Текст книги "350 лет современной моды, или Социальная история одного обыденного явления"

Сам великий (без этого эпитета, видимо, никак не обойтись в истории той эпохи) теоретик Ренессанса, гуманист, философ, архитектор, скульптор, писатель, художник, драматург … (перечислять можно бесконечно) – Леон Баттиста Альберти (1404—1482) даже Бога определяет через разнообразие: «Но особенно я хвалю самое истинное и бесспорное утверждение тех, кто говорит, что человек рожден дабы быть угодным Богу, дабы познать истинное первоначало вещей, из которых исходит такое разнообразие, такое несходство, красота и множество живых существ, с их формами, размерами, покровами и окраской, а еще [человек рождён] дабы славить господа и всю мировую природу при виде такого количества столь различных и столь согласованных гармоний…»211211
  Alberti L.B. Della famiglia, Pubbl. D. Bonucci. Milano, 1928, lib. II, P. 148.


[Закрыть].

Итак, человек обязан осваивать всё многообразие мира, однако в великом многообразии необходимо сделать индивидуальный выбор. Именно этот индивидуальный выбор превращает в конечном итоге разнообразие костюмов в моду. Без индивидуализации выбора мода не состоялась бы как полноценный социальный институт, т.к. мода – это всегда компромисс между коллективным и индивидуальным выбором.

Одним из «силовых центров» культуры Возрождения был интерес к вопросу человеческой индивидуальности, выделению «я» из множества других и признания его достоинства: «Если не знаешь, напоминаю: я – один, не толпа, не народ, не какое-либо множество; и если хочешь правильно говорить со мной, пользуйся единственным числом, а не множественным»212212
  Salutati, Epistolario. A cura di F. Novati, vol. IV. Roma, 1905, P. 19 (пер. по: Ревякина Н. В. Проблемы человека в итальянском гуманизме вторая пол. XIV – первая пол. XV в.)


[Закрыть]. Так писал канцлер Флорентийской республики, последователь Петрарки, Колюччо Салютати (1331—1406). Средневековый человек практически не имел собственного лица, он был включен в коллективное целое, будучи лишь орудием божьего промысла и обретал себя в какой-то мере, приникая к Христу, приобщаясь, причащаясь. Поэтому экстремум средневековой личности – это святой, богоизбранный, тот, кто отрекается от себя в наибольшей степени. Ренессансный Человек стремился оторваться от этого общего вселенского корпоративного тела, осуществиться в «себе», а не в Боге. Однако он еще не «частное лицо» Нового времени, не «субъект» или, тем более, не «маленький человек» реалистов. Это некий «универсальный человек», земное божество, поражающий своей масштабностью. Возрождение еще не ведало индивидуализма в буржуазном смысле, но создало индивида, производящего впечатление «сверхличности». Индивидуальность Возрождения – это пока только лишь разрешенная ее возможность, идеализированная и поэтому парадоксальным образом гипертрофированная до масштабов космоса. Альберти в трактате об архитектуре описывает идеальную башню: «приметная издали, мыслится, в противоположность средневековому „лесу башен“, как одинокая, возносящаяся над прочими зданиями и, может быть, вне или на краю города, как маяк»213213
  Альберти Л. Б. Десять книг о зодчестве, VIII, 5, С. 277—279.


[Закрыть]. Индивидуализм Ренессанса видится как эта башня Альберти, как «индивидуализм» одинокого идеала.

Во введении к трактату «Мом, или О государе» Леон Альберти пишет: «…если мы замечаем, что некие люди, благодаря превосходной одаренности, выделяются из толпы, так что оказываются в некоем похвальном роде занятий столь же необыкновенными, сколь редкими, то мы таких людей называем божественными и, научаемые природой, окружаем их восхищением и почестями, почти как богов. Ибо, без сомнения, мы познаем во всём редкое божество, ведь редкие вещи тяготеют к тому, что едино и в превосходной степени единственно и что выделяет их среди множества прочих»214214
  Alberti L.B. Momus, o del principe. A cura di G. Martini. Bologna, 1942, P. 3—6.


[Закрыть].

Ренессансный Человек лишь в той мере индивид, в которой он притязает на то, чтобы знать всё, уметь всё, быть всем, быть «индивидуально-идеальным». Этот тип чисто ренессансной «индивидуальности» надолго задал тренд в культуре тела и костюма, в котором идеал – это одновременно и «индивидуальность», и «всеобщность». Причем этот идеал был очень четко сформулирован самим Альберти: «…красота есть строгая соразмерная гармония всех частей, объединяемых тем, чему они принадлежат, — такая, что ни прибавить, ни убавить ничего нельзя, не сделав хуже»215215
  Цит. по: Баткин Л. М. Указ. соч. С. 123.


[Закрыть].

Возрождение – первая эпоха в истории Запада, которая напряженно ищет индивидуальность. Она появляется уже как нечто частное, но возможное, парадоксальным образом, лишь через идеал, через образец человеческой божественности. В каждом достойном индивиде, с точки зрения той эпохи, должен торжествовать Абсолют. И если в большинстве качеств индивид более поздних эпох уже не обязан стремиться к идеалу и божественному совершенству, чтобы быть таковым, то в костюме и моде, вплоть до эпохи деконструктивизма 80-х гг. XX в., господствовал принцип стремления к идеалу, заложенный в эпоху итальянского Ренессанса.

В 1491 г., ровно за год до одной из символических дат начала Нового времени – открытия Америки Колумбом – и за год до начала заката флорентийского Возрождения – смерти Лоренцо Медичи Великолепного, – родился человек, который сам может служить символом распространения светской культуры итальянского Ренессанса в мире Запада. Этот человек – Бальдассаре Кастильоне (1478—1529) аристократ (его мать принадлежала семейству Гонзага), литератор и дипломат, воин и папский нунций в Испании, автор сборника диалогов «Придворный», ставшего настольной книгой элиты Запада Нового времени, руководством европейского светского человека на многие столетия вперед.

Светская жизнь европейцев Нового времени, с ее элегантным времяпрепровождением, ее утонченные принципы, стиль, мода были изобретены итальянским гуманизмом Ренессанса. Мода есть порождение этого нового светского образа мысли и действия, в обществе, где нет восточного, будь то византийского или китайского, церемониала, с его прописанными до каждой мелочи правилами. Поведение в этом обществе определяется личным выбором в рамках негласных правил, соответствием «месту и времени». Мода, по своей сути, и есть форма такого выбора в рамках общих правил, которые были очерчены Бальдассаре Кастильоне в уже упомянутом трактате «Придворный», в котором показан не просто светский человек, но некий тип идеального Человека.

Великий век Ренессанса движется к закату, вовсю идут Итальянские войны (1494—1559), к северу от Италии начинается формирование национальных держав. А она не готова к объединению, – отчасти потому, что ее уровень культуры и свободы настолько высок, что тотальное единообразие, неизбежное при формировании единого государства, стало бы для нее в каком-то смысле регрессом. И в этот миг отчаяния перед лицом экспансии Италия, адресуя сочинение своего дипломата о правилах достойных людей новому лидеру одной из захватнически настроенных держав, транслирует этим новым западным империям свой вкус, свой стиль жизни, свою бытовую нормативность, как будто призывая к цивилизованному образу жизни. Первая редакция «Придворного» 1516 г. была посвящена только что взошедшему на престол королю Франции Франциску I, с которым от имени папы Льва X безуспешно пытался наладить отношения Кастильоне.

Впрочем, лучшим занятием совершенного придворного, по одному из взглядов, изложенных в трактате Бальдассаре Кастильоне, было занятие военного. Империи пойдут своим исторически логическим путем: Франция, Испания, Англия – все они будут биться в кровавых войнах все последующие столетия. Но итальянский стиль светской культуры, в том числе костюм и мода, принципы цивилизованного европейского образа жизни, – будут восприняты элитой этих империй, а затем проникнут и в более широкие слои общества. Последняя редакция «Придворного», уже без посвящения Франциску I, напечатанная в 1528 г., была переведена практически на все европейские языки: испанский перевод вышел в 1534 г., французский – в 1537 г., английский – в 1561 г., немецкий – в 1593 г.

«Универсальный человек» Альберти в «Придворном» Кастильоне сводится к человеку светскому, теряет свою божественную тотальность, эстетизируется. И тем не менее этот «идеальный человек» Кастильоне при ближайшем рассмотрении оказывается не столько совершенным Придворным, сколько вновь «универсальным человеком», который хоть и аристократичен, но «всесословен». «Одни говорят, что поскольку очень трудно, если не невозможно, найти человека столь совершенного, каким, по моему убеждению, должен быть Придворный, то не стоит и писать о нём, ибо тщетно обучать тому, чему выучиться нельзя. Им я отвечаю, что предпочитаю заблуждаться вместе с Платоном, Ксенофонтом и Марком Туллием, хотя и не завожу разговор о мире умопостигаемом и идеальном, в коем (согласно их мнению), наряду с идеей совершенного Государства, совершенного Государя, совершенного Оратора, пребывает также идея совершенного Придворного. И если мне в моем описании не удалось приблизиться к образу оного, то еще меньше старания употребят придворные, чтобы делами приблизиться к той конечной цели, какую я им начертал. И пусть при этом они не смогут достичь совершенства — такого, каким оно должно быть и каким я старался его изобразить, — всё равно тот, кто более к нему приблизится, и будет наиболее совершенным; подобно тому, как когда никто из многих лучников, целящих в одну мишень, не попадает в самый центр, тот, кто более других был близок к этому, и является, без сомнения, наилучшим»216216
  Бальдассаре Кастильоне, Придворный. М.: КоЛибри, 2021. 730 с.


[Закрыть]. Таким образом, совершенство заведомо недостижимо, но задача достойного человека – стремиться к нему.

Предваряя свой трактат, созданный по излюбленной манере Ренессанса в диалогической форме, Кастильоне сразу задает важнейший принцип —отсутствие догматизма: «В этих книгах мы не будем следовать некой норме или правилу, выраженному в ясных предписаниях, которые имеют обыкновение использовать при обучении; но по примеру многих древних, возобновляя приятные воспоминания, мы поведаем о некоторых рассуждениях на сей предмет, имевших место между людьми выдающимися».

Отсутствие ритуала – одно из важнейших отличий позднейшей западной светской жизни от дворов восточных империй. Хотя, по правде говоря, ритуал использовался при испанских Габсбургах и даже отчасти двором Людовика XIV. Но в целом, европейская элита следует не веками сковывающему Восток церемониалу, а личному разумению в рамках достаточно жестких, но неписаных правил. И, собственно, весь трактат «Придворный» построен в дискуссионной форме, даже в форме игры, именно потому, что в поведении возможна вариативность. Несмотря на заявленную автором определенность существования недостижимого идеала, есть различные мнения о его сущности: «Итак, дабы на мне не висела долее сия обременительная обязанность, скажу, что трудно, почти что невозможно, постичь истинное совершенство какой-либо вещи; и причиной этому разнообразие суждений»217217
  Там же.


[Закрыть]. В этом есть некоторая парадоксальность, однако именно так выглядит ситуация с социальным образцом Ренессанса, и так вплоть до XX в. выглядела суть моды – вечных свободных попыток достижения идеала, мнение о котором у множества людей в любую эпоху было различным. Более того, один из участников дискуссии, некий Гаспаро Паллавичино, говорит: «Дабы наша игра имела предписанную форму и дабы не показалось, что мы мало считаемся с данной нам властью возражать, я говорю, что знатность не представляется мне такой уж необходимой для придворного». Гораздо важнее, замечает Гаспаро, личные достоинства, которые не может обесценить скромное происхождение. Хотя ведущий беседы, Лодовико, настаивает: «я хочу, чтобы наш Придворный был бы по происхождению дворянином и хорошего рода. Если человек незнатный пренебрегает трудами добродетели, он заслуживает гораздо меньшего осуждения, чем если нечто подобное случится с благородным, который, покидая стезю своих предков, пятнает родовое имя и не только ничего не приобретает, но еще теряет уже приобретенное. Ибо знатность — словно некий яркий светоч, который обнаруживает и заставляет видеть дела хорошие и дурные, воспламеняет и побуждает к добродетели одинаково — боязнью бесславия и надеждой на похвалу»218218
  Там же.


[Закрыть], – это требование не выглядит обязательным. Перед нами предстает демократичная вариативность, унаследованная от двухсотлетней гуманистической традиции Италии, которая восходит к Данте. Эта возможность социального лифта благодаря личным заслугам – одно из базовых качеств Запада. И оно же существенно для возникновения социального института моды, во многом этот социальный лифт собою репрезентирующего.

Вариативность идеала красной нитью проходит через весь трактат «Придворный», как один из существенных принципов: «Опять же взоры наши в равной мере радуют разные вещи, так что трудно бывает рассудить, какие из них приятней. Так, например, в живописи наиболее замечательны Леонардо да Винчи, Мантенья, Рафаэль, Микеланджело, Джорджо да Кастельфранко, тем не менее, в своих творениях они не похожи друг на друга; и нет ощущения, что кому-то из них чего-то недостает в его собственной манере — ибо каждый в своем стиле признан совершеннейшим». Как живопись – это отказ от канона ортодоксальной иконы, так и костюм не должен строго соответствовать придворному церемониалу. Сам трактат построен таким образом, что наряду с одними представлениями о «норме», «правилах», «совершенстве» постоянно возникает иная точка зрения. С одной стороны, прямая задача трактата – установление «какой… должна быть форма придворного образа жизни (cortegiania), наиболее подходящая для дворянина, который живет при княжеском дворе»219219
  Там же.


[Закрыть]. Но одновременно автор признаёт, что непросто «посреди такого разнообразия нравов, которые приняты при христианских дворах, выбрать наиболее совершенную форму и словно бы цвет этого придворного образа жизни. Ведь часто приходится то одобрять, то не одобрять одно и то же, отчего и получается порою так, что нравы, одежды, ритуалы и способы поведения, которые некогда почитались, ныне расцениваются низко, и, напротив, низкие становятся почитаемыми… Обыкновение более, чем разум, придает силу новому, распространяет его среди нас, исторгая из памяти прежнее, и потому тот, кто пытается судить о совершенстве, часто заблуждается»220220
  Там же (I, 1).


[Закрыть]. Тут, можно сказать, речь идет как раз о смене мод, а одновременно ставится вопрос о необходимости каких-то норм, эти моды регулирующих или хотя бы дающих способ судить о них верно. Еще один участник беседы, Мессер Федерико, настаивает на том, чтобы «придворный пользовался некоторыми всеобщими правилами». Однако «самое всеобщее правило» – это «избегать аффектации», в каждом случае искать такт и меру: «Пусть он хорошенько взвесит, что именно он делает или говорит и что за место, в котором он это делает, в чьём присутствии, и по какому поводу и по какой причине, каков его возраст, положение, цель, к которой он стремится, и средства, которые могут к ней привести, и пусть в соответствии с этими предусмотрительными соображениями находит меру и прилаживается во всём, что захочет сделать или сказать»221221
  Там же (II, 7).


[Закрыть]. В условии отсутствия жестких ограничений традиционного костюма, сумптуариев, строгих обычаев и требований церемониала, «самое общее правило» Ренессанса оставляет индивида наедине с его собственным чувством меры, предлагает вести себя «ко времени», полагаясь на собственную рассудительность и такт. Это универсальное правило поведения, сформулированное в Италии XVI в., – во всём находить меру и соответствовать социальным ожиданиям – в отношении выбора костюма не утратило свою актуальность и в XXI в.

Требование «считаться со временем и местом» звучит в трактате множество раз (II, 42; III, 3; III, 51). Таким образом, идеальный придворный Кастильоне должен обходиться без готовых норм, опираясь на собственные индивидуальные решения. Эта позиция – краеугольный камень в здании моды: индивид, полагаясь на себя, определяет свой выбор, который возможен в рамках неписаных норм и правил, задаваемых всей индустрией моды.

На «здравое рассуждение» индивида оставлен выбор стиля жизни, профессионального занятия, речевых форм, одновременно требуется «устраивать свою жизнь по норме выдающихся людей»222222
  Там же (IV, 8).


[Закрыть]. Итальянское singulare означает не только «выдающийся», «особенный», «редкий» и «необычный». Также им обозначается грамматическое единственное число. То есть у идеала появляются какие-то индивидуальные, личностные черты «единственности в своем роде», ведь, с точки зрения ренессансного мировоззрения, каждый индивид заключал в себе «гений», итал. ingenium, ingegno – индивидуальный природный дар, «семя», которое каждый человек «как добрый земледелец должен возделывать»223223
  Там же (IV, 13).


[Закрыть]. Такую работу под силу выполнить лишь самому индивиду. Итак, Кастильоне, с одной стороны, предлагает нормативность в поведении, а с другой – советует человеку, переходящему в Новое время, полагаться на собственное разумение и собственный заложенный в него «гений», или, говоря более современным языком, призвание. Так и в XXI в. мы восхищаемся «гением» звезд и икон моды, следующих своему собственному стилю, творчески перерабатывающих модные тренды и создающих свой уникальный образ.

«Как же должен одеваться совершенный придворный?» – задает вопрос один из собеседников, Джулиано Медичи. Требуется разъяснить это, «потому что мы наблюдаем в этом бесконечное разнообразие. Кто одевается на французский лад, кто на испанский, кто хочет казаться немцем, предостаточно у нас и таких, которые одеваются на турецкий манер224224
  Этот пассаж с очевидностью демонстрирует отсутствие единого европейского стиля или моды в XVI в., на который указывают большинство учебников и монографий по истории моды и/или костюма. Мода еще не стала общеевропейской, единой для всей элиты Запада, поскольку еще не существовала как таковая, а была скорее традиционным или национальным костюмом, соответствовавшим местным обычаям и правилам.


[Закрыть]. Кто носит бороду, кто нет. Итак, было бы превосходно, если в этой мешанине мы умели бы выбрать наилучшее».

Ему отвечает Мессер Федерико: «Я, по правде, не сумел бы дать определенное правило относительно того, как одеваться: разве что только то, что человек должен сообразовываться с обычаями большинства. Но, поскольку, как вы говорите, эти обычаи так разнообразны… я думаю, пусть каждому будет дозволено одеваться на свой лад». То есть одежда должна соответствовать «обычаям» и общественным нормам, а в остальном подходит всё, «лишь бы удовлетворяло того, кто ее носит».

«Ну а если, — продолжает Джулиано, — рукава будут разного цвета… или штанины… разве мы не сочтем такого человека безумцем или шутом?» Федерико: «Не безумцем и не шутом, а тем, кто некоторое время прожил в Ломбардии, потому что там так поступают все». Одним словом, идеальному придворному «надлежит решить промеж себя (fra se stesso), чем хочет казаться, и в том же роде, в каком желает, чтоб его расценивали, соответственно и одеваться»225225
  Бальдассаре Кастильоне, Придворный. М.: КоЛибри, 2021. (II, 27).


[Закрыть]. Пожалуй, такой свободы в выборе костюма, по крайней мере, декларируемой, не будет на Западе вплоть до XX в.

И всё же этот вышеприведенный отрывок («Кто одевается на французский лад, кто на испанский, кто хочет казаться немцем, предостаточно у нас и таких, которые одеваются на турецкий манер») отчетливо дает нам понять, что моды как таковой, как индустрии, как самостоятельного социального института, еще нет. Мода еще не родилась как особая культура одежды. Пока речь идет только о свободе выбора между различными заимствованными извне национальными костюмами.

Тем не менее тогда, на излете итальянского Ренессанса, в этом однозначном утверждении о свободе выбора в области внешней самопрезентации заложен фундамент для будущего здания многомиллиардной индустрии всемирного масштаба. Эта индустрия будет построена на принципах такого свободного выбора, данного в рамках создаваемых определенными организациями, институтами и практиками (кутюрье и дизайнерами, Неделями моды, fashion-изданиями, текстильными компаниями, звездами, рекламой и т.д.) социальных норм. Именно в эту эпоху был заложен фундамент социального института моды, с ее функциями социального отличения, статусных иерархий, визуальных кодов, коммуникационной системы и пр., основанных на том постулате, что индивид получает право на личный выбор.

Ренессансный философ-гуманист Кастильоне, ведя разговор об одежде, показывает, что речь идет не о такой уж банальной вещи, ведь одежда имеет отношение к индивидуальности человека, а это – одна из существенных проблематик мировоззрения итальянского Возрождения. Ренессанс еще не знал понятия «личность». Там, где мы сейчас говорим об индивидуальном, личностном выборе, Кастильоне употреблял слова «прихоти», «странности» или «фантазии», имея в виду нечто своеобычное, неотделимое от конкретного человека. Так, он пишет: «одежда – немаловажное свидетельство о фантазии того, кто ее носит», – т.е. свидетельство о личности человека. Одежда, как и «все повадки и привычки, помимо поступков и слов, свидетельствует о качествах того, в ком мы их наблюдаем». Он ставит выбор одежды в один ряд с выбором друзей, почерком, походкой, взглядом, смехом и другими свойственными индивиду «operazioni»: «всё это, хоть и внешнее, но часто дает представление о внутреннем»226226
  Там же.


[Закрыть]. Обратим внимание, что, с точки зрения Кастильоне, человек уже вправе самостоятельно выбирать то, каким он хочет себя видеть со стороны, «чем хочет казаться… в каком роде… желает, чтоб его расценивали». Индивид получает право сознательно «не совпадать с собой». Это настоящий прорыв в мировоззрении. Человек отрывается от того, что предуготовано ему по рождению, и создает себя сам, ориентируясь на свой личный «гений», будучи ограниченным лишь мерой, «местом и временем». И если в Средние века самым непростительным грехом считалась гордыня, то человек, вступающий в Новое время, нес себя гордо, отвечал на вызовы жизни не смирением, а поступком, творчеством, «доблестью», активно формировал и себя, и окружающий мир, сообразуясь с собственным разумением.