Текст книги "Анелия любит Короля!"

Старик заметил муравья.

– И у этого свои заботы, – сказал старик, показывая на муравья – только вот запаздывает?

Старик представил жизнь муравья, подземные лабиринты…. И труд, труд, кропотливый каждодневный труд. Ценит ли муравей свою жизнь? Оплакивает ли он своих умерших собратьев? Где спит, что ест?…

Алдан наблюдая за стариком, строил предположения, что заставило замолчать старика и уставиться в одну точку.

– Должно быть, он счастливое существо, – продолжил о муравье старик после некоторого молчания. Было видно, что он больше говорил себе, чем Алдану, – раз ему не страшно умереть, а вернее, и не предполагать, что такое вообще есть. Да и голод, что ему голод. Даже в самый голодный, холодный год ему живется легче, чем нам.

Алдан принял слова старика за старческую прихоть.

– На чем мы с тобой остановились?

– На том, аксакал, что вы хотели у нас у молодых поучиться. Вы по-прежнему так считаете?

– Да, Алдан, как не печально осознавать, но это так. Вы больше знаете, чем мы.

– Я не согласен. За вашей спиной, годы, опыт, знание жизни.

– Какой жизни? Эти мозоли, – старик протянул руки ладонями вверх, так, чтобы он увидел его старческие мозоли. И еще разгоряченней продолжил, – что они могли дать мне для ума? Разве что сознание моей ничтожности.

– Зачем вы так, аксакал?

– Я знаю, что говорю. Все, что знал до этого, все, что слышал, все чему верил, оказалось полуправдой, а то и вовсе ложью. Оказалось, что мы жили в одной большой полуправде. Из честных людей делали врагов народа, и мы верили. Мы работали, пахали, а вокруг возникали все новые и новые враги. Их находили везде, чуть ли не в каждом селении. Мы верили, да и как было не верить. Мы боялись, да и как было не бояться. Народ должен всегда кого-то бояться, чего-то бояться. Кто сказал такие жестокие, бездушные и страшные по своей сути слова?

И сейчас кое от кого это слышишь – кто от небольшого ума, от незнания говорит, кто действительно осознанно желает этого. Скотину у народа поотбирали. А что взамен Голощекин народу дал? – Колхозы. Сколько жизней забрал джут и голод начала тридцатых? Не сосчитать. Похоронить по-человечески не могли. Дороги, аулы были усыпаны умершими. Страшное, страшное время, сынок, было. Без войны, в мирное время смерть миллионы жизней забрала. Выжил тот, кто был живуч. Нас было двенадцать в семье, а сколько осталось – четверо, и это был лучший исход.

Старик на время замолчал, задумался. Затем продолжил разговор:

– Сейчас, правда, жизнь намного изменилась, куда лучше живем. Говорят, даже о чем хочешь вслух говорить можно, Хрущеву спасибо. Раньше тоже говорили, но только каждый сам с собой разговор позволял. Да, все по-другому стало. Соли сколько хочешь, и хлебом наедаться стали, и деньги в глаза увидели.

– Ну вот, аксакал, значит, стоило жить? – удачно вставил Алдан.

– Жить то всегда стоит. Да душа растоптана, больная у меня душа. Нет ей выздоровления. Тебе не понять этого, не был в моей шкуре. Все переменилось. Где мои идеалы? В кого верить? И стоит ли в кого-то верить, кому-то верить? А вдруг снова все растопчут? В моей жизни это было не раз, – и уже, как бы разговаривая с самим собой, старик продолжал, – мы всю жизнь за кем-то шли, кому-то верили. Оказалась напрасной эта вера. А кто виноват? Я виноват, что верил в Сталина? Они виноваты?! Что я должен был, по-твоему, делать – предвидеть все это? Не только растоптана, но и заплевана у меня душа, не отмывается. И сейчас я часто встречаю игру слов. Что, неправду говорю?

– Но, аксакал, по крайней мере, хоть говорим о своих ошибках?

– Говорим мы о своих ошибках. Разговоры это одно, – а в жизни видим совсем другое. И что от нашего базара изменилось? Люди врать меньше стали? Нет, еще умнее и хитрее врать стали. Я не обо всех говорю, есть честные, правильные люди, труженики, пахари, на ком все держится. Но живы и те, кто измывался надо мной, над всеми, они и поныне здравствуют. Как погоняли, так и погоняют. А если и не они сами, так их дети, продолжают погонять.

– Зря вы так, аксакал, – сказал Алдан.

– Не из-за плохих побуждений эти разговоры веду. Я свой век прожил, вам жить, вам и решать, как жить. Прозрел я под старости лет. Да кому такое прозрение нужно. Многое могу сгоряча наговорить, может и неверно, что скажу. Зато свои слова скажу и то, что именно я думаю. Ошибки были, от них мы не застрахованы. Плохо только то, что эти ошибки сверху идут, и поздно мы о них узнаем. Они есть и сейчас, и впредь допускаться будут, учти мои слова. Вот как только сделать, чтобы их как можно меньше на нашем пути было. Часто об этом думал, да умом своим до ответа, до истины не дошел. Одно твердо знаю, убежден, у каждого хорошего начинания должно быть хорошее продолжение, вот это главное. Хороших мыслей плодить на дню по сотне, а то и больше можно, но то ведь мысли только, пусть и очень хорошие, полезные, но мысли. А то нет же, почти всегда в любом деле палку перегибаем. Все одним концом, да по одному и тому же мягкому, хорошему месту бьем. На этом, увы, часто наши дела заканчиваются. Каждый сейчас при своем, при себе, у себя на уме. Это вроде и надо бы у себя на уме быть, но не так, чтобы с совестью не в ладах жить. Да и о совести то сейчас говорить не приходится. Ой, много о чем говорить можно, Алдан, будет ли прок? Поговорим с тобой сейчас и расстанемся, ты при своем останешься, уйдешь, я при своем. Жизнь-то для тебя и для меня по-разному видится, а, следовательно, и поворачивается. Если в тебе, что плохое заложено, то при благоприятных условиях, оно это плохое обязательно о себе знать даст. Значит, выходит, веры нет тебе. Не обижайся, не принимай близко к сердцу, не о тебе конкретно говорю, к примеру. А до этого, до поры до времени плохое таилось, не давало знать о себе окружающим. А в жизни всякое бывает, хорошего или плохого всегда хватает, отсюда и все превратности, странности жизни.

Живет так каждый из нас, в себе не разберется до конца, да и разберется ли когда-нибудь? Все время у распутья ходим, находимся – и там соблазн, и там хорошо; и туда хочется, и сюда хочется, да колется или не по карману выходит.

Работаем, каждый семью кормит, жить лучше хочет, а лучше не получается. Иногда думаю, удивляюсь, как это некоторые и работать не переработали, и отдохнуть красиво успели, и жить красиво живут – не то, чтобы красиво, чересчур, значит, роскошно живут. Воруют, думаешь – и правильно думаешь. Открыто воруют, а кто открыто и при этом "законно" ворует, все знают, догадываются, но молчат. Умеет жить, говорят, – пусть живет. Умеет "делать деньги" – пусть себе потихонечку делает, главное, чтоб на глаза не бросался своей наглостью. Даже из кожи вон некоторые лезут, чтобы так же жить. И ничего, с совестью все в порядке. Больше того, тебя при случае посовестить не постесняются. «Законно» живут, «законно» воруют, «законно» и детей своих воспитывают.

Сказитель «Книги Судеб»

Хрущевская оттепель. Да, да, та самая хрущевская оттепель.

Раб заговорил! То поколение вынуждено было быть рабами. Всю жизнь молчать – всю жизнь! И заговорить. Кто не умел молчать и говорил, те давно уже покоятся под безымянными холмами, оврагами, болотами, вечной мерзлотой.

«Счастье надо выстрадать!»

Выстрадали ли наши предки для нас наше счастье? – Сполна!

Нельзя бояться говорить правду! Не бойтесь! Как просто? Просто ли?!

Солнце ушло за горизонт. Наступили сумерки, момент обмена, когда свет еще полностью не покинул землю, а вечер не стал полноправным хозяином. Постепенно в окнах домов, стали загораться огни.

Алдан представил себя старцем. Старость – не радость, вспомнилась ему всем известная мысль – истина. Нет хуже человеческого положения, чем положение, когда осознаешь разумом близость физического конца. Только одно предчувствие хоть как-то успокаивало Алдана, в нем он был твердо уверен, предчувствие того, что он не доживет до старости, умрет или может быть даже погибнет гораздо раньше, как-нибудь легко и незаметно. Во-первых, не придется пережить смерть близких ему людей, во-вторых, не придется ощутить и самой старости. В этом он видел какую-то необыкновенную, но осознанную прелесть, это его успокаивало и отвлекало от огорчительной мысли, столь нежелательной старости. Такой конец, такой уход показался ему предпочтительным.

Старик снова заговорил. Голос его изменился, он потерял привкус желчи, было видно, что всплеск эмоций прошел. Говорил он теперь размеренно и степенно, как и подобает старцу.

– Уйду я, уйдет со мной и мое время. Умирать не страшно, осознавать смерть страшно.

Алдану показалось, что старик прочел его мысли, разгадал их, и теперь пытается ответить на них сам.

– Помню, в молодости не думал о смерти, что думаю думать о ней, вот бай Ерназар и тот при его богатстве помер. Не помогло ему богатство, а ведь ох, как жить Ерназар хотел. Говорил: – я бессмертный, – смерть задобрить деньгами, богатством хотел, не получилось, не вышло. Сейчас, быть может, и костей от него не осталось. Распахали то место в конце тридцатых. Хорошо там трава растет – силу той траве усопшие дали. Так и я, когда-нибудь силу молодой траве дам, в потомках своих жить буду.

Вот как только умирать буду? Не болел, не хворал я никогда. Разве, что под старость немного прихварывать стал. Уйти бы на тот свет без мучений. Заснуть, а проснуться там. Глядишь, и встречу кого из родных, близких. Конечно, встречу, обязательно встречу. Мать, отца, братьев, сестер, друзей, бригадира, бая Ерназара – интересно, как они живут на том свете?

Старик снова задумался, продолжил.

– Революция, коснулась ли она их там? Думаю, нет, ведь жизнь у них там совсем иная. Душа ведь наша там, не мы сами. Да и кто, что может знать, никто ведь оттуда не возвращался. Это мы туда попадем – все там будем. А если ничего там нет? Не должно так быть. Ведь душа, мысли должны куда-нибудь деться. Думаю скоро узнаю, есть ли жизнь после смерти или нет. Жаль вот только тебе об этом, сынок, от меня ничего узнать не придется.

Не хотел Алдан, воспитанный на атеизме, на кодексе строителя коммунизма, перебивать старика и пояснить ему, что нет загробной жизни. Что вместе со смертью физической, умирает, гаснет, уходит в небытие мысли, разум человеческий, сознание – и если уж всю правду ведать, то и душа человеческая. Да не важно это, что дадут ему мои разъяснения?

– А, как вы относитесь к такому человеческому чувству, как любовь? Любили ли вы когда-нибудь? Любите ли?

«Не к месту задал вопрос», – подумал Алдан. Но он задал его, ему хотелось узнать, любил ли когда-нибудь этот старый человек. Было ли у него это чувство? Хоть что-то должно же было у него быть светлое, в этой тяжело прожитой жизни?

И старик не ожидал от Алдана такого вопроса. «В мои-то годы рассуждать о любви», – подумал он. – «Выкладывать юнцу свои чувства».

Старик улыбнулся, затем улыбка исчезла, – «А почему бы и не рассказать о своей любви? Раз хочет послушать, пусть послушает. Кому и когда еще поведаю об этом».

И уже вслух произнес:

– Пусть этот разговор останется между нами Алдан, договорились.

– Конечно, аксакал, об этом разговоре никто никогда не узнает.

– Никому об этом я еще не ведал. Любил ли я когда? И что это вообще за чувство? Любил, конечно, любил. Может, любовь к ней и выжить помогла в те трудные годы. Подозревала ли она? Думаю, подозревала. Любила ли она меня? Вот чего не знаю, того не знаю. Но то, что нравился, это точно, а как же по-другому, – старик немного оживился, сказав это. – Это я сейчас старая коряга, а тогда, тогда здоровье было, кровь горячая в жилах текла, молодая. Всю жизнь любил ее, любовь к ней питал и умру, любя ее.

Вспомнил старик ее огромные, карие, слегка раскосые глаза, улыбку, которая не давала покоя:

– Задорная, шебутная была девчушка. Работаю, бывало, в поле, от усталости валюсь с ног, сил нет. Передохнуть хочется, а еще лучше поспать часок-другой. Мысли только об отдыхе, голова тяжелая, веки как будто свинцом налиты, слипаются. И вдруг вдали знакомый девичий силуэт – задорный, игривый. И все как рукой снимает, сила, бодрость появляются. Спина выпрямляется, походка становится более резвой. Не украшает молодца вялость, дряблость, хандра и слабость. Мелькнет и исчезнет этот хрупкий, тонкий девичий силуэт, а заряд во мне остается. Кажется, что следит издали она за мной, именно из-за меня не подходит. Совсем девчонка была, а какой азарт в ней сидел. Всякие мысли посещали меня тогда, одна приятней другой.

«Молодость тем и хороша– подумал Алдан, урывками продолжая слушать рассказ старика, – что богатство фантазии помогает жить, заменяя бедность самого бытия. Чем раньше человек перестает фантазировать, мечтать – тем раньше он дряхлеет, погружается в мир иной, блеклый и скучный, любая неудача, большая или малая, может выбить его из колеи, вывести из душевного равновесия. Мир, окружение кажутся менее интересными, менее привлекательными; преподносят массу неразрешимых проблем.

– Лишь только ей исполнилось шестнадцать, как ее украли, – услышал Алдан, оторвавшись от своих мыслей, – украл сын знатного городского чиновника, жалованье от самого русского генерал-губернатора получал. Была свадьба. Счастливая, говорят, образовалась семья. Для меня кошмарный сон. Верил в то, что кончится этот кошмарный сон и случится что-то необычное. Вернется она. Не суждено было сбыться этому желанию, так больше и не увидел ее. Слышал только, что переехала с мужем в Ташкент, учился он там, а позднее, после революции, большим человеком стал, в правительстве где-то. Не поверил. Но поверить пришлось, позднее, еще позднее так оно все и вышло. Эти люди и при царе жили, не тужили, и при новой власти удобно устроились. Вот так то. Образованных то мало среди казахов. Значит, сгодился. В родные места он приезжал, пышный прием устроили, как никак почетный гость, земляк, в Алма-Ате, в столице государственными делами ведал. Говорили умнейший человек. Так ли это, откуда знать мне, простому смертному. Раз где-то там наверху, значит действительно толковый и умный, там дураков не держат. Долгое время пытался забыть Аннет, так ее звали, но не смог. Больше никого так и не полюбил. Всю жизнь искал такую же, как она, хотя бы похожую – не встретил. Не судьба мне, значит, была жить с ней, не судьба. Женился. Жена была любящая, работящая. Весь дом, все хозяйство на ней держалось, привык. Померла она, шестнадцатый год как схоронил. Сейчас вторая жена ухаживает за мной. На девятнадцать лет моложе. Дети, внуки привыкли к ней, слушаются. Нельзя мне, старому, одному без старухи оставаться.

А Аннет, где она сейчас, что с ней? Жива ли? Вспоминает ли детство, юность свою? – Старик говорил очень тихо, но теперь рассказ его был скорее не откровением Алдану, а беседой с ней, с Аннет, далекой и близкой, все такой же любимой.

– Вспоминаешь ли юность, детство свое? – повторил он. – Аул родной? Была ли ты действительно счастлива? Помнишь ли меня? А я ведь жив. Ты любила наблюдать, смотреть за моей работой. Везде по пятам ходила, маленькой была, неразумной. Воды приносила, развлекала меня, строила рожицы. Шло время, ты взрослела, росла. И чем взрослей, тем реже появляться стала – да и я при твоем появлении неловко начинал чувствовать себя.

Старик вдруг опомнился, прервал мнимую беседу с ней, посмотрев на Алдана, сказал: "Увидеть бы ее, вспомнит ли меня, узнает ли? Да что это сейчас изменит?"

Вечер стал полноправным хозяином, аул засветился множеством огней. Люди к этому времени почти все возвратились с работы, были дома. В большинстве домов аула семьи собирались за один большой стол, чтобы отужинать вместе в теплом кругу. Эта семейная трапеза сопровождалась установленными в каждой семье, неписаными традициями. Общее было одно – старшие возглавляли стол, без них ужина не начинали. Уважение к старшим, старикам в этих домах прививалось с раннего детства. В последствии, где бы они не находились, где бы не жили привычку эту, ставшую второй натурой, сохраняли, передавали детям.

– Думаю, пора закругляться, Алдан, – сказал старик после некоторой паузы, – спасибо, что выслушал старика. Уметь выслушать нас старых, это большое дело, особый дар нужен.

– Мне то за что спасибо? Это вам спасибо. Мало мы знаем о вас, о вашем поколении, о вашем времени, ох, как мало, вернее порой вообще ничего не знаем. Беда это наша, стыдно перед вами.

– Ну, может быть, и не беда это ваша, знать то вы и так много знаете. Скорее, это недостаток ваш. И я вас в этом не виню. Ну, да ладно, пойдем.

Алдан хотел помочь старику встать, протянул ему руку, но старик отказался от этой помощи, сказав:

– Не надо помогать мне, Алдан, сам встану. Мне с годами необходимо привыкать все самому делать, с беспомощностью своей бороться. Не хочу старости сдаваться, эдак мы и привыкаем к ней.

Старик встал, они спустились с холма. Алдан проводил старика к дому. Старик, прощаясь, сказал:

– Алдан, есть ли у тебя девушка, время подошло, только честно скажи, не скрывай от меня.

– Есть, аксакал. Она не из наших мест, студентка, как и я, в городе живет, – ответил Алдан.

– В счастливое время живете, остается только настоящую любовь встретить. Да не упусти, не прозевай, Алдан. Женись, женись, не тяни. Никогда не откладывай, не отодвигай. Не дразни судьбу, джигит. В хорошее время живете. Мне бы сейчас молодую удаль. Ладно, иди домой, до свидания. Хорошо устроиться тебе на новом месте.

– До свидания, Бекет аксакал! Всего доброго!.

Алдан заснул под утро, думал, рассуждал о жизни старика, уж очень глубоко засел в душу весь этот разговор. И жалость, и понимание бессилия что-либо изменить в жизни старца – век прожит. А как хотелось Алдану отнять все это тяжелое прошлое, подарить обыкновенное человеческое счастье, которого ему так не хватало в этой жизни, и которое он сполна заслужил. "Каждому по труду, каждому по заслугам", – говорим мы – не всегда оно так выходит. Не он один свой век так прожил, вот что еще больше угнетало, огорчало Алдана, не давало покоя. – «Из таких людей и судеб состоит советский народ, именно этот народ воздвиг все то, что мы сейчас имеем. Мы часто слышим их разговоры. Но никогда при этом не придаем серьезного значения им. Все вы старики на одно лицо, говорим мы. Все научить жизни хотите, все нравоучения читаете. – Так из одних ли нравоучений состоят их рассказы, всегда ли это так?

А ведь все гораздо проще получается. Выложить себя, всю свою жизнь, всю свою душу хотят. Всего лишь это – ни больше, ни меньше».

Еще несколько раз, встречал Алдан старика. Старик встречал Алдана очень тепло. Теперь же больше предпочитал слушать, больше задавал вопросов. Дальше этого их разговоры не заходили.

Вскоре Алдан уехал на Украину. Осенью он узнал из письма родственника, что старик по имени Бекет скончался. На похоронах старика было много народу. Лег спать, говорили, а утром не проснулся.…

Алдан представил похороны старика: многолюдно, много добрых слов говорится в адрес умершего, множеством слез проводили его в последний путь. Алдан вспомнил разговор со стариком на холме, его признания….

«Все эти скорбящие люди, – подумал Алдан, – пришедшие почтить память, пришедшие поделить горе с его семьей, что они знают о нем? Что они знают обо всех его внутренних старческих переживаниях, о его мыслях, мытарствах. Ушел из жизни, унес с собой всего себя, все самое сокровенное, весь свой мир. Судьба старика лишь маленькая капля в океане людских судеб. Жизнь, как шла, так и будет идти».

Сказитель «Книги судеб»

Только в день кончины мы иногда по настоящему задумываемся о человеке.

Умирает дитя – мы искренне плачем, скорбим.

Умирает юноша – мы искренне рыдаем, искренне скорбим.

Умирает старец – мы искренне сожалеем, скорбим. Но искренни ли в слезах?

– Хорошо, много прожил, – говорим мы.

– Дай бог и вам столько прожить.

– Много хорошего оставил он после себя.

– Дожив до таких лет, можно спокойно помереть. Куда еще жить то?

Звучит и зловеще, и верно. Немного цинично все это, но выходит, что так оно и есть на самом деле. Мы отдаем умершим старикам низкий поклон в знак уважения и признательности – и слезы, если они есть, также искренни.

Алдан часто, очень часто вспоминал в тюрьме слова старца:

– В счастливое время живете, остается только настоящую любовь встретить. Да не упусти, не прозевай, Алдан. Женись, женись, не тяни. Никогда не откладывай, не отодвигай. Не дразни судьбу, джигит.

* * *

В тюрьме поменялось начальство. Пришел полковник Цыколо. «Цыколо-прицыкало» – окрестили, вернее, дали ему «погонялово» тюремщики.

– Распустили здесь, понимаешь ли, лирику, товарищи офицеры! Что это за «лектории» такие здесь устраиваете! – истерично кричал он. – Впредь я запрещаю этому серийному убийце пудрить мозги публике! Вам ясно товарищи офицеры! Не слышу!

– Ясно, товарищ полковник! – ответил майор Никонов.

– А вы что молчите?

– Ясно, ясно. – Послышались, приглушенные голоса надзирателей.

С камеры Алдана были убраны все книги, тетради.

Цыколо невзлюбил Алдана. Он презирал заключенных, возможно и все человечество, однако Алдана презирал особо. Устроил ему невыносимые человеческие условия. Враги Алдана были в блаженстве:

– Скоро «Академик» скрючится, не долго осталось. – Сказал «Штырь»

– Не злорадствуй, «Штырь». Без твоего базара на душе муторно. – Жестко отреагировал «Седой».

В мастерские влетел Цыколо.

– Что за перекур вы здесь устроили? Развели разгильдяйство! Приступить к работам!

Заключенные неохотно выполнили приказ.

Цыколо подошел к «Академику», стал наблюдать за его работой.

– Ну, что интеллигент паршивый, не работается?

Алдан молча продолжал работать.

– Я не понял, «быдло вонючее», почему не рапортуешь начальству? Ишь гордый какой! А, как баб мочить – мастак! Устрою я тебе жизнь!

Алдан еле сдержал гнев.

– Я кому говорю, почему молчишь паршивец?

Алдан отключил станок, повернулся к Цыколо. В его глазах была нескрываемая ярость.

– То, что ты начальник, не говорит еще о том, что ты имеешь право оскорблять меня.

– Ты, что мне тычишь! – прокричал Цыколо. – Ты что о себе возомнил? В карцер его, в карцер! Сейчас же!

– Козел ты паршивый! – не выдержал Алдан. – Понял! Сам «быдло вонючее»

Цыколо замахнулся на Алдана кулаком. Алдан увернулся от удара. Полковник провернулся вокруг своей оси, не удержал равновесие и рухнул на пол. Зеки взорвались смехом, не сдержали удовольствия и надзиратели. Майор Никонов подбежал к Цыколо, помог ему подняться.

– Я с тобой разберусь! Сгною! Не таких ломал! Узнаешь еще, кто такой полковник Цыколо! Кровавыми слезами будешь у меня плакать! – шумно ступая, покинул мастерские.

Алдана поместили в карцер.

Сказитель «Книги судеб»

Ранняя детская дружба – ангельская дружба. Проходит время, проходят десятки лет, а память о своем первом друге, память о нем, ты хранишь в сердце и проносишь ее через всю свою жизнь.

Первый двор, первая зима, первая снежная баба. Твой самый первый дождь, первая гроза, твоя самая первая лужа и первые сапоги, рукавицы. Начинаешь наблюдать, замечать смену времен года, считаешь зимы. Удивленно узнаешь, что год очень большой и длинный, учишься размышлять, делаешь открытия.

Недалеко от железнодорожного полотна находился колодец. Верхняя часть сруба, возвышавшаяся над землей, была обновлена. Она была сбита из свежих бревен и досок. Обновленный колодец был гордостью этих мест и единственным украшением. Приходя за водой, мужчины и женщины подолгу задерживались здесь, любуясь плотническим творением. И ребятня любила играть в этой округе. Несмотря на строгий запрет родителей, покидывала камни внутрь колодца, слушая затем, доносившиеся звуки.

Жара постепенно стала поглощать окружение, приближая полдень. У колодца Петя с Алданом выкладывали узоры из стекол. На разъезде остановился товарняк, набитый солдатами. Вагоны его были старыми. На них, то тут, то там виднелись заплаты из досок, наложенные в свою очередь на другие более "древние", начинающие прогнивать, дощатые заплаты ….

– Мужики! – крикнул, заметив колодец, один из солдат с поезда. – Колодец! Вода! Живем!

Был этот солдат невысокого роста, крепко сложен, славянского происхождения.

– Ох, и напьемся мы водицы!

Сказав это, он взял солдатскую фляжку, котелок, выпрыгнул из вагона и, припрыгивая, побежал к колодцу. Реакция азиатско-славянского коктейля была мгновенна, со всех сторон к колодцу побежали страждущие напиться водицы. Солдаты в большинстве были по пояс раздеты, наголо остриженные головы отражали лучи солнца, галифе и сапоги были новыми. Привыкшие к труду, мощные, загорелые торсы окружили колодец.

Солдаты обнаружили, что колодец без ведра.

– Эй, кто еще не в пути! – крикнул все тот же "всевидящий" солдат. – Захватите реквизит, нечем кашу черпать!

– Что, что?! – крикнул с поезда угрюмый на вид рекрут. – Какую еще кашу?!

– Да, ведро захвати! Тупая твоя голова! Ведро говорю!

– Так бы и сказал, что ведро! – донесся в ответ обиженный голос. – А то какой-то "резивит". И вообще, сам тупой, воду кашей называешь!

Взрыв смеха последовал после слов "угрюмого". Через некоторое время "угрюмый" подал ведро "всевидящему". Ведро исчезло в пасти колодца. Солдаты, протягивали котелки и фляжки, переступая с ноги на ногу, с нетерпением ждали самую желанную, самую живительную в этот миг воду. Появилось ведро, его влаги оказалось недостаточно. Оно снова занырнуло в колодец, пошло на третий заход…

Один за другим донеслись два длинных, продолжительных паровозных гудка, означавших одно – состав скоро тронется. Пошла спешка, те, кто еще не успел набрать воды, торопили, бранили набиравших. Ни к чему путному спешка не привела – ведро заглотил колодец. Состав медленно соскользнул с места. Бритоголовые новобранцы, изливая эмоции матерыми словами, побежали к своим вагонам. Поезд ушел.

За солдатским "водопоем" вместе с Алданом и Петей наблюдала, пришедшая за водой, мать Пети, Анастасия. Она подошла к колодцу, сняла с плеч коромысло с ведрами, плюхнула их наземь. Заглянув в колодец, долго вглядывалась во тьму, затем глянула вслед ушедшему составу. Покачала головой, давая понять Алдану и Пете, а может быть, больше себе самой, как это, мол, легко и просто вояки отрешились от совсем еще нового, ни разу не битого и не царапанного, покрашенного в зеленый цвет, солдатского ведра.

– Ведро, ведро, – забормотала она, – новое, совсем еще новое. Уронили ироды, оставили. Что же делать?

Анастасия снова заглянула в колодец, долго всматривалась в его кладовые.

– То бишь добро упало, а! Вокруг бесхлебица, а здесь тако добро пропадать будет!

Настороженно-тревожным взглядом посмотрела по сторонам, будто опасалась, что ее могут услышать или заметить. Дрожащими от волнения руками она взяла коромысло, затем цепь от колодца, на конце которой была проволока и что-то наподобие крюка. Быстро, спеша куда, стала по центру коромысла наматывать цепь, затем проволоку…. Закрепив коромысло, она проверила надежность – бросила коромысло на землю, наступила на него ногами и несколько раз сильно дернула за цепь. Друзья внимательно наблюдали за действиями Анастасии. Окончательно убедившись, что коромысло закреплено, она вновь посмотрела по сторонам, глянув на Петю, позвала:

– Петя, подойди сюда.

Петя подошел к матери.

– Сынок, ведерочко на дне. Тебе надобно достать его. У нас вот эти, – она показала пальцем на стоящие ведра, – никудышные два ведра. Одно протекает, сколько не чини, а другое и ведром то не назовешь. Вот отец обрадуется, увидев дома новое, да и к тому же солдатское ведро.

– Да, мам, – сказал растерянно Петя, – но ведь ведро упало в колодец. Его уже не достать.

– Петя, его можно достать. Ты сядешь на коромысло, покрепче ухватишься за цепь, а я тебя потихонечку, полегонечку опущу на дно. Ведро, может быть, и не затонуло, ты пошарь там руками. Даже если оно затонуло, то это пустяки, должно быть неглубоко, достанешь.

Пете стало страшно. Страх его усиливался и возрастал при мысли о том, что ему одному-одинехонькому предстоит опускаться в эту бездну. Петя побледнел, по коже поползли мурашки. Он хотел преодолеть страх, но ничего не вышло. Дрожащим, жалостливым голосом бедняга произнес:

– Мама, мне страшно. Мне очень страшно. Я не полезу, я боюсь. Зачем нам это ведро, не нужно оно нам. Мам, мне страшно.

– Петя, это не страшно, – прощебетала та в ответ, – ты главное покрепче ухватись за цепь.

– Нет, мама, я боюсь, мне страшно, – выкручивался сынок.

Мать продолжала говорить, но уже более истеричным тоном:

– Хватит, Петя, мне надоело талдычить тебе. Достанешь ведро, понял.

Она рванула его за руку. Поняв, что мать не отступит и будет настаивать на своем, Петя попытался вырваться. Попытки были тщетными, мать цепко держала его. Петя заплакал, стал умолять, упрашивать:

– Мама, мама! Мамочка! Не надо, мне страшно. Я не хочу, я боюсь! Мама! Ма… – ма!

Белена покрыла глаза Анастасии, она не в состоянии была внимать просьбам. Яростно стукнула ладонью по сыновнему заду, зло закричала:

– Ах ты, анафема, что это ты здесь разорался! Замолчи! Я кому говорю, замолчи! Бестолочь этакий, ишь разорался. А, ну замолчи!

– Я не пойду, мама … мамочка! Я не хочу… я не хочу… мамочка… я боюсь мама…мама…

Алдан почувствовал, как его охватывает страх. Он попятился назад, отошел на безопасное расстояние. К нему пришла неприятная мысль:

«А, что если эта остервенелая тетка передумает сажать Петьку, возьмет, да и поймает меня, да и привяжет к этому коромыслу?»

Алдан приготовился в любую минуту дать деру с этого места.

Анастасия, не подчиняясь уговорам сына, силой усадила его на коромысло. Петя забунтовал активнее, теперь он уже не умолял жалостливым голосом, а что есть мочи кричал.

– Не полезу я в колодец! Мама, пожалей меня, мне страшно! Не полезу! Отпусти меня, отпусти!

Разъяренная поведением сына, Анастасия стала беспорядочно шлепать его по голове, щекам.

– Да замолчишь ты или нет! Бестолочь! Скотина безмозглая! – зашипела аспидка.

Неожиданно Петя перестал сопротивляться, залез на коромысло и дрожащими от страха руками ухватился за него. Слезы, смешавшись с грязью, размазались по лицу мальчика, волосы взъерошились, и весь он стал похож на испуганного, потрепанного воробышка. Безысходность сделала свое дело. Он изредка всхлипывал и вздрагивал, пытаясь изо всех сил подавить дрожь, однако независимо от его воли, судороги пробегали по детскому телу.

К горлу Алдана подступил ком, ему стало очень страшно. Было жаль друга, босоного Петьку, но ничем он не мог помочь ему. Их детское волшебство оказалось бессильным, безжалостная колдунья, вселившаяся в Петькину мать, оказалась куда сильнее.

Правой рукой мать обхватила Петю, подняла над колодцем, левой ухватилась за рукоять ворота. Провернула ворот, натянула цепь.