давал покоя. Загадка Сингера и тех, остальных. Прошло больше года, как это началось. Больше года с того дня, когда Блаунт появился Здесь во время первого большого запоя и встретил немого. С тех пор как Мик стала повсюду ходить за ним следом. Но вот уже месяц, как Сингер умер и похоронен. А загадка все мучает Бифа. Во всем этом было нечто неестественное, это было похоже на непристойную шутку. Когда он думал об этом, ему становилось не по себе и даже как-то жутковато.

Он устраивал похороны. Все свалили на него. Дела Сингера были в крайнем беспорядке. Он не выплатил ни за одну вещь, взятую в кредит, а тот, кто должен был получить его страховку, сам умер. Денег едва-едва хватило на погребение. Оно было в полдень. Солнце зверски пекло над открытой, сырой могилой. Цветы жухли от жары на глазах. Мик так рыдала, что даже подавилась, и отцу пришлось несколько раз стукнуть ее по спине. Блаунт, насупившись и зажав кулаком рот, глядел на могилу. Здешний врач, негр, он был в каком-то родстве с бедным Вилли – стоял позади толпы и потихоньку стонал. Были тут и вовсе незнакомые люди, которых никто прежде не видел и не слышал. Бог их знает, откуда они взялись и почему пришли.

Тишина в комнате была бездонной, как сама ночь. Биф стоял не шевелясь, погруженный в свои мысли. И вдруг он почувствовал, как в нем что-то ожило. Сердце так сильно забилось, что он даже оперся спиной о стойку. Ибо на миг наступило просветление, и ему открылась картина человеческой борьбы и мужества. Бесконечный поток людских судеб сквозь бесконечность времен. Тех, кто трудится, и тех, кто – если это выразить одним словом – любит. От души у него отлегло. Но только на миг. Тут же он почувствовал какую-то угрозу, его пронзил страх. Словно он висел между двумя мирами. И видел лицо свое, отраженное в стекле стойки. На висках блестел пот, и рот был судорожно сведен. Один глаз открыт шире другого. Левый, прищурившись, заглядывал в прошлое, а правый, выпученный от страха, взирал в будущее, полное мрака, ошибок и гибели. А сам он был подвешен между светом и тьмой. Между злой иронией и верой. Он резко отвернулся.

– Луис! – закричал он. – Луис! Луис!

И снова не услышал ответа. Но господи спаси, он же человек разумный. Как его может душить этот ужас, если он даже не знает его причины? Неужели он позволит себе тут стоять, как насмерть перепуганный болван, не возьмет себя в руки, не призовет на помощь рассудок? Ведь, в конце-то концов, он разумное существо? Биф намочил под краном платок и вытер застывшее, напряженное лицо. Каким-то чудом он вспомнил, что парусиновый навес над дверью еще не поднят. Когда он туда направился, походка его стала тверже. А когда наконец снова вернулся в кафе, он совладал с собой и, ничем себя не теша, стал ждать восхода солнца.