Текст книги "Ненормат"

Саня выходит в коридор, стучит в соседнюю комнату.

Саня: Парни, пельмени будете?

Шура: Будем.

Саня: Подходи с тарелкой.

Уходит на кухню. Шура в темноте накидывает на плечи Танину шубу. Придерживая полы одной рукой, другой берет миску, шлёпает босиком к Сане.

Шура: Здрасьте, Галина Петровна. Раскормите вы нас.

Галина Петровна: Чтобы вас раскормить, тут солдатскую кухню развернуть нужно.

Саня (накладывая пельмени в протянутую Шурой тарелку): Танька у тебя? Возьми конфет к чаю.

Шура (берет кулёк свободной рукой, полы шубы распахиваются аккурат перед взором Галины Петровны.) Ух ты! (А руки-то заняты.)

Галина Петровна: Иди уже, Шура.

Шура: Ага.

Ушлёпывает к себе по коридору.

Галина Петровна: И в кого он у вас такой?

Саня: В себя.

Галина Петровна: Всё равно, хороший мальчишка.

Наташа (из комнаты): Ну, что там с едой?

Саня: Идём, идём! (Скрываются в спальне.)

С улицы в коридор заходит Сашка, хочет зайти в их с Шурой комнату, прислушивается, отходит, стучит к соседям. Выглядывает Саня.

Саня: Привет, пельмени будешь? Заходи.

Сашка: Буду, но потом. Ты тёщу на пять минут оставить можешь?

Саня (выходит в коридор): Могу. Случилось чего?

Сашка: Не знаю пока. Меня опять замели.

Саня: С пластами или с джинсами?

Сашка: И с тем и с другим. И с «Архипелагом».

Саня: Твою мать! На хрен он тебе на толкучке сдался?

Сашка: В прошлое воскресенье взял там почитать у одного, нужно было вернуть. Первый том, третья копия, буквы хорошо видны… В общем, повязали на входе. Навёл кто-то, чувствую.

Саня: И что?

Сашка: Изъяли, протокол составили.

Саня: Хреново.

Сашка: Сам знаю. И так на честном слове держусь, после того как комиссия нашла в наших песнях подрыв устоев.

Саня: Вы ж всё равно играете на танцах.

Сашка: «Самоцветов» сейчас играем с «Ариэлью». Своё и «Воскресение» запретили. Да и плевать.

Саня: К Корсунскому ходил?

Сашка: Он мне ещё в прошлый раз сказал, что больше вытаскивать не будет.

Саня: Я ему, пожалуй, всё-таки хлебальник начищу.

Сашка: Ещё один вслед за Шурой… У того хоть повод есть. А ты… Юрка и так нас сколько раз выручал. Нанимался он, что ли?

Саня (помолчав): Таня у вас там с Шуркой. Пошли, пельменей поешь.

Сашка: Пошли.

Скрываются за дверью в кухню. Из соседней комнаты выходят одетые Шура и Таня. Идут с тарелкой к Сане с Наташей.

Таня: Шура, неловко.

Шура: Ты чего? Галина Петровна им столько всего понавезла. Сала домашнего попробуем, колбасы. (Открывает дверь в кухню, прислушивается. Из комнаты слышны голоса.)

Голос Сашки: Да он всегда такой был, Галина Петровна. На днях у нас тут неподалёку прачечную открыли, пошли втроём попробовать постираться. На минутку с Саней отвлеклись – Шура уже всё свое барахло в машину засунул и на кнопку нажал.

Голос Галины Петровны: Чёрное с белым?

Голос Сашки: Ну да. Когда процесс закончился, первым делом носки вытащил, принюхался. «Не пахнут, – говорит. – Первый раз у меня после стирки носки не пахнут!»

Голос Галины Петровны: Бедный.

Голос Наташи: Мама, он после каждой сессии целый чемодан грязных шмоток домой везёт, на стирку. Неприспособленный к жизни совсем.

Во время разговора Таня еле сдерживает смех. Голоса становятся неразборчивы, Шура грозит Тане кулаком, пытается что-то объяснить жестами. Внезапно из комнаты доносится неожиданно чистый голос Галины Петровны, которому вторит голос Наташи.

Голос Галины Петровны:

 
«На тот большак, на перекрёсток,
уже не надо больше мне спешить.
Жить без любви, быть может, просто,
но как на свете без любви прожить?..»
 

Шура (заглядывая в комнату): Саня, мы тарелку принесли.

Голос Сани: Так это ваша была.

Шура: Точно, я и забыл.

Голос Наташи: В дверях не стойте, заходите.

Таня (закрывая за собой дверь): Здрасьте.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Майский вечер. Во дворе дома на улице Сакко и Ванцетти, 22 (адресная табличка опять висит на углу) на скамейке сидят Саня и Корсунский. На стволе дерева в полутора метрах от земли висит на монтажном поясе Шура. Смотрит вверх.

Из открытого окна фоном доносится радио: «…программа «В рабочий полдень». По заявке доярки Елены Сергеевны Кобылициной из села Упыри Мордовской АССР звучит песня «Богатырская сила» в исполнении вокально-инструментального ансамбля Стаса Намина. «То не грозное небо хмурится, не сверкают в степи клинки. Это батюшки Ильи Муромцавышли биться ученики. За победуих ветры молятся, ждут их тернии и венцы. Разгулялися добры молодцы, распотешились молодцы. Эх да надобно жить красиво. Эх да надо нам жить раздольно. Богатырская наша сила – сила духа и сила воли…»

Шура: Не улетает, а? (Пытается переместиться выше, но получается у него плохо.) Точно за него пятёрку обещают?

Саня: Два дня по телику говорят.

Корсунский: Я и в «Вечёрке» вчера читал: «Тому, кто возвратит в зоопарк улетевшего филина, гарантируется вознаграждение в сумме пяти рублей».

Шура: У нас телик поломался, а газет я сроду не читал.

Саня: Давай, Шура. Улетит ведь пятерик. Зря мы тебе амуницию у электромонтёра выпросили, что ли?

Шура: Сейчас. (Поднимается до сука дерева, через который переместить пояс невозможно по определению. Задумывается.) Ну и гады же вы! (Пытается отцепиться, после чего падает в услужливые руки приятелей.) Про вознаграждение тоже наврали?

Корсунский: Держи трояк, честно заработал.

Саня: Этих филинов здесь по ночам как грязи. Один вот днём почему-то очутился. И как было тебя не разыграть?

Во дворе появляется Сашка. Он застойно пьян и свободным внешним видом заметно отличается от остальных.

Сашка: Привет дипломированным специалистам!

Шура: Привет лифтёрам! Как ночь отстоял?

Сашка: Нетрезво. Будете? (Достаёт из кармана початую бутылку водки.)

Корсунский: Я пас. Завтра выезд на сборы, а тут с вами зависнешь до утра.

Сашка: Ну и вали.

Корсунский: Ладно, пошёл. Не проспите. (Уходит.)

Сашка: Экий павлин-мавлин. На спор, что его вам там Чучалин командиром назначит?

Саня: Назначают отслуживших. Хохла поставят, он сержантом был.

Сашка: Хохол был, а Корсунский будет – и царём, и Богом, и воинским начальником. И просто начальником потом. Чего о вас, дураках, не скажешь. Пить-то будете, журналисты?

Шура: Давай. (Глотает из горла, передаёт бутылку Сане.)

Саня: Будь здоров, Сашка. Заезжай к нам на выходные с киром. Украсишь тяжкие армейские будни.

Шура: Чучалин, говорят, военные марши обожает. Меня, Сашка, твои лабухи в духовой оркестр записали. Буду в тарелки бить, мимо службы.

Сашка: Это на пару недель всего, до присяги – барабанщик уже узнал. Потом музыка на фиг никому не нужна. Начнёшь вместе со всеми окопы рыть, чтобы до лейтенанта дослужиться.

Шура: Да на хрен мне эти погоны сдались?! Что за дурь – строем ходить, чтобы без диплома не остаться? Мне блевать хочется, когда я военных вижу… У Хохла вроде тётка на Троекурова работает. Может, упрячет меня в дурку на время?

Саня: Попробуй. Только тут как-то хитро извернуться нужно, чтобы потом во всех бумагах психом не числиться.

Сашка: Смешно. Из дома купца Троекурова (кивает на табличку «Улица Сакко и Ванцетти, 22»), памятника исторического значения, который ты два года сторожил, отправишься на улицу Троекурова лечиться от армии. А от армии, брат, вылечиться нельзя. Армия, старик, это школа жизни, её каждый должен пройти. Непрошедший – подозрительная личность, латентный отщепенец и предатель интересов партии и народа…

От армии тебя, значит, тошнит, а от вождей этих из Кремля, от Афгана, от Корсунского и его комсомольцев – нет? От хора Пятницкого, от Кобзона, от писателей марковых с чаковскими? От «Малой земли», «Целины» и «Возрождения»? От программы «Время»? От того, что ты осенью придёшь работать в какой-нибудь убогий отдел партийной жизни в газете своего районного городка?..

Блядь, неужели никогда эта дурь не кончится? Неужели всю жизнь нам по телевизору будут рассказывать про гадов-американцев, про мудрых руководителей партии, про гладкомордых комсомольцев? Тут уж действительно впору на Троекурова запираться, потому что среди психов нормальных людей больше, чем среди здоровых.

Шура: Давай допьём. За беспросветность.

Сашка: Не верю я, что так будет всегда. Не ве-рю. Будут у нас и джинсы, и Led Zeppelin, и свобода. И книжки любые появятся. И в Париж Санька спокойно съездит. И бюрократов всех повыгонят взашей.

Шура: И чего будет? Коммунизм, что ли?

Сашка (машет рукой): Ничего не будет, это я так… «Страна рабов, страна господ». Ничего никогда здесь не поменяется. Кто там говорил, что история развивается по спирали? Ну да, только на всей этой спирали всегда паразитами сидят думские дьяки, чиновники, обкомовские бюрократы. И прочие корсунские.

Саня: Вчера стих нашёл. Чёрт, не вспомню сейчас… Как же его… В общем, примерно так заканчивается:

 
«Та-ра-та, та-ра-та, тра-та-та-та…
…умирали в афганской пыли
вологодские Д, Артаньяны.
 
 
А в итоге задавленный плач
да награды у генералов.
Обернулся знамённый кумач
алой мантией кардинала».
 

Сашка: Вот-вот, давай и дальше в том же духе. Диссидентствуй. Один уже допрыгался.

Шура: А чего, плохо тебе в лифтёрной, что ли? Ни партии тебе, ни рулевого. На собрания эти убогие не ходить. Вождей не славить в газете. Свобода, чувак.

Сашка: Свобода – состояние внутреннее, ни хрена от внешних обстоятельств не зависящее. Но если ты, к примеру, хочешь распределиться в Алма-Ату, а тебя направляют в Воркуту, если тебе хочется болгарских сигарет, а в магазине только «беломор», если ты хочешь говорить правду, а тебе за это – в морду, то постепенно начинаешь играть по правилам. Или сдаёшься на Троекурова.

Наташа (высовываясь из окна): Эй, вы там, психи недолеченные, «Спартак» играет.

Саня: Давно, Натаха?

Наташа: На поле выходят.

Сашка: Всё, уже идём.

Шура: За пивом в тупике очередь всего человек в двадцать. Наташ, дай бидон, сгоняю.

Наташа (подаёт ёмкость): Держи.

Шура уходит с бидоном, Саня и Сашка идут в дом.

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Несколько рядов колючей проволоки на столбах. Перед ними остановочный павильон. На лавке сидит Сашка. Издалека доносится командный голос: «Лейтенант Гриценко… Лейтенант Шмелёв… Лейтенант Фёдоров…» Потом звучит «Прощание славянки». Из глубины сцены к колючей проволоке подходят в полевых гимнастёрках с новыми лейтенантскими погонами Саня и Корсунский. У них за плечами вещмешки.

Корсунский (громко свистнув): Есть кто живой?

Сашка (выходит из павильона, подходит к колючке): Здравствуйте, товарищи офицеры!

Саня: Вольно, не напрягайся. Ты один, что ли?

Сашка: Не получилось за девчонками заехать. Думал, они здесь уже. А где несостоявшийся имбецил?

Корсунский: Его Чучалин тормознул. Жди, мы сейчас через КПП выйдем. (Уходят.)

Слышен шум подъехавшего автобуса. На остановке появляются Таня и Наташа.

Таня: Выпустили их уже?

Сашка: Выпустили. Красавчики. Сейчас придут.

Наташа: Всех выпустили?

Сашка: Шуру не видел. Но сказали бы, если что.

Наташа: И чего ему эта армия так поперёк горла встала, что он два месяца в психушке отвалялся?

Сашка: Так без диагноза же. Нервное перенапряжение, то да сё… К строевой всяко годен.

Наташа: Хорошо бы. Но ты же знаешь нашего пацифиста, который на любой ровной дороге ухаб найдёт. Выкинет чего-нибудь в последний момент.

Подходят Саня и Корсунский.

Корсунский: Разрешите представиться, командир мотострелкового взвода лейтенант Корсунский!

Сашка: Готовый выполнить любой боевой приказ партии и правительства.

Саня: А как ты хотел? Мы присягу давали. Теперь хоть под танки.

Таня: Шуре расскажи.

Корсунский: Ему это сейчас Чучалин рассказывает.

Саня: Чучалин мужик толковый, боевой. Афган прошёл.

Корсунский: Не думал, честно говоря, что он Шуре погоны даст. Полковник идиот, что ли, – не понимал, что журналист от сборов откашивает на Троекурова?

Сашка: Ты-то, понятно, за лейтенантское звание говно готов ложкой хлебать. Так и до генерала выслужишься. Ка-гэ-бэ.

Корсунский: Завидуешь. Твоё право.

Таня: Сашка, тебе хорошо – непризнанный гений из лифтёрной, в армию не берут, водка рекой, поклонницы, самиздат. Только сопьёшься ты, Сашка, лет через пять, помяни моё слово. И Шурка сопьётся, потому что жизнь для вас – детская игрушка, которую обязательно нужно поломать. Потому что вы своей нелепой свободой всех вокруг уже задолбали. Нет её, свободы, нет, понимаешь?!

Не стихов от тебя, и от тебя, и от него нам нужно, не песен. Спокойствия хочу, стабильности, детей. Квартиру хочу, машину, мужа человеческого! Нормального, а не такого, как вы.

Саня: А мы, значит, ненормальные?

Таня: Нормальные люди в двенадцать лет стихи писать начинают, а в пятнадцать заканчивают.

Корсунский: Алексеева, я и в двенадцать не начинал.

Таня: Я в курсе.

Свежеиспечённые лейтенанты поворачиваются и отдают честь полковнику Чучалину.

Чучалин: Ну что, товарищи офицеры, отслужили своё? Гражданская жизнь зовёт?

Саня: Так точно, товарищ полковник. Вы там приятеля нашего попридержали, не подскажете, где он?

Чучалин: Не знаю. Мы с ним коротенько прояснили смысл жизни, и я его отпустил.

Наташа: Без негативных последствий?

Чучалин: Без. А какие могут быть последствия, если он уже офицер?

Корсунский: И вас ничего не смущает в таком офицере?

Чучалин: Смущает. Но он же журналистом собирается быть, а не комбатом. Стране всякие люди нужны, лишь бы они приличные были.

Таня: А он приличный?

Чучалин: Вполне. Поприличнее многих… Что-то сын задерживается. Решили сразу отсюда на рыбалку махнуть. А вы автобуса ждёте? Скоро должен быть.

Чучалин садится на скамейку в павильоне. Со стороны полигона к колючей проволоке подходит Шура.

Саня: Тебя где черти носят?

Сашка: Привет!

Наташа: Здравствуй, Шура. Ты такой взрослый в этой форме.

Шура: Привет. Я не взрослый, я военный. Надо же.

Корсунский: Автобус! Башлык, давай бегом через КПП, мы задержим.

Шура: Не успею.

Саня: Следующий – через час. Шура, мы пока быстренько доберёмся, закуски возьмём, всё что полагается. А ты как раз к накрытому столу приедешь. Лады?

Шура: Давай.

Наташа: Не загуляй где-нибудь.

Убегают к автобусу Саня с Наташей и Корсунский с Таней.

Сашка: Я тебя подожду.

Шура: Не надо. Я сам. Беги.

Сашка: Ладно. Плюнь ты, Башлык, на всё, приходи обязательно.

Шура: Приду.

Сашка бежит в сторону сигналящего автобуса. Издалека доносятся звуки полковой меди. На скамейке в павильоне смотрит в зал полковник Чучалин, невидимый Башлыку. Шура держится руками за колючую проволоку. Звучит песня Александра Башлачёва «Некому берёзу заломати»:

 
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
об широты наши смурные.
 
 
Искры самых искренних песен
полетят как пепел на плесень.
Вы всё между ложкой и ложью,
а мы всё между волком и вошью.
 
 
Время на другой параллели
сквозняками рвётся сквозь щели.
Ледяные чёрные дыры —
ставни параллельного мира.
 
 
Через пень колоду сдавали
да окно решёткой крестили.
Вы для нас подковы ковали —
мы большую цену платили.
 
 
Вы снимали с дерева стружку —
мы пускали корни по новой,
вы швыряли медну полушку
мимо нашей шапки терновой.
 
 
А наши беды вам и не снились,
наши думы вам не икнулись.
Вы б наверняка подавились,
мы же – ничего, облизнулись.
 
 
Лишь печаль-тоска облаками
над седой лесною страною.
Города цветут синяками
да деревни – сыпью чумною.
 
 
Кругом – бездорожья, траншеи.
Что, к реке торопимся, братцы?
Стопудовый камень на шее,
рановато, парни, купаться!
 
 
Хороша студёна водица,
да глубокий омут таится —
не напиться нам, не умыться,
не продрать колтун на ресницах.
 
 
Вот тебе обратно тропинка —
и петляй в родную землянку.
А крестины там иль поминки —
всё одно там пьянка-гулянка.
 
 
Если забредёт кто нездешний,
поразится живности бедной,
нашей редкой силе сердешной
да дури нашей злой заповедной.
 
 
Выкатим кадушку капусты,
выпечем ватрушку без теста.
Что, снаружи все ещё пусто?
А внутри по-прежнему тесно…
 
 
Вот тебе медовая брага —
ягодка, злодейка, отрава.
Вот тебе, приятель, и Прага,
вот тебе, дружок, и Варшава.
 
 
Вот и посмеёмся простуженно,
а о чём смеяться – не важно.
Если по утрам очень скучно,
то по вечерам очень страшно.
 
 
Всемером ютимся на стуле,
всем миром на нары-полати.
Спи, дитя мое, люли-люли!
Некому березу заломати.
 

Без рецепта

Обычная трагическая история, которая может приключиться с каждым

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ВАЛЕРИЙ БЕЛОВ – некогда жизнерадостный мужчина 45 лет от роду.

ЕВГЕНИЯ – его жена.

АЛЕКСЕЙ – сын, студент.

СЕРГЕЙ ГОЛЬФШТЕЙН – одноклассник Белова, дерматовенеролог.

ВАЛЕНТИНА – замужняя дама.

ЕЛЕНА – незамужняя дама.

НИКУЛИН ПЁТР АЛЕКСАНДРОВИЧ – коллега Гольфштейна.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

В ординаторской Гольфштейн в зеленом врачебном халате и колпаке пьет чай и разгадывает кроссворд. Звонит городской телефон.

ГОЛЬФШТЕЙН (в трубку, не отрывая глаз от кроссворда). Допустим… Вы не молчите, вы пытайтесь разговаривать – зачем-то же вы позвонили по этому номеру… Гольфштейн… Я как раз недавно избавился от привычки отвечать «конечно, узнал, старик!» – а потом в течение разговора догадываться, кто же это мне звонит… Белов?.. (Отвлекается от кроссворда.) Валерка?.. Теперь узнал. Какими судьбами?.. При встрече?.. Ну, давай… (Смотрит на часы.) Почему нет? Заходи… Пропустят, пропустят – я скажу. (Кладёт трубку, ещё раз смотрит на часы, набирает номер.) Михалыч, там ко мне скоро человек должен подойти, Белов Валерий – пропусти, пожалуйста. Спасибо. (Потягивается, подходит к зеркалу, оценивающе смотрит на свое отражение, опять садится за стол, погружается в кроссворд.)

Входит Никулин. Он лет на десять старше Гольфштейна. Придерживает что-то в кармане халата.

(Гольфштейн поднимает голову.) Ну, как там?

НИКУЛИН. Псориаз, ладонно-подошвенная форма. Пролечим амбулаторно – УФБ-терапия, диета, глюкокортикоиды – обычная история. Класть пока смысла нет. (Достаёт из кармана коньяк.) Предварительный презент. Под шахматы?

ГОЛЬФШТЕЙН. Без шахмат. Ко мне скоро одноклассник должен заглянуть, лет пятнадцать не виделись. Вот неожиданно решил осчастливить визитом.

НИКУЛИН (убеждённо). Триппер.

ГОЛЬФШТЕЙН. Наверное. (Открывает ящик стола.) Давай по-походному, Пётр Саныч, легонько. Не будем пугать рядовых граждан бытовым пьянством эскулапов. (Достаёт большую жестяную банку с гексавитом и две стеклянные банки, которые ставят больным на спину.) По полбаночки, не больше.

Никулин цепляет металлическим шпателем крышку гексавита, с характерным хлопком ее открывает, разливает коньяк. Доктора выпивают, закусывают витаминками.

НИКУЛИН (с пустой стеклянной банкой в руке смотрит в кроссворд). Куинджи.

ГОЛЬФШТЕЙН (отвлекаясь от задумчивого изучения отражения своего лица в зеркале). А?

НИКУЛИН. Вторая «у», пятая «д», художник-передвижник. Куинджи.

ГОЛЬФШТЕЙН. Хорошо вам, русским, – вы умные.

НИКУЛИН. По крайней мере, мы не пьем кровь христианских младенцев вёдрами. Как некоторые.

ГОЛЬФШТЕЙН. Главное не пить ее после шести вечера – это тебе любой диетолог скажет.

НИКУЛИН. До шести, кстати, ровно пять минут. Ещё по полбанки?

ГОЛЬФШТЕЙН. Давай. (Выпивают, Никулин, забывшись, пытается поставить пустую банку на стол, она падает. Гольфштейн прячет алкогольную атрибутику обратно в ящик.) Тебя, кстати, Корниевский спрашивал.

НИКУЛИН (оценивая остатки коньяка в бутылке). Есть ещё с чем заглянуть во второе отделение. Пойду я, Серёжа. (Снимает халат, надевает плащ перед зеркалом, засовывает в карман остатки коньяка, достаёт из шкафа шахматы. Раздаётся короткий стук в дверь.) Да-да.

Входит Белов.

БЕЛОВ. Можно?

ГОЛЬФШТЕЙН. О, Валерка! Заходи. Знакомься, мой коллега Пётр Александрович. А это Валера, мы с ним десять лет в одном классе отсидели.

НИКУЛИН. Бывает. Здравствуйте.

БЕЛОВ (пожимает руку). Здравствуйте. (Подходит к вставшему из-за стола Гольфштейну, обнимаются.) Здорово, Гольф.

ГОЛЬФШТЕЙН. Привет, привет. Хорошо выглядишь. Надеюсь, ведёшь здоровый образ жизни и выполняешь все предписания минздрава.

БЕЛОВ. А как же. Правда, курю, пью и ем все подряд.

ГОЛЬФШТЕЙН. И так далее?

БЕЛОВ. Не без того.

ГОЛЬФШТЕЙН. Ну и молодец. Люди в белых халатах всегда могут рассчитывать на своих преданных пациентов. Садись, рассказывай – как жизнь, что дома, как Женька, как Лёшка?

Никулин машет рукой Гольфштейну, кланяется Белову и уходит с шахматами под мышкой.

БЕЛОВ. Да нормально всё, Серёга. Женька по-прежнему в издательстве, Лёшка на третий курс перешёл.

ГОЛЬФШТЕЙН. Он у тебя, кажется, на историческом? Не женился еще?

БЕЛОВ. По-моему, нет. Женьке, впрочем, виднее… А ты, я слышал, уже дед?

ГОЛЬФШТЕЙН. Дважды.

БЕЛОВ. Это ты молодец.

ГОЛЬФШТЕЙН. Не поверишь, но здесь моей заслуги нет ни разу. У них там как-то всё само собой происходит. Никто не приходит, не спрашивает: «Папа, можно я выйду замуж? Папа, можно я рожу ребенка? Папа, можно я разведусь?» Просто ставят перед фактом. А у папы с мамой потом должна болеть голова за их мужей, детей и жилищные условия. Ты счастливый человек, у тебя всё это ещё впереди.

БЕЛОВ. Не факт.

ГОЛЬФШТЕЙН. Факт. Всё происходит очень быстро: сегодня вы с Евгенией молодая и красивая пара с радужными перспективами, а завтра у вас уже модная сноха, любимый внук и нетерпеливое ожидание пенсии. Поверь на слово деду с двумя внуками, один из которых гражданин Земли Обетованной, а другой растёт без отца в купленной на мои деньги малосемейке… Твой-то с вами еще живёт?

БЕЛОВ. Угу.

ГОЛЬФШТЕЙН. Ладно, все это переживать будешь потом. Сегодня, я понимаю, у тебя есть о чём переживать кроме. Выкладывай, поможем чем можем.

БЕЛОВ (достаёт из кармана какие-то бумаги, кладёт их перед Гольфштейном). Вот.

ГОЛЬФШТЕЙН (надевает очки, просматривает документы, снимает очки). Канцер, значит. Неоперабельный, крайняя стадия. Боли сильные?

БЕЛОВ. Пока нет. Говорят, будут.

ГОЛЬФШТЕЙН. Я заметил, что ты похудел. Подумал: молодец, зарядку делает, не распускается… Женя в курсе?

БЕЛОВ. В курсе.

ГОЛЬФШТЕЙН. Позвонить в клинику?

БЕЛОВ. А смысл? Уже звонили. Ты же не Господь Бог.

ГОЛЬФШТЕЙН. Да, в этом меня еще никто не подозревал. Сколько дают?

БЕЛОВ. Три месяца, от силы полгода.

ГОЛЬФШТЕЙН. Н-да. Чего так поздно обратился-то?

БЕЛОВ. Да как-то повода особого не было. Ну, давит что-то немножко, тянет там. По утрам чувствительно, а на работу придёшь – и забудешь. Иногда неделями ничего не ощущал. А когда уже прихватило разик сильно, пошел в больницу – говорят: «Всё, мил человек, поздно пить боржоми». Сам знаешь, как это бывает.

ГОЛЬФШТЕЙН. Понятно. Я не специалист в онкологии, но на самом деле с таким диагнозом, кажется, и ранняя диагностика оставляла не так уж много шансов. Статистика, в общем, печальная.

БЕЛОВ. Я в курсе. Тут такое дело, Серёжа… Пожалуй, ты один можешь помочь.

ГОЛЬФШТЕЙН. По-моему, ты говорил, что я не Господь Бог.

БЕЛОВ. Я с ним скоро уже как-то сам разбираться буду. Тут другое.

ГОЛЬФШТЕЙН (пытаясь шутить). Я надеюсь, что вы, молодой человек, пришли сюда не за тем, чтобы поминать былое и пенять мне в столь ответственный момент за незначительный эпизод, имевший место быть у нас с Евгенией ещё до того счастливого случая, когда она таки пошла с вами под ваш православный венец? Я, конечно, дико извиняюсь, но это было бы сегодня не вполне актуально…

Извини, Валерка, что-то я…

БЕЛОВ. Дурак ты, Гольф. Всё такая ерунда – и сейчас, и тогда… Мне просто больше не к кому обратиться. Мы же с тобой в школе друзьями были. Ты мне должен, в конце концов. Помнишь тот случай с Асхатом?

ГОЛЬФШТЕЙН (угрюмо). Ладно, выкладывай.

БЕЛОВ. В общем. Я все понимаю, Серёжа. Мы давно уже далеки друг от друга. Собственно, и поэтому. И потому, что тогда Асхат не посмел. И просто по-человечески. В память о нашем прошлом… Ну, что я несу?.. Гольф, дай мне яд.

ГОЛЬФШТЕЙН. Ты охренел?

БЕЛОВ. Нет. Я не хочу, Серёжа. Я не хочу. Я не хочу умирать, но кто меня спрашивает? (Далее со всё более нарастающей лихорадочностью.) Ты не понимаешь… Понимаешь, понимаешь – ты же врач. Но ты не онколог. А у меня рак. Рак, пойми ты это. Я знаю, как всё будет: через месяц слягу в постель – в клинику не пойду, умирать нужно дома. Сиделка с морфием. По ночам буду орать от боли. Женька всё перетерпит, она сильная – ты знаешь. Лёшка… Лёшка испугается, но виду не подаст. Они будут выносить за мной горшки, делать бодряческое выражение лица, плакать в подушку. Оба. Они меня любят, это так. Но всему есть предел. (Медленнее.) Потом похороны. Потом они как-то с этим должны будут жить. С тем, что последние дни меня не любили, а терпели… Я всё решил. Дай таблеток!

ГОЛЬФШТЕЙН. Не дам! Да и нет у меня ничего такого.

БЕЛОВ. Не ври. Умирающему не ври. Есть у тебя таблетки, я знаю. У всех врачей есть. Тебе бы тогда никакие лекарства не помогли, если бы Асхат с приятелями… Не сердись – нам обоим есть на что сердиться. Но сегодня мы совершенно чужие люди. Мы не виделись пятнадцать лет и спокойно не увиделись бы ещё столько же. У нас совсем отдельные истории болезни. Почему бы тебе не помочь уйти из жизни постороннему человеку, который когда-то очень тебя выручил? (Хватает Гольфштейна за халат, притягивает к себе.) Не дашь таблеток – повешусь. Хочешь, чтобы Женька вытаскивала меня из петли?

ГОЛЬФШТЕЙН (достаточно легко убирает руки Белова). Придурок. Сиди здесь.

Выходит.

БЕЛОВ (успокаивается, смотрит в зеркало, оттягивает веки, разглядывает язык, набирает номер на мобильнике). Валентина, привет… Да, пожалуй, уже два года прошло… По-разному, Валя, по-разному… Давай лучше встретимся, чтобы не по телефону… А если завтра?.. У меня на даче, часиков в семь… Договорились.

Возвращается Гольфштейн.

ГОЛЬФШТЕЙН (протягивает флакон). Здесь три таблетки. Примешь после еды. Через пять дней тебя не станет.

БЕЛОВ. Почему через пять?

ГОЛЬФШТЕЙН (раздражённо). Потому. Потому что через пять дней следы яда в организме обнаружить уже практически невозможно. Внезапная остановка сердца – и никаких подозрений. Или ты полагаешь, что мне будет очень приятно, когда по факту твоей смерти сюда нагрянет милиция: «А кто здесь доктор Гольфштейн? Это вы отравили гражданина Белова? Вам очень идут эти металлические браслеты на руках…» Вы, самоубийцы, думаете только о себе. А я ещё и о своих внуках.

БЕЛОВ. Спасибо тебе, Гольф. (Жмёт руку, идёт к двери, возвращается.) Слушай, я, наверное, тут лишнего наговорил…

ГОЛЬФШТЕЙН (протестующе выставляет ладони вперёд). Всё, Валера. Иди уже.

Белов пристально смотрит на Гольфштейна, кивает, уходит.

ГОЛЬФШТЕЙН (подходит к зеркалу). Эх, Женя, Женечка…

СЦЕНА ВТОРАЯ

В комнате на даче Беловых Алексей складывает тарелки в шкаф.

АЛЕКСЕЙ. Мам, я посуду помыл! Давай собираться, а? Мне через час нужно на набережной быть.

ЕВГЕНИЯ (из другой комнаты). Будешь. У тебя там дела или свидание?

АЛЕКСЕЙ. Свидание.

ЕВГЕНИЯ (оттуда же).С Ольгой?

АЛЕКСЕЙ. Ну а с кем ещё?

Входит Евгения.

ЕВГЕНИЯ. Откуда я знаю? Практика у тебя когда начинается?

АЛЕКСЕЙ. Через неделю.

ЕВГЕНИЯ. Ольга тоже в экспедицию едет?

АЛЕКСЕЙ. Тоже, тоже. Мам, ну правда, пора уже.

ЕВГЕНИЯ. Сейчас с отцом попрощаемся и поедем… Лёша, нам бы как-то сесть и поговорить спокойно.

АЛЕКСЕЙ. Опять? Слушай, мы уже всё решили. Она может тебе нравиться или не нравиться, но ничего здесь не поделаешь.

ЕВГЕНИЯ. Ты не понимаешь.

АЛЕКСЕЙ. Чего я не понимаю?! Ты её видела всего три раза. Как можно за полтора часа знакомства разобраться в человеке? Ольга хорошая, добрая. У неё характер, да. Но это мне с ней жить, а не тебе, мы как-нибудь сами разберёмся… Ты отцу, кстати, ничего ещё не говорила? Я сам скажу – мне кажется, она ему, в отличие от тебя, понравилась.

ЕВГЕНИЯ (промокает глаза платком). Ты не понимаешь, Лёша. У отца… (Раздаётся звук шагов по ступенькам крыльца.) Ладно, потом, в машине.

Входит Белов.

БЕЛОВ. Собрались уже? Правильно, езжайте, пока дождя нет. Лёшка за рулем?

ЕВГЕНИЯ. Я поведу.

АЛЕКСЕЙ. Ну мам, договаривались же: ты – сюда, я – назад.

ЕВГЕНИЯ. Дорога мокрая. Ну всё, пока. (Чмокает Белова.) Завтра ты дома?

БЕЛОВ. Да, наверное. Дела в городе есть. (Обнимает сына.) Всё, езжайте, езжайте.

Евгения и Алексей уходят. Белов смотрит в окно. Раздаётся звук заводящегося мотора и удаляющийся шорох шин. Белов садится за стол, достаёт из кармана флакон с таблетками от Гольфштейна, ставит его перед собой. Затем наливает стакан воды, ставит рядом. Садится, долго смотрит на натюрморт. Встаёт, ходит по комнате, опять садится. Хочет достать из флакона пилюли, закрывает крышку, идёт мыть руки. Опять садится за стол, высыпает на чистую ладонь таблетки, усмехается.

Самое время помнить о гигиене.

Кладёт таблетки на стол, двигает их по поверхности наподобие напёрсточника.

Кручу, верчу, всех запутать хочу. Кручу, верчу, всех запутать хочу…

Вздрагивает от звонка сотового телефона.

Привет… Да, здесь недавно забор поставили… Там через сто метров проезд и потом направо… Жду.

Дополняет натюрморт телефоном. Водит таблетки пальцами по столу между пустым флаконом, стаканом и мобильником. Снаружи раздается звук подъехавшего автомобиля. Белов бросает таблетки в рот и запивает их водой. Идёт к входной двери, распахивает ее перед Валентиной.

Ну, здравствуй, Валя. Заходи. Мама дорогая, как же ты шикарно выглядишь! (Обнимает, хочет поцеловать в губы, но попадает в подставленную щёку.)

ВАЛЕНТИНА. Здравствуй, Валера. (Оценивающе его осматривает, изучает интерьер.) А тут ничего не изменилось, и ты не изменился – похудел только.

БЕЛОВ. Все говорят, что похудел, но мне больше нравилось быть в меру упитанным. Ты садись, Валентина. Не представляешь, как я рад тебя видеть. Давай вина за встречу, а? (Начинает доставать из шкафа бутылку, бокалы.)

ВАЛЕНТИНА. Не суетись, я за рулём. Ничего не хочу.

БЕЛОВ. Ладно. (Садится рядом с Валентиной на подлокотник кресла. Она встаёт и отходит к столу.)

ВАЛЕНТИНА. Евгения Степановна совсем недавно убыть изволили? Духи у неё по-прежнему незавидные. Как можно столько лет выбирать самые идиотские ароматы? Да, я и забыла – это же ты ей духи даришь ко дню рождения. Однажды выбрал бред какой-то приторный, супруга из вежливости их не выбросила – и теперь двадцать лет вынуждена отравлять окружающую среду. Теперь они ей уже, наверное, и самой нравятся. «Гринпис» вашей семьёй ещё не интересовался?

БЕЛОВ. А ты стала злая.

ВАЛЕНТИНА. Я, Валерчик, никогда доброй не была. Ты, Валерчик, меня просто не знал. Думал, что знаешь, а не знал вовсе.

БЕЛОВ. Брось, тебе не идёт.

ВАЛЕНТИНА. Серьёзно? А что мне идёт? Скромное хлопанье ресницами? Приезды по первому твоему звонку на эту дачу? Романтические песенки под гитару? (Поёт.) «Снег уходит по пустому двору за тобою к полутёмному зданию…» Это ты, Валера, меня за дуру всегда держал, а я тебе подыгрывала.

БЕЛОВ. Зачем?

ВАЛЕНТИНА. Затем, что никого рядом не было – никого, кроме тебя. А ты был всегда, с первого курса. Ты умел появляться вовремя – когда так плохо, что хоть с балкона бросайся. Я постепенно привыкла. Я привыкла тебе звонить, потому что звонить больше было некому. А потом привык ты.

БЕЛОВ. Ну зачем ты так?