Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

И пышные розы, и азалии постепенно блекли и осыпались от утренних холодов, красивыми лепестками устилая дорожки сада.

Яблони, вишни, груши и другие фруктовые деревья гнулись под тяжестью созревших плодов; но Фатима не позволяла срывать с дерева ни одной ягодки, груши или ореха: созревшие плоды сами отрывались от стебельков и устилали собой всю землю вокруг. Тогда Фатима с радостью призывала своих подруг и щедро оделяла их вкусными плодами.

Подобно брату, Фатима не любила, когда люди враждовали между собою; но она была слишком робка, застенчива и не обладала чудным красноречием брата, потому не могла, как он, проповедовать мир и любовь. Притом, суровые, воинственные горцы сочли бы для себя позором послушаться девушки. Зато женщины слушались и любили ее.

Ко всякому, кто только нуждался, Фатима готова была поспешить на помощь с ясным лицом и веселой, ободряющей улыбкой.

Но сегодня улыбка пропала с лица Фатимы, и грустная вошла она в свой любимый сад.

Ее чудное лицо, обрамленное волнами белокурых волос, было отуманено печалью, а голубые глаза носили следы слез. Она много плакала с вечера, ложась спать, и теперь готова была заплакать каждую минуту.

Два раза из-за вершины горы всходило солнце, два раза на темно-синем небе появлялся месяц, два раза Фатима пела свою призывную песню, а брата все не было. Он не пришел в назначенное время, даже не дал о себе условной весточки…

Где же он? Что случилось с ним? Не упал ли он с крутизны в пропасть, не растерзал ли его зверь в лесу? Не посадили ли его в темницу злые люди?

Поникнув головой, Фатима, грустная, ходила по саду. В кустах сирени и роз птицы распевали веселые, звонкие песни, но при виде приближавшейся к ним Фатимы как бы разделяли ее печаль, замолкали.

И Фатима запела нежным и жалобным голосом:

 
«Я жду тебя, милый, с тоскою!
Что сталось, родимый, с тобою?»
 

Она остановилась и ждала, что вот-вот к ее ногам упадет стрела, но напрасно!.. Все было тихо кругом…

Тогда Фатима подняла голову, посмотрела на птичек чудными, голубыми глазами, в которых была мольба и искрились слезинки, и запела:

 
«О, милые птички, певуньи мои,
Где братец родимый, скажите?
Запойте вы звонкие песни свои,
Рустема ко мне призовите!»
 

И как только услышали птички жалобное пенье горной девы, сад, все ущелье и склоны гор огласились их дружными, громкими трелями, и легкий утренний ветерок подхватил эти звуки и понес их через горы, далеко, далеко…

И на этот раз условная стрела не упала к ногам Фатимы. Напрасно горная дева устремляла взор на вершину соседней горы, на которой должна была показаться фигура брата: там не было никого, только белые облачка хороводом стояли вокруг…

IV

Наступил вечер четвертого дня. Уже роса пала на землю, в ущельях клубился туман, и козы по узкой тропинке возвращались с пастбища домой.

Сильно запечалилась голубоокая дева гор и вышла из сакли. Месяц проливал серебристый свет на горы, темные ущелья и благоуханный сад, стоявший как очарованный в волшебной сказке. Розы, азалии, гелиотропы, словно разделяя печаль Фатимы, низко наклонили свои венчанные головки и плакали бриллиантовой росой.

И снова запела голубоокая дева, и голос ее, жалобный, тихий, дрожал и прерывался:

 
«Я жду тебя, братец, с тоскою!
Уж солнышко скрылось давно за горой,
И путь освещен серебристой луной…
Что сталось, родимый, с тобою?..»
 

Услышал жалобный голос девы сидевший в розовом кусте соловей, что каждую весну прилетал из далекого Хоросана, где так много роз, бирюзы и самоцветных камней, – жаль ему стало девы, и начал он петь, да так громко и чудно, что ручьи перестали журчать, ветерок стих, и месяц, казалось, остановился в своем течении. Все притаилось, все заслушалось Хоросанского соловья.

Не слышал только его пения Рустем и не подавал о себе вести.

До утренней зари ждала Фатима, до утренней зари пела она свою жалобную песню, и когда лучи солнца золотистым снопом брызнули на долину из-за вершины горы, Фатима решилась идти искать брата.

Пошла голубоокая дева через горы, по мышиной тропе, на которую с начала мира не ступала нога человеческая, и только туры отваживались пробираться по ней. Но дева не боялась опасностей; легка и тверда была ее поступь, и только порывистый ветер вздымал ее легкое одеяние, развевал ее длинные, белокурые волосы.

Поднялась голубоокая дева на самую вершину горы, заглянула вниз и обомлела от испуга. Оттуда, снизу, доносились до нее дикие вопли ожесточенных в битве горцев, лязганье оружия о железные панцири, стоны раненых и плач детей. Почти вся долина была усеяна сражающимися и павшими уже в битве: то два соседние аула, поссорившись из-за клочка земли, вступили в ожесточенную битву.

Глубокое горе и жалость овладели душой Фатимы; содрогнулось ее сердце при виде убитых и раненых, прислонила она голову к голому камню и заплакала, приговаривая:

– Не было здесь Рустема, не было дорогого брата моего! Если бы они услышали его речи, не стали бы убивать друг друга, а с миром и любовью разошлись бы по домам! Где же ты, дорогой брат? Приди скорее, взгляни на страшное дело, останови безумных!

И так горячо, так долго плакала она, что слезы ее журчащим ручейком, с камня на камень потекли в долину.

А люди, которые сражались, увидели этот ручеек и, утомленные битвой, бросились к нему, чтобы утолить жажду.

И тут свершилось чудо. Тот, кто пил живительную влагу ручья, в тот же миг проникался чувством добра, любви к людям и желания мира, с содроганием взирал на поле сражения, покрытое трупами, и, устыдившись взаимной жестокости, уходил в горы.

И опустела долина. Тогда поднялась голубоокая дева и снова пошла искать брата.

Ни отвесные скалы, ни пропасти с колючими кустарниками, до крови царапавшими руки и ноги девы, не могли остановить ее… То поднимаясь, то опускаясь, цепляясь за каждый куст, за каждый выступ скалы, она все шла вперед, взывая жалобным голосом:

– Рустем, Рустем, где ты? Откликнись!

В суровом молчании стояли горы, даже эхо не повторяло голоса девы. Ни одного живого существа не было ни видно, ни слышно. Страшно и пустынно было кругом.

Ветер сердито завыл в ущелье, орел прилетел и над крутым утесом начал описывать медленные круги…

В отчаянии поднялась голубоокая дева на этот утес, остановилась на самом краю площадки, наклонилась, заглянула вниз…

Слезы ручьем брызнули из глаз девы, и в ту же минуту она… окаменела на месте.

В темной пропасти, зацепившись при падении с утеса одеждой за сучья деревьев, висел изуродованный труп Рустема…

И до сих пор льются слезы из глаз окаменевшей девы и сбегают в ущелье прозрачным ручьем… Среди горцев существует предание, что напившийся из этого ручья проникается любовью к людям и состраданьем ко всякому живому существу.

* * *

В верховьях Кубани, в глубоком ущелье протекает ручей, чистота которого местными жителями сравнивается с чистотой и прозрачностью человеческих слез. Начало ручья – обрывистый склон горы с выдавшимся далеко вперед утесом. Вершина утеса, в особенности если смотреть издали, походит на фигуру женщины, склонившуюся вниз, в пропасть, куда и падает, разбиваясь о выступы в мелкие брызги, легендарный «ручей слез»…

Золотой век
Рождественская сказка

I

То были времена далекие, незапамятные, когда все твари, живущие на земле, пресмыкавшиеся под землею, населявшие воздух и воду, хищные и не хищные, жили дружно, вместе. Это был чудный уголок мира, где никогда не было зимы, росли роскошные кипарисы и пальмы, с отрогов скал спускался виноград, и разнообразный хор пернатых в чаще кустарников роз воспевал хвалу Творцу. Среди мирно пасшихся стад коров и овец спокойно бродил волк; в стаде оленей, косуль, антилоп, в гордом величии прохаживался царь зверей – лев; мохнатый медведь безмятежно отдыхал под развесистым деревом, в ветвях которого резвилась семья обезьян, причем случалось, что какая-нибудь из них, увлекшись, срывалась с дерева, падала на плечи косолапому Мишке, а он и глаз не открывал. Огромная очковая змея, разнежившись под солнечными лучами, спала, свернувшись в клубок, около заячьей норки, в которой на мягкой подстилке сладким сном невинности покоилась целая семья молодых зайчат. И человек тогда не был таким, как теперь. Он не имел ни копий, ни луков, ни пищалей, ни теперешних ружей и пушек. Он питался злаками полей и вкусными корнями лесных растений; он не варил себе пищи, потому что не знал еще употребления огня; холодная, свежая вода горных ручьев была его напитком. Он спал на голой земле, под звездным пологом синего неба, не боясь болезней и нападений зверей – да чего ему было их бояться! В легкой одежде, босой, он спокойно ходил между ними, как лучший их друг, которого они понимали и любили…

II

Тысячелетия прошли с тех пор. Был конец декабря. Морозы стояли лютые. Бледное зимнее солнце в широком кольце мерзлого пара всплывало над оголенным дремучим лесом и тотчас же пряталось в белесоватую муть холодного неба. Безмолвствовали занесенные снегом деревни, откуда только по утрам, в морозном воздухе, разносились далеко по окрестностям дробные, гулкие звуки от ударов цепов; безмолвствовали поля, покрытые бесконечным снежным саваном, и на проселочных дорогах не показывалось живого существа; изредка только, визжа полозьями, проползали нагруженные хворостом дровни, около которых, понукая еле передвигавшую ноги лошаденку и похлопывая рукавицами, шел объиндевевший, весь в мерзлых сосульках, мужик.

Словно зачарованный, стоял лес. Покрытые инеем деревья протягивали к холодному небу свои обмерзшие ветви, а в чаще кустарников кое-где сиротливо торчали тонкие прутья с сухими, бурыми листочками.

И небо, сплошь подернутое свинцовой пеленой, и голые обледенелые деревья, стоявшие подобно безмолвным часовым вокруг, в соединении с необычайной тишиной, какая бывает зимою в лесу, производили грустное впечатление смерти. Не было слышно ни птичьего крика, ни единого звука; только деревья от мороза потрескивали, и невольно казалось, что в этой мрачной чаще все разорено, уничтожено, убито, и ничто не может возродиться к новой жизни.

Но и здесь таилась жизнь. Под глубоким и крепким, словно скованным, пластом снега, сохраняя еще остатки теплоты и силы, прозябала былинка, а в уютном логове, все ходы к которому были скрыты, жил трусливый заяц. Горький опыт научил его переменять цвет, скрываться от своих бесчисленных врагов, научил быть зорким, осторожным, изощрил его слух, чутье, придал выносливость и силу его ногам.

По утрам, лежа в логове и проворно вращая во все стороны ушками, он чутко прислушивался к малейшему шороху извне, и только тогда, когда удостоверялся, что вокруг господствует глубокая тишина, и ему не угрожает опасность, он решался выскочить из логова. Он долго путал свой след, делая прыжки то в одну, то в другую сторону и постепенно расширяя круги до тех пор, пока не убеждался, что след его скрыт, и тогда только отправлялся добывать насущный хлеб.

О, с каким трудом доставалась ему эта добыча, как рад был он, если найдет на дороге клочок свалившегося с воза сена или пожует сухой травы на обрыве речки! К жилью забегал он редко, по опыту зная, как опасно это приближение; но сильный голод загонял его и сюда. Иной раз, в лунную ночь, люди видели его робкую, трепещущую от страха фигуру, притаившуюся между гряд пустынного огорода, занятую обгрызыванием мерзлой кочерыжки. Летом и осенью еще можно было существовать безбедно, но зимою, да еще в морозы, жизнь становилась невыносимою.

Испытывал это не один заяц, а все жившее в лесу, даже хищники, ропот и крики которых будили сонную окрестность. Страх нападал на зайца и других мирных обитателей леса от диких завываний облезлых, со впалыми боками волков, собравшихся в кучу и жадно смотревших друг на друга. Гукали совы и филины, пролетая над верхушками деревьев и своими круглыми блестящими глазами высматривая добычу. Стрелою проносясь по лесу, свирепо хрюкали кабаны. Рев и рычание оглашали безмолвное спокойствие леса и, казалось, заставляли хмуриться само небо, которое в изобилии сыпало снегом, как бы желая скрыть следы кровавой, голодной распри.

Вставало тихое морозное утро. Покрытые пластами свежего снега деревья, казалось, сладко дремали в зимнем сне, слушая таинственную песню ветра; но надвигалась беззвездная ночь, и лес снова оглашался воплями.

III

Приближалось Рождество. Морозы крепчали. Люди попрятались по избам, в которых весело мелькали огоньки. Однажды, когда мороз был особенно силен, звери сошлись в лесу. Все сплотились в тесный кружок и стали совещаться о своей участи.

– Нельзя жить! Жить нельзя! – завыл волк, раскрыв широкую красную пасть и сверкая огненными глазами.

– Что правда, то правда! – сказал барсук. – Никогда еще не терял я столько жиру, как в эту зиму.

– Что же делать? – возопил волк, щелкая на барсука зубами. – Пожрать друг друга?

– Кажется, вам больше ничего не остается, – заметил дятел, занятый исследованием сухого дерева.

– Какая несправедливость! – вскричала лисица. – Пожрать друг друга – значит, обречь на гибель слабейших!.. Ну, хоть бы вы, волки, – вы знаете, что есть звери сильнее вас! Ведь мы не одни живем в лесу, и не одним нам так худо! Отчего не спросить мнения мирных животных?

– Мне все равно, – завыл волк.

– Я уже говорил, что в эту зиму потерял много жиру! – проворчал барсук.

– Гм! Жиру-то, пожалуй, и я потерял немало, – возразил кабан, – это неважно; а вот куда девались наши великаны-дубы, на которых росли такие прекрасные желуди? Зачем к нам пожаловал человек и истребляет нас? Того и гляди, наткнешься на двустволку…

– Или попадешь в капкан! – подхватила лисица. – Приятно, нечего сказать, сидеть в яме да ждать, когда тебя пристукнут дубиной!

– Не знаю, как вы, а по-моему, мир должен скоро разрушиться! – прогукала сова. – До чего мы дойдем!.. Нигде совсем не стало темных мест, повсюду свет, которого я так не терплю. Я бы совсем уничтожила несносное солнце, да и луну заодно! Зачем расчищают леса, срубают старые дуплистые деревья, в которых так приятно было проводить время?

– Ого-го! – подхватил дятел. – У госпожи совы нежное сердце!..

– Хоть бы напоследок попировать без стеснения! – проворчал волк.

– Позвольте, господа, – вмешалась лисица, – вы уже все сказали… Позвольте другим! Вот, например, лось. Не имеете ли чего-нибудь сказать?

Лось потоптался на месте и, покрутив рогатой головой, нерешительно промычал:

– Мы… что ж… мы… наше дело маленькое!

– Пожалуйста, не стесняйтесь, – поощряла лисица, – вы тоже зверь, притом еще такой крупный!

– Да что ж говорить! – нерешительно мычал лось. – Вот кабы сенца!.. Ну, и слава богам! Больше нам ничего не надо.

Не дождавшись ответа, лисица обратилась к оленю и косуле; но и те, как лось, понурив головы, хранили молчание.

– Странно! – сказала лисица. – Ну хоть вы, заяц, подайте совет.

Заяц смутился – взгляды всех зверей были обращены на него. Он уже хотел пуститься бежать, но, взглянув на лисицу, увидел, что та украдкой кивала ему.

– Почтенный заяц намеревается что-то сообщить! – заметила ободряющим тоном лисица.

– Я… я!.. – пролепетал заяц, сконфузился… и замолчал.

– Смелее, смелее, мой друг! – поощряла лисица, виляя пушистым хвостом и любовно поглядывая на зайца.

– Пусть говорит, – проворчал волк, – это интересно.

И все звери, не исключая лося, оленя, косули, а также птицы закричали в один голос:

– Говорите, говорите!

Бедный заяц поднялся на задние лапки, передние сложил на груди и смущенным взглядом обвел собрание.

– Высокопочтенные господа!

Голос зайца был пискливый, дрожал и невольно выдавал душевную тревогу.

– Слушайте, слушайте! – вскричала лисица, взмахнув великолепным хвостом.

– Слушайте, слушайте! – повторили звери и птицы.

– Высокопочтенное собрание! – заговорил заяц. – Нет слов на моем бедном заячьем языке, которым бы я мог выразить чувства благодарности… Я, ничтожнейшее из ничтожнейших существ, осмеливаюсь утруждать ваше внимание своими мелочными заботами… О, благодарю вас!

Заяц приложил правую лапку к сердцу и низко поклонился на четыре стороны.

Зверям понравилось это вступление: лось мотнул головой, волк взвыл самым приятным образом, кабан одобрительно хрюкнул, даже хмурый барсук усмехнулся.

Один дятел не обращал внимания ни на что и громко постукивал по дереву крепким клювом.

– Только нельзя ли поскорее! – заметил барсук. – Мне холодно.

– Я буду краток, я буду очень краток! – заговорил заяц. – Ах, господа, ужасно наше существование; а было время, когда мы, зайцы, жили хорошо… Так велики были поля, так густы леса! Много ли нам нужно, бедным зайцам!.. Мы хотели бы дышать чистым воздухом, греться на солнце, резвиться в родных зеленеющих полях – и где все это?!..

Неожиданно что-то тяжелое, пернатое упало с ближайшего дерева прямо на спину волку. Это была сова, которая заснула в продолжение речи. Волк разинул было пасть, обрадовавшись неожиданному завтраку; но сова вдруг расправила крылья и тяжело поднялась на дерево.

– Ишь ты! – разочарованно прорычал волк, щелкнув зубами. – Ну-ка, ты, приятель, кончай скорее!

Заяц весь сжался в комок и, кидая испуганные взгляды на зверей, поклонился им до земли.

– Высокопочтенное собрание! – начал он, выбивая на зубах нечто похожее на барабанную дробь. – Простите, пожалуйста, если я должен высказать свое мнение. Мой совет исходит от чистого сердца…

– К делу, однако! – крикнул волк.

– На словах-то ты не так прыток, как на ногах, – прогукала сова.

– По моему мнению, – робко продолжал заяц, – следовало бы поделить угодья между зверями… Вы, почтенный волк, как сильнейший, заняли бы места более обширные; мне, ничтожнейшему из вас, довольно было бы небольшой поляны и кусочка леса.

– Каков благодетель!.. – крикнул волк, скаля страшные зубы. – Себе полянку и маленький кусочек леса!

– Ха, ха, ха! – демонским хохотом залился филин.

И все звери подняли бедного зайца на смех. Но в ту же минуту что-то с шумом пронеслось над головами зверей, и на толстый сук ближайшей сосны грузно опустилась ворона.

IV

– Карр, карр! Дурачье, дурачье! – каркнула ворона.

Забыв о зайце, звери подняли головы кверху.

– Дурачье! – еще раз каркнула ворона, принимаясь чиститься и охорашиваться. – Что вы галдите? Послушайте-ка, какую я вам скажу новость. Слушайте все! Я была далеко, очень далеко, там, где вечная зелень, вечное лето. Там я подслушала разговор двух старых орлов. Они жили на высокой горе, куда не ступала нога человеческая, и видели там мудреца, ветхого седого старика в белой одежде, который много-много лет сидит одиноко в пещере, по ночам выходит на самую вершину, подолгу смотрит на луну и звезды и все что-то пишет в толстую книгу. От него узнали орлы, что в мире скоро произойдет перемена. Повсюду настанет вечное лето, зверям и птицам будет обилие в корме. Тогда кончится зло и вражда, и общее благоденствие воцарится на земле. Ждите, это наступит скоро, может быть, завтра.

Ворона поднялась с сосны и улетела, а звери пустились рассуждать. Скоро между ними затеялся спор. Кто говорил, что ворона сказала правду, а иные утверждали, что она посмеялась над ними.

Старый дятел, который все еще долбил сухое дерево, прислушался к спору зверей и сказал:

– Пустяки, господа, не верьте вороне! Выдумала тоже, – вечное лето! По научным источникам, весна наступит только еще через три месяца.

– Провались ты со своими источниками, приятель! – зарычал волк. – Век свой дальше собственного носа не видишь. Счастье твое, что я не могу до тебя добраться, – свернул бы тебе голову.

Но дятел с презрением посмотрел на волка с высоты своего величия и снова принялся за дело.

Не стихал спор между зверями, а еще пуще разгорался. Кажется, недалека была та минута, когда спорщики должны были вцепиться друг в друга. А заяц выбрал удобный момент, когда на него никто не смотрел, и, прыгнув в сторону, что было духу пустился бежать домой. Он бежал уже довольно долго, как вдруг услышал голос лисицы.

– Почтенный друг! – кричала она. – Пожалуйста, не бойтесь! Вы не домой ли бежите!

– Да, я тороплюсь домой, – отвечал заяц.

– Ах, нам, кажется, по дороге! – и они побежали рядом.

А ночные птицы, бесшумно реявшие над ними в темном небе, никак не могли удержаться от насмешек.

– Какое согласие! – кричали одни. – Уж не поменялись ли новые друзья зубами?

– У, у! – гукал старый филин. – Не быть добру, не быть добру!

– Ну, вот я и дома! – сказал заяц, добежав до логова и, не прощаясь с лисой, юркнул в норку; а лисица, у которой глазки так и разгорелись, остановилась и начала нюхать воздух.

V

Утром, чуть свет, заяц едва высунул голову из-под снега, как ее чуть не растоптало чье-то огромное копыто, и затем, ломая сучья и втаптывая в снег кусты, ураганом пронеслась огромная масса. Выглянув снова, заяц уже издали заметил, что это был лось.

За лосем промчалась косуля, за нею олень, за оленем дикая коза, за козою кабан, а там уж вереницей потянулись разные хищные и не хищные звери. И птицы все летели по одному и тому же направлению. Заяц подумал, подумал, выскочил из логова, – а лисица уж тут как тут. Словно всю ночь его караулила.

– Здравствуйте, почтенный друг! – приветствовала она зайца. – Как ночку спали? Вы тоже туда? А интересно, о чем нам рассказывала ворона, – неужели это правда?

– Не знаю, – робко пропищал заяц.

– А как бы хорошо было! Не стало бы тогда хищных зверей. Вот, хоть я, тоже считаюсь хищной, а сказать по правде, я не похожа совсем на такую. Ну, что там, заберешься в какой-нибудь курятник, и то уж, когда голод бока подведет… Незавидна моя участь, почтенный друг! Я бы с удовольствием поменялась с вами. Ах, если бы я только могла питаться травой, обгладывать сучья, грызть кочерыжки!

– И быть такой же беззащитной тварью, как я? – недоверчиво спросил заяц.

– Так что же? Совесть моя зато была бы чиста, никто бы меня не боялся, и все бы меня любили, – воскликнула лисица, вильнув пушистым хвостом.

– Это правда, – согласился заяц.

На обширной поляне, окруженной с четырех сторон дремучим лесом, собрались звери; птицы расселись по деревьям. Ни ссор, ни драки между ними не было. Косуля стояла рядом с волком, олень мирно возлежал возле кабана, сова сидела подле снегиря, не питая против него никаких злых умыслов. Все ждали обещанного чуда.

Между тем короткий зимний день приближался к концу. Звери проголодались, и кое-кто начал заявлять неудовольствие.

– Эх вы, маловерные! – убеждал волк. – Берите пример с меня: мне ли не худо, а я молчу и терплю.

Рядом барсук мрачно сопел, по временам издавая стоны.

– Что, товарищ? – спросил его кабан. – Дела-то наши плохи!

– Да, – согласился барсук, – придется, видно, ноги протянуть.

– Чего мы ждем, – вскричала сова, – не мешало бы расспросить хорошенько ворону.

– Я уж искала ворону везде, да найти не могла! – пропищала сойка.

– Разве это была ворона? – спросил кабан. – Мне показалось, – сорока.

– Да и мне тоже, – сказал лось.

– А и в самом деле, кажись, это была сорока, – заметил барсук.

– Коли это так, – вскричал волк, – то я не помню, чтобы сорока когда-нибудь сболтнула правду.

– Значит, мы ждем напрасно! – заревели звери.

Шум сделался страшный, поднялись споры, брань и угрозы.

Тогда в середину круга выступил заяц.

– Господа! – вежливо заговорил он. – Я ведь был очевидцем, что известие о чуде принесла ворона; я готов клятвенно…

– Молчи, – рявкнул волк, да так громко, что бедный заяц со страха сел на корточки, – это все ваши штуки! Ты, заяц, лось, олень, – вы воспользовались этими днями, чтобы нагулять жиру, а мы едва передвигаем ноги! Вы извести нас хотели! А! Звери и птицы! – завопил он, вскакивая на ноги и обводя вокруг бешеным взглядом, а из красной пасти его белая пена комками падала на снег. – Кому жизнь дорога, кинемся на этих тварей! Вот так будет пирушка. Ха, ха, ха!

Произошла страшная свалка. Небо потемнело от множества поднявшихся на воздух птиц. Сова вцепилась острыми когтями в шубку одного неосторожного зайца и покатила с ним по снеговому полю, долбя ему в затылок и оставляя кровавый след.

Но наш заяц спасся каким-то чудом. Он бросился под куст, зарылся в снегу и – такой уж он был хитрый! – выждав, когда все разбежались, пустился, что было сил, домой.

Не переводя дух бежал он, расстилаясь пластом по снегу, не раз наскакивая на пни и перекувыркиваясь через них. Он слышал за собою замиравшие вопли истерзанных животных. Далеко уже он был, а ему все еще чудились эти вопли.

И вдруг он увидел… Да, это была она, лисица! В морозной пыли мелькнула ее плотоядная мордочка, фосфорическим блеском сверкнули глаза.

Заяц сделал отчаянный прыжок в сторону, кубарем слетев с обрыва реки на гладкий лед, прокатился на спине, причем в последний раз наверху обрыва заметил кончик пушистого хвоста лисицы, – и помчался под нависшими над рекой глыбами снега. Вот, вот сейчас его дом, – еще несколько сильных прыжков, и он в безопасности…

Заяц напрягал изнемогавшие мышцы, сердце его шибко и радостно билось… Вот, вот сейчас!

Еще одно усилие… Он добежал наконец до логова и с размаха юркнул под снег.

VI

А зайчиха ждала его с нетерпением. Сколько раз выходила она из логова, оставляя в нем своих маленьких зайчат, и, остановившись в поле, поворачивая длинные уши то в ту, то в другую сторону, прислушивалась по ветру, чуя в каждом малейшем звуке приближение зайца. Но кругом было тихо, безлюдно. Только ветер поднимал мелкий, сухой снег и, шурша по намерзшему насту, мчал его все дальше и дальше, к уходившему из глаз и узкой темной полоской сливавшемуся с небом горизонту. Только вековые сосны, как будто дремля под песню ветра, тихо качали своими мохнатыми верхушками, да проворная белка, прыгая с ветки на ветку, с легким шумом роняла в пушистый снег ошелушенную сосновую шишку.

Зайчиха уходила снова к зайчатам в логово, под своей теплой шкуркой согревала их озябшие тельца и, когда детеныши успокаивались и засыпали, снова выходила навстречу.

Чего, чего только ни передумала бедная зайчиха! Думалось ей, что зайца ее застрелили, что он попал в капкан, что его заклевала сова, заел волк. И вспомнилось, как с нею самою едва не случилась беда. Молода она тогда была и неопытна. Выбежала она как-то из норки пищу промыслить. Погода такая хорошая: накануне выпал первый снежок, – морозцем его прихватило, – лежит такой белый, чистый, и солнышко на нем сверкает. Бежит зайчиха, всем-то, всем любуется, все ее радует! Молодого деревца кору погрызла, пожевала сухой травки, а тут еще мужик, должно быть, лесом ехал, да с воза порядочный клок сена обронил. Сунулась к сену зайчиха, понюхала, душистое такое, должно сеянное! Вдосталь поела зайчиха сена, пить захотела и пошла к тому ручейку, про который знала, что он еще не замерзший. В таком удобном, глухом месте протекал. Присела на задние лапки, мордочку усатую обмакнула в ручей раз, другой, – хорошая вода, студеная, вкусная! Вдруг, откуда не возьмись, слышат зайчиха: «Тяф, тяф!» – залаяла собака. Сердце упало у зайчихи; как вскочит, метнется в сторону, а собака тут как тут, молодая, горячая, прямо на нее! Зайчиха от собаки – собака за ней. Взбежит зайчиха на горку, собака далеко позади останется, а с горки бежать зайчихе труднее: все через голову, кувырк да кувырк! Раз чуть было собака в спину зубами не вцепилась, да счастье помогло: как крикнет зайчиха, собака в сторону, она в другую – и пошли кружить по полю. Вот-вот догонит собака, а зайчиха схитрит, петлю сделает; собака то с разбега сунется по тому же направлению, а зайчиха уже вон где, совсем не с той стороны! Уморилась собака, язык чуть не до земли вытянула, стала сдавать; ну, тут и спаслась зайчиха, ушла от погони.

– Не случилось ли того же и с зайцем? – думает зайчиха. – Мне-то еще было с полгоря от одной собаки убежать, а бедняга, если попал на облаву под гончих, так уже и не жди его! – Думает это зайчиха, а слезы из косых глаз так и капают на подстилку. Жалко ей зайца! Как-то ей теперь с зайчатами жить придется? До весны далеко, с голода бы им всем не перемереть…

Последний раз вышла из логова зайчиха; ночь наступила. Мороз лют, все вокруг мерзлым паром подернулось. С высокого неба светит луна, и свет ее такой бледный и тусклый. Лес словно саваном в белую пелену оделся и стоит хмурый, молчаливый. Насторожилась зайчиха, слышит неладное что-то там вдалеке, словно вопли какие доносятся, птицы кричат.

Испугалась зайчиха, да скорее домой, сидит, ни мертва, ни жива, детей своим телом оберегает.

А заяц тут как тут! Вбежал, еле дух переводит, носом поводит, глазами косит, слова от него не добьешься.

Как ни пыталась расспрашивать его зайчиха, где был, что видел, да что случилось, ничего путем не могла узнать.

– От погони бежал, – только и мог вымолвить заяц, – лисица гналась…

Покачала головой зайчиха, думает, – завтра узнаю, а уж сегодня нечего спрашивать: вон он какой, устал, да и сам на себя не похож!

И точно, заяц, как прибежал, растянулся, так уже и не вставал больше. Дрема на него напала такая, словно он три ночи не спал, глаза сами собою закрылись.

И среди сна, точно что подтолкнуло зайца, он открыл глаза и был поражен яркой полосой света, которая неизвестно откуда проникла в логово.

– Что бы это значило? – подумал заяц. – Кажись, норка сделана хорошо, щелочки нет нигде, а свет проходит. Вылезти разве да посмотреть?

Он осторожно подполз к выходу, просунул мордочку, да так и ахнул от удивления.

Все изменилось вокруг. Снега не было и следа. Высокою волнистою муравою были покрыты поля, освещаемые жарким летним солнышком. Одетый зеленой листвою, весело шумел лес, а в нем пели птицы, носились бабочки, трещали кузнечики, и пчелы с веселым гуденьем хлопотливо сновали меж цветов, издававших благоухание.

Заяц совсем выскочил из норы; сердце его сильно билось от восторга: свершилось, значит, чудо, обещанное вороной! Любопытство побуждало его узнать подробнее, что сталось со зверями, которых он оставил в момент их распри. И он пустился бежать на ту поляну, окруженную со всех четырех сторон лесом, где происходил последний совет зверей.

Он бежал по цветущим полям, покрытым высокой травой, по роскошным нивам, на которых обремененные зерном колосья склонялись к земле, по пригоркам, на которых паслись стада коров и овец, перепрыгивал через ручейки, извивавшиеся по долинам в прихотливых серебристых узорах, – и так все кругом было хорошо, прекрасно, так манило весельем и счастьем, что он почти не узнавал издавна знакомых ему мест.

По дороге то и дело встречались его старые знакомые: спокойно прошел волк, сытый и довольный, пробежал кабан, в стороне безмятежно грелся на солнце барсук, и сова сладко подремывала, сидя на верхушке сосны.

Тут же, неподалеку от волка, без боязни паслась косуля; закинув за спину красивые рога, гулял олень, а в ветвях сосны, щебеча, резвились, окружая сову, разные мелкие пташки.