Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

Что же такое случилось, – недоумевая, спрашивал себя заяц. – Хищные звери давно должны были бы съесть и оленя, и косулю, а вот они ходят вместе, никто не питает к другому зла, никто никого не боится. Неужели и вправду свершилось чудо? Так отчего же оно свершилось, кто это сделал? Хоть бы одним глазком взглянуть мне на него; повидать бы мне хоть того старца, о котором говорила ворона, он ведь мудрец и уже, наверное, знает.

И заяц побежал дальше… Он бежал день, два, три, ни на минуту не отдыхая и сам удивляясь, откуда у него силы брались. Он пробежал огромные пространства, может быть, целые сотни верст, и везде видел одно и то же. Везде он видел счастье, довольство, благоденствие. Не было распрей и ожесточенных битв, и даже человек, самый опасный и самый злой, каким его считал заяц раньше, сделался тихим и кротким.

Как тысячи лет тому назад, он ходил свободно по земле, ничем не вооруженный, без боязни появлялся между дикими зверями, спал на голой земле, питался злаками полей, которые с трудолюбием обрабатывал сам.

И вот, наконец, когда наступила ночь, заяц взбежал на одну высокую гору, и только что очутился на ней, как вспомнил, что это должна быть та гора, о которой говорила ворона.

Только что он вспомнил это, как при ярком свете луны увидел на самой вершине фигуру старца в длинной белой одежде.

– Кто тут? – послышался зайцу голос старца.

– Это я – заяц! – отвечал он.

– Чего же тебе нужно?

– А вот я выбежал из логова и увидел большое чудо: все кругом изменилось! Была зима – стало лето, звери терзали друг друга, а теперь живут мирно, и хотелось бы мне узнать, отчего это так случилось? Ты, говорят, человек мудрый, ты предсказал все это. Расскажи мне, отчего вдруг счастье и довольство наступили на земле?

– Изволь, – кротко отвечал старец. – Ты, самый ничтожный из зверей, ты больше других страдал от своей беспомощности, пусть же ты первый об этом и узнаешь! Слушай: были дикие, страшные времена. Люди мало чем отличались от зверей: убивали, уничтожали, изводили друг друга. Сильный угнетал, издевался над слабым, а тот над слабейшим, и ни любви, ни правды между людьми не было на земле. Но смотри: времена эти прошли, – и вот, свет озаряет землю, и все живущее на земле, все твари и люди преисполняются любовью друг к другу. И этот свет – знания, наука! Веками лучшие и умнейшие из людей добивались этого знания, жертвовали своим счастьем, жизнью даже, – веря, что рассеется мрак невежества и наступит золотой век!.. И вот, смотри: даже небо сияет, и звезды, смотри, как блестят! А там, где север угрюмый, где вечный холод и мрак, смотри, что сделалось там!

Заяц взглянул по тому направлению, куда указывал ему старец: нестерпимо яркий свет расходящимися цветными лучами блеснул ему в глаза…

И это было начало золотого века…

Небывалое представление

I

Закутанная в большой платок, семилетняя Эльза сидела в холодной уборной цирка, держала в руке половину булки с сыром и, ожидая начала репетиции, сквозь запыленное окно смотрела во двор. Там стояла дорожная фура с изображением двух конских голов; под головами красовалась надпись: «Сегодня небывалое представление по новой программе».

Около фуры бродил старый цепной пес Фингал; бока у него были впалые, облезшие, кончики ушей отморожены, а на спине шерсть взъерошена.

Не найдя под фурой ничего съедобного, Фингал подошел к окну, лег, положил морду между вытянутыми передними лапами и начал смотреть на девочку с мольбою в тусклых глазах.

Эльзе стало жаль его. На дворе мороз, а Фингал должен постоянно находиться там; его даже почему-то не пускают в конюшни. Из старых досок для него сколочена будка с большими щелями, сквозь которые дует холодный ветер и сыплется снег. И притом в будке так мало соломы, что Фингал, прежде чем улечься, все кружится и никак не может зарыться в нее. Нередко, проходя по двору, Эльза слышит, как Фингал ворчит и даже стонет.

Сегодня, вероятно, его забыли покормить – вон как он просит, бедный, глазами! Но что же она ему даст? Разве остаток завтрака, который она с удовольствием доела бы сама? Бедный Фингал, какие у него жалкие глаза! Вот он поднялся, близко подошел к окну и хрипло залаял…

Эльза, не раздумывая, вскочила на подоконник, быстро открыла форточку и кинула собаке булку. Фингал налету схватил ее и с жадностью проглотил.

В эту минуту чьи-то руки обхватили девочку сзади и поставили ее на пол. Обернувшись, Эльза увидела озабоченное лицо отца.

– Это еще что такое? Ты хочешь простудиться? – воскликнул он.

– Я открыла на минутку, папа! Фингал так голоден…

– И ты ему отдала завтрак?

– Не все… Что оставалось!

– Это к чему? Не хочешь ли ты накормить всех здешних собак?.. Да еще открываешь на морозе форточку!.. Пожалуйста, чтобы больше этого не было!

– Хорошо, я не буду! – сказала Эльза, опустив белокурую голову. – Но бедный Фингал…

– А, ему давно пора издохнуть, твоему Фингалу! Мы не обязаны кормить хозяйских собак, тем более, когда самим нечего есть! – ворчал Фосс, засунув руки в карманы потертого пиджака, расхаживая по уборной и притрагиваясь рукою к стоявшей в углу печи. – Ну да, так и есть! Опять не топлена! Тут немногим теплее, чем на улице! Фрол! Эй! Фрол!

В дверях показалась всклокоченная голова мужика.

– Чего вам? – спросил мужик.

– Отчего не натопили печку? Лень?

– Не лень, дров нету!

– Как нет? Спроси у хозяина.

– Не дает! Не велит, вишь, торопить… Сегодня, сказывает, тепло.

– Тепло? Пятнадцать градусов!.. Заморозить он нас хочет, что ли?

– А мне почему знать! Говорили бы сами…

– Сами, сами! Ну что там? Кончено, что ли?

– Надо быть.

Отец взял Эльзу за руку и сказал:

– Пойдем!

II

В проходе они должны были прижаться к стенке, чтобы дать дорогу хозяину цирка, Петрелли, выезжавшему с арены на рыжем коне. Фосс снял шляпу и пробормотал приветствие; хозяин чуть притронулся рукою к полям цилиндра. Он был груб, взыскателен, и артисты, в особенности Фосс, боялись его. Бедняк состарился для роли клоуна; его держали в труппе из-за дочери, которая еще не перестала нравиться публике и делала сборы.

В цирке было темно. Только кое-где в проходах светились керосиновые лампочки, да посередине арены горел газовый рожок, слабо освещая взрыхленный копытами сырой песок и потертую плисовую обивку лож. Тут было еще холоднее, чем в уборной. Пахло сыростью и конюшней.

Эльза, одетая в короткое кисейное платьице и трико, обутая в тонкие башмаки, чувствовала озноб.

Слуга вывел на арену старую, белую лошадь с широкой спиною. При появлении Эльзы с отцом, Плэзир (так звали лошадь) покосился на них глазом и замотал головой. Фосс подошел к коню, потрепал его по шее, подтянул подпругу, укреплявшую на спине лошади круг, обитый красным сукном с засаленной, порванной бахромою, и, подставив ладонь, помог Эльзе вскочить на коня.

– Allez! – крикнул Фосс.

Плэзир тихой рысью обежал арену. Эльза сидела на круге, не держась, и болтала ногами. Слуга вышел на середину арены с длинным бичом.

Эльза вскочила на ноги и, стоя, объехала еще раз. Сдвинув брови, Фосс внимательно следил за каждым движением дочери, потом поднял голову и крикнул кому-то, сидевшему в темном куполе цирка:

– Давай!

Сверху медленно спустилась гибкая, сплетенная проволока, на конце которой был крючок. Фосс взялся за конец проволоки, с силой потянул ее и, удостоверившись в прочности, прицепил крючок к поясу дочери.

Плэзир стоял неподвижно. Эльза, раскрасневшись от езды, маленькой ручкой трепетала по холке лошадь и весело болтала с отцом.

– Хорошо, папа? Правда, хорошо? Я теперь крепче держусь на ногах? И нисколько не качаюсь… Ты не заметил, нет?

– Да, да! Ты у меня молодец! Из тебя скоро выработается настоящая артистка! Чуточку только побольше внимания, Эльза! Джемс, готово?

Этот вопрос был обращен к слуге, маленькому, бритому человечку с лицом обезьяны, принесшему на арену шест и широкую цветную ленту.

– Готово! – мрачно отвечал Джемс.

Фосс отпустил поводья лошади, и та пошла полной рысью. Джемс из шестов устроил барьер, потом взялся за один конец ленты, Фосс за другой, и оба стали подводить ленту над уровнем спины так, чтобы в то время, когда Плэзир перескакивает барьер, Эльза могла перепрыгнуть через дорогу.

Первый скачок удался. Эльза радостно вскрикнула; но лицо отца было серьезно, только углы губ чуть-чуть улыбались. Второй скачок был не особенно удачен – Эльза оступилась; но проволока удержала ее, и девочка повисла в воздухе. Фосс быстро схватил ее за талию. Губы его дрожали, как в лихорадке, лицо было бледно и судорожно подергивалось.

– Какая неосторожность! Тебе больно, да? – спрашивал он, держа девочку на руках и не решаясь отпустить.

– Нет, нет, папа! Чтобы! Ничуть! Я сама виновата! Но теперь этого больше не будет. Я должна добиться, чтобы прыгать как следует. Начнем опять!

– Да, начнем! Только, пожалуйста, Эльза, внимания, внимания больше. – Фосс взял коня за повод. Ну, мы начинаем! Не так ли, дитя мое?

Бич громко щелкнул, и Плэзир с Эльзой помчались по арене.

III

Вечер был морозный, ясный; на темном небе горели крупные звезды. К подъезду ярко освещенного цирка группами тянулись пешеходы и подъезжали экипажи. Входная дверь ежеминутно хлопала, пропуская зрителей, которые вереницей поднимались по лестницам цирка. Арена была освещена. Песок правильно выровнен в круге. Повсюду горел газ, было светло и весело, и ничто не напоминало тот же цирк утром; даже потертая, плисовая обивка ложь походила на новую.

Все места были заняты, в особенности в верхних ярусах, где, по случаю рождественских праздников, было много детей.

Оркестр заиграл марш. На арену верхом на кровном арабском коне рыжей масти выехал Петрелли в черном сюртуке и цилиндре. Он объехал сцену, раскланиваясь. Оркестр начал играть вальс. Рыжий конь, подстегиваемый хлыстиком, принялся вальсировать. У него были такие красивые ноги, и он так отчетливо выделывал па!

Затем принесены были четыре стула. Конь поочередно ронял их ударом копыта, поднимал и ставил, взявшись зубами за спинку, каждый раз при этом мотал головой, как бы выражая удовольствие.

Вдруг раздался крик, и два клоуна, Туке и Дуке, в пестрых балахонах, кувыркаясь, выбежали на арену. Публика встретила их рукоплесканиями.

Клоуны заговорили по-английски, поссорились, надавали друг другу пощечин, и Дуке представился заболевшим. Туке принялся его лечить: зарыл всего в песок, насыпал песку ему на голову; но вдруг Дуке чихнул, и лечивший его упал. Дуке вообразил, что он умер, и стал искать места, куда бы спрятать тело товарища.

Он представлялся испуганным, дрожал всем телом и вращал выпученными глазами. Найдя пустую ложу, он хлопнул себя по лбу, показывая, что ему пришла счастливая мысль; затем схватил неподвижно лежавшего Тук-са и стал тащить к ложе. По дороге он садился на песок и отдыхал, потом щекотал товарища, таскал его за волосы, дергал за нос, вскакивал даже к нему на спину, стараясь возвратить его к жизни; но тот не двигался. Наконец, Дуке втащил товарища в ложу, забил его под стулья, стульями загородил вход в ложу и, отдуваясь, отирая со лба пот, вернулся на арену. Тем временем Туке тихонько убежал из ложи. Дуксу вздумалось взглянуть, как он скрыл товарища; он подошел к ложе и, увидя, что Тукса нет, испугался, задрожал и стал спрашивать у публики. Но вдруг он увидел Тукса, который спокойно прогуливался по арене и даже пел. Дуке обрадовался и бросился навстречу; друзья заключили один другого в объятия, расцеловались и, устроивши из себя «железную дорогу», уехали с арены.

– Браво, браво! – кричала публика.

Заиграла музыка, и Джемс, во фраке со светлыми пуговицами в сапогах с красными отворотами вывел на арену Плэзира. На нем было светло-голубое газовое платьице с букетами вокруг, усеянными серебряными блестками, и белые атласные башмачки.

Весь цирк встретил маленькую наездницу рукоплесканиями. Эльза грациозно раскланивалась, посылая публике воздушные поцелуи. Ей было весело при виде хлопавшей толпы зрителей; музыка, блестящее освещение, наряды дам, ее собственный красивый наряд заставляли шибко биться ее сердце.

Все внимание публики было обращено на любимицу Эльзу, и никто не заметил, как на арене появился Фосс.

Теперь его нельзя было узнать. Он был в широком, испещренном уродливыми фигурами балахоне клоуна, в войлочном колпаке и в желтых, с загнутыми вверх носками, башмаках.

Бритое лицо его было густо вымазано белилами, а на месте бровей налеплены были два черных треугольника, придававшие лицу глупо-вопросительное выражение.

Тут, перед публикой, отец и дочь должны были играть комедию и делать вид, что они друг другу чужие.

И в то время, когда Эльза, сидя на лошади, совсем похожая на маленькую, красивую бабочку, шагом объезжала арену, отец комически шагал подле, снимал колпак и раскланивался перед Эльзой, прикладывая то одну, то другую руку к сердцу.

Музыка заиграла в быстром темпе. Слуги принесли барьер и ленту. Фосс ловко поймал проволоку, прикрепив дочь, и шепнул:

– Внимание, внимание, Эльзочка, дитя мое!..

Затем, перекувырнувшись, он начал, махая колпаком, погонять белого коня.

Плэзир уже перепрыгнул первый барьер, как вдруг Фосс с ужасом заметил, что проволока, вместо того, чтобы следовать за Эльзой, неподвижно висит на воздухе!

Холодный пот выступил у него на лбу, сердце упало. Он взглянул еще раз… Так и есть: проволока свободна! Но куда же девался крючок! Неужели сломался? Или снялся с пояса? Неужели он, Фосс, второпях не надел его как следует?

Туманом заволоклись глаза Фосса. Он стал протирать их… Боже мой, не сон ли все это? Не ошибся ли он? Нет, нет! Вот она, проволока, висит неподвижно и так далеко от Эльзы; а бедный ребенок, не сознавая опасности, не зная того, что, стоит ей только оступиться, она моментально упадет, ударится о край ложи и разобьет или череп, или грудь, улыбается на рукоплескания, посылает поцелуи публике и вот-вот готовится к опасному прыжку через ленту. Вот и Джемс уже вскочил на барьер ложи с лентой в руках и ждет, когда Фосс с середины арены возьмется за другой конец ее.

«Что делать? Что предпринять? Не прекратить ли представление? – мелькнуло в голове Фосса. – Но нет, это невозможно! Петрелли строг и взыскателен. Он разорвет контракт… Куда деваться, где искать куска хлеба?.. Да и поздно, поздно уже… Все кончено!»

Эти мысли в один момент промелькнули в голове Фосса, в момент, в который он все равно не успел бы ничем предотвратить опасность… Музыка играла веселый галоп. Фосс увидел, что лента натянута и страшная минута наступила…

В мгновение ока старый, тяжелый Фосс с легкостью юноши перебежал арену и дрожавшими руками схватился за круп лошади…

Он не отстанет от коня! Никакая сила не оторвет его, он будет тут, чтобы в момент опасности схватить дочь на руки.

Эльза с удивлением взглянула на отца.

«Как? Разве он не будет держать ленту? Он делал это всегда! Что с ним? Зачем он тут?» – спрашивал ее взгляд.

О, как бы хотел Фосс выражением лица, своего настоящего лица, ободрить милого ребенка, сказать ей: «Не бойся, Эльза, не бойся, я тут!» Но на нем была маска глупой, шутовской рожи, которая выражала идиотский смех, и только из пересохшего горла вылетело несколько бессвязных слов:

– Внимание, Эльза!.. Бог…

И они помчались… Дочь, не сознающая опасности, веселая, стоя на круге, и отец, – держась за круп лошади.

Публика хохотала… Тем, кто видел раньше этот номер Эльзы, понравилась новая вставка, заключавшаяся в том, что клоун, соревнуя наезднице, вздумал делать, вместе с лошадью, прыжки через барьеры. Это было смешно. Смешно было видеть, как человек, очевидно, не молодой, задыхаясь от усталости, путаясь в широком балахоне и упорно держась за лошадь, прыгал через барьер.

Вот роковая лента! Мгновение, – и она осталась позади… Эльза чуть покачнулась, но удержалась на круге.

Плэзир остановился. Цирк дрожал от рукоплесканий. Эльза раскланивалась, посылая воздушные поцелуи, прикладывая руку к сердцу.

А Фосс лежал на песке. Он ушиб ногу о барьер и чувствовал сильную боль. Но то, что он лежал на песке почти без дыхания, грязный, оборванный, больше всего смешило публику, и она, много лет уже не обращавшая внимания на клоуна, кричала:

– Браво, Фосс, браво!..

Он поднялся и кланялся, держась за ногу. В глазах его был туман, и сквозь этот туман он видел бесчисленные лица зрителей, которые все соединились в одно лицо с ужасным выражением веселой жадности к зрелищам и жестокости к человеку…

IV

Фосс сидел в уборной, держа на коленях Эльзу и крепко прижимая к груди ее белокурую голову. Дочь не могла видеть, как из глаз отца выступали крупные слезы и, катясь по щекам, размазывали бывшую на них краску.

Цирк шумел. Слышались рукоплескания, стучанье палками, до уборной доносились крики:

– Браво, Эльза, браво!..

Мрачная фигура Джемса в третий раз уже появлялась в дверях.

– Г. Фосс, зовут mademoiselle Эльзу, – пожалуйте! – говорил он.

Фосс смотрел на него глазами, полными слез, не понимал, чего тому нужно, и, все крепче прижимая голову дочери к груди, шептал:

– Эльзочка, дорогая моя! Милое мое дитя! О, если бы ты только знала… Но я не скажу; нет, нет, этого не нужно говорить!.. Сегодня ты была молодцом, совсем молодцом!.. Как ловко перепрыгнула ты через ленту! О да, очень, очень ловко! И я знаю, ты всегда будешь такою. Ведь ты моя надежда, моя гордость…

– Но зачем же ты плачешь, папа? – спрашивала Эльза.

– Я? Я плачу? Что ты! Тебе показалось!

– Я вижу слезы на твоих глазах.

– Ты видишь слезы? Да? Ну, может быть! Но если я плачу, то от радости, от радости, Эльзочка, что у меня такая умница дочь!

А нога его болела все сильнее и сильнее, и он со страхом думал, что ему надолго, может быть, даже навсегда придется отказаться от участия в представлениях…

Кегельный король
Сказка

Глава 1-я, о том, кто был кегельный король, и в каком хорошем обществе он находился

Жил на свете кегельный король… Конечно, нельзя сказать, чтобы он жил так, как живем мы, люди, да и свету-то там, где он находился, было очень мало: в конце длинного коридора, по которому с грохотом катались кегельные шары, он стоял на небольшой, квадратной площадке, днем освещенной единственным, узеньким, запыленным оконцем, а по вечерам – спускавшейся с потолка чадной керосиновой лампочкой.

Но при всем этом, кегельный король не только был чрезвычайно доволен своим положением, но, памятуя свое высокое происхождение, с презрением относился ко всему окружающему.

Правда, он был строен, прекрасно выточен и отшлифован и на целую голову возвышался над простыми кеглями, которые, подобно блестящей свите, окружали его; но зато ему постоянно приходилось получать удары шара и, падая, заставлять падать других. Пожалуй, всякий другой на его месте не был бы доволен той ролью, которую ему приходилось играть в жизни, потому что падать и увлекать своим падением других не совсем-то приятно; но, как уже сказано, кегельный король был очень горд и тщеславился тем, что, находясь постоянно в обществе людей и вслушиваясь в их разговоры, шутки и смех, сам, как ему это казалось, служил «высшим интересам общества».

Еще пуще увеличивало его гордость то обстоятельство, что все те, которые приходили играть в кегли, чрезвычайно интересовались им, т. е. собственно его падением, и каждый раз, как он падал, увлекая других, приветствовали этот факт радостными восклицаниями и рукоплесканиями…

Одно, что не нравилось кегельному королю, – это когда мужик Евсей, который обязан был ставить его на середину, иногда, в сердцах, толкнет, бывало, его ногой. Но и с этим впоследствии кегельный король примирился: он слишком долго вращался в обществе людей, чтобы не заметить, что и с ними иногда происходит то же самое. Это обстоятельство послужило ему не только утешением, но дало повод еще более возгордиться: с ним обращались нисколько не хуже, чем с людьми!

А в каком веселом, приятном обществе приходилось ему жить!

Днем, лежа в углу на соломе и всеми силами стараясь быть подальше от простых кеглей, он весь погружен был в думы о своем королевском происхождении и о той важной роли, которую он играл не среди каких-нибудь простых, неодушевленных предметов, но в обществе живых людей, которые беседовали на разных языках, толковали о политике, пили пиво и курили сигары!

Эти думы занимали все его свободное время до той минуты, когда наступал вечер, узенькое, запыленное оконце не пропускало больше света, и прислуга начинала зажигать лампы в ожидании гостей. Последние не заставляли себя ждать. Они входили по двое, по трое, а иногда вваливались целой гурьбой, так что становилось даже тесно. Все это был по большей части здоровый, мускулистый народ и преимущественно немцы. Они располагались полукругом за столиками и, стуча палками, громко требовали пива. Затем начиналась игра. Дубовые шары с грохотом катились по гладко выструганным доскам, с треском взвились кегли, густыми клубами стлался дым от сигар и трубок, а в нем мелькали раскрасневшиеся фигуры игроков в одних жилетах. Все громче и громче становились разговоры и, наконец, сливались в какой-то гул, из которого выделялись отрывочные восклицания, крики «браво», раскатистый смех и рукоплескания.

По временам, хозяином заведения устраивались так называемые «кегельфесты» (кегельные праздники). Эти кегельфесты были настоящим праздником для кегельного короля. С утра уже он замечал кругом себя необычайное возбуждение. Люди бегали, суетились, прибирая все и вычищая, так что к вечеру заведение принимало чрезвычайно нарядный вид. Со всех стен спускались гирлянды живой зелени, а среди них были развешаны разноцветные фонарики. В саду, на эстраде, играл оркестр музыки; нарядные кавалеры и дамы прогуливались по иллюминированным дорожкам. Эти праздники всегда были очень оживлены и привлекали множество игроков, так как наилучшим из всех от хозяина кегельбана выдавались призы, состоявшие из серебряных часов, портсигаров и других ценных вещей.

Тогда кегельный король торжествовал: на него обращалось всеобщее внимание; он видел, что им интересуются особенно, о нем говорят, на него держат большие пари. Это были самые лучшие, самые счастливые минуты его жизни!..

Понятно, что из числа постоянных посетителей заведения у кегельного короля было очень много знакомых; из них он знал и даже любил двух немцев: Фрица и Франца, больших русских патриотов, которые, конечно, из патриотизма, говорили больше по-русски.

Фриц был длинный, тощий, но мускулистый человек, с рыжей бородой и большими серыми глазами на выкате; Франц, наоборот, был коротенький, толстенький человечек, с жидкими бакенбардами и также с глазами на выкате.

Оба служили в какой-то конторе, приходили всегда вместе и, сняв сюртуки, принимались играть, попивая из огромных фарфоровых кружек, с весьма затейливыми оловянными крышками.

Оба считались прекрасными игроками, но у каждого в игре была своя, особенная манера. Фриц, взяв в руки шар, выпрямлялся, как шест, стоял так с минуту, горделивым взором обводя присутствующих, затем, бросив шар повертывался назад, не удостаивая даже взглядом дело рук своих. Ему известен был результат: все кегли должны быть повалены! Почти всегда так и случалось, за весьма редким исключением, и не было примера, чтобы неудача смутила его: по-прежнему спокойно он делал новые удары и если, бывало, проигрывал партию, то и глазом не моргнет.

Франц, наоборот, был игрок очень впечатлительный и любил проделывать разные фокусы. Перед тем, как взять шар, он помашет руками, потрет ладони одну об другую, потом подкинет шар на воздух, поймает его, наконец, став в изогнутую позу – причем правая нога далеко выступит вперед, а колено левой ноги почти касается пола – пустит шар с каким-то странным жужжаньем, а сам, присев на корточки, с лихорадочным вниманием следит за результатом. Если шар уклонится вправо, он вскочит и в волнении замахает по воздуху левой ногой, как бы помогая шару переменить направление; то же самое проделывал он и правой ногой, если шар уклонялся влево. Но вот шар докатился до кеглей… трах! «Круг короля»! Невозможно описать радость Франца. Он подпрыгивал, хохотал, хлопал в ладоши, посылал королю воздушные поцелуи, словом, выражал самый необузданный восторг.

Тогда и король кеглей был очень доволен. Он стоял неподвижно, весь сияя величием, весь проникнутый гордым сознанием своего превосходства, а кругом него валялись поверженные в прах пешки, словно убитые солдаты вокруг полководца…

Конечно, бывали неудачи и у Франца, и тогда стоило посмотреть на него: он огорчался самым непритворным образом, бранился, посылал проклятия кеглям, грозил им кулаком и весьма неохотно уплачивал проигрыш.

Но, несмотря на кажущееся несходство характеров, оба немца были большими друзьями, и, кажется, умри один из них, другой на всю жизнь бросил бы играть в кегли!

Кегельный король отлично знал время их прихода. Это было всегда в 8 часов, и никак не позднее четверти девятого. Ни дождь, ни снег, никакая буря не могли задержать их. Аккуратно, в определенный час, отворялись двери кегельбана, и Фриц с Францем входили.

– Ну, – говорил обыкновенно Франц, – пожалуйста, сыграем!

– Человек! – с достоинством обращался Фриц к слуге. – Поставьте кегли.

– Хорошенько! – добавлял Франц, стаскивая с себя сюртук. И начиналась игра.

Глава 2-я, в которой говорится об одном роковом падении

Время шло, и чем больше жил на свете кегельный король, тем старше и опытнее становился, тем горделивее делался.

Король видел, как вокруг него все постепенно дряхлеет и изменяется, и, чувствуя себя все таким же крепким, каким был в молодости, он еще более проникался уважением к себе. Он видел, как простой березовый стол, на котором игроки вели счет партий, от старости потерял сперва одну ногу, потом другую и, наконец, под ударом кулака одного из игроков, окончательно раскололся пополам.

И его унесли… Должно быть, сожгли в печке!

Однажды кегельный король был свидетелем еще более страшного происшествия.

Дубовый шар, тоже порядочный гордец, воображавший, что он проживет чуть ли не сотню лет, был так ловко пущен Францем, что, сделав два-три прыжка, ни с того ни с сего раскололся пополам…

Как-то зимой кегельный король увидел из своего угла, сквозь приотворенную дверь, что мужик Евсей пронес по двору вязанку березовых дров. Бедные дрова, почерневшие на осенних дождях, покрытые снегом и грязью, с примерзшими к ним кое-где ледяными сосульками, были так жалки, так сиротливо прижимались друг к дружке, что даже возбудили в нем что-то вроде сожаления…

Евсей каждый день проносил такую вязанку, и король до того уже привык к подобному явлению, что не обращал на него внимания.

«Такова их участь! – думалось ему. – На что же они и годятся, как не на то, чтобы быть сожженными в печке? Простые березы, которых и ценят-то даже по-саженно! Другое дело я! Я сделан из дорогого иностранного дерева, лучший токарь трудился, чтобы придать мне такую изящную форму, и я приношу большую пользу людям тем, что развлекаю их после труда, оживляю их силы».

Так думал кегельный король, с пренебрежением глядя, как все старое, одно за другим, постепенно исчезало куда-то из глаз, и еще более мечтал о себе.

А между тем, приближалось и для него тяжелое время.

Занятый весь своим деревянным существованием, проникнутый горделивыми мыслями о собственном величии, он мало обращал внимания на свою внешность и не заметил, как от постоянных ударов и падений расщепились его бока. Хозяин подумывал уже о том, как бы заменить его другим, но откладывал свое намерение, видя, что игроки его об этом не просят.

И действительно, пока все еще шло своим порядком. Кегельный король твердо стоял на месте, и никому из игроков в голову не приходило, что он уже расщепился.

И вдруг он упал, сам упал, никем не задетый, и именно в ту минуту, когда Франц выступил вперед и изловчался пустить шар.

Франц выпрямился во весь рост, чего с ним никогда не случалось, и крикнул Евсею, ставившему кегли:

– Ну! Што там такое?

Евсей молча поставил короля, но едва успел отойти, как тот снова покачнулся и упал.

Тогда Франц рассердился.

– Што ти там балуешься, как молодой субак! – крикнул он на Евсея.

– Помилуйте, господин! – отвечал тот. – Ничего я не балуюсь, да вот не ставится что-то! Кто его знает, надо быть, обломался!

Игра прервалась. Игроки гурьбой пошли к тому месту, где стояли кегли. Звонко раздавались их тяжелые шаги по гладко выстроганному, налощенному полу… Франц шел впереди. Кегельный король лежал на боку. В тревоге Франц был очень взволнован, размахивал руками и ругался, на этот раз по-немецки. Он схватил короля, быстро повернул его во все стороны, осмотрел поставку и, увидя, что там недоставало целого куска, бросил короля на пол. Фриц молча поднял его, с обычным хладнокровием также осмотрел и попробовал поставить.

Увы! Король упал и на этот раз!

Это падение решило его судьбу. Его тотчас же бросили в угол, на солому, а игра в этот вечер прекратилась.

В следующий вечер кегельный король увидел из своего темного угла, что на его месте стоит новый король, красивый, отполированный, ну, словом, точь-в-точь, каким был он сам несколько лет тому назад.

Новому королю хлопали, кричали ему «браво!», пили за его здоровье из больших кружек, и эти восторженные крики с какой-то невыразимой, глухой болью отдавались в деревянном нутре старого короля.

А виновник всему этому был Франц, милый, добродушный Франц, старый знакомый короля, его лучший друг, как он думал! Ну как не сказать, что переходчивы бывают времена и что лучшие друзья изменяют не хуже первого встречного!

Если бы король умел плакать, то, наверно, из множества его трещин выступили бы обильные, горькие слезы, и как знать, может быть, облегчили бы его горе; но он был слишком горд, слишком сух и деревянен, и в бессильной злобе мог только негодовать и жаловаться…

Глава 3-я, где мужик Евсей является неожиданным решителем судьбы кегельного короля

Да и мудрено было бы не злиться кегельному королю: все его покинули, все забыли о нем. Единственное внимание, которое ему оказывал Евсей, могло быть сочтено только за оскорбление.

– Ишь ты! – ворчал он, отбрасывая ногой короля в дальний угол. – Чуть нос себе не разбил! И что это он валяется под ногами? Выбросить нешто?

«Его выбросить? Его, кегельного короля! Действительно, только этого и недоставало, чтобы его взяли, как какую-нибудь негодную гнилушку, и выбросили на улицу, на потеху собак и мальчишек!»

Но покуда ничего подобного не случилось, кегельный король лежал по-прежнему, всеми покинутый, в дальнему, темном углу на соломе, вспоминая лучшие дни своего существования и со злорадством поглядывая на нового короля, то и дело с треском валившегося от могучих ударов.