Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

Христос Воскрес!

I

Была страстная суббота. Веяло весной, и хотя накануне шел снег, который еще утром лежал на крышах белыми пластами и устилал мостовые, но в полдень выглянуло из-за туч солнышко и теплыми лучами растопило его, превратив в грязь.

На извозчичьем дворе, где всегда скопляется много навоза, в особенности было грязно; местами нельзя было даже пройти, и все, кому приходилось миновать двор, тщательно отыскивали удобные местечки. Дети, однако, бегали по двору, не разбирая ни луж, ни грязи, кто в отцовской шапке, почти закрывавшей глаза, кто в материнской кацавейке, доходившей до пяток и подпоясанной обрывком вожжи или веревки. Взманила ребят хорошая погода, и любо им дышать свежим воздухом после зимнего сиденья в душных извозчичьих квартирах.

Отцы уехали в извоз, а матери рады-радешеньки, что ребята не толкутся под ногами, не мешают чиститься, прибираться да готовить розговенье к великому празднику.

И раздолье ребятам на извозчичьем дворе! Правда, это не то, что в деревне, нет простора того, нельзя в поле выбежать, посмотреть, как мужики навоз возят, нельзя заглянуть в соседний лесок, что весь переполнен журчащими ручейками, и посмотреть, какие места показались из-под снега и сверкают на солнце полой водой, затопившей пучки прошлогодней, бурой травы, – ну, а все-таки и тут бывает занятно! Вон Петька Кургузый выволок тележку, на которой мать возит белье полоскать, запрягся вместо лошади и тащит ее по грязи, сопя и отдуваясь, словно невесть какую работу делает! Вон Танька вышла с маленьким братишкой на руках, дошла до кучки бревен, посадила его на припеке и сама села около, забавляет брата, песни поет, – а вон там, около конюшен, где возвышается целая гора дымящегося навоза, мальчишки расставили бабки ровно солдат в одну линию да играют себе.

Веселые крики и смех оглашают двор, а к ним присоединяется дружное гоготанье полощущихся в луже гусей да звонкое кудахтанье хохлатых кур, что пробираются по сухим местечкам да перескакивают с камня на камень, опасаясь замочить свои желтые лапки.

II

И так хорошо да весело было на дворе, что даже Ваське Кривоногому не посиделось в своей каморке. Степенно засунув руки в карманы шаровар, выполз он из подвала и медленно, переваливаясь с боку на бок, утиной походкой побрел по двору, внимательно поглядывая по сторонам.

Вася был круглый сирота. Отец и мать его умерли вскоре один после другого, и жил он раньше в деревне, у чужих людей. В прошлом году дядя его, извозчик, съездил в деревню и видя, что Васе не больно-то хорошо живется у чужих, взял его к себе.

Васю нельзя было назвать здоровым мальчиком: ростом он был ниже своих сверстников, худощав, бледнолиц, в силе уступал мальчикам моложе себя и, ко всему этому, обладал тонкими, кривыми ногами. Так его и прозвали на дворе – Васькой Кривоногим. Вначале он обижался на это прозвище, плакал, сердился, но так как ребятишки не переставали называть его кривоногим, а когда он наскакивал на них с кулачонками, то, случалось, и поколачивали его, то Вася наконец понял, что иначе его называть не будут, примирился с данным ему прозвищем, привык к нему и когда слышал, что с другого двора кличут «Кривоногий!», шел на зов.

В играх со сверстниками Вася редко принимал участие, больше потому, что, если случалось, что кто-нибудь шутя ударит его по спине – всякому другому это было бы, пожалуй, нипочем, – а ему становилось больно.

Чаще всего бледное Васино лицо можно было видеть в одном из окон подвального этажа, где жил его дядя и где мальчик, усевшись с ногами на подоконник, подолгу задумчиво смотрел на двор или налепливал на пыльные, грязные стекла вырезанные им из газетной бумаги фигуры людей, с вывернутыми, как у танцоров, ногами. Эти художественные произведения имели своих ценителей: около окна постоянно торчала группа ребятишек, и каждый считал своим непременным долгом поклянчить и выпросить у Васи штучку-другую «человечков». Вася охотно одаривал ребятишек и, когда собственный запас истощался, снова принимался за работу. Со временем искусство вырезывания значительно усовершенствовалось. Васины «человечки», вначале безглазые и безротые, под конец приобрели-таки эти необходимые дополнения; затем, на круглых головах «человечков» явились соответственные уборы в виде картузов, касок и шляп.

Искусство совершенствовалось не по дням, а по часам, и пытливый ум Васи не мог остановиться на одной точке развития: в пасмурный осенний день пыльное стекло подвального окна, ко всеобщему восторгу ценителей, украсилось неким фантастическим зверем, долженствовавшим изобразить лошадь. После лошади явились коровы, гуси, голуби, куры, и, наконец, каждый из ребят, приобревший уже этих полезных в домашнем быту тварей, мог насладиться получением недвижимой собственности в виде дома, настоящего дома с крышей и трубами, с множеством окон. Это была точная копия с того дома, в котором, как в улье, роилось и радостно жужжало беззаботное детское население.

III

Вася получил почетное название мастера, «мастака», о его бумажных произведениях отзывались с похвалой. Сам Вася заслужил среди товарищей глубокое уважение, и, конечно, не боями на кулачках, не знанием всех тонкостей «подножки». Как мирный любитель искусства, он презрел боевую славу сверстников и мало-помалу превратился в тихого, скромного мальчика, по одному слову которого десятки кулаков готовы были на защиту его от всяких покушений чужих мальчишек. Мирные занятия развили в Васе вдумчивость и наблюдательность. Стоило посмотреть на его маленькую фигурку, спокойно ковылявшую по двору и внимательно обозревавшую все его достопримечательности, чтобы сразу можно было решить, что эта фигурка гуляет неспроста и смотрит по сторонам вовсе не с целью считать ворон. Так это было и в момент нашего рассказа.

Вася только что проводил за ворота дядю Федосея, который выехал на Серке. Дядя с племянником проехали через двор, сидя рядом на пролетке; затем, Федосей высадил Васю при выезде и, сообщив, что он придет сегодня пораньше, чмокнул на лошадь, а Вася поплелся обратно, прошел передний двор и вышел на задний, где помещалась конюшня.

Его не развлекали ни песни Таньки, ни игры ребятишек, ни их громкий смех; ко всему этому он уже давно пригляделся и прислушался. Он спокойно прошел мимо кучки мальчишек, игравших в бабки, миновал конюшню и, взобравшись на роспуски, стал глядеть вдаль, где чуть-чуть синел обнаженный лес, и откуда тихий ветерок веял теплом.

Сквозь белые, легкие облачка солнце ласково светило с лазурного неба, высушивая кое-где гладкие булыжные камни; стаи воробьев с задорным чириканьем переносились с места на место.

«Вот и Пасха! – думал Кривоногий. – А там и совсем весна. В деревне хорошо весной! Отчего не всегда бывает весна? Спросить разве у дяди?»

Вася долго сидел на холодном железе роспусков, думая о разных предметах, попадавшихся ему на глаза. Наконец, слабые ноги его отекли, да и неумолчное чириканье воробьев стало ему надоедать. Он слез с роспусков и той же степенной походкой с перевальцем пошел обратно.

IV

Длинный, одноэтажный флигель был весь населен извозчиками. Многие окна, выходившие на двор, были открыты, и оттуда, вместе с суетливыми возгласами хозяек, вырывались запахи разной снеди, которую готовили к розговенью.

Кривоногий остановился у одного подвального окна и осторожно заглянул вглубь горницы. Около огромной, закоптевшей русской печи стояла известная всему двору зычностью своего голоса и сварливостью нрава тетка Лукерья и ухватом вытаскивала горшок. От усилий, с какими она действовала ухватом, толстые щеки ее покрылись багровыми пятнами, и на лбу выступили крупные капли пота.

Она открыла крышку горшка, и в окно потянуло сладковатым запахом свинины.

– Машка, а Машка! – кричала тетка Лукерья своей дочери, худенькой девочке в поношенном грязном сарафане. – Размесила творог? Ах ты дрянь этакая, что ж ты это делаешь, а? Творог лежит себе да лежит! Сейчас бери да размешивай! У! Пропасти на вас нет!

Тетка Лукерья на ходу дала подзатыльника вертевшейся около нее девочке и, увидя у окна Кривоногого, подняла гневное, красное лицо.

Вася быстро отошел от окна.

Он знал, насколько опасно под горячий час попасться на глаза тетке Лукерье, и боялся ее.

В дверях другой извозчичьей квартиры тетка Мавра, растрепанная, грязная, в сползшем с плеч сарафане, с мокрой мочалкой в руке изгоняла какого-то парня.

– Уйди, говорят тебе, уйди от греха! Я тут убиваюсь, мою, а ты мне следить пришел! Много вас тут, иродов, шляется, за всеми не уберешься!

Парень сперва молчал, тупо поводя вокруг большими навыкате глазами, наконец, не стерпел и ответил. Завязалась брань, которая окончилась тем, что тетка Мавра, ткнув парня мочалкой в лицо, захлопнула перед его носом двери.

Парень хотел вернуться и уже приоткрыл одну половинку дверей, но в образовавшуюся щель высунулась швабра, и он не решился и, сокрушенно покачивая головой, побрел в конюшню.

– Но-но! Одер! Куда тебя леший! – слышался оттуда озлобленный голос парня и топот лошади, по чему можно было заключить, что парень на бедном животном вымещает свою злобу.

Не успел Кривоногий сделать несколько шагов, как натолкнулся на новую сцену.

Два извозчика, ездившие на «ночных», из которых одного звали Иваном, а другого Степаном, в негодующих позах стояли друг против друга и, размахивая руками, переругивались на весь двор.

– Я тебе сапоги-то на что дал? На что дал сапоги, бессовестная твоя душа? – кричал Иван, наступая на Степана. – Надеть я тебе дал? Разок надеть, так?

– Не ори, не ори! – кричал в свою очередь Степан. – Подавись ты своими сапогами!

– Давай сюда! Чтоб сейчас тут были! В один момент! Вот подавай!

– Откуда я тебе возьму, коли в заклад снесены.

– А, в заклад! А почто заложил? Твои, нешто, сапоги, а? Окаянный ты человек!

– Чего орешь? Выкуплю, вот, на Пасхе… отдам!

– Ты мне теперь подавай, слышь? Люди в сапогах к утрене пойдут, а я в опорках? Бессовестная твоя рожа! Пьяница!

– Не ершись… не ершись, чего публику собираешь?..

– А почто заложил? Подавай сапоги, слышь, подавай!

Долго еще бранились извозчики, долго до Кривоногого доносились их крики, и, когда он невзначай обернулся, ему показалось, что извозчики стали толкать друг друга в грудь.

По всему двору раздавались крики и брань суетившихся людей. Повсюду шла уборка, мужики и бабы бегали с шайками и мокрыми швабрами.

Вася вышел за ворота, но и тут бросалась в глаза предпраздничная суетня. Мужчины и женщины торопливо сновали по тротуарам, неся в руках пакеты с разными покупками; извозчики, понуждаемые седоками, шибко гнали лошадей, рабочие толпами торопились домой, обгоняя прохожих.

Знакомый сбитеньщик, мальчик Федя, проходил мимо ворот, неся под мышкой куб, обернутый холстиной.

Он остановился перед Васей и так себе, ни с того ни с сего, свободной рукой надвинул ему на глаза картуз.

– Зачем балуешься! – тихо сказал Кривоногий, поправляя шапку.

Федя дернул его за нос.

– Оставь, я тебя не трогаю! – закричал Вася и повернулся, чтобы уйти во двор.

– Эх ты, кривоногий! – крикнул Федя и ударил его слегка по затылку.

У Васи навернулись слезы на глаза; однако, он ничего не сказал, а постарался только уйти подальше. Он был тихий ребенок и не любил ни ссор, ни брани, а тем более драк. Если случалось, что пьяные извозчики в квартире, где он жил с дядей, поспорят или разбранятся, Кривоногий уходил на двор, когда дело было летом, или, если дело было зимой и некуда было уйти, забирался на дядину койку и, спрятав голову под подушку, чтобы не слышать криков, так иной раз и засыпал.

Вася сидел на тумбе в самых воротах и поджидал дядю. Слезы высохли на глазах, а с ними исчезло и чувство обиды, хотя в первую минуту Кривоногий пожалел, что он не настолько силен, как Федя, чтобы ответить ему тем же.

Теперь его желание исчезло совершенно, и занятый ожиданием дяди Кривоногий забыл о случае с Федей.

Вася любил дядю, потому что добрее и лучше его не знает никого из окружающих. Дядя – маленький, седенький старичок. У него добрые серые глаза в мелких, лучистых морщинках, и седая борода по грудь. Он очень худощав, но когда наденет полушубок, а поверх синий извозчичий кафтан, то кажется довольно толстым. Говорит он медленно, тихо, а когда гладит Васю по голове, что бывает довольно часто, то у него появляется такая улыбка – о, эту улыбку трудно описать! – что сердце Кривоногого так и прыгает от радости, так и колотится в его тощей, маленькой груди.

Да вон и сам дядя едет тихонько на Серке и издали еще кивает и улыбается Васе. Вот он приостановил лошадь – должно быть, гостинца привез, – Кривоногий подбежал к пролетке и стал карабкаться на подножку. Дядя посадил его рядом и рысцой прокатил по двору, предварительно сунув ему леденец.

Кривоногий, по мере сил, всегда помогал дяде. Вот и теперь он отправился с ним под навес, где стоят кареты и дрожки, и, так как лошадь велика, и самому Васе не достать распрячь ее, то распрягает дядя, а он только принимает от него вожжи, уздечку, чрезседельник.

Пролетка поставлена на место, лошадь отведена на конюшню, где ей задан корм, и Вася шагает рядом с дядей, неся вожжи и путаясь в их длинных концах.

Пришли в каморку, отделенную от других тонкой переборкой с прорванными обоями, из-под которых местами выглядывают неоструганные доски; дядя снял шапку, перекрестился на икону и, прежде чем разоблачиться, искоса глянул на Васю.

А тот тоже смотрит на дядю во все глаза: больно что-то у него толсто за пазухой. Что бы там могло быть?

Только что Кривоногий хотел спросить, как дядя сам заговорил с ним:

– Поди-ко, Васютка, добеги до конюшни, посмотри… Кажись, я не запер?

– Запер, дядюшка!

– Ой ли? Смотри, друг, не обмишулиться бы нам с тобой? Что-то мне сдается, будто не запер.

– Сейчас, дяденька!

Кривоногий надел картуз и живо очутился за дверью.

V

Только что он выбежал, как дядя запустил руку за пазуху кафтана, достал оттуда слегка помятую, маленькую пасху на дощечке, небольшой кулич из тех, что продаются на ларях у рынков, и сахарное яйцо на розовой ленточке, все в цветках и зеленых листочках.

Пасху и кулич он завязал в платочек с разводами и поставил на окно, а яйцо, бережно взяв за ленточку, стал осматривать со всех сторон.

Он с любопытством и тщательно осмотрел каждый листик, каждый цветочек, даже пальцем потрогал: ничто не было сломано, все лежало на своем месте. Яйцо стоило целых двадцать копеек! Шутка сказать! Все придерживая бережно яйцо за ленточку своими большими, заскорузлыми пальцами, он смотрел по сторонам, очевидно, отыскивая место, куда бы его спрятать, но удобного места не находилось, и дядя Федосей смущен был не на шутку. Наконец, он придумал положить его в поставец, где хранилась посуда, т. е. чайник, пара чашек с блюдечками и сахарница. Засунул он туда руку, побрякал чашками и, наконец, скрыл яйцо под одной из них.

Все это было сделано как раз вовремя, потому что Вася уже входил.

– Ну что, заперто? – спросил дядя, как ни в чем не бывало.

– Заперто, дяденька! – отвечал Кривоногий.

– Эка память-то у меня какая! – оправдывался дядя. – Сам запер да забыл! Стар, что ли, становлюсь? Ну, Вася, теперь я буду снаряжаться.

– Куда, дяденька?

– Как куда? К заутрене, друг! Нынче такая заутреня, что в году раз только бывает! Большая заутреня! Нынче все пойдут, – который в церковь никогда не ходил, – и тот пойдет!

Говоря это, дядя Федосей не торопясь подошел к сундуку, который в ночное время служил кроватью Кривоногому, отпер его и стал вынимать чистую праздничную одежду: достал кумачную рубаху, хотя и ветхую, но без дыр, новый кафтан, жилетку, и так же, не торопясь, стал во все одеваться.

Вася сидел у окна и смотрел на двор. С каждой минутой все тише и тише становилось на дворе, и все гуще надвигались сумерки. А вот уже и совсем ночь наступила, и на темном небе одна за другой зажглись яркие звезды.

«Это души праведников!» – думает Кривоногий, убежденный в том рассказами дяди.

– Дядя, – спросил он вдруг, повернувшись к нему и задумчиво смотря, как тот застегивал ворот рубахи, – завтра Христос воскреснет?

– Христос воскреснет нынче ночью! – наставительно заметил тот. – Вот как ударял в колокол, начнется заутреня, и пропоют «Христос Воскресе», вот Он и воскреснет!

Вася долго молчал и все смотрел в темный квадрат подвального окна.

– А Христос, дядя, любит людей? – спросил он.

– Любит и грехи прощает. Он и разбойнику простил, который в Него уверовал. Христос всех любит, особенно бедных.

– А злых он любит?

– Всех Он любит, только за тех скорбит и ждет, когда к Нему обратятся.

– А Федьку любит?

– Какого Федьку?

– А вот сбитеньщика!

– И его любит.

– А кто ругается?

– Не нужно, Вася, ругаться.

– Да это не я, дяденька! Я не ругаюсь… Другие…

– Ну, то-то, смотри, не ругайся! Что Христос-то сказал? «Блаженни кротции, яко тии наследят землю».

– А это что же, дядя?

– Сердиться, браниться не нужно – и благо тебе будет!

– А что значит «благо»!

– Ну, значит, хорошо!

Кривоногий задумался немного и опять спросил:

– И тетке Лукерье будет хорошо?

– Ну почему я знаю? Может, и будет.

– А она сегодня сердилась, на Машку сердилась и ударила ее… И тетка Мавра, и дядя Иван, все сердились и ругались. А Федька мне шапку надвинул и по затылку ударил…

– Нехорошо! Ну, вот пойдут к заутрени, Богу помолятся, спокаятся, им и простится!

– Христос простит?

– Да, Христос.

– Он всех прощает?

– Всех. И кто тебе дурное сделал, тому нужно простить!

– А Его били? – тихо прошептал Кривоногий.

– Били и мучили, а потом на кресте распяли!

– Он и их простил, дядя?

– И их простил. И молился за них перед Отцом Своим. Помнишь, в книжке-то мы читали? Такая махонькая книжка, помнишь, небось.

– Помню! – чуть слышно отвечал Кривоногий и снова приник к оконному стеклу.

Дядя Федосей оделся во все чистое, помаслил голову маслом, причесался, засветил лампадку перед иконой Спасителя и совсем уже готов был идти в церковь.

– Ты и меня возьмешь к заутрени? – спросил Кривоногий.

– Нет, друг, не возьму! – отвечал Федосей.

– Возьми меня, дядя! – стал просить Вася.

– Нет, милый, никак нельзя! – убеждал дядя. – Кабы ты был побольше, слов нет, взял бы, а то больно ты у меня мал, замнут, пожалуй, народу-то страсть что будет!

И видя, что Вася неохотно остается дома, Федосей стал гладить его по голове и уговаривать:

– Останься, друг, лучше дома. Ведь утреня-то не скоро кончится, заснешь еще в церкви.

– Я не засну, дядя! – пытался возражать Кривоногий.

– Нет, Вася, останься, будь умницей. Я ведь святить пойду, ну куда тут с тобой, замнут еще грехом! А ты вот что: сенничок я постелю, все как следует быть, и двери снаружи запру, чтобы тебя не будить, а ты ложись себе с Богом! А ночью знаешь, что будет?

– Что? – так и вскинулся на него глазами Кривоногий.

– Христос-то ночью придет, да под подушку тебе яичко положит.

– Ну!

Кривоногий подошел к дяде и судорожно ухватился за его руку. Широко раскрытые глаза его блестели, на щеках горел яркий румянец.

– Это правда, дядя? Положит?

– Верно положит. Христос детей любит, особенно которые ежели старших слушаются, не супротивничают.

– А какое, дядя?

– Этого, друг, я не знаю, а только верно положит. Утречком проснешься, сунешь руку под подушку, ан там яичко лежит! Вот оно что!.. Арефьич! – крикнул Федосей за перегородку. – Собираетесь, что ли? Идти пора!

Арефьич был ветхий, полуслепой старичок, живший в углу и питавшийся подаянием.

– Кхе, кхе! – послышался за перегородкой старческий кашель. – Я… кхе, кхе, готов. Вот, молодцы… Кхе, кхе!

За перегородкой поднялась возня и шуршанье: то извозчики Петр и Таврило снаряжались идти к заутрени, да Домна, извозчичья артельная кухарка, шуршала своим новым, туго накрахмаленным платьем.

«Бом!» – раздался удар колокола, и долго еще слышался его отзвук.

Федосей набожно перекрестился и взялся за шапку.

– Смотри же, Вася, – сказал он, – двери я запру, а буде кто станет стучаться, скажи, что все, мол, к утрени ушли. Утречком вернусь, разговеемся, как следует быть, пасхи поедим, кулича, буженинки нам Домна наварила… Мясца-то ты давненько не едал, вот и поедим, разрешается! Огонь-то я потушу, беды бы какой не стряслось, а тебе от лампадки светло будет.

Захватив с окна узелок и погасив свечу, Федосей вышел в сени, где его поджидали парни, Домна с Арефьичем, и запер снаружи двери на ключ…

VI

Кривоногий остался один.

Он постоял еще немного в сенях, прислушиваясь к шуму удалявшихся шагов, и в потемках, ощупью, побрел в свою каморку.

Угол, в котором висела икона и ярко горела лампадка, был освещен довольно сильно, но во всей каморке был полусвет.

Причудливые тени ложились на закоптевший потолок и грязные, покрытые масляными пятнами стены.

Тень от дядина кафтана, брошенного на табурет, представлялась каким-то скорчившимся уродцем.

Кривоногий чувствовал, как учащенно билось его сердце. Ему не впервые случалось оставаться одному, и он, бывало, преспокойно ляжет спать; но теперь, почему-то, спать ему не хотелось, да и вообще чувствовалось как-то не по себе: разные мысли лезли в голову.

Чтобы развлечься немного, он придумал себе занятие – убрать комнату. Он взял дядин кафтан, поставив табурет к углу, стал на него и повесил кафтан на гвоздь. Затем переставил, как следует, два другие табурета, смахнул крошки со стола, отыскал веник и чисто вымел каморку. На все это потребовалось несколько минут, – дядя еще до церкви не успел дойти, – а так как Кривоногий решился не ложиться спать и ждать возвращения дяди, то времени оставалось много.

Колокол все продолжал гудеть с расстановкой, и эти звуки были какие-то торжественные.

Грустно стало Кривоногому, он взобрался на подоконник и прильнул лицом к оконному стеклу.

На дворе было темно и тихо, – не слышно было ни человеческого голоса, ни звука, и только колокол отдаленно гудел.

Не прошло и получаса после принятого Кривоногим решения не спать, как глаза его стали слипаться, и он, совершенно незаметно для себя, несколько раз клюнул носом.

Всеми силами стараясь побороть сон, он насильно таращил глаза в темное пространство двора, но кончил все-таки тем, что, не раздеваясь, лег на сундук.

И странное дело! Только что он расположился на своем сенничке, как сонливость словно рукой сняло, глаза перестали слипаться, а, наоборот, пристально устремились на ярко теплившуюся лампадку перед иконой Спасителя.

По утрам и по вечерам Кривоногий всегда молился перед божественной иконой Спасителя, и ему до малейшей черточки было знакомо в ней все: и почерневшая риза с блестящими выпуклостями орнамента, и светлый полукруг венчика с расходящимися полосками сияния, и терновый венок, и, наконец, самый лик Христа, милосердный, кроткий, с грустно смотревшими глазами…

Но теперь Кривоногого поразило в лике Христа что-то такое, чего не было прежде: живое, одухотворенное, что невольно приковало его внимание.

Подвернув левую руку под голову, весь сжавшись в комок, мальчик лежит и упорно смотрит на икону, не сводя с нее своих расширенных зрачков.

А колокол все гудит торжественно.

«Немного осталось», – думается Кривоногому, – «и вот Он воскреснет! И расточатся врази Его, – враги, которые били и мучили Его. За что мучили? Ведь Он никому не хотел зла, всех любил, всем делал добро».

И в горячей голове мальчика идет непосильная работа, мелькают отдельные представления, слова и выражения, вычитанные когда-то дядей из маленькой книжки и пришедшие теперь на память.

VII

Тишина.

Та особенная ночная тишина, в которой как будто слышится невидимое, немое присутствие кого-то, кто забрался, быть может, вот в тот темный угол, притаился и тихонько чем-то шуршит.

Кривоногий знает, что это шуршат тараканы, которых видимо-невидимо в их комнатке, – все набегают из кухни, – но все-таки жутко становится ему, и он еще упорнее смотрит на икону.

Торжественно и медлительно звучит колокол. Там, в церкви, много стоит народу, и все молятся Ему, и дядя, и Домна, и Арефьич, священники ладаном кадят, и певчие поют…

Что бы стоило дяде взять его с собою? Там так хорошо!

А вот и последний удар колокола, и уже совсем тихо стало.

Вася ждет, не прогудит ли колокол снова, – нет, видно, больше не будет, – утреня началась…

Опять что-то шуршит в углу, даже, как будто, писк слышится! Мыши, должно быть: в квартире их тоже довольно, даже Кривоногий видел как-то мышку, как пробежала, – серенькая такая, мордочка остренькая и хвост длинный.

Да лучше не прислушиваться к ночным звукам, – мало ли чего ни бывает ночью? Вон капля воды канет, да так иной раз звонко, что кажется невесть что.

Двери заперты, никого нет, все тихо, чего бояться Кривоногому?

Он и не боится, он знает, что ничего быть не может, он только вот все упорнее да упорнее смотрит на икону, как бы стараясь разглядеть что-то сквозь отяжелевшие веки.

А это нечто – ужасно странное и интересное явление. Лампадка все время горела тихо, не колеблясь, ровным огоньком вверх, а тут сквозняком, что ли, потянуло, или уж от чего-либо другого, только огонек лампадки как будто стал мигать, покачиваться из стороны в сторону, и то гаснуть, то вспыхивать снова.

И вдруг Кривоногому показалось, как будто лик Спасителя зашевелился в рамке.

Он широко раскрыл глаза, рукою провел по ним.

Да, движется! Вот еще и еще!

Священный ужас объял его. Сердце шибко заколотилось в груди, он хотел крикнуть, сказать что-то, хотел пошевелиться, и словно внезапно онемел, да так и остался, не будучи уже в силах оторвать глаз от иконы.

В ту же минуту лампадка вспыхнула, и выступивший из венчика ризы оживший лик Христа осветился не одним ее светом, а тысячами огней, что наполнили ярким светом всю убогую каморку извозчика, и сотни невидимых колоколов зазвонили радостным, ликующим звоном.

Неизъяснимым восторгом забилось сердце Васи. Дрожа всем телом, он вскочил с сенника и с рыданиями упал перед Тем, кто, подобно тени, в легкой одежде, едва касаясь пола ногами, стоял перед ним в лучезарном сиянии Божества, а в пальцах, сложенных для благословения, держал яйцо.

Христос воскрес!

А колокола звучали все сильнее и сильнее, и бесчисленные хоры крылатых ангелов в торжественно-святой песне прославляли Христа.

– Боженька! Боженька! Хороший, дорогой Боженька! – захлебываясь в рыданиях, лепетал Кривоногий, и много, много хотел он сказать, повиниться в своих маленьких грехах, хотел что-то объяснить, о чем-то просить, хотел рассказать дяде, Арефьичу, всем-всем рассказать, – и не мог!.. Восторг невыразимого блаженства сдавил ему грудь, стеснил дыхание, он чувствовал, что еще одна такая минута, и он умрет, умрет от радости!

Отстояв после заутрени раннюю обедню, Федосей, Домна и Арефьич с парнями все вместе отправились домой. Святость праздника и торжественность службы так растрогали и умилили всех, что дорогой никто не промолвил ни одного слова.

Вернувшись в квартиру, все сели разговляться, а Федосей отправился в конюшню поить лошадь.

Когда он вернулся в свою каморку, в ней было совершенно светло, и косые лучи восходящего солнца золотили оконные косяки.

Осторожно, на цыпочках, подошел Федосей к поставцу, достал яйцо и приблизился к сундуку, на котором, свернувшись калачиком, крепко обхватив голову рукой, спал Кривоногий.

Федосей постоял с минуту перед ним и, тихонько запустив руку под подушку, положил туда яйцо.

Затем, он накрыл стол чистой скатертью из грубого полотна, поставил принесенные с собою кулич, пасху и пяток очищенных от скорлупы яиц, и, когда все было готово, снова подошел к Васе и стал его будить.

Кривоногий проснулся и устремил на дядю широко раскрытые, испуганные глаза.

– Христос воскрес, Вася! – торжественно провозгласил Федосей и, притянув к себе его голову, троекратно поцеловал.

Васе показалось, как что-то теплое капнуло на его щеку.

– Дядя! – прошептал он, весь дрожа под впечатлением ночного видения. – Дядя… я видел… Яйцо… Он приходил, принес Сам!..

Вдруг, как бы вспомнив что, мальчик сунул руку под подушку и выдернул сахарное яйцо на розовой ленточке, все облепленное цветами и листочками.

Словно кто сжал ему горло, – он не мог проговорить слова, издать звука. Глаза его широко раскрылись, лицо перекосилось какой-то странной, болезненной улыбкой, и, крепко прижимая яйцо к груди, в страшных истерических рыданиях, он упал на плечо дяди.

Федосей обомлел и растерялся. На крик Васи вся квартира сбежалась в каморку.

Тетка Домна трясла и тормошила Васю, Арефьич притащил пузырек с богоявленской водой, дрожащими пальцами старался откупорить его и, набрав воды в рот, прыскал ею в лицо мальчика.

Хотели даже посылать за бабой-знахаркой, но Вася понемногу успокоился и перестал рыдать.

Тогда он рассказал дяде свой сон. Федосей был поражен и смущен не менее Васи, но затаил в душе чувства, волновавшие его, и по наружности был спокоен.

Весеннее солнце светило с голубого, безоблачного неба, когда Федосей с Кривоногим вышли за ворота. Ни снега, ни грязи как не бывало. Оттуда, где синел лес, веяло теплом. Воробьи чирикали, петухи горланили во всю мочь. По тротуарам, разодетые по-праздничному, с веселыми, радостными лицами, проходили люди и, встречаясь друг с другом, христосовались.

Тетка Лукерья встретилась с Кривоногим. Она была в новом, необычайно ярком сарафане и, увидя Васю, похристосовалась с ним. Вчерашнего раздражения не было и следов, и ее круглое, красное лицо весело улыбалось.

В воротах в самом дружелюбном настроении стояли Иван со Степаном и, обменявшись красными яичками, сговаривались идти на гулянку. Оба были одеты во все чистое, по-праздничному, а у Ивана сапоги были обильно смазаны дегтем.

Мимо Кривоногого проходил Федя.

Он был одет по-праздничному, и карманы его новых шаровар оттопыривались.

– А, Вася, здравствуй! – крикнул Федя. – Христос Воскресе!

Они троекратно облобызались. Федя сунул руку в карман и, вынув красное, как бурак, яйцо, передал Кривоногому.

– Приходи ужотко к нам! – крикнул он, удаляясь. – Весело будет! Яйца будем катать! Придешь?

– Приду! – отвечал Кривоногий.

Он стоял у ворот и смотрел на уличное движение…

Казалось, что и в этом голубом, беспредельном небе, по которому, подобно клочкам белого газа, неслись легкие облачка, и в ярких лучах солнца, в неумолчном чириканьи воробьев, в шумном, непрестанном движении народа, в веселом трезвоне колоколов, – во всем, во всем был свой особенный, торжественный смысл – и этот смысл заключался в двух только словах: Христос Воскрес!