Текст книги "Сердце – одинокий охотник"

Билл спустил Ральфа с колен на ступеньку и сердито зашаркал подошвами.

– Нельзя начинать работать хотя бы до шестнадцати лет. Мик надо дать еще года два, пусть кончит профессиональное – если мы сдюжим…

– Даже если придется бросить дом и переехать в фабричный поселок, – сказала мама. – Я хочу, чтобы Мик еще побыла дома.

На какую-то секунду Мик испугалась, что на нее насядут и заставят пойти работать. Тогда бы она пригрозила, что убежит из дому. Но то, как близкие к этому отнеслись, ее растрогало. Вот здорово! Как они горячо говорили о ней, с какой добротой! Ей даже стало стыдно, что она поначалу так испугалась. Она вдруг почувствовала такой прилив любви к родным, что у нее сжалось горло.

– А сколько там платят? – спросила она.

– Десять долларов.

– Десять долларов в неделю?

– Конечно, – ответила Хейзел. – А ты думала – в месяц?

– Даже Порция зарабатывает не больше.

– Ну, то негры… – заметила Хейзел.

Мик потерла макушку кулаком.

– Это большие деньги. Уйма.

– Да, такими не пробросаешься, – сказал Билл. – Ведь я столько же зарабатываю.

Во рту у Мик пересохло. Она поводила языком, чтобы смочить слюной небо.

На десять долларов в неделю можно съесть чуть не пятнадцать жареных цыплят. Купить пять пар туфель или пять платьев. Или сделать столько же взносов за радио. Она подумала о пианино, но не решилась сказать об этом вслух.

– Да, мы тогда могли бы свести концы с концами, – сказала мама. – И все же я предпочитаю еще подержать Мик дома. А вот когда Этта…

– Погодите! – Мик обдало жаром, она вдруг вошла в азарт. – Я хочу поступить на эту работу. Я справлюсь. Знаю, что справлюсь.

– Нет, вы только послушайте эту девчонку, – сказал Билл.

Папа поковырял в зубах и спустил с перил ноги.

– Давайте без спешки. Пусть Мик хорошенько это обдумает. А мы как-нибудь обойдемся и без ее заработка. Я хочу на шестьдесят процентов увеличить починку часов, как только…

– Да, вот еще что я забыла, – сказала Хейзел. – Там каждый год на Рождество дают премию.

Мик нахмурилась.

– Ну, на Рождество я уже работать не буду. Пойду в школу. Поработаю во время каникул, а потом опять пойду в школу.

– Ну конечно! – быстро согласилась Хейзел.

– Завтра я схожу с тобой и, если возьмут, наймусь на работу.

Казалось, у всей семьи с души свалился камень. На темной веранде все разом принялись смеяться и болтать. Папа показал Джорджу фокус со спичкой и носовым платком. Потом дал мальчишке полдоллара, чтобы тот сбегал в угловую лавку и купил к ужину кока-колы. В прихожей еще сильнее запахло капустой и свиными отбивными. Порция позвала к столу. Жильцы уже их ждали. Мик сегодня тоже ужинала в столовой. Капустные листья выглядели желтыми и дряблыми у нее на тарелке – есть она не могла. Потянувшись за хлебом, она опрокинула графин с холодным чаем на скатерть.

Потом она опять вышла на веранду и стала дожидаться мистера Сингера. Ей до смерти нужно было его увидеть. Азарт прошел, и ей стало тошно. Она пойдет работать в магазин стандартных цен, а ей этого вовсе не хочется. Ее будто обманом загнали в угол. И работа ведь не только на лето, а на много лет – ей конца не будет. Стоит им привыкнуть к тому, что эти деньги попадают в дом, и без них уж не обойтись. Так в жизни устроено. Она стояла в темноте, крепко вцепившись в перила. Шло время, а мистер Сингер все не приходил. В одиннадцать часов она вышла поглядеть, не встретится ли он ей где-нибудь на улице. Но вдруг ей стало страшно в темноте, и она побежала домой.

Утром она приняла ванну и старательно оделась. Хейзел и Этта одолжили ей все, что у них было лучшего, и помогли принарядиться. Она надела зеленое шелковое платье Хейзел, зеленую шляпку, шелковые чулки и лодочки на высоких каблуках. Сестра ее подрумянила, подкрасила ей губы и выщипала брови. Теперь ей можно было дать не меньше шестнадцати.

Поздно идти на попятный. Она ведь и в самом деле взрослая – пора зарабатывать на хлеб. Однако, если бы она и сейчас пошла к папе и сказала, как ей этого не хочется, он бы настоял, чтобы она подождала еще год. Да и Хейзел, и Этта, и Билл, и мама – все бы они даже и сейчас сказали, что ей вовсе не обязательно туда идти. Но теперь уже поздно. Нельзя так позориться. Она поднялась к мистеру Сингеру. Захлебываясь, она выпалила:

– Понимаете… меня, наверное, возьмут на эту работу. Как вы думаете, это хорошо? Думаете, я должна это сделать? Вы считаете, правильно я сделаю, если брошу школу и поступлю на работу? Как вы думаете, это хорошо?

Сперва он ничего не понял. Его серые глаза были полуприкрыты веками, а руки глубоко засунуты в карманы. Ей снова показалось, что они вот-вот откроют друг другу то, о чем еще никогда не было сказано. Она-то ему не бог весть что могла рассказать. А вот то, что он скажет ей, очень важно; если он признает, что такую работу нельзя упускать, ей станет легче. Она медленно повторила все с самого начала и стала ждать ответа.

Вы считаете, это хорошо?

Мистер Сингер подумал. Потом кивнул: да.

Ее наняли продавщицей. Управляющий повел их с Хейзел в свой маленький кабинет и стал с ними беседовать. Потом ей было даже трудно вспомнить, как этот управляющий выглядел и о чем они говорили. Но ее наняли, и по дороге домой она купила себе шоколадку за десять центов и набор пластилина Джорджу. На работу ей надо было выйти пятого июня. Она долго простояла у витрины ювелирного магазина, где служил мистер Сингер. А потом еще часами околачивалась на углу.

Глава 13

Сингеру пришло время снова ехать к Антонапулосу. Путешествие было долгим. Хотя расстояние между двумя городами было чуть больше трехсот километров, поезд тащился кружным путем, а ночью часами стоял на станциях. Сингер обычно выезжал из дома после обеда и трясся всю ночь до рассвета следующего дня. Как и всегда, он загодя все подготовил. В этот раз он мечтал провести с другом целую неделю. Одежду он заранее послал в чистку, шляпу расправил на болванке, чемодан сложил. Подарки, которые он припас, были обернуты в цветную папиросную бумагу, и вдобавок он купил роскошную корзину фруктов в целлофане и корзинку поздней привозной клубники. Утром накануне отъезда Сингер прибрал свою комнату. В леднике он обнаружил кусок недоеденной гусиной печенки и отнес ее в переулок соседскому коту. На дверь он, как и в прошлый раз, пришпилил записку, где сообщал, что уезжает по делу на несколько дней. Готовился он не спеша, но на щеках у него от волнения горели яркие пятна. Вид у него был торжественный.

Наконец час отъезда настал. Он стоял на перроне, нагруженный чемоданом и подарками, и с нетерпением следил, как подходит поезд. Заняв место в сидячем вагоне, он уложил свой багаж в сетку над головой. Вагон был переполнен, главным образом женщинами с детьми. Зеленые плюшевые сиденья пропахли копотью. Оконные стекла были грязные, а на полу валялся рис, которым, видно, закидали каких-то недавно ехавших молодоженов. Сингер дружелюбно улыбнулся своим спутникам, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Ресницы темной бахромой изогнулись над его впалыми щеками. Правая рука нервно шевелилась в кармане.

Какое-то время мысли его были прикованы к городу, который он покидал. Он вспоминал Мик, доктора Копленда, Джейка Блаунта и Бифа Бреннона. Лица их надвигались на него из темноты – и он чувствовал, что задыхается. Он подумал о ссоре Блаунта с негром. Причины ее он так и не понял, хотя оба порознь не раз разражались злобными тирадами в адрес друг друга. Он охотно соглашался с каждым из них по очереди, хотя о чем шла речь и в чем они ждали от него сочувствия, он не знал. И Мик – в лице ее была такая жадная настойчивость и она так долго объясняла ему что-то, чего он никак не мог уяснить! А Биф Бреннон у себя в «Кафе «Нью-Йорк», Бреннон с темным, как чугун, подбородком и настороженным взглядом… И все эти незнакомые люди, ходившие за ним по пятам и неизвестно почему хватавшие его за пуговицу. Турок в бельевом магазине, который вдруг воздел руки чуть ли не в лицо ему и затараторил такие слова, что Сингер и придумать не мог, как их изобразить руками. А один из фабричных мастеров, а старуха-негритянка? Коммерсант с Главной улицы и уличный мальчишка, зазывавший солдат в публичный дом у реки? Сингер зябко повел плечами. Поезд плавно покачивался. Голова Сингера постепенно склонилась на плечо, и он ненадолго уснул.

Когда он открыл глаза, город уже был далеко позади. Город был забыт. За грязными стеклами вагона раскинулся ослепительный летний пейзаж. Солнце косо бросало могучие бронзовые лучи на зеленые поля молодого хлопка. Пробегали гектары табачных плантаций, листья там были плотные, зеленые, как чудовищная поросль джунглей; персиковые сады с сочными плодами, оттягивающими ветви карликовых деревьев; километры пастбищ и десятки километров пустошей, истощенных земель, отданных более выносливым сорнякам. Поезд шел сквозь темно-зеленые хвойные леса, где земля была усыпана шелковистыми коричневыми иглами, а верхушки деревьев – высоких, целомудренных – тянулись в самое небо. А еще дальше, далеко к югу от их города, начинались поросшие кипарисами топи – шишковатые корни, извиваясь, уходили в солончаковую жижу, куда с ветвей падал рваный седой мох, где во мгле и сырости цвели тропические водяные цветы. А потом поезд снова вышел на открытый простор, под солнце и синее, как ультрамарин, небо.

Сингер сидел оробевший, какой-то праздничный и смотрел в окно. Огромные пространства и резкие, без оттенков цвета его ошеломили. Эта быстрая смена разнообразных картин природы, изобилие растительности и красок каким-то образом напоминали ему друга. Мысли его были с Антонапулосом. От блаженного предвкушения встречи трудно было дышать. У него щипало в носу, и он часто и коротко хватал воздух полуоткрытым ртом.

Антонапулос ему обрадуется. Он получит удовольствие и от фруктов, и от подарков. Сейчас его уже, наверно, выписали из больничного корпуса, и он сможет сходить с ним в кино, а потом в отель, где они обедали в первый приезд Сингера. Он написал Антонапулосу множество писем, но так их и не отправил. Сингер целиком погрузился в мысли о друге.

Полгода, которые они не виделись, Сингер не воспринимал как некий определенный период разлуки – большой или малый; каждый миг, проведенный им наяву, был полон близостью с другом. И эта внутренняя общность с Антонапулосом росла, менялась, словно тот был рядом, во плоти. Порою он думал об Антонапулосе с преклонением и самоуничижением, порою с гордостью – но всегда с любовью, независимой от его воли, не знающей оглядки. Когда по ночам ему снились сны, перед ним всегда стояло лицо его друга: тяжелое, мудрое и нежное. А в мыслях наяву они всегда были вдвоем.

Летний вечер наступал не торопясь. Солнце закатилось за зубчатую линию леса вдали, и небо побледнело. Сумерки падали мягко, томно. Вышла белая полная луна, а горизонт застлали низкие багряные облака. Медленно темнели земля, деревья, некрашеные деревенские жилища. Изредка в небе вздрагивали бледные летние зарницы. Сингер напряженно во все это всматривался, пока наконец не наступила темнота и в стекле перед ним не стало отражаться только его собственное лицо.

Дети пробегали по коридору вагона, хватаясь за стенки и проливая из бумажных стаканчиков воду. Старик в комбинезоне, сидевший напротив Сингера, то и дело отпивал виски из бутылки от кока-колы. В промежутках между глотками он старательно закупоривал бутылку бумажной пробкой. Девочка справа почесывала голову липким красным леденцом. Пассажиры открывали обувные коробки с провизией и приносили подносы с едой из вагона-ресторана. Сингер не ел. Он сидел, откинувшись назад, и рассеянно следил за тем, что тут происходило. Наконец все утихомирилось. Дети улеглись на широкие плюшевые сиденья и заснули, а мужчины и женщины, кое-как прикорнув рядом с ними на своих подушечках, устраивались на ночь.

Сингер не спал. Он прижался лицом к стеклу, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте. Ночь была глухой, бархатистой. Иногда проблескивал лунный свет или мерцала лампа в окне какого-нибудь проплывавшего мимо дома. По луне он мог определить, что поезд больше не идет на юг, он свернул на восток. Нетерпение, которое им владело, было таким острым, что он с трудом мог дышать и щеки у него пылали. Он так и просидел почти всю долгую ночь, прижавшись лицом к холодному, покрытому сажей оконному стеклу.

Поезд опоздал больше чем на час, а когда он пришел, ясное свежее летнее утро было уже в разгаре. Сингер сразу же поехал в гостиницу, очень хорошую гостиницу, где он заранее заказал номер. Он распаковал свой чемодан и разложил на кровати подарки для Антонапулоса. Изучив принесенное официантом меню, он заказал роскошный завтрак: форель на вертеле, мамалыгу, гренки по-французски и горячий черный кофе. Позавтракав, он разделся до белья и лег отдохнуть под электрическим вентилятором. В полдень он стал одеваться: принял ванну, побрился, вынул чистое белье и свой лучший костюм и три рогожки. Прием посетителей начинался в три часа дня. Был вторник восемнадцатого июля.

Придя в приют для душевнобольных, он прежде всего направился в больничный корпус, где раньше лежал Антонапулос. Но уже в дверях палаты он увидел, что друга здесь нет. Тогда, поплутав по длинным коридорам, он нашел кабинет, куда его в тот раз водили. Вопрос, который ему надо было задать, он заранее написал на одной из своих карточек. За столом сидел уже не тот человек, которого он в прошлый приезд здесь видел. Теперь это был юноша, почти мальчик, с еще не оформившимися, детскими чертами лица и шапкой прямых волос. Сингер вручил ему карточку и стал ждать ответа, сгибаясь под тяжестью своих свертков.

Молодой человек покачал головой. Склонясь над столом, он набросал на листке несколько слов. Сингер прочел то, что было написано, и от щек его отхлынула кровь. Он долго смотрел на записку, понурив голову и как-то странно скосив глаза. Там было написано, что Антонапулос умер.

По дороге назад, в гостиницу, он старался поаккуратнее нести фрукты, чтобы их не раздавить. Он положил свертки у себя в номере, а потом спустился вниз, в вестибюль. За пальмой в горшке стоял автомат. Он опустил в щель десять центов и тщетно пытался нажать рычаг – механизм заело. По этому поводу он поднял дикий скандал. Поймав за полу какого-то служащего, он стал с яростью показывать жестами, что произошло. Лицо его было мертвенно-бледным, он совсем потерял самообладание, по крыльям его носа градом катились слезы. Он размахивал руками и раз даже топнул узкой, элегантно обутой ногой по плюшевому ковру. Его не удовлетворило и то, что монету ему вернули, и он сразу же решил выехать из гостиницы. Он уложил свои вещи и долго трудился, запирая чемодан. Ибо в придачу ко всему, что он привез, Сингер прихватил из своего номера еще три полотенца, два куска мыла, ручку, бутылку чернил, ролик туалетной бумаги и Библию. Заплатив по счету, он пешком отправился на вокзал и сдал вещи на хранение. Поезд отходил только в девять часов вечера, и ему нужно было как-то скоротать вторую половину дня.

Этот город был меньше того, где он жил. Торговые кварталы пересекались в форме креста. У магазинов был деревенский вид – чуть не в половине витрин выставлены сбруя и мешки с фуражом. Сингер вяло бродил по улицам. В горле у него стоял ком, и он тщетно пытался его проглотить. Зайдя в аптеку, чтобы побороть удушье, он что-то выпил. Потом посидел в парикмахерской и накупил каких-то мелочей в магазине стандартных цен. Он ни на кого не глядел, и голова его клонилась набок, как у больного животного.

День уже почти кончился, когда у Сингера произошла странная встреча. Он медленно, спотыкаясь, шагал вдоль обочины. Небо было пасмурное и воздух сырой. Сингер шел, не поднимая глаз, и лишь искоса заглянул в открытую дверь бильярдной. Он прошел еще несколько шагов и остановился посреди улицы: что-то там внутри привлекло его внимание. Нехотя повернув назад, он сунул голову в дверь. В бильярдной сидели трое глухонемых и разговаривали руками. Все они были без пиджаков, но с яркими галстуками и в котелках. Каждый держал в левой руке по кружке пива. Они были похожи друг на друга, как близнецы.

Сингер вошел в бильярдную и не без труда заставил себя вытащить руку из кармана. Потом он неловко изобразил слова приветствия. Его радушно хлопнули по плечу. Заказали что-то прохладительное. Все трое окружили его; их пальцы быстро, как поршни, двигались, забрасывая его вопросами.

Он назвал свое имя и город, где он живет. Но, кроме этого, он не знал, что еще им сказать о себе. Он спросил, знакомы ли они со Спиросом Антонапулосом. Нет, они его не знают. Сингер стоял, беспомощно свесив руки. Голова у него все так же была наклонена набок, и взгляд уходил куда-то в сторону от собеседников. Он был так апатичен и холоден, что трое глухонемых в котелках начали странно на него посматривать и постепенно перестали вовлекать в свой разговор. А когда они расплатились за выпитое пиво и собрались уходить, то не пригласили его с собой.

И хотя Сингер чуть не полдня без толку пробродил по улицам, он едва не опоздал на поезд. Ему самому непонятно было, как это произошло и где он провел столько времени. Он пришел на вокзал за две минуты до отхода поезда, едва успел втащить в вагон свои вещи. Вагон, куда он попал, был почти пуст. Он уселся, открыл корзинку с клубникой и стал с дотошной аккуратностью перебирать ягоды. Они были громадные, величиной с каштан, и на редкость спелые. Зеленые листики над сочными ягодами были похожи на букетики. Сингер положил ягоду в рот – сок ее был пьяняще, необузданно сладок, но уже чуть-чуть отдавал гнильцой. Он ел клубнику, пока рот его не потерял к ней всякий вкус, а потом снова завязал корзинку и поставил в сетку над головой. В полночь он опустил штору и лег. Он поджал ноги и укрылся с головой пальто. Словно оцепенев и не меняя позы, он продремал около двенадцати часов. Кондуктору пришлось его растолкать, когда они приехали.

Сингер бросил свой багаж посреди вокзала и пошел к себе в магазин. Он поздоровался с хозяином вялым взмахом руки. Когда он снова вышел, в кармане у него лежало что-то тяжелое. Некоторое время он прослонялся по улицам с опущенной головой. Но прямые, слепящие лучи солнца и духота угнетали его. Он вернулся домой с распухшими глазами и больной головой. Отдохнув, он выпил стакан кофе со льдом и выкурил сигарету. Потом, сполоснув пепельницу и стакан, вынул из кармана пистолет и пустил себе пулю в сердце.

Часть 3

21 августа 1939 года

Глава 1

УТРО

– Вы меня не торопите, – сказал доктор Копленд. – Оставьте меня в покое. Ну пожалуйста, дайте же мне тихонько посидеть.

– Папа, мы тебя не подгоняем. Но пора уже ехать.

Доктор Копленд упрямо раскачивался в качалке, плотно укутав плечи в серый платок. И хотя утро было теплое, солнечное, в печке горело несколько поленьев. В кухне не осталось никакой мебели, кроме качалки, на которой он сидел. В остальных комнатах тоже было пусто. Бо́льшую часть обстановки перевезли к Порции, остальное погрузили на машину, стоявшую возле дома. Все было готово, только сам он никак не мог решиться. Как он может ехать, если в мыслях его нет ни начала, ни конца, а в душе – ни истины, ни цели? Он поднял руку, чтобы подпереть дрожавшую голову, продолжая медленно раскачиваться на скрипучей качалке.

За дверью послышались голоса:

– Я сделала все, что могла. Он будет сидеть, покуда сам не решит ехать.

– Мы с Бадди хорошо упаковали фарфоровые тарелки…

– Надо было трогаться, пока не высохла роса, – сказал старик. – А сейчас, того и гляди, ночь нас в пути застанет.

Потом все смолкло. Только в пустой прихожей гулко отдавались шаги, но потом их тоже не стало слышно. Рядом, на полу, стояла чашка с блюдцем. Он наполнил ее из кипевшего на плите кофейника. Раскачиваясь, он пил кофе и грел пальцы на пару. Право, не может быть, чтобы это был конец. Голоса без слов взывали к его сердцу. Голоса Христа и Джона Брауна. Голоса великого Спинозы и Карла Маркса. Призывные голоса всех, кто боролся и кому было суждено выполнить свою миссию. Горестный голос его народа. И голоса мертвых. Немого Сингера, этого белого праведника, который все понимал. Голоса убогих и власть имущих. Раскатистый голос его народа, сила и мощь которого все росли. Голос его истинной, неизменной цели. А в ответ на губах трепетали слова – слова, в которых поистине выражена суть человеческого страдания, – он едва не произнес их вслух: «Дух Всемогущий! Владыка вселенной! Я творил то, чего не должен был творить, и не свершил того, что должен был свершить. Так воистину – может ли настать конец?»

Он впервые вошел в этот дом с той, кого он любил. Дэзи была в подвенечном платье, с белой кружевной вуалью на голове. Кожа у нее была прекрасная, цвета густого меда, а смех нежный и звонкий. По ночам он запирался в комнате, где ярко горел свет, чтобы учиться. Он всеми силами пытался размышлять над книгами. Но близость Дэзи рождала в нем такую страсть, что никакие науки не могли ее побороть. Поэтому он иногда поддавался соблазну, а потом, кусая губы, просиживал над своим учением всю ночь до утра. Один за другим появились Гамильтон и Карл Маркс, Вильям и Порция. Но всех их он потерял. Никого у него не осталось.

А Мэдибен и Бенни-Мэй? А Беннедайн-Медайн и Мэди Копленд? Те, кто носил его имя. И те, кого он вывел из небытия. Но из тысячи этих людей найдется ли хоть один, кому он может доверить дело своей жизни, а потом вздохнуть спокойно?

Всю свою жизнь он твердо знал, зачем трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел.

Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность.

Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция.

– Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, – сказала она. – Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать.

– Зачем ты со мной это сделала? – с горечью спросил он.

– Что я сделала?

– Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь.

– Нет, вы только его послушайте, – сердито воскликнула Порция. – Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков – просто срам!

– Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли.

Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков.

– Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное – поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься.

– Нет, не поправлюсь, – упрямился доктор Копленд. – А здесь бы выздоровел. Уверен.

– А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать?

– Я всегда управлялся сам и еще управлюсь.

– Тебе просто хочется делать все наперекор.

– Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу.

– Нечего сказать – хорошо так говорить, когда я тебя обуваю!

– Прости. Извини меня, дочка.

– Ну да, чувствуешь, что виноват, – сказала она. – Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!..

– Вот и я бы этого хотел.

– Ну почему на тебя ничем не угодишь?

– Мне горько, что я не выполнил свой долг.

– Это какой такой долг?

– Не знаю. Оставь меня, дочка, в покое. Дай минутку посидеть одному.

– Ладно. Но вам надо поскорее ехать.

Ему хотелось помолчать. Молча посидеть и покачаться в качалке, пока к нему снова не вернется душевное равновесие. Голова у него тряслась и ныл позвоночник.

– От души надеюсь, – снова заговорила Порция. – Я от души своей надеюсь, что, когда я помру и отправлюсь на тот свет, столько же людей будут по мне убиваться, сколько по мистеру Сингеру. Как бы я хотела, чтобы и по мне так плакали и чтобы столько народу…

– Тсс! – резко прервал ее доктор Копленд. – Не болтай зря!

Но правда, что со смертью этого белого и у него на сердце залегла глухая тоска. С ним он мог разговаривать – как ни с одним белым, он мог ему доверять. Его загадочное самоубийство поставило доктора в тупик и лишило моральной опоры. И чувству этой утраты не было ни начала, ни конца. Он до сих пор не мог ее осознать. Мысленно он все время возвращался к этому белому, в котором не было ни высокомерия, ни надменности, кто был поистине справедлив. Но как же мертвые могут быть мертвы, если они живут в душе тех, кого покинули? Лучше обо всем этом не думать. Выбросить из головы.

Прежде всего ему нужна выдержка. За последние месяцы его совсем одолели черные мысли, они подавляли его дух. В нем кипела такая ненависть, что ему нечего было делать среди живых. После ссоры со своим полуночным посетителем, мистером Блаунтом, душу его обволокла смертоубийственная тьма. Однако теперь он уж и вспомнить не мог, что именно породило их спор. И совсем иной гнев поднимался в нем, когда он смотрел на обрубки ног Вилли. Воинствующая любовь и страстная ненависть – любовь к своему народу и ненависть к угнетателям его народа – лишали его последних сил и отравляли душу.

– Дочка, – сказал он. – Дай мне часы и пальто. Я еду.

Он оперся на ручки качалки и встал. Пол, казалось, все дальше уходил из-под ног, после долгого лежания в постели они ему не повиновались. На миг он почувствовал, что сейчас упадет. Пошатываясь, он прошелся по пустой комнате и прислонился к дверному косяку. Там он закашлялся, вынул из кармана бумажную салфетку и прикрыл ею рот.

– Вот тебе пальто, – сказала Порция. – Но на улице такая жара, что оно тебе не понадобится.

Он в последний раз обошел пустой дом. Ставни были закрыты, и в затемненных комнатах пахло пылью. Он передохнул, опершись о стену прихожей, и вышел. Погода была солнечная. Накануне вечером и с утра к нему приходило проститься множество друзей, но теперь на крыльце собрались только родственники. Телега и автомобиль стояли на улице.

– Ну что ж, Бенедикт-Мэди, – сказал ему старик. – В самые первые дни, боюсь, ты будешь немножко скучать по дому. Но это скоро пройдет.

– У меня нет дома. По чему же я буду скучать?

Порция нервно облизнула губы.

– Он вернется, – сказала она, – как только ему полегчает. Бадди враз примчит его в город на машине. Бадди до смерти любит кататься на машине.

Автомобиль был нагружен его пожитками. К подножкам привязали ящики с книгами. На заднее сиденье взгромоздили картотеку и два стула. Письменный стол лежал ножками кверху на крыше. Машина была перегружена, а телега стояла почти пустая. Мул терпеливо ждал – вожжи ему оттягивал кирпич.

– Карл Маркс, – сказал доктор Копленд, – ступай хорошенько все осмотри. Обойди дом, проверь, не забыли ли чего. Прихвати чашку, которую я оставил на полу, и вынеси качалку.

– Пора двигаться. Мне позарез надо попасть к обеду домой, – сказал Гамильтон.

Наконец все было готово. Длинный ручкой завел машину. Карл Маркс сел за руль, а Порция, Длинный и Вильям кое-как уместились на заднем сиденье.

– Отец, а что, если тебе сесть на колени к Длинному? По-моему, так тебе будет удобнее, чем впихиваться рядом с нами и всей этой мебелью.

– Нет, у вас слишком тесно. Лучше я поеду на телеге.

– Но ты же не привык на ней ездить, – возразил Карл Маркс. – Тебя будет трясти на ухабах, да и проедете вы весь божий день.

– Не важно. Будто мне впервой ехать на телеге.

– Тогда скажи Гамильтону, чтобы он ехал с нами. Он-то наверняка больше хочет ехать на машине.

Дедушка приехал на телеге в город накануне. Они с Гамильтоном привезли свою продукцию – персики, капусту, турнепс – на продажу. Все, кроме мешка персиков, свезли на рынок.

– Что ж, Бенедикт-Мэди, видно, ехать тебе со мной, – сказал старик.

Доктор Копленд влез на задок. Он чувствовал такую усталость, словно тело у него было налито свинцом. Голова тряслась, и внезапный приступ тошноты вынудил его лечь плашмя на голые доски.

– Очень я рад, что ты едешь, – сказал дедушка. – Имей в виду, я всегда почитал ученых людей. Глубоко почитал. Многое могу простить человеку, если он образованный. И я очень рад, что у меня в семье снова есть такой ученый человек, как ты.

Колеса телеги скрипели. Они уже тронулись в путь.

– Я скоро вернусь, – сказал доктор Копленд. – Через месяц-другой я вернусь.

– Гамильтон – он тоже человек ученый. Думается мне, что он пошел немножко в тебя. Все за меня считает на бумаге и даже читает газету. И вот Уитмен, по-моему, тоже будет ученый. Уже сейчас может читать мне Библию. И числа знает. А ведь совсем еще дите. Да, я всю жизнь глубоко почитал людей ученых.

Телегу встряхивало, и толчки отдавались у него в спине. Он глядел на ветки над головой, а потом, когда тень кончилась, прикрыл лицо носовым платком, чтобы уберечь глаза от солнца. Неужели это конец? Нет, не может быть. Ведь в душе у него всегда жила его истинная, неуклонная цель. Сорок лет призвание было его жизнью, а жизнь – его призванием. А ведь ничто не было завершено, сколько еще оставалось сделать!

– Да, Бенедикт-Мэди, очень я рад, что ты к нам вернулся. Я давно хотел тебя спросить, чего это у меня барахлит правая нога? Чудно так – будто она у меня замерла. Принимаю шестьсот шестьдесят шесть и мазью натирал. А теперь, надеюсь, ты мне ее как следует подлечишь.

– Сделаю все, что смогу.

– Да, я рад, что ты будешь жить у меня. На мой взгляд, вся родня должна держаться вместе – и кровная родня, и все кумовья. Я так считаю, что все мы должны помогать друг другу, чтобы хоть как-нибудь перебиться, а уж дальше, на том свете, Бог меня вознаградит.

– Чушь! – сердито воскликнул доктор Копленд. – Я верю в справедливость на этом свете.

– Во что ты веришь? Голос у тебя такой хриплый, что я не разбираю твоих слов.