Текст книги "Ненормат"

Недлякино

Весенний марафон

Простите, Александр Моисеевич!

(Автор)

Неравномерный стук капель дождя по стеклу. Затихает предутренний Петербург.

Борзыкин просыпается от рассветного шума, натягивает пижамные штаны, зевая, подтягивает гири на ходиках с кукушкой. Часы показывают 6.10.

Подходит к окну, наблюдает за пасмурной погодой. На цыпочках возвращается в спальню, берёт мобильник, просматривает СМС-сообщения, ничего нового не находит. Включает на кухне чайник, смотрит на заооконный дождь.

Подходит к компьютерному столику, открывает ноутбук. Протирает висящие тут же на стене портреты Достоевского, Пелевина и Дуни Смирновой.

Вздрагивает от звонка будильника. Устремляется в спальню, где замолчавший мобильник его супруга Нонна Евлампиевна сонно засовывает под подушку.

– Я забыл выключить, – извиняется Борзыкин.

– В жопу иди, – не открывая глаз, бормочет Нонна.

Борзыкин смотрит на неё, хочет что-то ответить, но затем аккуратно закрывает дверь и отправляется на кухню. Заваривает пакетик чая, открывает холодильник, достаёт сыр и масло. Обращает внимание на початую бутылку водки. Делает себе бутерброд, завтракает, смотрит в окно, за которым уныло моросит. На стене фото дочки с зятем.

Неожиданно для себя Борзыкин достает водку, наливает в рюмку, затем переливает в стакан, добавляет из бутылки до половины. На секунду задерживается, вздыхает: «Ну и хуй с ним». Зажмурившись, выпивает, с красными брызгами закусывает помидором. Вытирает лицо руками, руки вытирает о штаны.

Одевается в нечто спортивно-бесформенное, чистит зубы. Во время этого ежедневного процесса его каждый раз накрывают сдерживаемые рвотные спазмы. Оттого выходит из ванной с ещё слезящимися глазами.

Сидит на кухне, курит «беломор». Активно тикающие настенные часы фиксируют 7.30. Раздаётся дверной звонок. Борзыкин идёт открывать дверь, наклеив на лицо приветливую улыбку. На пороге стоит Шубуршавников.

– Ты что, ты зачем? – Борзыкин шагает навстречу Шубуршавникову в неуютность лестничной площадки.

– Я подумал, может, тебе собачка нужна? – У ног Шубуршавникова дрожит некрупный двортерьер, облепленный мокрой шерстью пегого окраса.

– Да не нужен мне чужой Мухтар!

– Андрей, ну с чего ты взял, что это Мухтар? А вдруг это Эсмеральда? Яркая, красивая, независимая, сводящая с ума своим нравом и статью уродов, иноков, олигархов?

– Василию Игнатьевичу расскажи, – Борзыкин неопределенно кивает головой вверх. – Соседу моему. Его это собачка, тот ещё кобель.

Внезапно Шубуршавников бросается к Борзыкину, прижимается щетинистым лицом к его груди.

– Я устал, Андрей, – его руки слепо носятся по лицу Борзыкина. – Сколько можно, в конце концов? Три дня не могу работать – просто смотрю на телефон, просто смотрю. И жду, жду, жду…

Дверь в квартиру Андрея Павловича и Нонны Евлампиевны захлопывается. Мухтар с интересом наблюдает за развитием событий. Борзыкин пытается отстраниться – не грубо, но настойчиво.

– Хватит, Виталий, ну что ты в самом деле. – Слышится звук поднимающегося лифта. – Хвенсен едет. Я позвоню, сегодня же позвоню.

– Правда? – лицо Шубуршавникова отражает эмоции собаки, которой обещают весёлую прогулку в магазин за суповыми костями.

– Туда, наверх. Не нужно здесь.

Шубуршавникова торопится вверх по лестнице. Из лифта выходит Хвенсен.

– Вы меня встречать? – казалось, датчанин совсем не удивлен наличию Борзыкина у кабины лифта.

– Волновался.

– Нет, я добрался совсем хорошо. Вы готов?

– Не совсем. – Андрей Павлович звонит в дверь своей квартиры.

– Я узнал народную фразу, мне нравится. – Хвенсен поправляет очки.

– Народ плохому не научит, – нейтрально замечает Борзыкин.

Щёлкает замок, Нонна Евлампиевна – взлохмаченная и в халате – сторонится, пропуская мужчин:

– Здравствуйте, Билл.

– Андрей, держи хуй бодрей. Здравствуйте, Нонна.

– Очень тонко, Билл. Чай на кухне, – Нонна Евлампиевна удаляется в спальню. На пороге оборачивается к Борзыкину: – Погорельцы навещали, денег просили?

– Какие погорельцы? Василий Игнатьевич зарядку спрашивал для «самсунга», а у меня же «нокиа». Нужно бы другой замок поставить, чтобы дверь не захлопывалась.

– Нужно, – супруга закрывает дверь спальни чуть громче, чем следовало бы.

– Вы ссориться? – Хвенсен наливает чай из заварника в своё традиционное глубокое блюдце, кладёт в него два куска сахара.

– Нет, просто не выспалась. – Борзыкин прикуривает папиросу.

– «Хуй бодрей» – это сексуальная проблема?

– Не обязательно. Скорее наоборот.

– Не понимаю.

– «Держать хуй бодрей» – не обращать внимания на неприятности.

Хвенсен на минуту задумывается.

– Веселиться.

– Или так.

– У Достоевского это было?

– Нет, у Достоевского этого не было.

– А кто так писал?

– Никто. Может быть, Довлатов.

– У вас большая литература, Андрей. Писатели позволять себе пропускать великие народные пословицы.

– Это не пословица.

– Я считаю, пословица.

– Возможно. Я, Билл, сегодня не могу. Никак не получится, извините.

– Почему?

– Выпил. Первый же гаишник остановит.

– Зачем выпил?

– Захотел.

– Утром?

– Утром захотел.

– Всё равно нужно. Нельзя пропускать.

Одетая в деловой костюм Нонна Евлампиевна выходит из спальни, причёсывается в коридоре перед зеркалом, висящим рядом с кухней. Борзыкин продолжает упорствовать:

– Можно. Один раз можно.

– Нельзя. Андрей, держи хуй бодрей.

Нонна добавляет:

– Тебе человек дело говорит. Всё верно, Билл.

Хвенсен ждуще глядит на Борзыкина. Тот смотрит в отсыревшее окно, потом встаёт.

– Хорошо, бодрей так бодрей. Пойдём.

– Хуй так хуй, – Хвенсен идёт за Борзыкиным к выходу.

В коридоре Андрей Павлович берет сигвей, выкатывает его на лестничную площадку. Хвенсен вызывает лифт.

Внизу, у почтовых ящиков, Билл забирает свой агрегат для перемещения в пространстве. Оба выходят на улицу, надевают шлемы. Под слабой утренней моросью едут по пустой широкой аллее парка в наступающий длинный день.

Борзыкин спешит на работу по суетному Санкт-Петербургу. Мелькают витрины, Аничков мост, кришнаиты, рекламные билборды и дорожные таджики. Входит в офисное здание, где среди многочисленных табличек у двери есть одна неброская – «ООО «Транслейт продакшн». Видит у лифта толпу, смотрит на часы, бежит по лестнице на четвёртый этаж.

Входит в кабинет, где находятся несколько столов. Здоровается с коллегами. Надевает плащ на плечики в шкаф-купе, садится за рабочее место, включает компьютер. Поворачивается на стуле к Варваре:

– Спрашивал?

– Ну а сам-то ты, Борзыкин, как думаешь? Велел зайти, как появишься.

– Злой?

– Нет, блядь, добрый как Дед Мороз. Скажи, как бы ты перевел «суки конченые»?

– Вough the last. Шучу.

– У этого Скофилда столько трудного.

– Варвара, ты же знаешь.

– Да знаю, знаю. Я же просто так посмотрела, для общего развития.

– Даже не думай.

Из стеклянного кабинета с жалюзи появляется Верзилов, приглашающе зовёт Борзыкина пальцем к себе. Тот входит, останавливается перед столом руководителя.

– Здравствуй, Андрей Павлович, – Верзилов перебирает пальцами по клавиатуре, смотрит в монитор.

– Здравствуйте, Георгий Николаевич.

– Что нового?

– Вы знаете, сегодня нас с Хвенсеном полиция остановила на утренней прогулке…

– Хвенсен был на прошлой неделе. Я спрашиваю, что нового?

– Я же говорю…

– Что нового с текстом «Сладкий поцелуй»? – Верзилов поворачивает монитор к Борзыкину. – Вот ваш план, вот Ставицки, Трайдинг, Скофилд. Трайдинг должен быть сдан вчера, а вы ещё Ставицкого не закончили.

– Завтра, Георгий Николаевич, завтра сдам Ставицки. И в понедельник Трайдинга.

– Уж будь добр.

Верзилов теряет интерес к собеседнику, опять погружается в компьютер. Борзыкин идёт к двери и слышит за спиной:

– Андрей Павлович, если не успеваешь, я «Турецкие бани» отдам Скороходову. Он настаивает.

Борзыкин возвращается к столу, умоляюще прижимает ладони к груди:

– Георгий Николаевич, вы же знаете: Скофилд – это мое.

– Знаю, потому и говорю. А ты, Андрей Павлович, работай лучше, вместо того чтобы по стареющим мальчикам бегать.

Борзыкин замирает. Верзилов в последний раз удостаивает его взглядом.

– Санкт-Петербург – город маленький. Завтра жду Ставицкого.

Борзыкин с Варварой курят в коридоре. У Андрея Павловича звонит телефон:

– Здравствуй. Да, Виталий, разумеется. Никак не получалось раньше, извини. Буду у тебя в четыре. Я же обещал.

Варвара тушит окурок в банке из-под кофе:

– Ох, Борзыкин, бросит он тебя, как мой Володька. Помяни моё слово.

– Варвара, сколько тебе можно говорить…

Из соседней двери выглядывает голова девушки.

– Андрей Павлович, зайдите в тон-студию, у Валеры вопрос есть.

– Иду.

Борзыкин смотрит на часы, потом на Варвару:

– Я оттуда убегу уже сразу. Прикрой меня сегодня.

Варвара понимающе вздыхает.

У пульта стоит молодой человек, который обращается к звукорежиссёру.

– Если здесь написано «сними наручники, я устал», почему в этой сцене нет наручников?

Обращается к вошедшему Борзыкину.

– Андрей Павлович, давайте вместе смотреть, как правильно озвучить эту сцену. Сначала Юра.

На экране за стеклом тон-студии лежит привязанный за руки к спинке кровати голый мускулистый негр. Рядом расположились две пышные блондинки. Процесс озвучки порнофильма режиссёра Ставицки продолжается в присутствии автора перевода.

Шубуршавников лежит на своей старой тахте и смотрит по телевизору бой Фёдора Емельяненко против Монсона. Борзыкин ест котлеты.

– Андрей, ты бы смог выйти в ринг против такого гориллы?

Борзыкин отставляет пустую тарелку, смотрит на экран.

– Которого из них?

– Ну, вот этого, татуированного, из Америки.

– Нет.

– Жаль.

– Он бы меня убил, а тебе жаль.

– Да. Но это была бы геройская смерть. Вкусно?

– Конечно, как всегда. Ты у меня шикарно готовишь котлеты.

– А харчо?

– И харчо.

Смотрит на часы. Раздаётся стук в дверь, в комнату заходит дядя Коля:

– Виталик, что ж у тебя не заперто?

Замечает Борзыкина:

– Здравствуйте, Андрей Павлович.

Борзыкин вытирает руки полотенцем, встаёт из-за стола, протягивает ладонь соседу Шубуршавникова:

– Здравствуйте, присаживайтесь.

Дядя Коля садится за стол. Какое-то время все молча наблюдают за тем, как Фёдор увечит Монсона. Борзыкин следит за стрелками настенных часов. Хочет что-то сказать, но его опережает дядя Коля.

– А вы на Дворцовой вчера были, Андрей Павлович?

– Нет. Что я там забыл.

– Вам, понятно, виднее: вы человек умный, образованный. А я вот был.

Шубуршавников морщится:

– Я прошу, дядя Коля, не начинай.

– Хорошо, Виталик. Вот только у Андрея Павловича спрошу: выборы честные были, как на духу?

– Не знаю, наверное. А какими им ещё быть?

– Вот-вот, так нам эрнстовское телевидение и внушает.

– А чем вам не угодило эрнстовское телевидение?

– Ничем. Только начальник там продажаная шкура и пидорас. Вся Москва об этом говорит.

– Ну нельзя же так. Вам эти шендеровичи совсем уже мозги заполоскали.

Шубуршавников резко встает с дивана, нервно ломая руки.

– Андрей, замолчи! Это невыносимо! Дядя Коля, идите уже.

Дядя Коля обиженно замолкает, идёт к двери. Оборачивается:

– Я, Андрей Павлович, его отцу обещал, что Виталику заместо него буду. А тут вишь как всё оборачивается.

Хлопает дверью. В комнате нагнетается угрожающая тишина. Часы показывают восемь вечера. Борзыкин встаёт:

– Я пойду?

Шубуршавников смотрит в окно. Нервно дергает спиной. Борзыкин мнётся в нерешительности.

– Мне правда пора уже.

– Иди.

– Ты же знаешь.

– Иди, иди. Нонну Евлампиевну свою поцелуй.

– Ладно, не пойду никуда, – садится одетый на стул у двери.

Шубуршавников оборачивается:

– Ты за супругу оскорбился?

– Лимоновец ты, Виталий. Каким был, таким и остался.

– А ты мудак – холодный, подлый и расчётливый.

– Это что в тебе сейчас говорит?

– Совесть.

– Откуда у вас, революционеров, совесть?

Шубуршавников бледнеет, в глазах застывают слёзы, руки дрожат. Молчит, с ненавистью смотрит на Борзыкина. Андрей Павлович окончательно срывается.

– Вы же там все сумасшедшие. Ты оглянись вокруг, выйди из своего убогого протестного мирка, в окно посмотри.

– И что я там увижу?

– Жизнь. Нормальную человеческую жизнь. Все нормальные люди работают, квартиры покупают, машины, а вам всё неймётся. Как ты не поймёшь, что твои кумиры все как один проплачены госдепом, что они рвут на части нашу Родину по плану Даллеса.

Глаза Виталия уже сухи, голос холоден и твёрд.

– Вон.

– Что?

– Пошёл вон! Охранитель! Михалков!

– Кто Михалков? Я Михалков? Тогда ты будешь петь мой гимн. Стоять смирно! «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…»

Дверь распахивается, в комнату входит дядя Коля. Сверлит взглядом замолчавшего Борзыкина:

– Ключ.

– Что?

– Ключ от квартиры. И чтобы я твою харю здесь больше не видел.

Борзыкин путается в карманах, наконец находит связку ключей, отцепляет от брелка один из них, протягивает дяде Коле. Тот прячет ключ и с размаху бьёт ногой Борзыкина по яйцам.

Андрей Павлович оседает на пол. Шубуршавников прижимает руки к лицу. В телевизоре начинается программа Владимира Соловьёва «Поединок».

Утром, когда в питерских окнах уже гаснет за ненужностью электричество, Борзыкин торопится домой. У своего парадного сталкивается с Мухтаром и Василием Игнатьевичем.

– Андрей, доброе утро, – прикладывает руку к берету сосед.

– Здравствуйте, – Борзыкин собирается проскочить в подъезд, но Василий Игнатьевич задерживает его за рукав.

– А что приключилось? – с интересом рассматривает бланш под глазом у собеседника. Мухтар тоже любопытствует.

– Заметно?

– Вполне.

– Упал.

– Вы первый падший мужчина в Санкт-Петербурге.

– Идите на хуй, Василий Игнатьевич.

– Зря столько пьёте. Мне Нонна Евлампиевна жаловалась.

– И её туда же.

Борзыкин выжидающие смотрит на соседа. Василий Игнатьевич невозмутимо раскуривает трубку. В этот драматический момент на сигвее лихо подкатывает Хвенсен.

– Андрей, вы готов?

Борзыкин не отвечает. Василий Игнатьевич приветливо прикладывает руку к берету. Все, включая Мухтара, молчат. Паузу нарушает Хвенсен.

– Если вы не готов, у меня есть водка, – снимает рюкзак, в нём булькает.

– А, Василий Игнатьевич? – агрессивно интересуется Борзыкин.

Сосед выпускает струю ароматного дыма, печально качает головой:

– Вы же знаете, коллега.

– Раз в году и развязаться можно.

– Развязать себя, это что? – вместо водки Хвенсен достаёт из рюкзака блокнот с ручкой.

– Это пиздец, – объясняет Борзыкин.

– Нас не представили, – протягивает датчанину руку Холмогоров. – Василий Игнатьевич.

– Ганс-Христиан, – радушно трясёт руку Хвенсен.

– Это Билл, – поясняет Борзыкин. – Его так шутить студенты научили.

– Да, Билл, – соглашается Хвенсен. – Развязаться – это колдырять? Идиома?

– Тут многие идиомы, – кивает Борзыкин на невозмутимого соседа.

– Не понимать: мы будем развязаться утром? Я хочу как Андрей, – Хвенсен призывно встряхивает булькающим рюкзаком.

– На здоровье, – вежливо отвергает предложение Василий Игнатьевич. – А у меня гастрит и работа.

Из подъезда выходит Нонна Евлампиевна. К ней радостно бросается соседский пёсик.

– Уйди, Мухтар, ты мокрый, – супруга Борзыкина отпихивает собаку в сторону мужчин. – Здравствуйте, Билл. Здравствуйте, Василий Игнатьевич. С тобой здороваться или сделаем вид, что мы уже сегодня виделись?

– Здравствуй, Нонна, – начинает объясняться Борзыкин. – Ты не поверишь, Варвара попросила помочь ей с Висконти, часы остановились, а потом мосты развели.

– Синяк тебе тоже Варвара поставила?

– Нет, случайно с полки Гоголь упал. Помнишь, там у неё бюст такой стоял? Вот он и упал.

– Да, первый падший Гоголь в Санкт-Петербурге. Шубуршавникову это расскажи. Всё, опаздываю уже.

Нонна Евлампиевна чеканит сапогами шаг по брусчатке двора. Борзыкин примиряюще спрашивает у её прямой спины:

– Нина, чай для нас с Биллом готов?

– Я замок сменила, Андрей. Плакал ваш чай, – скрывается за углом дома.

Билл записывает в блокнот:

– Плакал чай. Смешно.

Василий Игнатьевич подзывает Мухтара, кивает в сторону подъезда, вздыхает.

– Что ж, придётся вас временно приютить. Пойдёмте, коллеги.

Мужчины заходят в дом. Сигвей Хвенсена виляет колёсами в унисон с хвостом Мухтара.

На трибуне выступает оратор: «Тут нам говорят, что советская империя рухнула и никогда больше не возродится. Это ложь! Проплаченные агенты влияния двадцать лет измываются над русской идентичностью. Пора восстановить суверенитет Отечества, пора избавиться от компрадоров в правительстве и поддержать Владимира Владимировича в этой борьбе!»

– Долой глобализация! – кричит в толпе митигующих Хвенсен, потрясая древком с портретом вождя. Ему вторит Борзыкин и окружающие. Василий Игнатьевич молчит с трубкой во рту. Андрей Павлович обнимает датчанина и грозит кому-то в пространстве средним пальцем руки.

Василий Игнатьевич молча смотрит на палец, потом на Хвенсена. С трудом выдавливает из себя:

– Билл, а в Дании митинги есть?

Хвенсен кривит губы.

– В Дании митингов нет.

– А у нас есть.

– У вас лучшая в мире страна, – Хвенсен обнимает Василия Игнатьевича, к ним присоединяется Борзыкина. – Я остаться здесь жить.

– Какой ты молодец! – соглашается Василий Игнатьевич.

Борзыкин пытается протиснуться к трибуне, выкрикивая: «Товарищи! Профессор из Дании хочет сказать вам всю правду!» Но спины протестантов сплочённы и равнодушны к порыву Андрея Павловича. Борзыкин возвращается к приятелям, где Хвенсен настойчиво тычет пальцем в грудь Василию Игнатьевичу.

– Мы должен поставить тебе вай-фай. За мой счёт.

– Не вопрос. И ещё ты будешь мыть посуду, я не люблю.

– Мы должен купить нам посудномойкая машина.

– Купим. Андрей, купим?

– Пошли, тут есть за углом.

Приятели выбираются из толпы. Навстречу движется небольшая колонна с гармошкой. Поют «Батяню-комбата». Внезапно Василий Игнатьевич преувеличенно твёрдым шагом направляется к ним с явным намерением подпеть. Его догоняет Борзыкин.

– Вася, не нужно с ними, они не умеют петь.

– Я тоже не умею. Но люблю.

– Какой ты человек, когда выпьешь. Какой ты чудесный человек, Вася. Зря столько лет мучил себя трезвостью. Подтверди, Билл.

Билл кивает.

– Не нужно мучить. Никого.

Троица идёт посередине пустой за полицейским оцеплением улицы в сторону ближайшего алкогольного магазина. Борзыкин затягивает: «На речке, на речке, на том бережочке мыла Марусенька белые ноги». Приятели подпевают ему как могут.

С двух противоположных тротуаров за ними молча наблюдают Нонна Евлампиевна и Шубуршавников. Потом встречаются взглядами. После недолгой паузы Виталий поднимает воротник плаща и уходит в противоположную от троицы сторону.

«Я люблю тебя, Россия!» – с чувством поет Галина Ненашева с пластинки, которая крутится на проигрывателе в квартире Василия Игнатьевича. Хозяин за столом курит трубку и смотрит на сидящего напротив Хвенсена. Тот подпевает Ненашевой. Борзыкин спит на диване. Песня заканчивается.

– Василий, я хипстер? – тоскливо спрашивает Хвенсен.

– Нет.

– А кто я?

– Ты нормальный, Россию любишь. Не то что… – Василий Игнатьевич делает неопределённый жест руками.

Хвенсен выливает остатки водки из бутылки в две рюмки. Цепляет на вилку кольцо колбасы.

– Я буду выпить за эту страну с тобой по брудершафт.

– В третий раз? Давай, Билл.

Чокаются. Долго путаются руками в брудершафтном эквилибре. Раздаётся звонок в дверь. Василий Игнатьевич машет рукой и опрокидывает рюмку без лишних телодвижений. Хвенсен одобрительно показывает большой палец и тоже выпивает. Закусывают. Звонок настойчиво повторяется.

– Хуй на него? – Хвенсен вопросительно смотрит на хозяина.

– Зачем? Пойдем посмотрим.

Оба выходят в коридор, стараясь излишне не шуметь, но получается у них плохо. Василий Игнатьевич припадает к дверному глазку, затем поворачивается к Хвенсену и подносит палец к губам.

– Чеченцы? – громко пугается Хвенсен.

Василий Иванович вздыхает и начинает обречённо открывать дверной замок. На пороге стоит Нонна Евлампиевна.

– Пригласите, пожалуйста, Андрея Павловича.

– Его тут нет, – на голубом глазу отвечает Холмогоров.

– Сейчас, – одновременно с этим бросается внутрь квартиры Хвенсен. Нина Евлампиевна смотрит на Василия Игнатьевича. Тот пожимает плечами.

Из комнаты доносится неразборчивый голос датчанина, прерываемый шумным спросонья Борзыкина: «Я тебя, викинга, вертел… Пиджак где?.. А вот хуй ей в пирожке…» В коридор выходит Хвенсен, за ним, засовывая рубашку в брюки, появляется Борзыкин.

– Здравствуй, Нонна. Ты как меня нашла?

– Пойдём домой, – берёт под руку мужа, прощается в дверях: – Спасибо, Билл. До свидания, Василий Игнатьевич.

Дверь захлопывается, супруги спускаются вниз по лестнице. Нонна Евлампиевна останавливается, притягивает за лацканы Борзыкина к себе.

– Леночка с Виктором пришли. У нас всё нормально – для них нормально. Ты понял? Им не нужно сейчас.

– Нонна, ты прости. Можешь верить, можешь нет, но у меня там – всё.

– Да-да. Уже три раза с кафедры звонили и в трубку молчали.

– Ошиблись, наверное.

– Это ты ошибка. Всей моей жизни. Иди давай, не до тебя сейчас.

Открывает дверь, вталкивает Борзыкина домой. В комнате Виктор смотрит телевизор, здоровается с Борзыкиным, Леночка бросается отцу на шею.

– Папка! Как хорошо, что ты пришёл. Мы вот спирту принесли и пива. Вить, иди разбавляй, я не умею.

– Подожди. Сейчас самое интересное будет. О, слушайте.

Добавляет звук на пульте. В телевизоре резко начинает надрываться Лепс: «Рюмка водки на столе…» Звучат аплодисменты, на экране поклонницы заваливают певца цветами.

– Каждый раз мурашки по коже, когда это слышу.

Лена отбирает у него пульт, выключает телевизор.

– Не слышал, что ли? Иди говорю, бодяжь шило-то, меломан.

– Пиздец ты устроилась – скажите, мама?

Нонна Евлампиевна невесело улыбается. Лена с Виктором уходят на кухню.

– Она его уговорила, – всхлипывает Нонна.

– Как же так? – огорошенно садится на стул Борзыкин. – Он же ни в какую не соглашался.

– Всё, обрезался вчера. Им триста тысяч пообещали.

– Кто?

– Муса Абдуллаевич твой. Муллу привел, тот сказал, что даст Виктору фетву – ну, чтобы ему и в исламе пить можно было. Шары залили, денег посулили – ну и отчикали все что нужно за милую душу.

– Вот тебе и семинарский диплом.

– Он же не служил ни дня. Как выпустился, так сразу с Леной поженились, а что мусульманка, так она ему через полгода только сказала.

– Теперь и внуки у нас, выходит, суннитами вырастут.

Лена выглядывает из кухни.

– Родители, ну где вы там? Витя спирт развёл, я сало порезала. Пойдёмте уже.

На кухне все рассаживаются вокруг накрытого стола. Виктор поднимает рюмку.

– Ну что, надеюсь, все уже в курсе? С новообращенным вас, – чокаются.

Борзыкин печально любопытствует:

– Как же ты с алкоголем теперь? Нельзя ведь.

– Можно. Мулла сказал, что странствующим дервишам можно.

– А с каких пор ты теперь странствующий дервиш?

– Они уезжают, – на глаза у Нонны Евлампиевны наворачиваются слёзы.

– Куда? – не понимает Борзыкин. Нонна закрывает лицо платком.

– В Стерлитамак, папка, – весело наливает по второй Лена. – Там у них вакансия в медресе открылась, Муса Абдуллаевич быстренько Витю пристроил.

– Как же? – опять не понимает Борзыкин.

– Да нормально всё, Андрей Павлович, – не унывает Виктор. – С семинарией за плечами хоть в медресе, хоть в синагоге работать можно. Тема-то одна, подходы чуть разные. Пиво открыть?

– Мне, – дрожащей рукой протягивает кружку Нонна Евлампиевна. – Чего уж теперь.

– Не кукситесь, родители, – рассадница ислама в отдельно взятой семье достает из сумочки видеокамеру. – Мы сейчас вас запишем, выложим в ютуб, а там смотреть будем. Садитесь рядышком, пойте.

– Зачем? Что петь-то?

– Не знаю, что хотите. Ну, какую-нибудь вашу любимую. Три-четыре.

– Постой, – останавливает жену Виктор. Достаёт из кармана крестик на цепочке, отдаёт Борзыкину. – Вот, пусть у вас будет. Мало ли.

– Всё, родители. Запевайте, – Лена включает камеру.

Борзыкины растерянно переглядывается. Нонна Евлампиевна неуверенно начинает:

– Как же там… Все таблетки подъедены, марки тоже наклеены… Тара-парам-пампам в холодильнике…

Подключается Борзыкин, слабо отбивая ритм ладонью по коленке:

– На дачу смылись родители. Она жуёт свой «Орбит» без сахара. И вспоминает тех, о ком плакала.

И более уверенным дуэтом:

– Она жуёт свой «Орбит» без сахара. И вспоминает тех, о ком плакала.

Виктор довольно смеётся, с хлопком открывает бутылку пива ложкой. Настенные часы показывают 22.35.

Шубуршавников стоит у газетного ларька на остановке, делает вид, что читает журнал. Рядом несколько таджиков лопочут по-басурмански. Один из них неожиданно обращается к Виталию:

– Извините, пожалуйста, вы не знаете, как доехать до Невского?

Шубуршавников объясняет. Таджики опять что-то обсуждают. Вновь отправляют к нему прежнего русскоговорящего.

– Извините, пожалуйста, там видеть его можно?

– Кого?

– Невского.

– Это улица, проспект.

Инородцы бурно обсуждают информацию, снова делегируют парламентария к вежливому аборигену.

– Извините, пожалуйста, туда всех пускают?

– Всех. Кого там только нет.

– Ай, спасибо. Я им говорю, что Лавра Невского всякий увидит – таджик не таджик. Большой человек был, богатур. Не верили, пся крев. Дай вам Аллах хороших жён и мудрого начальника.

Шубуршавников в некотором ступоре смотрит, как таджики садятся в маршрутку. Из-за угла появляется спешащий в контору Борзыкин. Шубуршавников закрывает лицо раскрытым журналом, смотрит вслед уходящему возлюбленному. Затем догоняет его, ожидающего на пешеходном переходе разрешающего сигнала светофора.

– Здравствуй, Андрей, – на лице Шубуршавникова отражается сумбур радости, страха и гордости.

– Привет, Виталий, – Борзыкин, кажется, искренне рад встрече. В толпе горожан они торопливо пересекают проезжую часть:

– Как жизнь движется?

– Ты мне совсем не звонишь.

– Замотался совсем. Завтра Леночка с Игорем уезжают на два года в Стерлитамак, Варвара в запое, на работе завал… В общем, просто времени нет, извини, пожалуйста. Но я про тебя всё время помню.

– Ты не сердишься за тогда? Ну, когда… – заминается Шубуршавников.

– Ты про дядю Колю? Нет, и не думал даже. Старый человек, что с него возьмёшь.

– Точно-точно?

– Я же сказал.

– Подожди.

Борзыкин останавливается, смотрит на часы.

– Виталик, прости, у меня времени совсем нет.

– Две минуты.

Шубуршавников достаёт из кармана ключи, протягивает их Борзыкину.

– Вот. Дядя Коля вернул. Я на него в полицию позвонил на следующий день. Он и отдал.

– Не нужно было, зачем ты?

Шубуршавников засовывает ключи в карман Борзыкину.

– Затем. Ты же придёшь?

– Приду. Завтра – проводим ребят и приду. А хочешь, сам ко мне приходи.

Шубуршавников удивлённо смотрит на Борзыкина.

– Серьёзно. Мы с Нонной расходимся. Она уезжает к маме в отпуск. А потом – совсем.

– Ой, Андрей.

– Всё, опаздываю. До завтра!

Убегает. Шубуршавников, пунцовый от счастья, идёт в другую сторону. Спускается в переход, там уличные музыканты поют Hey Jude. Виталий встаёт рядом, громко и неумело подпевает.

Хвенсен и Василий Игнатьевич идут с футбола. На обоих клубные «розы». Настроение после победы «Зенита» приподнятое. Василий Игнатьевич периодически орет: «Зенит» – чемпион!» Окружающие фанаты откликаются одобрительно. Хвенсен интересуется:

– Зачем бить мясо? Отбивные?

– Отбивные, Билл. Красные отбивные с кровью сегодня будут, – Василий весело-агрессивно бьёт кулаком в ладонь. – Мишаня разрешил.

Кивает на проезжающий открытый кабриолет, в котором Михаил Боярский приветствует питерских болельщиков характерным жестом Д'Артаньяна.

– Я люблю миддл-стейк, розовый, – морщится Хвенсен.

– Педрилка ты спартаковская, – ласково журит его собеседник. – Типа Борзыкина. Он тоже сволочь мясная.

– Он не мясная, а худая, – через задумчивую паузу: – Нонна мясная, да.

– Ты тоже, что ли, её пыжишь? – удивляется Василий Игнатьевич. – Смотри-ка, сорока какая – этому дала, этому дала, а тому, голубому, ни разу не дала.

– Я ничего не понимать, Вася, – сокрушается Билл. – Что такое «пыжишь»?

– Пыжить – это… – Василий Игнатьевич наклоняется к уху датчанина, что-то поясняет.

– О, нет. Я не пыжить, – качает головой Хвенсен. – А ты Нонна пыжить. Какая у вас всё-таки сложная, но интересная жизнь. Русская душа.

За задушевной беседой приятели подходят к дому Борзыкина и Василия Игнатьевича. Андрей Павлович сидит на скамейке у подъезда. Радостно встречает знакомых.

– Здравствуйте. У меня Нонна уехала, можно отметить.

– Есть чем? – заинтересованно спрашивает сосед.

– Коньяк. Литр.

Лицо Василия Игнатьевича озаряют восхищение и предвкушение. Он торопливо берётся за ручку двери. Но тут возникает вопрос у Хвенсена.

– Андрей, вы зачем педрилка?

Василий Игнатьевич потерянно вздыхает. Борзыкин злобно обращается к нему:

– Хуй тебе, Василий Игнатьевич, теперь, а не выпивка. А вам стыдно, Билл. Европейский, кажется, человек.

Сосед оправдывается:

– Это я не в том смысле ему. Это я про то, что ты за «Спартак» болеешь.

– Да похуй мне, – огрызается Андрей Павлович. – Соси сегодня за «Зенит». Лапу. Пойдёмте, Билл.

– Пойдём, – кивает Хвенсен. – Нонны нет, пыжить не будем. Будем выпить.

– Сволочь ты всё же, Василий Игнатьевич, – каменеет лицо Борзыкина. – Давно хотел тебе сказать, случая не было. Руки мне больше не протягивай. Всем растрезвонил.

– Зачем тебе, пидору, баба-то? – добродушно интересуется сосед. – Я же вижу, как ты профессора окучиваешь.

На удивление быстро смекнувший суть Хвенсен опасливо отходит от Андрея Павловича.

– Я вспомнить. Мне сегодня нужно переводить Татьяна Толстая.

– Через дорогу? – зло глумится Борзыкин. – Что ж вы за люди-то такие. Я докажу, я всем докажу!

Быстро идёт в подъезд. По дороге со всей силы пинает лежащую на асфальте картонную коробку. Из коробки вылетает торт и летит в лицо открывшей изнутри парадное Варваре.

Раннее утро. На постели Борзыкиных разметавшись спит Варвара. Борзыкин на цыпочках выходит на кухню, садится за стол со следами вчерашней пьянки, набирает номер на мобильнике.

– Здравствуй, Виталик. Нет, ничего не случилось. Конечно, приходи, только попозже – мне с кафедры позвонили, нужно быть. Но в двенадцать жду тебя. Обязательно, слышишь, обязательно. Ничего не бойся. Ну, захвати – у меня лишней зубной щётки нет. Всё, целую.

– Шубуршавников твой? – неслышно подошедшая Варвара стоит в дверном проеме. – Ты бы как-то уже определился, Андрей. Вчера клялся во внезапно настигшем натурализме, сегодня опять в гея решил обратиться.

– Ничего я не решил, – сжимает голову руками Борзыкин. – Зачем мы вчера столько выпили?

– Не знаю. Ты себя стимулировал, похоже. Сожительствовать приглашал с сегодняшнего дня. Говорил, что всем докажешь. Под венец звал.

Андрей Павлович, закрыв глаза, еле слышно стонет.

– Я в ванную, – Варвара снимает халат, бросает его на стул. – Спинку потрёшь?

Борзыкин тупо смотрит в удаляющуюся голую спину. Варвара включает воду и сообщает, перекрывая повышенной модуляцией шум из крана: