Текст книги "Сердце – одинокий охотник"

Глава 2

К началу октября дни поголубели и стали прохладнее. Биф Бреннон сменил легкие брюки из рогожки на темно-серые из саржи. За стойкой кафе он поставил машину, которая варила шоколад. Мик была неравнодушна к горячему шоколаду и три-четыре раза в неделю заходила выпить чашечку. Хозяин брал с Мик пять центов вместо десяти и хотел бы вообще поить ее даром. Он смотрел на нее, когда она пила шоколад, с волнением и грустью. Его так и тянуло дотронуться до ее выгоревших, спутанных волос, но не так, как он раньше трогал женщин. Говоря с ней, он ощущал какую-то неловкость и сам слышал, что в голосе его звучит непривычная хрипота.

У него было много забот. Во-первых, Алиса чувствовала себя неважно. Она, как всегда, работала внизу с семи утра до десяти вечера, но двигалась медленно, и под глазами у нее лежали темные тени. Недомогание ее прежде всего сказывалось на работе. Как-то раз в воскресенье, печатая меню на машинке, она пометила цену на блюдо с цыпленком по-королевски в двадцать центов вместо пятидесяти и обнаружила свою ошибку, только когда несколько клиентов, заказавших это блюдо, стали расплачиваться. В другой раз она разменяла десять долларов двумя пятерками и тремя долларовыми бумажками. Биф подолгу стоял и глядел на нее, задумчиво потирая нос, полуприкрыв глаза.

Они друг с другом этого не обсуждали. Ночью, пока Алиса спала, он работал внизу, а утром она управлялась в ресторане одна. Когда они работали вдвоем, он обычно стоял за кассой и присматривал за кухней и столиками. Разговаривали они только по делу, но Биф все время следил за ней с растерянным выражением лица.

Днем восьмого октября из комнаты, где они спали, раздался крик. Биф побежал наверх. Через час Алису увезли в больницу, и доктор вырезал у нее опухоль величиной почти с новорожденного младенца. А еще через час Алиса умерла.

Биф сидел возле ее койки в больнице как оглушенный. Она умерла при нем. Глаза у нее сначала были одурелые, затуманенные от эфира, а потом вдруг остекленели. Сестра и врач вышли из комнаты. Он продолжал вглядываться в ее лицо. Если не считать синеватой бледности, оно мало изменилось. Он замечал малейшие подробности, словно не видел этого лица ежедневно в течение двадцати одного года. И вот когда он так сидел, перед глазами его постепенно возникала картина, которую он рисовал себе уже много лет.

Холодный зеленый океан и горячая, золотая полоска песка. У шелковистой бахромы пены играют малыши. Крепенькая загорелая девочка, худые голые мальчишки и стайка подростков бегают и перекликаются нежными, тонкими голосами. Тут дети, которых он знает – Мик и его племянница Бэби, – но есть и чужие детские лица, которых никто никогда не видел. Биф опустил голову.

Он долго сидел, а потом поднялся со стула и встал посреди комнаты. Было слышно, как его свояченица Люсиль шагает по приемной за дверью. Тучная пчела ползла по крышке тумбочки, и Биф, ловко поймав ее в горсть, выкинул в открытое окно. Он еще раз взглянул на мертвое лицо, а потом чинно, уже как вдовец, отворил дверь в больничный коридор.

На другой день около полудня он сидел наверху в комнате и шил. Почему? Почему даже тогда, когда по-настоящему любишь, тот, кто остается в живых, редко кончает самоубийством, чтобы последовать за тем, кого любил? Только потому, что живые должны хоронить своих мертвецов? Из-за того положенного ритуала, который надо выполнить после смерти близкого человека? Потому ли, что тот, кто остается в живых, словно поднимается на какое-то время на сцену, где каждая секунда превращается в вечность и куда обращены взгляды множества зрителей? Потому что он еще должен выполнить какую-то свою обязанность? А может, если между людьми была любовь, овдовевший должен остаться, дабы воскресить любимого, и тот, кто ушел, тогда вовсе не умер, а, наоборот, только растет и возникает вновь в душе живущего? Почему?

Биф низко склонился над своим шитьем, размышляя о самых разных вещах. Он шил умело, кончики пальцев у него так загрубели, что ему не нужен был наперсток. Траурные повязки уже были нашиты на рукава двух серых костюмов, и теперь он заканчивал третью.

День выдался солнечный, жаркий, и первые сухие листья ранней осени шуршали под ногами. Он вышел из дому слишком рано. Минуты тянулись медленно. Впереди ему было суждено бесконечное безделье. Он запер дверь ресторана и повесил на нее снаружи венок белых лилий. Прежде всего он пошел в похоронное бюро и внимательно осмотрел весь ассортимент гробов. Он щупал материал обивки и пробовал, крепка ли рама.

– Как называется креп вот на этом – жоржет?

Гробовщик отвечал на его вопросы елейным, заискивающим тоном.

– А какой процент в вашем деле кремаций?

Выйдя снова на улицу, Биф двинулся размеренным шагом. С запада дул теплый ветер, и солнце ярко светило. Часы у него остановились, и поэтому он свернул на улицу, где Уилбер Келли недавно повесил вывеску, что чинит часы. Келли сидел за верстаком в заплатанном купальном халате. Его мастерская была в то же время и спальней, а ребенок, которого Мик вечно таскала за собой в повозочке, тихонько сидел на коврике посреди пола.

Минуты текли так медленно, что времени хватало и на созерцание, и на расспросы. Он попросил Келли объяснить, для чего применяют в часах драгоценные камни. Заметил, как деформирует правый глаз Келли монокль часовщика. Они поговорили о Чемберлене и Мюнхенском пакте. А потом, так как время все еще было раннее, Биф решил подняться наверх, в комнату немого.

Сингер одевался, собираясь на работу. Прошлой ночью от него пришло письмо с выражением соболезнования. На похоронах он должен будет нести гроб. Биф сел на кровать, и они выкурили по сигарете. Сингер поглядывал на него своими зелеными, внимательными глазами. Он предложил Бифу выпить кофе. Биф молчал, и немой подошел к нему, похлопал по плечу и посмотрел прямо в глаза. Когда Сингер оделся, они вышли вместе.

Биф купил в магазине черную ленту и навестил священника той церкви, куда ходила Алиса. Когда обо всем было договорено, он вернулся домой. Надо привести все в порядок – вот о чем он все время думал. Он связал в узел платья Алисы и ее личные вещи, чтобы отдать их Люсиль. Старательно убрал и вычистил ящики бюро. Даже переставил посуду внизу на кухонных полках и снял пестрые бумажные ленты с вентиляторов. Сделав все это, он сел в ванну и вымылся с головы до ног.

Так он скоротал утро.

Биф откусил нитку и разгладил черную повязку на рукаве пиджака. Люсиль, наверно, его уже ждет. Они с ней и Бэби поедут в машине. Спрятав корзинку для рукоделия, он аккуратно натянул пиджак с траурной повязкой. Потом, прежде чем выйти, снова оглядел комнату – все ли тут в порядке.

Через час он уже пил чай в кухоньке у Люсиль, положив ногу на ногу и расстелив на колене салфетку.

Люсиль и Алиса были так не похожи во всех отношениях, что трудно было поверить, что они сестры. Люсиль была худая, темноволосая, а сегодня она еще оделась во все черное. Сейчас она причесывала Бэби, а девочка покорно сидела на кухонном столе, сложив на коленях ручки. Неяркое солнце мягко заливало комнату.

– Бартоломью… – обратилась к нему Люсиль.

– Что?

– Ты никогда не вспоминаешь прошлое?

– Нет, – сказал Биф.

– Знаешь, я только и думаю что о постороннем да о прошлом, прямо хоть шоры надевай. А ведь могу себе позволить думать только о том, что надо сегодня идти на работу, а потом готовить обед. И о будущем Бэби.

– Ну и правильно.

– Я делала Бэби холодную завивку у себя в парикмахерской. Но прическа так быстро портится, что я подумываю: не сделать ли ей перманент? Сама я за это браться не хочу. Пожалуй, свезу-ка я ее в Атланту, когда поеду на съезд косметологов, пусть ей сделают там.

– Господи спаси! Ей же только четыре года. Она может напугаться. И к тому же от перманента, говорят, волосы становятся жесткие.

Люсиль окунула гребенку в стакан с водой и стала взбивать у Бэби над ушами локоны.

– Вовсе нет. Да она и сама об этом мечтает. Бэби хоть и маленькая, а думает о своем будущем не меньше, чем я. Ну а я только об этом и думаю, тут и говорить нечего.

Биф, полируя ногти о ладонь другой руки, покачал головой.

– Стоит нам с Бэби увидеть в кино, какие прекрасные роли играют там дети, у нее не меньше моего сердце щемит. Ей-богу! Ее потом даже ужинать не заставишь.

– Побойтесь бога! – взмолился Биф.

– Она очень хорошо успевает на уроках танцев и декламации. В будущем году начну ее учить играть на пианино – это ей пригодится. Учитель танцев хочет выпустить ее на вечере соло. Мне надо подстегивать Бэби изо всех сил. Ведь чем скорее она начнет выступать, тем лучше для нас обеих.

– Господи спаси!

– Ты не понимаешь. С талантливым ребенком нельзя обращаться, как с обычными детьми. Вот одна из причин, почему я хочу избавить Бэби от мещанского соседства. Не желаю, чтобы она привыкала выражаться по-простецки, как эти здешние сопляки, или вместе с ними беспризорничала.

– Я знаю этих ребят, – сказал Биф. – Ничего в них плохого нет. И детишек Келли в доме напротив… и парнишку Крейна…

– Ты прекрасно понимаешь сам, что Бэби они не ровня.

Люсиль уложила в волосах Бэби последнюю волну. Она пощипала ей щечки, чтобы на них появился румянец. Потом поставила ребенка на пол. По случаю похорон на Бэби было белое платье, белые туфельки, белые носочки и даже крошечные белые перчатки. Бэби, когда на нее смотрели, как-то особенно держала головку, вот и сейчас она была чуть-чуть наклонена набок.

Они молча посидели в маленькой, душной кухоньке. Потом Люсиль заплакала.

– Не буду врать. Не так уж мы с ней были близки, как некоторые сестры. Ссорились, да и виделись редко. Может, потому, что я намного ее моложе. Но родная кровь не вода, и когда это случается…

Биф зацокал языком в знак сочувствия.

– Я-то знаю, как вы жили с ней, – продолжала Люсиль. – Тоже не всегда как голубки. Но, может, поэтому тебе сейчас и больнее.

Биф подхватил Бэби под мышки и посадил к себе на плечи. Девочка становилась тяжелее. Осторожно поддерживая ее, он прошел в гостиную. Он остро ощутил близость и теплоту ее детского тельца; белая шелковая юбочка резко выделялась на темной материи его пиджака. Она крепко ухватила ручкой его за ухо.

– Дядя Биф! Смотри, как я делаю шпагат.

Он мягко опустил Бэби на пол. Она согнула ручки над головой, и ноги ее заскользили по желтому, натертому полу в разные стороны. Через секунду она уже сидела – одна нога вытянута прямо перед собой, а другая назад, за спину. Она замерла в этой позе с вычурно согнутыми ручонками, упершись грустным взглядом в стену.

Потом снова вскочила на ноги.

– Смотри, как я сейчас пройдусь колесом. Смотри, как я…

– Солнышко, успокойся, – попросила Люсиль. Она уселась рядом с Бифом на плюшевую кушетку. – Правда, она немножко на него похожа… глазами и вообще лицом?

– Вот уж нет! Не вижу в ней ни малейшего сходства с Лероем Уилсоном.

Люсиль выглядела слишком худой и замученной для своих лет. Может быть, из-за того, что на ней было черное платье и она долго плакала.

– В конце концов, он отец Бэби, от этого никуда не денешься, – вздохнула она.

– Неужели никак не можешь забыть этого человека?

– Не знаю. Видно, я круглая дура во всем, что касается Лероя или Бэби…

Бледные щеки Бифа уже снова отливали синевой; слова его звучали устало.

– Неужели ты не можешь ничего додумать до конца, понять, что произошло и что из этого следует? Неужели тебе недоступна логика – ведь надо же считаться с фактами.

– Наверно, в том, что касается его, не могу.

Веки у Бифа были низко опущены и голос утомленный.

– Ты вышла замуж за некоего человека, когда тебе было только семнадцать, и сразу между вами пошли скандалы. Ты с ним развелась. Через два года опять вышла за него замуж. Теперь он снова от тебя ушел, и ты даже не знаешь, где он. Казалось бы, все это могло тебе доказать, что вы друг другу не пара. Даже не переходя на личности и не говоря о том, что собой представляет этот человек.

– Ей-богу, я всегда знала, что он негодяй. У меня одна надежда – что он больше сюда не явится…

– Смотри, Бэби! – поспешно прервал ее Биф. – Ты умеешь делать из пальцев птичку?

Люсиль покачала головой:

– Не беспокойся. У меня от ребенка нет никаких секретов. Она знает о моей беде все как есть.

– Значит, если он вернется, ты опять пустишь его в дом и позволишь сидеть у тебя на шее сколько ему вздумается? Как раньше?

– Ага, наверно, пущу. Стоит кому-нибудь позвонить в дверь или по телефону, стоит мне услышать на крыльце шаги, и я сразу думаю: а вдруг это он?

Биф развел руками:

– Вот тебе и на.

Часы пробили два. В комнате было жарко и душно. Бэби еще раз прошлась колесом и снова сделала шпагат на натертом полу. Биф посадил ее к себе на колени. Болтая ножками, она била его по бедру. Расстегнув на нем жилет, девочка уткнулась лицом ему в грудь.

– Послушай, – начала Люсиль. – Если я у тебя кое-что спрошу, ты мне скажешь правду?

– Конечно.

– О чем бы я ни спросила?

Биф потрогал мягкие золотистые волосики Бэби и ласково положил руку ей на голову.

– Безусловно.

– Это было лет семь назад. Вскоре после того, как мы первый раз поженились. Как-то вечером приходит он от тебя, а вся голова у него – в огромных шишках. Говорит, будто ты схватил его за горло и бил головой о стенку. И сплел какую-то историю – почему. Но я хочу знать, в чем было дело.

Биф повертел обручальное кольцо на пальце.

– Никогда твой Лерой мне не нравился, и мы просто подрались. В те времена я был совсем не такой спокойный, как сейчас.

– Неправда. Тебе и тогда понадобилась бы для этого серьезная причина. Мы знаем друг друга не первый день, и я уже давно поняла: у тебя на все непременно есть своя причина. Ты всегда поступаешь по рассудку, а не по прихоти… Ты же мне обещал сказать правду. Я хочу ее знать.

– Да какое это теперь имеет значение?

– А я говорю, что для меня имеет.

– Ну ладно, – сказал Биф. – Пришел он тогда вечером, выпил лишку и стал про тебя трепаться. Хвастал, что будет появляться дома только раз в месяц и бить тебя смертным боем, а ты все это съешь. А потом еще выйдешь в переднюю и громко начнешь хохотать, чтобы соседи думали, будто вы с ним просто дурачились. Вот и все, что тогда было, и нечего тебе об этом вспоминать.

Люсиль выпрямилась, на щеках ее загорелись два красных пятна.

– Видишь, Бартоломью, почему мне надо надевать шоры, чтобы не думать о том, что было, или о чем-нибудь постороннем. Я должна думать только о том, чтобы по утрам ходить на работу, три раза в день готовить еду и как бы получше устроить судьбу Бэби…

– Да…

– Надеюсь, и ты будешь себя так вести, а не думать о прошлом.

Биф опустил голову на грудь и закрыл глаза. В течение всего долгого дня ему некогда было подумать об Алисе. Когда он пытался вспомнить ее лицо, его словно одолевала какая-то непонятная слепота. Единственное, что он видел отчетливо, – это ее ступни, мягкие белые обрубочки с пухлыми пальчиками. Подошвы были розовые, и возле левой пятки темнела крохотная родинка. В первую брачную ночь он снял с нее туфли и чулки и стал целовать ей ноги. И пожалуй, в этом был свой резон, недаром японцы считают, что самое лакомое у женщины – ноги.

Биф пошевелился и взглянул на часы. Скоро ехать в церковь, где будет совершен погребальный обряд. Мысленно он представил себе всю церемонию. Церковь… поездка вместе с Люсиль и Бэби похоронным шагом за катафалком… кучка людей с поникшими головами, освещенная сентябрьским солнцем. Солнце на белых надгробьях, на увядших цветах и парусиновом навесе над только что вырытой могилой. А потом снова домой. И что тогда?

– Сколько ни ссорься, а родная сестра – это родная сестра, – сказала Люсиль.

Биф поднял голову.

– Почему бы тебе не выйти замуж опять? За какого-нибудь приличного холостого молодого парня, который будет заботиться о тебе и о Бэби? Если бы ты могла забыть Лероя, из тебя вышла бы прекрасная жена.

Люсиль помедлила с ответом. Наконец она сказала:

– Сам знаешь, как у нас с тобой… Мы отлично понимаем друг друга безо всяких там воздыханий… Только на такую близость с мужчиной я и пошла бы теперь. Не больше.

– И я, – сказал Биф.

Через полчаса в дверь постучали. Машина, которая должна была отвезти их на похороны, стояла внизу. Биф и Люсиль медленно поднялись. Втроем – впереди шла Бэби в белом шелковом платьице – они, мерно шагая, вышли на улицу…

На следующий день Биф ресторан не открывал. Но к вечеру он снял с дверей увядший венок из лилий и снова пустил посетителей. Постоянные клиенты входили с печальными лицами и, прежде чем сесть за столик, сочувственно беседовали с хозяином у кассы. Собрались те, кто приходил всегда: Сингер, Блаунт, люди, работавшие в магазинах по соседству и на фабриках вдоль реки. После ужина появилась Мик Келли со своим братишкой и опустила пять центов в автомат. Проиграв, она заколотила по машине кулаками и открыла лоток в надежде, что оттуда все-таки что-нибудь выскочит. Потом сунула еще одну монету и выиграла чуть не все содержимое автомата. Оттуда с грохотом посыпались монеты и раскатились по всему полу. Подбирая деньги, девочка и ее Братишка зорко поглядывали по сторонам, не наступит ли кто-нибудь из посетителей на монетку, чтобы ее прикарманить. Немой обедал за столиком посреди ресторана. Напротив него сидел в праздничном костюме Джейк Блаунт, пил пиво и разглагольствовал. Все было как обычно. Постепенно воздух стал густым от табачного дыма, поднялся шум. Биф внимательно следил за клиентурой – от него не ускользал ни один звук, ни одно движение.

– Я все хожу, хожу, – говорил Блаунт. Он наклонился над столиком и не сводил с немого глаз. – Пытаюсь им втолковать. А они только смеются. Видно, не умею я им ничего объяснить. Что бы я ни говорил, не могу их заставить видеть правду.

Сингер кивнул и отер салфеткой губы. Обед его остыл; отвести взгляд от собеседника и начать есть он не мог: будучи человеком крайне вежливым, он не прерывал Блаунта.

Сквозь гул грубых мужских голосов доносились звонкие выкрики ребят у автомата. Мик совала свои пятицентовики назад в щель. Она то и дело поглядывала на столик посреди зала, но немой сидел к ней спиной и ее не видел.

– Мистеру Сингеру дали на ужин жареного цыпленка, а он еще ни кусочка не съел, – сообщил мальчик.

Мик медленно опустила рычаг.

– Тебе-то какое дело?

– А ты вечно бегаешь к нему в комнату и все время лезешь ему на глаза!

– Говорю, заткнись. Братишка Келли.

– А ты все равно бегаешь!

Мик тряхнула его так, что у него лязгнули зубы, и подтолкнула к двери:

– Ступай домой спать. Сто раз тебе говорила: вы с Ральфом за день и так мне надоедаете, не смей таскаться за мной еще и по вечерам. Надо же мне от вас отдохнуть.

Братишка протянул замурзанную руку:

– Тогда дай пять центов. – Положив монету в карман рубашки, он отбыл.

Биф одернул пиджак и пригладил волосы. Галстук у него был черный, и на рукаве серого пиджака темнела траурная повязка, которую он сам нашил.

Ему хотелось подойти к автомату и поговорить с Мик, но что-то ему мешало. Он со свистом втянул сквозь зубы воздух и выпил стакан воды. По радио передавали танцевальную музыку, но ему не хотелось ее слушать. Все мелодии за последние десять лет были так похожи одна на другую, что он не мог их различить. С 1928 года музыка не доставляла ему удовольствия. Хотя в молодости он сам играл на мандолине, знал слова и мотивы всех модных песенок.

Он приложил палец к ноздре и склонил голову набок. Мик так выросла за последний год, что скоро будет выше его. На ней были красный свитер и синяя юбка в складку, она их носила каждый день с начала занятий в школе. Но складки уже разошлись, а подшивка отпоролась и неровно висела над ее острыми коленками. Она была в том возрасте, когда девчонки больше похожи на мальчишек-подростков. И почему это даже самые умные люди не замечают очень важного: по природе своей все люди двуполые, а поэтому брак и постель еще далеко не все. Доказательство? Ранняя молодость и старость. Недаром голоса у стариков часто становятся высокими и ломкими и ходят они мелкими шажками. Старухи же часто тучнеют, голос у них становится басовитым, хриплым, а на лице появляются темные усики. Да и он сам может служить тому доказательством – та часть его души, которая испытывает потребность в материнстве и хочет, чтобы Мик и Бэби стали его детьми. Биф резко отвернулся от кассы.

Газеты валялись в беспорядке. За две недели он не подшил ни одной. Он взял из-под прилавка пачку газет и опытным глазом пробежал страницу от шапки до самого низа. Завтра он просмотрит в задней комнате кипу газет и придумает новую систему подшивки. Надо построить полки, пустив на это крепкие ящики, в которых привозят консервы. Разложить газеты по полкам в хронологическом порядке – с 27 октября 1918 года и по сей день. На полках написать краткий перечень важнейших событий. Три вида заголовков: международные, начиная с объявления о конце Первой мировой войны, до того, чем все это кончилось в Мюнхене, а дальше – отечественные и местные, начиная с того, как Лестер застрелил свою жену в загородном клубе, и до пожара на фабрике Хадсона. Все события за последние двадцать лет должны быть аккуратно систематизированы, обобщены и сохранены для будущего. Биф довольно улыбался, прикрыв лицо рукою и потирая другой подбородок. А ведь Алиса хотела, чтобы он выбросил газеты и дал ей превратить кладовку в дамскую уборную. Она чуть не запилила его насмерть, но раз в жизни Биф оказал сопротивление. Один раз в жизни.

Биф мирно погрузился в изучение разложенной перед ним газеты. Читал он не отрываясь, с глубочайшим вниманием, но по давней привычке какой-то частицей сознания следил за тем, что творится вокруг. Джейк Блаунт все еще продолжал говорить, постукивая кулаком по столу. Немой потягивал пиво. Мик слонялась около радиоприемника и глазела на посетителей. Биф прочел первую газету насквозь и сделал кое-какие пометки на полях.

Вдруг он с удивлением поднял глаза. Рот у него был полуоткрыт для зевка, но он тут же его захлопнул. По радио передавали песню тех времен, когда они с Алисой были помолвлены: «Лишь молитва детская в сумерки звучит». Как-то раз в воскресенье они трамваем поехали на озеро Сардис, и он нанял там лодку. На заходе солнца он играл на мандолине, а она пела. На ней была матросская шапочка, и когда он обнял ее за талию, она… Алиса…

Бредень для давно пережитых чувств. Биф сложил газеты и сунул их назад, под стойку. Он постоял сперва на одной ноге, потом на другой и крикнул через весь зал Мик:

– Ты ведь не слушаешь радио?

Мик выключила приемник.

– Нет. Сегодня ничего интересного.

Он постарается ни о чем таком не думать и сосредоточить свои мысли на другом. Биф уперся локтями в стойку и стал разглядывать своих посетителей. В конце концов внимание его снова приковал немой за столиком посредине. Биф увидел, как шаг за шагом к нему подбирается Мик и наконец, получив приглашение, садится за столик. Сингер пальцем показывает официантке что-то в меню, и та приносит Мик кока-колу. Кому еще, кроме этого глухонемого, отгороженного от людей чудака, могло прийти в голову пригласить за столик, где он пьет с другим мужчиной, порядочную молодую девушку? Блаунт и Мик не сводили глаз с Сингера. Они что-то ему говорили, и у него все время менялось выражение лица. Странное дело! От кого это зависит – от него или от них? Немой сидел неподвижно, засунув руки в карманы, и то, что он молчал, придавало ему какую-то странную власть. О чем думает этот человек и что он понимает? Что он знает?

Дважды за этот вечер Биф порывался подойти к столику в центре зала и всякий раз себя одергивал. Даже после того, как посетители разошлись, он все раздумывал, что же таится в этом немом; и на рассвете, лежа в постели, задавал себе все тот же вопрос, пытаясь его решить и не находя ответа. Эта загадка его донимала. Она неосознанно мучила его и лишала покоя. Что-то тут было неладно.