Текст книги "Ген Рафаила"

Глава 13
Большой балет

Восстановился он быстро. Старый друг оказался в команде Хрущева. Красавцева представили первому секретарю ЦК КПСС лично.

Ивана вновь отправили восстанавливать доменные печи, затем назначили начальником управления Минтяжстроя. Он вставил челюсти с ровными белыми зубами и воздвиг три металлургических завода, один из которых – в Польше. Но главное – через десять лет после заключения Иван Михайлович наконец изменил своей испаночке на старой треснутой фотографии. Было ему уже ближе к пятидесяти. Пришел в Третьяковку на выставку живописи, посвященной Италии, и возле картины Аполлинария Васнецова «На озере Комо. Отель. Вилла Сербилльони» увидел ее – экскурсовода с белыми кудряшками, горящими щечками и бровками пирамидкой. Вокруг нее плотно сомкнулось кольцо посетителей, и своим звенящим голосом она пыталась добиться до ушей самых дальних ценителей искусства. Таким оказался Иван.

– A Villa Serbelloni riposо l’imperatore Massimiliano I e Leonardo da Vinci, Ludovico il Moro, Bianca Sforza e il cardinale Borromeo [8]8
  На Вилле Сербилльоне отдыхали император Максимилиан I, Леонардо да Винчи, Людовико иль Моро, Бьянка Сфорца и кардинал Борромео. Перевод с итальянского языка.


[Закрыть], – от волнения блондинка переходила с русского на неправильный итальянский.

Что-то удивительное было в этом голосе. Казалось, что он звучал всякий раз, когда Красавцев переступал черту смерти и выпадал в бездну – на маковом поле с простреленной грудью, на снегу с россыпью осколков в теле, на бетонном полу Бутырки с беззубым окровавленным ртом и отбитыми почками. Чудилось, именно этот голос становился осязаемым, скручивался в струну, ластился к ладоням, и стоило просто сжать его в кулаке, как он, с мощью стального троса, начинал вращательное движение, поднимая тяжелого, набравшего тонны боли Ивана вверх, в жизнь.

– Как вас зовут? – Красавцев все же дождался, когда раздевалки галереи опустели и из залов выпорхнула экскурсоводша.

– Элеонора, – она опустила глаза и почему-то закрыла лицо руками.

– Вам плохо?

– Я замужем, – прошептала искусствовед.

– Почему вы решили выдать именно эту информацию в первую очередь? – рассмеялся Иван.

– Я смотрела на вас весь день. Вы были на самой галерке. И поняла, что жестоко ошиблась…

– С выбором профессии?

– С выбором мужа.

– Не пугайте меня. Я всего лишь хотел сказать, что вы неправильно произносите глагол riposо. В вашем предложении он должен звучать как riposarono – это множественная форма давно прошедшего времени.

– И ради этого вы ждали, когда уйдет последний посетитель?

Бессмысленно было спорить или кокетничать с голосом, который уже вибрировал в каждой его клетке. С голосом, выбранным за него и для него задолго до этого дня.

Иван взял ее руку, она была холодной и влажной, как у лягушки.

– Когда я волнуюсь, у меня потеют ладошки, – попыталась оправдаться Элеонора.

– Разводитесь, – внезапно осипшим голосом сказал Красавцев.

И она развелась. И тут же забеременела, хотя много лет с предыдущим мужем не могла иметь детей. И безумно похорошела. И ладошки стали теплыми и сухими. С того дня и навеки.

Иван купил ей песцовую шубку, сережки с висячими бриллиантами и алую помаду. Раньше она красилась только розовой. Элеонора из рабочей молодой женщины превратилась в манящую, зацелованную, укутанную в любовь даму. Они ходили по дорогим ресторанам, театрам, выставкам, и мир, который стегал и мучил других, к ним двоим оказался невероятно благосклонен.

Перед Новым годом в Большом давали «Щелкунчика». Красавцевы взяли билеты в третий ряд партера. Чайковский был безупречен, балерины ножками-палочками выбивали из сцены богемную пыль, от женщин пахло «Красной Москвой», от мужчин – коньяком, перехваченным в антракте.

Настроение сказочное. Иван встретил сослуживца, и они долго стояли, обнимая и хлопая друг друга по спинам. Гардероб уже опустел, единичные пальто зависли в ожидании своих хозяев. Шубка Элеоноры кокетливо блестела крупной перламутровой пуговицей. Она уже была обменяна на номерок и готовилась улечься на плечах своей хозяйки, но внезапно раненым зверем рухнула на пол к сапожкам Элеоноры.

Иван, подававший жене шубу, резко метнулся в сторону и схватил кого-то за воротник. Мужик в сером пальто обернулся, свет многоярусной люстры отразился в оспинах на его лице.

– Икар Ахметович Баилов? – Багровый Красавцев держал мужика мертвой хваткой.

– Красавцев? Ты, что ли, не сдох? – Следак из Бутырки криво усмехнулся.

– Ты помнишь, гниль, что я тебе обещал? – рявкнул Иван, рванув с пальто соперника каракулевый воротник и одновременно погружая кулачище в щеку Баилова.

Тот почти не сопротивлялся. Красавцев месил лицо гэбэшника двумя руками, разбрызгивая кровь по маскирующим алым коврам. Элеонора визжала, как будто били ее саму. Икар Баилов сплевывал необыкновенно белые зубы в склизком месиве и по-собачьи скулил.

В драке Иван потерял и свою вставную челюсть, а когда прибежали дежурные милиционеры, оба ползали по полу, вытирая полами пальто и длинными шарфами добротную шерсть театральных ковролинов.

* * *

Как ни странно, Красавцев не попал в тюрьму, не был оштрафован и не получил партийный выговор. Как ни странно, Икар Баилов, выгнанный из ГБ за особые зверства (убил генерала, который по ошибке оказался в Бутырке – пьяный, в кальсонах), сам был под следствием и скрывался. Только любовь к балету тянула его иногда в места всеобщего праздника. И если б не Иван, Баилов, виртуозно умеющий быть незаметным, не попался бы никогда.

Добро победило зло. Икар Ахметович сел. Иван Михайлович продолжил счастливую жизнь. Через полгода на свет появился маленький Толя, тот самый, что впоследствии щупал осколки в его ногах. И тот самый, кому читал Иван «Волшебника Изумрудного города».

А через 13 лет Красавцев-старший умер. От какого уже не пойми по счету инфаркта. Легендарный мужик, которым страна заткнула одну из своих бойниц, заставив одновременно отстреливаться и – гасить встречный огонь своим мощным, казалось бы, бессмертным телом.

Часть 2

Глава 14
Любовник

Олеська вытерла пыль с фотографии тестя. Жизнь не ладилась. К мужу она давно остыла, сын рвался в наемную армию, мечтая повторить путь героического деда – умирать и воскресать до самой старости.

63 года, которые исполнились Ивану Михайловичу на момент последнего инфаркта, в представлении Андрюши были самым подходящим возрастом для окончательного ухода. О том, что отцу Анатолию уже 62, он даже не задумывался.

Олеська тоже медленно увядала. Внешне это было не видно – сибирская кровь с молоком напитывала ее животворящим эликсиром, а тротиловые реки из детства забальзамировали кожу до состояния натянутого на раму шелка. В общем, телом она была еще свежа, а увядание души тянулось медленно, но методично, как ниточка под спицами старой слепой вязальщицы.

Олеська завела любовника. Благо муж торчал весь год на Острове Рафаила по другую сторону Волги.

Любовник недотягивал до Анатоля. Если Красавцев был наладчиком чужих жизней, то Павлик Ткачук – разрушителем, точильщиком. Нет, конечно, он не рушил кувалдой наотмашь, он тихо подтачивал маленькой пилочкой все, к чему прикасался.

Но сначала Олеська этого не поняла. После своего бесконечно героического мужа ей хотелось какого-то успокоительного. Чтобы негромко говорил, чтобы не хвастался, чтобы под речи его можно было уснуть без головной боли и побочных эффектов.

Павлик на время стал лучшим средством. Голубоглазый, с лицом, какое не запомнишь и с десятого раза, чистенький, аккуратный. Они познакомились на корпоративе у подруги – «газпромщицы». Выяснилось даже, что жили в соседних домах. Но Олеська его в упор не замечала. А он присматривался, страдал. За казенным столом предлагал ей лучшие вина, угощал икрой и виноградом. А через неделю в ресторане заказал себе крошечную порцию какого-то вегетарианского проса, будто пытался накормить райских птичек, а не взрослого мужика. Олеська, посмотрев на это, тоже наступила на горло внутреннему Гаргантюа. В результате оба ели дешевые салаты и запивали водой.

– Во всем нужно знать меру, – объяснял Павлик.

На самом деле он просто был жлобом. Любил дарить женщинам луну и рассветы, любил ходить пешком, жаловался на правительство и всегда тихонечко поучал.

Олеська, избалованная широкими жестами мужа, шуршащими пакетами подаяний и бархатными коробочками из-под ювелирки, словно вернулась в босоногое детство. В этом был некий цимус. Но однажды на дне рождения друга Павлик навернул две порции свиной рульки и почти в одиночку одолел бутылку виски. Он так же ругал правительство, так же учил жизни всех вокруг, но голос его был возбужденным, губы алыми, а по подбородку тек жир. В пылу собственных речей он забыл обтереться салфеткой.

И Олеська наконец запомнила его лицо. Лоснящееся. Отвратительное. Никакое. И чистейшая голубизна глаз не могла ничего исправить. В этот вечер он снова провожал ее пешком, хотя до дома было пару часов ходу, она плюнула в блестящую от рульки рожу, взяла такси и уехала.

В огромной квартире было пусто. Сын еще не вернулся из института, муж и мать отбывали срок на злосчастном Острове.

Она взяла телефон и ткнула в строку «Любимый».

– Какой, на хрен, любимый, – усмехнулась вслух и впечатала перед прилагательным две буквы «НЕ».

Нелюбимый на том конце трубки поперхнулся одиночным гудком и растворился в тишине.

Связь на Рафаиле была отвратительной. Олеська набрала номер матери, которая в ее смартфоне так и значилась – «Батутовна». На аватарке засветилось задорное лицо в морщинах на фоне виноградника Красавцева. Голова неестественно была свернута набок. По факту мать положила щеку на плечо Анатоля, но Олеська не выдержала этой показушной пасторали и обрезала обоих по контуру. Так они и застыли каждый на своих авах – стремящиеся друг к другу, но не имеющие возможности найти точку опоры. С райскими гроздьями на веснушчатых, поклеванных солнцем плечах.

Мать тоже пукнула в «МегаФон» обрывочным сигналом, и конторский голос сообщил за нее, что «абонент не в сети». Олеська психанула, бросила трубку на диван и налила в бокал «Мартини» из холодильника. За окном виднелась самая богатая часть набережной и весенняя Волга с растопленным наполовину льдом. Обалдевшие мартовские птицы оставляли на нем трехпалые следы и заполошно взлетали, срываясь лапками в черные, бездонные полыньи.

С другого берега реки на эту левитановскую весну сквозь облупленную раму смотрели Анатоль и Батутовна, пока в соседней комнате не хрюкнули обрывочно оба телефона.

– Леська, Леська звонила! – завизжала теща, подбежав к своему кнопочному «Самсунгу» и тут же уронив трубку на пол.

– И мне, и мне, – разволновался Анатоль.

– Что, что она хотела?

Оба начали истерично тыкать пальцами в свои телефоны в надежде услышать дочь и жену, но связи не было.

– Что-то случилось! – заполошно кричала Батутовна, хаотично перемещаясь из одного угла комнаты в другой. – Звони Андрюше, остолоп! Может, он ответит.

Андрюша тоже растворился в гробовой бездне не достающего до острова «МегаФона».

– Ну что вы паникуете! – бормотал под нос Анатоль, чувствуя, как от волнения заболел желудок. – Может, она просто хочет к нам приехать и звонит, чтобы предупредить!

– А у нас только старый суп! – взвизгнула Батутовна. – Беги в магазин!

– Подождите, мама, – пытался сообразить зять. – На чем она приедет? Сейчас вечер! Катера на воздушной подушке ходят только по утрам, чтобы не провалиться под лед. Так что у нас есть время!

– Беги, лавка закрывается через полчаса. – Батутовна уже совала ему в руки свои вонючие пакеты и авоськи.

– Что брать? – Он наспех натягивал пуховик и валенки в высоких коричневых калошах.

– Бери все! Картошку, консервы, муку, соль, сахар!

– Да у нас все это есть, мама!

– Значит, сообрази сам, бестолочь! Может, курица завалялась, говядина, баранья ножка…

Батутовна толкала Анатоля в спину, будто без этого он не мог отделиться от двери и провалиться в безфонарную темень острова.

Наконец зять исчез. А теща бросилась на кухню и достала огромный таз. Широким жестом повара городской столовки она плеснула туда молока, всыпала дрожжей, сахара и начала кружить вокруг этого месива, как шаман, добавляя все новые и новые ингредиенты. Тончайшая кисея муки повисла в воздухе, на плите забулькало, запузырилось, зашкворчало, окна запотели, выложились мозаикой из мелких капелюшек, а крупные капли – словно подвески хрустальной люстры – поползли по лбу Батутовны, спотыкаясь о глубокие, слоистые морщины.

Анатоль внедрился в эту паровую баню, как сосулька в раскаленный рот первоклассника. К груди он прижимал громадную, величиной с дельфина, утку. Совершенно синюю, промерзшую до костей, с депрессивно повисшими лапами и без головы.

Батутовна уперлась взглядом в птицу.

– Это та, что лежала в их морозилке еще прошлой зимой? – спросила она.

– Продавщица сказала, что свежая, вчера еще паслась. – Анатоль не ждал, что ему поверят. – И пакет апельсинового сока «Добрый». Больше там ничего не было.

Батутовна понюхала утку, уперла мучные руки в бока и скомандовала:

– Мочи ее в ведре. Запеку в тесте с яблоками и изюмом.

Анатоль повиновался. Яблоки хранились под диваном, завернутые в газету еще с лета, изюм – чудеснейший, жирный, высушенный и выпестованный своими руками в осенние рыжие дни – был расфасован в полотняные мешочки, согласно сорту, и развешан по стенам.

– Уже глотаю слюнки, – поддакнул зять и кинулся отбирать фрукты.

Легли они под утро, проснулись в семь. Среброяйцевый Хосе метался по двору в предвкушении знатного обеда. Запахи разносились по всему острову. Утка к рассвету отмокла, сначала в воде, потом в апельсиновом соке, была разложена на столе, прооперирована, нашпигована рисом, яблоками, виноградом, сморщенным, как лицо Батутовны, и, наконец, туго зашита ловкими движениями Анатоля. Теща обложила ее пышным тестом и причмокнула:

– Не утка – невеста!

Духовка стала продолжением свадебной церемонии синей птицы и ее переходом из забытого трупа в деревенском магазине в статус вожделенного идола на праздничном гулянье.

Стрелки близились к десяти утра. Первый катер на подушке причалил из города к острову. Анатоль побежал к пристани встречать Олеську, а Батутовна – свежепомытая, в чистом платье и переднике – любовно разглаживала розовую скатерть на столе и нервно смотрела в окно.

Анатоль вернулся понурым, несолоно хлебавши.

– Не приехала, – выдохнул он.

– Когда следующий катер? – вперилась в него Батутовна.

– Через два часа. Следующий и последний на сегодня.

– Леська приедет на нем, – заключила теща. – Она же никогда рано не вставала. Она же соня, к часу дня по выходным не добудишься!

В глазах Анатоля коротнула надежда.

– Это правда, – засуетился он. – Олеся приедет, обязательно приедет!

Два часа они маялись, пикируясь друг с другом и раскаляя и без того напряженную атмосферу. За 15 минут до прихода катера Батутовна вновь засунула утку в духовку, чтобы та вернула утраченный жар.

Анатоль кинулся к пристани. Теща кусала ногти. Хосе наяривал вокруг будки и нервно скулил. Он остро чувствовал несправедливость этого мира и неоправданность надежд. Старые часы на стене мучительно мариновали время. Наконец дверь открылась. Анатоль рухнул на колени и затрясся всем телом, облапав ладонями лицо. Батутовна тоже упала перед ним, точно в храме пред образами, и начала наглаживать лысеющую голову зятя.

– Ничего, ничего, сынок. Пойду утку из печки выну, подсохнет.

– Какая, на хрен, утка! – внезапно заорал Анатоль. – Кто вообще решил, что ее надо готовить? Кто придумал, что Олеська приедет? Ктоооо???

– Так ты и придумал, – пятясь к стене, залепетала Батутовна, – кому ж еще такая мысль пришла бы в голову? Что доченька приедет в начале весны, еще и урожай не созрел, не позагорать, не искупаться? На кой черт она сюда припрется, петух ты безмозглый…

Глава 15
Баттл третий

Мизансцена третья. Анатоль коброй кидается к духовке, с воем «чойтова утка!». Батутовна, понимая, что плоды ее бессонной ночи сейчас отправятся на помойку, резко прижимается попой к плите и кричит: «Пшел вон, сволочь!» Зять пытается отодрать ее круглое тело от печки, но она ловко вырывает из-за спины сковороду и шарашит ему по темечку, которое еще минуту назад ласково гладила заскорузлой ладонью.

Анатоль – как медведь, заламывающий лося, валит Батутовну на бок, рывком открывает жарочный шкаф, хватает голыми руками противень с румяной уткой и швыряет его куда-то вбок. Теща прыжком баскетболиста минует тесную кухню, на излете принимает на себя шкворчащий железный лист, обжигаясь и посылая его обратно форварду. Дымясь и издавая странные звуки, утка, как ведьма в гоголевском «Вие», совершает еще несколько кругов по воздуху, пока не освобождается от своего гроба-противня и не вылетает во входную дверь, внезапно открывшуюся на глазах изумленных драчунов.

– Олеся! – одновременно орут зять и теща, но в комнату флегматично входит Хуан. Осатаневшая птица втыкается прямо ему в испанский шнобель.

– Ваш персональный ангел с аптечкой, – сообщает зоолог, вцепившись в утку двумя руками и хищно отрывая от нее зубами огромный, сочный шмат. – Мммм, божественный вкус, зачем же драться?

Батутовна и Анатоль, с обожженными руками, с головы до ног в жиру и ошметках теста, садятся на пол и синхронно начинают выть. У старухи вывихнута лодыжка, у генерала – ободрано плечо.

– Какой качественный шов! – не замечая раненых, продолжает Хуан. – Кто оперировал эту несчастную Anas platyrhynchos domesticus [9]9
  Утка домашняя по-латыни.


[Закрыть]?

– Анатоль, – признается теща. – И яблоки с виноградом для нее сам выращивал. Он же знаешь, какой хозяин? – подобострастно лопочет Батутовна.

Через час они сидят за столом, проспиртованные и забинтованные, а Хуан разливает водку и рвет на куски остатки мяса.

– Ну, за вашу дочь и жену, будь она здорова, – поднимает рюмку зоолог.

– За нее, паскудницу, – подхватывает Батутовна, опрокидывая в рот огненную жидкость.

– Знаю, завела она кого-то, – безысходно вздыхает Анатоль. – Нет ей до нас дела.

– Кошку, собаку, кролика? – уточняет Хуан.

– Мужика, любовника… – говорит генерал. – Чую, как рога у меня прорезаются…

– Это не рога, – поправляет испанец, – это тебе Батутовна чуть череп не проломила.

– В тюрьме она никогда не сидела, твоя Батутовна. – Анатоль выскребает тающую начинку из живота утки и отправляет ее в рот.

– А нечего было на святое покушаться, ишь, на птице решил зло сорвать, – причитает теща. – Кости вон Хосе собери. Ну, не приехала твоя женушка, забыла тебя, старого хрена.

– А я сам к ней поеду! – вдруг вскакивает Анатоль.

– В смысле, – застывает с куском во рту Батутовна, – а я с кем останусь? Вдруг убьет меня кто?

– Хуан с вами побудет, мамаша!

– Ну нееет, – тянет зоолог, – я не справлюсь. На мне российская наука, открытия, свершения. У меня Рафик запоносил. Это твой крест, генерал. Неси его с достоинством!

– Вот нахал! – беззлобно огрызается Анатоль. – Все вы здесь пьеступники и пьедатели…

* * *

Впрочем, гость в этом доме все-таки появился. Буквально через пару недель после весеннего призыва на порог ввалился Андрюша, тусклый, как лампочка в общественном туалете. Медкомиссия в который раз развернула его в гражданскую сторону, сославшись на дурацкую болячку – у Андрюши на ступне была экзема. Обычная красная дрянь величиной с грецкий орех. Правда, когда парень волновался, сдавал зачеты или дрался с кем-то, эта экзема, подобно Йети из озера, восставала и добиралась сначала до колена, а потом и до паха. Атопический дерматит. Диагноз будто клеймо: «Родина не простит». А Андрюша мечтал быть ее защитником. Как дед. Красиво подорвать занятый врагами город. Красиво лежать простреленным среди маков. Красиво растопить снег своим безупречным лицом.

Кстати, о лице. Когда Хуан впервые увидел Андрюшу, у испанца началась паника.

– Это твой сын? – пытал он Анатоля.

– Мой, а что?

– Пойдемте, – зоолог потянул обоих Красавцевых в свой домишко и полез под кровать. Он вытащил кованый сундук, купленный у местных жителей, и начал рыться в каких-то документах, пожелтевших листках, старомодных альбомах.

– Вот! – завопил Хуан, выуживая старую фотографию. – Что скажете, а?

С оттягом, как последний козырь в выигранном преферансе, он положил карточку на стол и включил ослепительную лабораторную лампу. Анатоль с Андрюшей уперлись взглядом в человека на убитом глянце.

– Кто это? – недоуменно спросил Анатоль.

– Мой отец! – гордо произнес испанец.

– Почему ты решил познакомить нас именно сейчас? – не понимал генерал.

– Взгляни на своего сына! – заорал Хуан. – Ты что, слепой? Ты не видишь, что это одно и то же лицо! Только на фото – изможденнее и старше.

Анатоль взял в руки фотографию и долго крутил ее, то приближая, то отдаляя от глаз.

– Ну что-то есть. Дай мне очки! – обратился он к зоологу.

Тот протянул ему лупу.

– Пап, взгляни сюда. – Андрюшка достал свой телефон, нажал на иконку ватсапа и показал свою фотографию на аватарке – состаренную в фотошопе, в офицерском кителе.

– Блин, ну если так, то да, похожи… – согласился Анатоль.

– Да вообще копия! – возбужденный Хуан ходил кругами.

– Скорее, твой отец похож на моего деда… – Андрюша вырвал фото из рук Анатоля и поднес к лампе.

– Вот именно! – радовался испанец.

– И чо из этого? – спросили в один голос Красавцевы.

– Вашего деда звали Козимо Куанте?

– Обалдел? Он же русский. Его звали Иваном Красавцевым, – обиделся Анатоль.

– Ну, допустим, он был разведчиком в войну?

– Ну был…

– Его хотели заслать в Италию, убив двойника…

– Да! – заорал Андрюша. – Господи, Косимо Конти – это было его имя по легенде, я просто не понял в твоем произношении! – Он зачем-то обнял Хуана, как будто нашел брата.

– А ты откуда знаешь? – Красавцев-старший почесал волосатое ухо, обращаясь к сыну.

– Ты сам мне это рассказывал! – почти орал Андрюша.

– Ну да, припоминаю что-то, – пробубнил Анатоль. – Но тебе было всего три года, как ты мог запомнить? – И вообще, почему твой двойник был итальянцем, – он обратился уже к Хуану, – а ты – испанец. Где связь?

– Моя мать была испанкой. Она приезжала на виноградники в Италию. Они полюбили друг друга. Потом он пошел воевать с фашистами. Потом отрекся от нацизма, попал в русский плен, жил в Суздале, в монастыре. А затем к нему подселили твоего отца – Андрюшиного деда, – чтобы убить и под его именем отправить шпионом в Италию. Но они подружились. Они породнились, как братья… И этот Козимо умер, а мой через годы вернулся домой и всю жизнь вспоминал его, мне рассказывал…

– Ну, во-первых, дед не умер, у него случился инфаркт, – оторопел Андрюша. – А во-вторых, он что, сам раскололся перед твоим отцом? И рассказал ему всю легенду?

– Да нет! – горячился Хуан. – Мой отец уже потом догадался… Кто-то проболтался ему, что Козимо был русским, или же где-то документы всплыли, я не знаю точно…

– Нужно выпить, – заключил Анатоль.

Испанец достал граненые стаканы из промхоза и купленную у соседа бормотуху. Они чокнулись и мгновенно захмелели. Неожиданная ниточка, связавшая их судьбы, с каждой следующей порцией мутной жидкости разбухала, преобразуясь в канат, а в итоге проросла кровеносными сосудами и превратилась в пуповину, которая крепко оплела тела трех мужчин. К ночи они уже стали одним целым. Общая история предков и соседская бормотуха на затхлых ирисках стерла все разногласия, поставила в одну шеренгу, надела армейскую форму и обязала служить друг другу и родине беззаветно, безрассудно, навсегда.

Батутовна не дождалась своих парней на ночевку. Накинула на себя пуховик Анатоля, утопила ноги в его валенках и пошла к дому Хуана. Через окно при свете лампы адской мощности они лежали на циновках вповалку, как три лабораторные мухи под микроскопом. Возле испанца клубочком свернулся Рафик. Нестройное трезвучие храпа сигнализировало о мирном течении сна, и тревожить их Батутовна не решилась. Вздохнула и отправилась в кровать, устроив собственное соло спящего циклопа, которое сокрушало тишину острова до первых облезлых петухов.