Текст книги "Океан безмолвия"

Думаю, я так и буду состоять из осколков. Я могу их передвигать, переставлять в том или ином порядке – в зависимости от того, какой выдался день, какой мне нужно быть. Я могу стремительно меняться, превращаясь в десятки разных девчонок, и ни одна из них не отражает мое истинное «я».

Мы сидим за столом, едим блины, приготовленные из блинной муки. Даже Ашер теперь молчит. После завтрака я иду в свою комнату, ищу новые интересные имена, чтобы пополнить ими свою настенную коллекцию. Из окна вижу, как к дому подъезжает Аддисон, но вниз не спускаюсь. Я никогда не познакомлюсь с ней, но Ашер прав: она очень красивая.

Во второй половине воскресного дня, в начале шестого, я сажусь в свою машину. Меня все провожают. Мама напоминает мне прислать эсэмэску, когда доеду, сообщить, что все нормально. Папа обнимает меня, захлопывает дверцу автомобиля, который теперь сияет чистотой (ведь вчера они с Ашером его отмыли). Едва сев за руль, я блокирую двери, выключаю радио и уезжаю.

Возвращение домой сродни культурному шоку. Другой дом, другое лицо, другая одежда, другое имя. То же одеяло. Порой мне кажется, что я была бы не прочь уложить Ашера в коробку и увезти его с собой к Марго. Хотя тогда бы он увидел, какая я там. Понял бы, что мое душевное состояние не улучшилось, а скорее ухудшилось. И мне снова придется столкнуться с разочарованиями и утраченными надеждами, от которых, собственно, я и сбежала к Марго. К тому же с первого взгляда он меня не узнает, а когда узнает, пожалуй, будет набрасываться с кулаками на всякого парня, который станет пялиться на меня как на Белоснежку из голливудского мультика.

К тому времени, когда я доберусь до Марго, будет уже восьмой час. Я специально так рассчитала, чтобы не пришлось решать, идти на ужин к Дрю или нет. Мне немного совестно, что ни я, ни Джош не решились сказать ему, что мы много времени проводим вместе. В общем-то, я не против, чтобы Дрю это знал. Думаю, он наконец-то усвоил, что, сколько бы спиртного я ни выпила, сексом с ним заниматься не стану, поэтому дело не в этом. Проблема в том, что Дрю неизбежно задастся вопросом, как мы проводим время, если я не разговариваю. Пусть его подозрения будут беспочвенны, это все равно подозрения, а мне они ни к чему. К тому же, если честно, школа, Марго, все прочее – это одно, а те часы, что я провожу с Джошем в его гараже, принадлежат только мне. И пока я не хочу делиться ими. Джош, судя по всему, тоже ничего не сказал Дрю.

Глава 19

Джош

– Настя на ужин не успеет. Она попросила, чтобы по дороге на работу я завезла вот это. – Блондинка, появившаяся на пороге моего дома, протягивает мне высокий искусно глазированный торт. По краю блюда синий узор из «огурцов». Последний раз такую тарелку, с печеньем, я видел на своем крыльце.

– Попросила? – скептически спрашиваю я. Значит, она разговаривает не только со мной? Выходит, она солгала мне? Не знаю почему, но меня это задевает. Сильно.

– Она написала этот адрес, а под ним: «Завези. Воскресенье. 5.45». Внизу приписала «пожалуйста». Такой «разговорчивой» она со мной уж сто лет не была. – Голос раздраженный. Видимо, ей досадно, что приходится что-то мне объяснять.

– Ладно. Спасибо. – Я беру торт у нее из рук.

Блондинка смотрит на меня, будто ждет чего-то. Спрашивает:

– Ты кто?

– Джош Беннетт. – А ты кто?

– Можно войти?

Я несколько ошарашен ее просьбой, но показаться грубым не хочу. Снова смотрю на нее. Тощая, загорелая, белокурая, явно не серийный убийца в моем представлении. Впрочем, на Настю тоже не похожа. Очевидно, это и есть та самая тетя, о которой говорил Дрю. Я шире открываю дверь, пропуская ее в дом. Она переступает порог. Не знаю, что ей от меня надо, разве что Настя затеяла со мной какую-то игру, о которой я понятия не имею, и этой женщине известно нечто такое, что неведомо мне.

– Марго Трэверс. Настя живет у меня. – Она протягивает руку. Я в ответ приподнимаю торт. – Послушай, я не собираюсь ходить вокруг да около, мне скоро нужно быть на работе, да и, честно говоря, не люблю я этого. – Так. – Даже если бы мне не пришлось завозить торт, в эти выходные я все равно бы сюда пришла: хочу выяснить, что происходит. – Трудно сказать, что во мне сильнее: нервозность или любопытство, но она завладела моим вниманием. – В телефоне Насти установлена программа слежения. – Марго на секунду умолкает. Очевидно, дает мне возможность отреагировать. Я не реагирую. – Периодически я справляюсь о ее местонахождении, и несколько недель назад высветился этот адрес. Я стала проверять чаще, и знаешь, что обнаружила? – Разумеется, знаю, и ты знаешь, что я знаю. Спрашиваешь лишь эффекта ради, потом все равно сама скажешь. – Этот адрес появлялся снова и снова – в девять часов, в десять, в одиннадцать. Иногда в полночь. – Так и есть. Я не подтверждаю, не отрицаю. Пусть говорит, пока не задаст прямой вопрос. – Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спрашивает она и выжидающе смотрит на меня.

– Вас интересует что-то конкретно? – Такое чувство, будто я в седьмом классе и мы играем в игру «кто кого переглядит».

– Что происходит?

– Почему вы у нее не спросите?

Марго смотрит на меня, словно говоря: «Ну да, конечно».

– Она со мной не разговаривает.

Каждый раз, когда Марго умолкает, ее взгляд скользит по комнате, будто она высматривает коллекцию порнофильмов или вход в тайную лабораторию по производству метамфетамина. Во мне закипает возмущение: эта женщина чуть ли не силком выталкивает Настю из дома с Дрю – нашла кому доверять! – а мне тут устраивает допрос с пристрастием. Может, дело в том, что Дрю открыто приходит к ним домой, стучит в дверь, приглашает Настю на воскресный ужин под надзором его родителей, а я разрешаю ей тайком, поздно вечером, отсиживаться в моем гараже, где взрослыми и не пахнет.

– Тогда с какой стати я должен вам что-то рассказывать? – отвечаю я, понимая, что веду себя, как ребенок. И тут же до меня доходит, о чем на самом деле спрашивает Марго, что именно ей хочется знать. И вовсе не то, что я подозревал поначалу. Эта женщина не пытается выяснить, приходит ли ее племянница сюда тайком, чтобы заниматься сексом. Ее интересует, говорит ли она со мной. Я делаю глубокий вдох, потому что теперь мне хочется поскорее положить конец нашему разговору, и, если я дам гостье какой-нибудь ответ, возможно, он ее устроит и она от меня отвяжется. К тому же не исключено, что в противном случае она начнет устанавливать правила или запугивать меня, а я не терплю ни того, ни другого. Пусть сам я пока еще не решил для себя, хочу ли, чтоб Настя торчала у меня все время, но не допущу, чтобы кто-то другой решал это за меня. Я отвечу, но ради собственной выгоды, а не в угоду Марго. – Она в моем классе по труду. Сильно отстает. Вот и приходит сюда вечерами, когда совершает пробежку, – чтобы посмотреть, как я работаю.

Гостья долго смотрит на меня. Интересно, что она ответит?

– И все? – В ее голосе слышится разочарование. Она снова прищуривается. – И твои родители не возражают, что Настя торчит здесь в такое время?

– Ничуть. – В принципе, это не ложь. В принципе.

– Где Настя? – приветствует меня мистер Лейтон, как только я прихожу к ним на ужин. Миссис Лейтон, услышав его вопрос, секундой позже появляется из-за угла. Музыка уже играет, и я сразу понимаю, что это выбор Сары. Я предпочел бы слушать визг циркулярной пилы, но здесь не принято критиковать музыкальный вкус того, кто отвечает за музыку для застолья на той или иной неделе.

– Настя не придет? – спрашивает миссис Лейтон, забирая у меня торт. Судя по ее тону, она искренне разочарована. – А это откуда?

– Тетя ее завезла сегодня после обеда. Сказала, что Настя просила передать вам.

– Какая милая девочка! – восклицает миссис Лейтон, унося торт на кухню. Не знаю, найдется ли на свете еще один человек, который назвал бы Настю милой девочкой. Может, мама Дрю видит в ней то, что скрыто от всех остальных?

Сегодня за столом нас всего пять человек, как это не раз бывало в прошлом, когда я ужинал здесь по воскресеньям. О Насте мы не говорим, пока не наступает время десерта и на стол не приносят торт.

– Чокнутая она, – говорит Сара, довольная тем, что наконец-то у нее появилась возможность позлословить о Насте в ее отсутствие. И смотрит на меня, когда произносит это. Я отвожу взгляд, потому что Сара меня бесит.

– Сара, не всем живется так легко, как тебе. У некоторых есть проблемы, и ты должна научиться сопереживать, а не осуждать. – Миссис Лейтон пронзает дочь суровым взглядом, которым она постоянно приструнивает нас троих, – четверых, если учесть мистера Лейтона.

– Поэтому вы ее приглашаете? – Проклятье. Интересно, голос у меня такой раздраженный, как мне кажется?

– Нет. Нам она действительно очень нравится. – Миссис Лейтон удивлена моим вопросом. Ответ ее непритворно искренний, но именно эта искренность и бесит меня. Прежде чем я успеваю ответить, Сара открывает свой стервозный рот, спасая меня от самого себя, пусть всего лишь на мгновение.

– За всех не говори.

– Заткнись, Сара, – одергивает сестру Дрю фразой, которая, должно быть, слетает с его языка по сто раз на день.

– Дрю! – Миссис Лейтон кладет вилку на стол рядом с тарелкой, но ей явно хочется стукнуть этой вилкой по столу.

– Что? Саре позволено быть стервой, а я не вправе заткнуть ей рот? – Дрю встает, отодвигает свой стул от стола.

– Сядь, Дрю. – В нарочито спокойном голосе его матери слышится угроза, и он садится, готовясь понести заслуженное наказание. Однако я еще не все сказал.

– Как она может вам нравиться? Вы ведь ее совсем не знаете. – Зря я лезу на рожон. Знаю, что зря, но не могу это стерпеть. Говорят о ней как о некой диковинке или о собачке. Видите, какая это травмированная заблудшая девочка, да еще немая? А мы приняли ее в свою семью. Вот какие мы добренькие и отзывчивые! Мне это претит, и я не хочу, чтобы нечто подобное исходило от мамы Дрю.

– Трудно получить полное представление о человеке, который не может говорить, – сочувственным тоном произносит она.

Не говорит, молча поправляю я ее. Может, но не хочет. Это я точно знаю.

Внимание миссис Лейтон приковано ко мне. Она пытается объяснить это не только мне, но и себе. Хочет убедить меня, но зря старается. Я и так знаю. Ответ: нельзя. Понять такого человека нельзя, по крайней мере, Настю, потому что она ничего не показывает, а то, что показывает, – это ненастоящее. Вот со мной она общается, но даже я ее не знаю.

– Тогда зачем говорить, что она вам нравится? – Я уже не сержусь – просто хочу знать.

– Видно, что она хорошая девочка. Воспитанная. Никогда не приходит к нам на ужин с пустыми руками. – Раз воспитанная, значит, хорошая, что ли? Но я держу язык за зубами, потому что одно дело – злиться на Сару, другое – на ее маму. Не припомню, чтобы прежде я злился на нее за что-то. Хреновое чувство. Сам не знаю, откуда оно взялось. – У нее явно что-то случилось, и мы не вправе судить…

– И что из того? То есть вы приглашаете ее, потому что вам ее жалко, или она вам нужна, чтобы преподать урок Саре, научить ее порядочности? – Мне пришлось перебить миссис Лейтон. Все шло к тому, что сейчас она приступит к психоанализу, а этого я не хотел допустить. Не хотел это слышать. Это все равно что самого себя подвергнуть психоанализу, позволить им вспороть меня, раскритиковать каждое мое действие, каждый поступок, каждое побуждение, дать им почувствовать свое превосходство, порадоваться собственному здравомыслию. Я не хочу, чтобы Насте перемывали косточки в ее отсутствие. Конечно, при этом, по сути, я собственноручно вспорол себя, помог им, выложил свои чувства на обеденный стол, чтобы они в них копались.

– Джош. – Она многое вкладывает в это слово. Протест, укор, вопрос, жалость. Все смотрят на меня. Я их не осуждаю. Сам напросился, повел себя, как тупица, не смог удержать рот на замке. Это был даже не выплеск эмоций. Я ни разу не повысил голос. Не думаю, что мой тон изменился. Тем не менее таким они меня еще не видели. Это все равно что Джош Беннетт, которого они знают, вдруг взял и вытатуировал имя Насти на своей груди. Дурь полнейшая, идиотизм и стыдоба.

– Прости, – продолжает миссис Лейтон. Я понимаю, что теперь она думает, будто я обманываю себя. Но я не из тех, кто тащит домой бездомных собачонок. Я не пытаюсь никого спасти.

– Она вам не клоун, – резко говорю я, ибо мне не нужны извинения миссис Лейтон. Она не обязана передо мной извиняться. Мне следовало прекратить спор, пока я был на коне. Вот это был бы разумный шаг, а я сегодня туплю.

– Одевается она, как клоун. – Саре явно тоже сообразительности не хватает.

– А мне нравится, как она одевается. – Трудно сказать, чего добивается Дрю: то ли пытается предотвратить грядущий спор, напоминая нам, какой он идиот, то ли он и в самом деле идиот.

– Конечно! Удобно раздевать! – парирует его сестра.

– В чем твоя проблема, Сара? – спрашиваю я.

– А твоя в чем? Родителей моих ругаешь за то, что они хорошо к ней относятся, меня – за то, что плохо. Это у тебя проблема. – Сара без труда повышает голос. Самое противное, что она права. Проблема у меня, и я даже не знаю, что это за проблема.

Сам не понимаю, как случилось, что наша застольная беседа вылилась в перепалку, но мне кажется, в этом я виноват. Держал бы рот на замке, наблюдая, как они мило играют в игру «Разгадайте Солнышко», и дело с концом. А я зачем-то в бутылку полез.

Миссис Лейтон удается прижать меня к стенке, когда я уже у своего грузовика и собираюсь уезжать. Господи, ну почему она не оставит меня в покое, как все остальные?! Но, судя по всему, нравится мне это или нет, она не даст мне уехать, пока я не отвечу на интересующие ее вопросы.

– Кто из вас встречается с этой девочкой?

– Думаю, никто. – Может быть, Дрю, но вряд ли. Во всяком случае, слово «встречается» было бы не самым подходящим определением для их отношений, но об этом я думать не хочу. – Дрю, наверно.

– Сомневаюсь. – Она многозначительно смотрит на меня.

– Тогда зачем спрашиваете?

– Джош. – Господи, когда она перестанет обращаться ко мне таким тоном?! Мягким, осторожным, как будто облизывает разбитое стекло. – Посмотри, как она одевается, как замазывает свое лицо, не разговаривает. Может, она и немая, но ведь все в ней взывает о помощи.

У меня такое чувство, будто я смотрю одну из серий «Больницы»[8]8
  «Больница» (General Hospital) – популярный телесериал 1980-х из разряда «мыльных опер»; его показывали по телевидению в течение многих лет в дневное время.


[Закрыть].

– Тогда почему ей никто не поможет?

– Может быть, потому, что никто не знает как. Иногда проще сделать вид, что все нормально, чем признать, что все ненормально, но ты не в силах ничего изменить. – Может, на самом деле она ведет речь обо мне, думая, что я не понимаю ее тонких намеков?

– Зачем вы мне это говорите? Скажите это Дрю.

– Ему все равно.

В ее голосе звучит укоризна, и я отвечаю на ее упрек:

– Мне тоже.

Глава 20

Настя

Я ненавижу свою левую руку. Ненавижу смотреть на нее. Ненавижу, когда она спотыкается и дрожит, напоминая, что я лишилась своей индивидуальности. Но я все равно смотрю на нее; ибо она также напоминает мне, что я намерена убить парня, который отнял у меня все. Я убью парня, который убил меня. И убивать его я буду левой рукой.

В четверг по пути на первый урок меня нагоняет Клэй Уитакер – растрепанный, всклокоченный, ну точно беглец с острова Отверженных мальчишек. Альбом, закрытый, как всегда, под мышкой, словно приклеенный. Мне хотелось бы посмотреть, что в этом альбоме. Интересно, сколько альбомов он уже изрисовал, быстро он их заполняет? Это явно не один и тот же альбом все время. Может быть, у него столько же изрисованных альбомов, сколько у меня исписанных черно-белых толстых тетрадей. Наверно, шкаф Клэя забит ими от пола до потолка, и, готова поспорить, если их пролистать, ни один рисунок там не повторяется. Не то что в моих тетрадях. Его альбомы рисунков, наверно, сродни фотоальбомам. Листая их, он может точно вспомнить, где находился в своем воображении, когда работал над тем или иным рисунком. У меня все не так. Листая свои тетради, читая то, что в них написано, я не могу сказать, что происходило в моей жизни, в моей душе в то или иное время. Я могу сказать лишь то, что происходило в один конкретный день, в тот самый день, который я якобы не помню.

– Привет, Настя! – говорит он, поравнявшись со мной. Пыхтит, но улыбается, хватая ртом воздух. Я останавливаюсь, отхожу к стене, чтоб не стоять посреди коридора. Меня разбирает любопытство: обычно Клэй просто здоровается, когда я с ним случайно сталкиваюсь. Он никогда специально не искал со мной встречи.

– Хотел попросить тебя об одолжении. Подумал, ты не откажешь, ведь ты передо мной в долгу.

Неужели? Сама его просьба меня не беспокоит. Я просто пытаюсь понять, чем ему обязана. Прищурившись, смотрю на него. Он по-прежнему улыбается.

– Вспомни, сколько раз тебе удавалось попасть в отделение английского языка во время обеда, потому что в дверь была подложена некая книжка, не дававшая ей захлопнуться. Между прочим, эта книжка изодрана в хлам, и мне, скорее всего, придется платить за нее, так что ты в долгу передо мной дважды.

Ну допустим. Жестом показываю: Ладно. Выкладывай.

– Я хочу нарисовать твой портрет. – Такого я не ожидала, да и вообще не думала о том, чего могла бы ожидать. В общем-то, просьба не такая уж необычная, учитывая, что исходит она от Клэя Уитакера, однако с чего вдруг его выбор пал на меня? Надеюсь, он не рассчитывает на то, что я буду позировать ему обнаженной, иначе он зря старается. Я стучу пальцами по его альбому, кивком требую, чтобы он его открыл. Мне давно страсть как хотелось посмотреть его работы, а сейчас он сам предоставил идеальный повод. Его улыбка, если это возможно, становится еще шире, но теперь она абсолютно искренняя. Клэй больше ничего не пытается мне продать, хотя именно это призваны сделать его рисунки.

Мы стояли лицом к лицу, но теперь он становится рядом со мной, плечом к плечу, спиной прислонившись к стене. Бросает рюкзак на пол, открывает альбом. Первый рисунок – портрет женщины, немолодой, с морщинистым лицом и тонкими губами. У нее запавшие глаза – это производит жуткое впечатление. Я перевожу взгляд на Клэя, он ждет моей реакции. Я не знаю, как реагировать, и кивком предлагаю ему перевернуть лист. Следующий рисунок – лицо мужчины. Он похож на Клэя, только гораздо более взрослого. Должно быть, это отец Клэя, а может, его будущий автопортрет. Как и лицо на первом рисунке, это – ошеломляюще живое. Клянусь, можно заглянуть в глаза этих людей и понять, о чем они думают. Одухотворенные портреты и вместе с тем пугающие. Следующий рисунок – женщина с налитыми кровью глазами. Я точно знаю, что они красные, хотя рисунок черно-белый. Я едва не отшатнулась. Чувствую, как во мне все переворачивается. Хочу коснуться ее лица, понять, что у нее не так. Но эта реакция ничто в сравнении с тем чувством, что меня охватило, когда Клэй перевернул лист и показал мне следующую работу.

Я вижу себя. Это я и не я. Я, какой он меня никогда не видел. Мое лицо более юное, глаза ясные. На мне ни следа косметики, волосы гладко зачесаны назад, убраны в хвостик, свисающий через правое плечо. Этот рисунок я трогаю. Не могу удержаться. Рука сама тянется к нему. Я отдергиваю ее, едва мои пальцы касаются бумаги. Больше смотреть не могу. Закрываю альбом, возвращаю ему.

Теперь я уже не столь уверена, что на втором рисунке Клэй не изобразил самого себя в будущем. Я убеждена, что он запросто мог бы состарить любое лицо, причем не только кожу, но и саму сущность человека, на которого он смотрит. Собственно, нечто подобное он сотворил со мной, только в обратную сторону. Изобразил меня моложе. Убавил возраст, снял бремя дней, лет и всего произошедшего и нарисовал меня такой, какой я когда-то была.

Поворачиваясь к Клэю, я не знаю, какое у меня лицо. Возможно, на нем отражены сотни эмоций, которые я не хочу анализировать прямо сейчас, в коридоре, перед первым уроком. Скоро прозвенит звонок, коридор заполняется учениками.

Клэй смотрит на меня. Ждет, больше не улыбается. Должно быть, он наблюдал за мной все то время, что я смотрела альбом, оценивал мою реакцию, обнажая передо мной свою душу. Клэй, должно быть, гордится своими рисунками, но я знаю, что, показывая их мне, он будто сорвал с себя одежду и предстал передо мной нагим, ожидая приговора. Я чувствовала себя так же, когда играла собственные сочинения.

– Ну что?

Я достаю из рюкзака блокнот. Коридор оглашают два первых предупредительных звонка, мне нужно бежать на урок. Время и место? – пишу я, сую ему блокнот. К нам подбегает Фотографичка Мишель, хватает Клэя за руку, тянет его прочь.

– Пойдем скорей! Опоздаем! – Думаю, она даже не заметила, что он разговаривает со мной.

– Найди меня во время обеда! – кричит Клэй через плечо. Я уже иду в противоположном направлении, а перед глазами стоит мой собственный портрет.

– Правее. Чуть-чуть. Еще назад. Нет. Свет здесь дерьмо. Пойдем вниз. Кухня – единственное помещение с хорошим естественным освещением. – Клэй берет свой этюдник, угольные карандаши, еще кое-какие принадлежности для рисования, и я вслед за ним спускаюсь по лестнице дома, в котором провожу почти все время в последние несколько дней. Клэй одержим. Я его не осуждаю. Мне это состояние знакомо. Знакома жгучая потребность создать что-то. Я смотрю, как он рисует, и немного ненавижу его за это. И мне не стыдно. У меня есть оправдание. Мне этого не хватает. Так сильно этого хочется, что я готова снова сломать свою руку, лишь бы почувствовать что-то другое. Порой это желание почти убивает меня. Как будто я опять умираю.

Невыносимо, когда тебя окружают люди, которые могут делать то, что сам ты делать больше не можешь. Люди, занимающиеся творчеством. Люди, чьи души больше не живут в их телах, потому что каждый из них всего себя вкладывает в свой труд. Джош. Клэй. Мама. Мне хочется украсть у них такую способность, чтобы жить самой.

– Снова вниз? – Мэдди Уитакер я встречаю здесь каждый раз, когда прихожу к Клэю. Она – оператор по вводу данных, работает удаленно, поэтому, по словам Клэя, всегда дома. По выходным он навещает отца, который живет на другом конце города, так что я позирую в будние дни.

– Свет фиговый, – отвечает Клэй, и этого объяснения ей достаточно.

Я улыбаюсь, проходя мимо, но потом вспоминаю, что не накрашена, и инстинктивно опускаю глаза. В первый день, едва я переступила порог его дома, Клэй тотчас же отослал меня в ванную, чтобы я смыла «эту дрянь» со своего лица. Он не попросил. Приказал. Очевидно, это я тоже ему должна. Могла бы возразить, но я видела, на что способны руки Клэя, и не намерена им мешать.

Весь следующий час я сижу, наблюдая за Клэем. У него в руке угольный карандаш, брови сдвинуты, как всегда, когда он сосредоточен. Пока еще он не показал мне ни один из своих набросков. Даже не знаю, сколько их. Вроде бы мы договаривались на один, может, на два, но, по-моему, он нарисовал гораздо больше. Штук восемьдесят, не меньше.

Наконец Клэй сжалился надо мной, отпустил в туалет.

Сколько еще? – пишу я на клейком листочке из блокнота, что лежит на кухонном столе. Нужно опять садиться и позировать, но я тяну время.

– Не знаю. Пойму, когда все сделаю, а пока не закончу, ничего сказать не могу.

Темнишь, очень? – пишу я в ответ. Раз уж я намерена проводить с ним много времени, должны же мы как-то общаться. К тому же Клэй меня не выдаст.

– И не пытаюсь. Кого-то мне удается запечатлеть с одного раза. Большинство – за два-три сеанса. На тебя нужно больше времени.

Хм, интересно. Он меня заинтриговал. Почему нужно так много набросков, чтобы запечатлеть одно лицо?

– Я пытаюсь запечатлеть не одно лицо. Я стараюсь отразить все лица. – Он поднимает голову, смотрит, понимаю ли я его. – Почти у каждого человека больше одного лица. У тебя их особенно много.

Клэй раздирает лица и затем снова собирает воедино, подобно тому, что делаю я с каким-нибудь музыкальным произведением. Я могу сыграть его на сто ладов, каждый раз насыщая разными эмоциями, чтобы постичь его истинную суть. То же самое Клэй делает с лицами. Только он не вкладывает в них свое понимание их истинной сути, а напротив – извлекает эту суть. Сейчас он пытается извлечь мое «я». Удастся ли? Если удастся, может быть, Клэй покажет мне, где его найти.