Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

На минуту Мите показалось, что ворона как будто ослабла в борьбе с бурей и летит тише; он не посмел еще раз открыть глаз, чтобы удостовериться в этом – так ему было страшно.

Вдруг он почувствовал толчок, другой, и вслед за тем, ему показалось, что холодная волна лизнула его по лицу.

«Боже мой, мы упали!» – мелькнула в его голове отчаянная мысль.

Он еще крепче вцепился в перо, как в ту же минуту голова его закружилась, в глазах заходили темные круги. Ему сделалось дурно.

* * *

Когда он очнулся, то с изумлением увидел, что лежит на песке, а подле ворона преспокойно очищает взмокшие перья.

Вдали все еще шумел океан; но этот шум не был уже так страшен, и хребты волн, озаряемые лучами солнца, не имели такого зловещего вида.

– Где я? – мог только проговорить Митя.

– На суше, – отвечала ворона. – Что, небось, испугался? Ну да, впрочем, и было чего испугаться. Фу! До сих пор не могу обсушиться!

– Разве мы упали в океан?

– Конечно! Нам оставалось пролететь очень немного, но ты лишился чувств и выпустил перо; от этого я потеряла равновесие, и мы упали оба. К счастью, волна подхватила тебя и выбросила на берег.

– А мне так казалось, что я крепко держусь.

– Да, это тебе казалось только, а на самом деле ты в эту самую минуту уж выпускал перо из рук. Ну, да слава Богу, все обошлось благополучно. А ты не слышал пушки?

– Какой пушки?

– С корабля. Недалеко от нас бурей разбило корабль; выстрелом из пушки экипаж звал на помощь.

– И что же?

– Конечно, все погибли; последним – капитан; он долго боролся с волнами, держась за обломок. Наконец, и он пошел ко дну. Да, океан не шутит! Ну что же, ты оправился, можешь лететь?

– Могу! Только, прошу тебя, не через океан.

– Не бойся! Нам больше не придется перелетать через него.

Ворона встряхнулась в последний раз, оправила своим крепким клювом перышки, Митя взялся за свое перо, и они плавно поднялись на воздух. Под ними, далеко в стороне, все еще шумел расходившийся океан, но кругом, при солнечном освещении, открывались такие интересные, мирные картины природы, что Митя скоро забыл о неприятном приключении.

VIII. Индейцы

Громадные пространства, сплошь покрытые дремучими лесами, состоявшими из самых разнообразных пород деревьев, тянулись на несколько сотен верст. Никогда нога человеческая не ступала здесь, и только звери с трудом пробирались сквозь чащу, переплетенную вьющимися лианами. Иногда леса прерывались, и тогда на необозримое пространство тянулись цветущие степи (прерии), поросшие настолько высокой травой, что в ней свободно мог бы скрыться всадник с лошадью.

Наши путешественники миновали множество рек, которые бурно неслись среди громадных корней вывороченных деревьев, унося некоторые с собой и образуя целые водопады в местах, где таких корней скоплялось столько, что они загораживали путь.

На берегу одной широкой реки наши путешественники увидели индийский поселок. Это было, ни более ни менее, как несколько конусообразных деревянных шалашей с воткнутыми около них кольями, к которым были привязаны лошади. На одну из лошадей, красивую, золотистой масти, с черной гривой, собирался сесть воин. Это был высокий, статный юноша, полунагой, весь раскрашенный голубой, зеленой и красной краской. Даже по медно-красному лицу его шло несколько полос краски, что придавало воину довольно страшный вид. Длинные волосы юноши были собраны кверху в пучок и утыканы множеством разноцветных перьев. В руке он держал длинное копье, украшенное пучками человеческих волос. Эти «скальпы» составляли трофеи воина и указывали на количество убитых им врагов.

– Куда он поедет? – спросил Митя у вороны.

– Он поедет на сборный пункт, куда съедутся такие же воины, как и он, и тогда они отправятся на войну. По всей вероятности, они замышляют нападение на какую-нибудь деревню европейцев. Ведь они терпеть не могут «белых».

– А те?

– Те платят им тем же. У них постоянная вражда.

– Почему же они враждуют?

– Поселенцы заняли под свои деревни земли, на которых краснокожие испокон века охотились, чем и поддерживали свое существование. А так как поселенцев прибывает из Европы все больше и больше, то они теснят диких и заставляют их уходить дальше на запад. Вот отчего между ними страшная взаимная ненависть. Теперь краснокожие, видимо, убывают; недалеко то время, когда этот народ исчезнет совершенно.

Покуда они говорили, воин вскочил на коня, испустил гортанный крик и скрылся в облаке пыли.

Пролетая над одной деревней, Митя увидел кучку ребятишек, игравших в «солдаты». На небольшом пригорке устроена была крепость, посреди которой возвышался шест с куском белой материи, а вокруг шеста собрались защитники – мальчики разных лет, вооруженные деревянными саблями. Нападавшие, тоже мальчики, окружили крепость со всех сторон и с громкими криками бросились на приступ. Борьба продолжалась недолго: крепость была взята и превращена в кучу песку, а победители смешались с побежденными и с веселыми криками разбежались в разные стороны.

– Ах, как славно! – вскричал Митя. – Жаль, что я не мог быть там; мне бы так хотелось поиграть в войну!

– Вот как, – сказала ворона, – ты любишь играть в войну?

– Люблю!

– Так не хочешь ли, я тебе покажу настоящую войну?

– Хочу, покажи!

– Ну, полетим.

IX. Неприятель прошел!

Множество различных стран пролетели наши путешественники, много разных людей, разных животных видели они. Мите казалось, что они летают несколько дней или даже недель, и он удивлялся тому, что ворона не устает: она с одинаковой быстротой неслась над землей, плавно рассекая воздух своими сильными крыльями.

Когда они пролетали над одной страной, Митя был поражен ее бедностью и запустением. На тощих нивах ветер клонил сухие, несжатые колосья, наполовину расклеванные птицами; во многих местах поля были вытоптаны и изборождены колеями от огромных колес, деревни сожжены, города разрушены. Каменные стены домов, со снесенными крышами, представляли безобразные груды развалин. Люди испуганно бродили между жалкими остатками своих жилищ или, сидя на возах с разной рухлядью, удалялись из страны.

По широкой шоссейной дороге, тянувшейся от одного города до другого, двигались полки солдат, бряцая оружием и грохоча пушками, которые тащили отощавшие лошади.

Поезда железных дорог быстро мчались по разным направлениям, развозя солдат и бесконечные транспорты раненых.

Стоны тысячи несчастных достигли даже до слуха наших путешественников.

– Что это? – спросил Митя услыхав стоны.

– Это – война, настоящая война, – спокойно отвечала ворона. – Ты сказал, что любишь играть в войну, ты в восторге от сабли, что подарил тебе отец: посмотри же на настоящую войну и на ее последствия. Вот деревня, которую два или три дня тому назад брал неприятель. Солдаты несколько дней питались одними заплесневелыми сухарями, и голод, кажется, еще больше придал им храбрости: несмотря на геройскую защиту, деревня была взята. Теперь посмотри: время еще не успело изгладить следов убийства и разрушения. Видишь, здесь не осталось ни одного цельного дома: все пробиты ядрами, исковерканы гранатами, сожжены… Вот тут был прехорошенький сельский домик, окруженный фруктовым садом. Позади сада находилась конюшня с парой рослых лошадей, помогавших хозяину в полевых работах, и с коровой, дававшей молоко его детям. Теперь же вместо дома какое-то дырявое решето, вместо сада – обугленные деревья, лошади уведены неприятелем, корова съедена им же, а хозяин… Видишь ли там, в кустах шиповника, кучку, из которой торчит то рука, то нога? Слышишь ли трупный запах? Это жители деревни, защищавшие свои дома, свое имущество. Их всех убили! А там, дальше, видишь ли на дороге худую, сгорбленную женщину в рубище? На руках она несет грудного ребенка, а другой уцепился за платье и плачет от усталости. Это хозяйка разоренного дома: она идет просить подаяния…

– Но если война приносит такие несчастья, то зачем люди воюют? – спросил Митя.

– А об этом уж ты спроси людей, – отвечала ворона. – Должно быть, тесно жить стало.

– Как тесно! – вскричал Митя. – Я видел огромные поля, не обработанные, ничем не засеянные, я видел леса, по которым не ступала нога человеческая! Я видел слишком много свободных земель, никому не принадлежащих. Разве можно поверить, чтобы людям было тесно жить?

– Не знаю, я сужу по-нашему, по-вороньему. И у нас бывают драки, когда нам станет тесно, а других причин не знаю. Знаю только, что люди убивают друг друга, трупами заражают целые местности и потом мрут от болезней. Конечно, для нас, чем больше войн, тем лучше!

– Почему?

– Странно! Разве ты не знаешь, что мы не прочь покушать мясца?

– Фи! И вам не противно?

– Вот пустяки! Ведь вы, люди, кушаете же мясо убитых животных, ну а мы едим ваше. По большей части, люди враги нам, и, право, нет особенной беды съесть врага, когда он мертвый. Но, мне кажется, больше зла убить его, когда он не хочет умирать. А вы, люди, делаете это! Не хочешь ли, я тебе покажу поле, на котором несколько дней тому назад сошлись армии двух народов, которые хвалятся своей цивилизацией?

– Хорошо, покажи.

– Кстати, мы увидим там много ворон и, как знать, может быть, я отыщу, наконец, своих родителей. Знакомых же моих там, должно быть, пропасть. Я уверена, что поле усеяно трупами.

X. Пир ворон

Вскоре они прибыли на это место. Была ночь, и притом такая темная, что Митя не сразу мог осмотреться. Потом, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел, что это было огромное поле, края которого сливались с небом, и которому, казалось, конца не было. Но вот выступила луна и своими бледными лучами осветила окрестность.

Сперва Мите показалось, что все поле изрыто кочками, но когда они опустились ниже, то он увидел, что это были трупы убитых солдат. Невозможно было счесть их! Вот один, как бежал, должно быть, так и опрокинулся навзничь, настигнутый пулей, там два врага сцепились и замерли в последней предсмертной борьбе, здесь целый десяток тел лежал в беспорядочной куче. Жалкий вид представляли мундиры солдат, изорванные в клочки, перепачканные в крови и грязи. Кое-где валялись части орудий, изломанные лафеты, колеса, зарядные ящики, и тут же, между ними, убитые лошади.

Ночная тишина нарушалась воем и чавканьем волков, бегавших стадами по полю, да карканьем и перелетом ворон и воронов, явившихся сюда в несметном количестве.

И затем ни одного звука не доносилось с поля.

Все было мертво, все было кончено!..

Вороны тотчас же встретили Митину ворону, как хорошую знакомую.

– Вот пир так пир! – сказала старая ворона.

– Да! Спасибо людям, они нас не забывают, – отвечала другая.

– А знаете что, сестрицы: я слышала, будто завтра будут хоронить убитых?

– Ну, так что же! Ты думаешь, скоро можно похоронить двадцать тысяч?

– Да разве здесь двадцать тысяч?

– Если только не больше! Сражение продолжалось два дня. От грохота пушек земля стонала, а от порохового дыма небо было совершенно черное.

– Я думаю, чтобы похоронить убитых, нужно, по крайней мере, две недели.

– Ого! Так мы целые две недели будем пировать!

– Скажи – месяц! Неужели ты думаешь, всех так и похоронят? Как же! Многих нельзя будет и отыскать.

– Да, наконец, многих зароют так плохо, что для волков ничего не будет значить отрыть. Тогда и поживимся!

– А не поживимся здесь, так где-нибудь в другом месте. Мир велик!

– И войны часты!

– Да вот что я вам скажу, – вмешался в беседу старый ворон, вытирая об обломок сабли свой крепкий клюв. – Я живу на свете триста лет и помню, что не проходило года, чтобы где-нибудь не воевали люди. А в старые годы войны были еще чаще!

– И всегда было столько убитых, дедушка? – спросил молодой вороненок.

– Ну нет! Прежде бывало меньше. Люди не так умны, и дрались мечами, топорами и копьями. Теперь они придумали для истребления друг друга такие ружья и пушки и завели такие громадные армии, что какая-нибудь сотня убитых считается пустяком.

– Ах, как славно! – вскричали вороны.

Но Мите, наоборот, было очень скверно.

Рассуждение ворон, вид множества убитых, завывание волков, все вместе заставило его просить ворону улететь отсюда.

Когда страшное, безмолвное поле смерти осталось далеко позади их, Митя вздохнул свободно.

Высоко, высоко поднялись они. Со светлого неба мирно и кротко глядели лучезарные звезды, проливая на землю свой вечный свет. Торжественная тишина стояла кругом. А там, далеко внизу, под покровом темной, непроглядной ночи, остались следы вражды, мести и убийства!

XI. Крушение под облаками

Но Митя еще не мог прийти в себя. Страшная картина войны так резко запечатлелась в его памяти, что даже тут, на высоте нескольких десятков верст над землей, ему, окруженному ярким блеском светил, все еще чудились бледные, обезображенные лица умерших насильственною смертью людей.

С каким неприятным чувством вспомнил он теперь о том, что хотел быть гусаром.

На что был бы похож его красивый голубой мундир с золотистыми шнурами, на что был бы похож он сам?

Страшно подумать! Ведь и он тоже лежал бы где-нибудь далеко, в чужой земле, с бледным лицом, с запекшейся, кровавой раной, и вороны садились бы ему на грудь, расклевывали бы эту рану!

Наступило время восхода солнца. Далеко впереди, за каким-то широким озером, окутанным, будто пеленой, белым туманом, показался первый луч. Золотистой полосой прорезал он туман; за этим лучом появился другой, третий, и вдруг словно небо раскрылось: целый сноп ярких лучей рассыпался по полям, холмам и лесочкам.

Картина изменилась сразу. Все вдруг загорелось цветами радуги, раздалось множество звуков: птицы щебетали и пели, пчелы жужжали, кузнечики потрескивали… А белый туман, сливаясь в клубы, уносился все далее и далее.

Между тем, ворона почему-то стала выказывать беспокойство. Полет ее сделался неровным: то она вдруг рвалась вперед, то летела очень тихо, поворачивая голову во все стороны и прислушиваясь к малейшему звуку.

Митя тоже начал прислушиваться, думая, что ворона чует опасность. Но опасности, по-видимому, не было никакой: воздух был совершенно чист, и ни орлов, ни больших коршунов не было видать.

Митя хотел спросить ворону о причине ее беспокойства, как разглядел сидящих довольно далеко, на дереве, двух ворон. Должно быть, ворона раньше заметила их, потому что она направилась прямо к тому и полетела чрезвычайно быстро.

– Отчего ты так шибко летишь и вся вздрагиваешь? Что с тобой? – спросил Митя.

– Я нашла их! Наконец-то!

– Кого их? Кого ты нашла?

– Моего отца и мать! Но что это? Они собираются лететь! Они не видят меня! Скорей, скорей! О, если бы у меня были крылья орла! Но я все-таки догоню их!

Ворона была сама не своя. Увидя, что ее родители снялись с дерева и полетели в другую сторону, она сильно рванулась вперед и уже приближалась к ним, как из-за кустов вышел охотник и, вероятно, с целью разрядить ружье, прицелился в одну из ворон.

Раздался выстрел. Ворона перевернулась в воздухе и упала на траву. Другая с криком стала кружиться над нею.

Но, Боже мой, что сделалось с Митиной вороной!

Она тоже вскрикнула, вся задрожала, рванулась вперед и…

Тут произошло что-то такое, чего Митя никак не ожидал.

Ворона улетела, а он остался один, крепко держа перо в руке!

Он хотел крикнуть – и не мог. Дыхание сперлось у него в груди, в глазах потемнело, ему показалось, что он умирает. Издали ему послышался голос улетевшей вороны:

– Злые люди, что я вам сделала? За что вы убили моего отца? Я не хочу теперь жить с вами, не хочу помогать тебе, мальчик!

С минуту Митя продолжал лететь на той же высоте и по тому же направлению, куда улетела ворона и куда его тянуло воздухом; потом он вдруг опустился, перекувырнулся; вслед за тем другим сильным течением воздуха его отнесло в сторону. Но и там он продержался недолго: его вдруг колыхнуло раз, другой, он опять кувыркнулся как воздушный шар, опустился еще ниже и принялся беспрестанно кувыркаться так, что то голова была вверху, то ноги, и наоборот.

Он чувствовал, что с ужасной быстротой падает вниз. Вот уж он ниже облаков, ниже высоких гор; вот уж он видит верхушки леса, различает поля, засеянные рожью, гречихой… Вот, наконец, настал самый страшный момент: он брякнулся со всего размаха о землю и… проснулся.

Потухавшая лампадка слабо мигала.

Из-за отвернувшегося угла занавески проникал в комнату яркий утренний луч солнца. Подле кроватки стояла няня и, гладя его по головке, приговаривала:

– Господь с тобой, голубчик! Эк, крикнул, даже испугал меня!

– Няня!.. – прошептал Митя. – Я не разбился?

– Ни, ни! Что это ты, голубчик! Метался только очень, так руку об кроватку ошиб… Да ничего, пройдет!

– Няня, а отчего я не на поле? Разве меня принесли? А где же ворона?

– Ну, вот еще что выдумал! Какое там поле? Да еще ворона какая-то! Сон, должно быть, приснился!

– Ах, как мне было страшно, няня!

– А ты встань, умойся, Богу помолись – и весь страх пройдет.

– Митя сделал, как сказала няня: умылся, Богу помолился, потом пошел в кабинет к отцу и передал ему свой сон.

– Сон твой очень интересен, – заметил отец, – во сне ты испытал все то, что я тебе вечером рассказывал и показывал на картинках. Ну, а гусаром по-прежнему хочешь быть?

– Нет, папа, ни за что!

– А кем же ты хочешь быть?

Васятка

Митя подумал немного и отвечал:

– Я хочу быть путешественником, чтобы все видеть, все знать! Как должно быть интересно, когда все видишь своими глазами! Ведь это не то, что в книжке!..

В зимнее, раннее утро с поездом николаевской железной дороги прибыл в столицу мужик Силантий с сыном Васяткой. На Силантии был дырявый армяк из верблюжьей шерсти, подпоясанный старым кушаком, шапка кошачьего меха и на ногах старые валенки с продранными задками, из которых высовывалась солома. Васятка, маленький не по летам, худенький мальчик, был не в лучшем одеянии: на нем были материнская кацавейка и картуз, повязанный ситцевым платком.

От Знаменской площади, пустынной и темной, слабо освещенной кое-где вразброс мигавшими фонарями, вновь прибывшие отправились в одну из ближайших улиц Песков, вошли во двор небольшого деревянного дома и, поднявшись по лестнице, остановились перед дверью, обитой клеенкой.

– Погодь маленько! – сказал сыну Силантий, переводя дух и оглядываясь на кадку с помоями, детские салазки приставленные к стене и валявшийся в углу разбитый цветочный горшок, – озяб шибко?

– Озяб! – прошептал Васятка, также озираясь по сторонам.

Силантий тихонько подергал ручку двери и прислушался. Было тихо.

– Спят! – объяснил Силантий сыну. – Рановато как будто!..

Он задумался, почесал в затылке и опять тихонько подергал ручку.

– Спят! И маменька спит! Ишь ты? Рановато, надо быть?..

Васятка дрожал под кацавейкой. Ноги его, обутые в плохие сапожонки, выпрошенные матерью у господ на усадьбе, застыли и одеревенели.

– Прозяб я, тятя, – пробормотал он, с трудом сводя губы.

– Шибко прозяб?

– Шибко.

Силантий сильнее задергал ручкой и испугался.

За дверью послышались шлепающие шаги и старушечий, басистый голос спросил:

– Кто там?

– Это я, маменька! – отвечал Силантий, ради пущей убедительности приложив руку к груди, хотя его жеста никто не мог видеть.

Задвижка щелкнула, дверь отворилась. В клубах морозного пара явился Силантий, таща за руку сынишку.

Старуха в кацавейке, платке и валенках стояла с жестяной лампочкой в руке и щурилась на вошедших.

– Здравствуйте, маменька, – сказал Силантий, неуклюже протягивая закорузлую руку. – Кланяйся бабушке! – прибавил он, подтолкнув Васятку.

Тот стоял посредине кухни и с любопытством рассматривал блестевшую на полке медную посуду.

– Здравствуй, здравствуй, сынок, – басом отвечала старуха. – Эка рань, с поездом нешто?

Она зевнула и перекрестила рот.

– Сейчас с поезда! Холодище! – заметил Силантий.

– Мальчишка-то у тебя, поди, смерз!

– Ништо! Отогреется!

– Ну, садитесь тутотка! А я самовар поставлю!

Покуда старуха возилась с самоваром, Силантий с сыном сидели и «отходили».

– Куда же ты мальца-то привез, непутевая твоя голова? – спрашивала старуха, раздувая уголья и сердито косясь на сына.

– В ученье, маменька, хочу его. Дома-то есть нечего! Право слово, нечего! Хошь-бы в сапожники взяли, али в трактир… Измаялись мы совсем!

* * *

Силантий с сыном ночевали на кухне у «маменьки» три ночи.

Днем Силантий уходил «хлопотать», а Васятка сидел на табурете у окошка, смотрел во двор, как дворник колет дрова, или кот пробирается по перилам «галдареи», встречается с другим котом, и оба недружелюбно обнюхиваются. Васятке было скучно, он вспоминал мать, сестер и братишек, вспоминал деревенскую волю, но молчал и не плакал. Лицо у него становилось с каждым днем все печальнее.

По вечерам возвращался Силантий и садился рядом с сыном. Старуха потихоньку совала им есть. Силантий ел за двоих.

На второй день в кухню вышел господский сын, – гимназист лет 14. Силантий встал, подтолкнул Васятку, и оба поклонились. Хозяйский сын вступил в беседу с Силантием и тот, отчасти с тем, чтобы расположить мальчика в свою пользу ввиду пребывания у «маменьки», а отчасти потому, что сам был в душе поэтом, принялся ему расписывать прелести деревни.

– Приезжайте, Андрей Николаич, ей-Богу, приезжайте! – говорил он, прикладывая руку к груди. – У нас в деревне хорошо… Ах, как хорошо! Примерно, встанете утром, в лес пойдете, – птички поют на разные-то, разные голоса… Воздух легкий… Тихо таково, только кузнечики трещат…

– А охота у вас есть? – спрашивал гимназист.

– Охота? Господи помилуй! Сколько угодно! Предоставим! Хотите дупеля – извольте, – эли косача, – косачи у нас вона какие! А утки! Господи помилуй, уток-то сколько. Идешь этта тихонько, а она в камышах: «Кр… кр… кр». Сейчас… Бац! Готова! Охота у нас превосходнейшая! Приезжайте, Андрей Николаич, право слово, приезжайте! Уж мы вас как примем во как! Изба у меня большая, хотите в избе спите, хотите в пологу!.. В пологу больно хорошо спать-то!

– Ну ладно, ладно! Молчи ты! – остановила его старуха.

– Маменька! – воскликнул Силантий, прижимая руку к груди.

* * *

На третьи сутки Силантий с утра ушел с Васяткой, а вечером вернулся один.

– Определил… в сапожники! – объявил он старухе. – Брать не хотел! Вот что! Да уж спасибо земляку, Петру Листархову… Петра-то знаешь, небось, – он посодействовал!.. До-обрый!

– Ладно, «добрый»! А ты тоже… отец! – проворчала старуха.

– Маменька! Да нешто я… Маменька, Господь с вами!

– Ладно, ладно! Нечего цыгарку-то курить… Махоркой пахнет! Господа выйдут, а на кухне махоркой пахнет. Сиди уж, молчи!

– Я и так… Что ж… Господи!.. Известно как Васятку, значит, отдал… Ну, с хозяином… Евоным, значит, хозяином… Чайку, это точно… На радостях, значит!..

– Нашли радости. Ишь ты!..

– Маменька!

Силантия только и хватило на это восклицание. Он замолк под наплывом лирических чувств, облокотился на колени обеими руками, и ладонями подпер щеки.

Ночью он плакал. Старуха, которая вообще по ночам спала плохо, слышала это ясно, так как он спал на полу, подле ее кровати. Он плакал, тяжко вздыхал и приговаривал: «О, Господи! Царь наш небесный!..»

На рассвете старуха разбудила Силантия, снарядила в дорогу, дала немножко «сахарку» и «чайку» для семейства и, выпроводивши сына за дверь, остановилась на минуту перед кухонным столом у окна. На дворе было совсем еще темно и выл ветер. На стеклах мороз разрисовал красивые узоры.

Старуха не плакала, но думала, что Васятке трудно будет привыкать к новой жизни у сапожника, и что у Силантия есть еще девчонка Грушка, которую он, того гляди, привезет и которую также нужно будет куда-нибудь «присунуть».

* * *

А Васятка стал жить у сапожника Трофима Поликарпова. На первых порах старший мальчик, отвечавший за подмастерья, по приказанию хозяина, – чтобы не заводилось «всякой нечисти», – так художественно обкорнал тупыми ножницами длинные волосы Васятки, таких наделал на его голове «вавилонов» и «лестниц», что Васятка сразу стал походить на обезьяну, и это прозвище так и осталось за ним.

Затем Васятка начал учиться, т. е. сучить дратву, размачивать кожу, чистить сапоги, а чаще всего бегать по разным поручениям хозяина.

Получал он обычные щипки и подзатыльники, получал иногда и на чай от давальцев, которым относил работу. По воскресеньям ходил к «баушке» в гости, и на кухне, с табурета, на котором сидел неподвижно по целым часам, внимательно изучал господскую жизнь. Хорошая, сытая была жизнь! Жарили мясо и рыбу хорошую, пекли пироги, ватрушки. Из дальних господских покоев доносились разговоры, смех, слышались звуки рояля, и хотелось бы, всем сердцем хотелось Васятке хоть одним глазком заглянуть туда, полюбоваться хорошим, господским житьем, но он не смел встать и заглянуть в господские комнаты, – за это ему попало бы от «баушки». Задумчиво прислонив руку к щеке, он вспоминал холодную, темную квартиру Трофима Поликарпова в подвальном этаже, вспоминал грязных, оборванных, насмехавшихся над ним товарищей, свою койку в углу и жесткую, набитую сеном подушку, на которую в ночное время много было пролито слез, – и лицо Васятки вытягивалось, принимало печальное выражение…