Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

«Погоди, голубчик! – думалось ему. – И тебя ожидает та же участь, если только не хуже! Покуда ты еще молод и крепок, а вот посмотрю я на тебя этак годика через три, – на кого-то ты будешь похож, мой милый. И тебе так же изотрут и изломают бока, а потом выбросят, как негодную тряпку!»

И тут у него являлось предположение, в возможность осуществления которого, на первых порах, как-то даже и не верилось – до того оно было заманчиво.

«А что, – думалось ему, – если новый король окажется негодным, хозяин вспомнит обо мне и снова поставит на прежнее почетное место?»

И чем дальше кегельный король лежал в своем темном углу, чем больше мечтал на досуге, тем все больше и больше разрасталось это предположение, так что под конец превратилось даже в полнейшую уверенность.

«Да, конечно, меня возьмут! Этот надменный франт совсем не по праву занял мое место: он и выточен-то чуть ли не из березы, и ни в каком случае не может гордиться своим высоким происхождением. Он очень скоро превратится в щепки, а так как хозяину вовсе не выгодно приобретать новых королей и платить за них дорого, то подумают, подумают, да и поставят опять меня. Ведь оно очень легко подпилить у меня все неровности, кой-что исправить, и тогда я, наверное, простою еще несколько лет».

И он уже мечтал, как будет гордо возвышаться посреди своей свиты, как снова будут встречать рукоплесканиями его падения, и как будет жалок и смешон выскочка, не по праву занявший его место.

Но дни проходили за днями, а мечты кегельного короля не сбывались. «Выскочка», «надменный франт» все стоял на своем месте, а по ночам, когда им случалось лежать рядом, не обращал никакого внимания на брюзжания старика. Да и, правду сказать, какое ему было дело до него? Он был молод, крепок, и его еще не скоро ожидала участь предшественника…

Так прошел год. На новом короле не оказывалось ни единой трещины; твердо стоя посреди поверженных в прах кеглей, он возбуждал неописанный восторг Франца, тоже нисколько не изменившего своей манере бросать шар.

А старый кегельный король?

Всеми покинутый, всеми забытый, он постарел еще больше, растрескался и лежал, покрытый густым слоем пыли. Но и он нисколько не изменился. Чем больше забывали о его существовании, тем больше он брюзжал, гордился и никак не мог примириться со своим настоящим положением.

Несколько простых кеглей также за негодностью получили отставку и также валялись около него в пыли; но одинаковая печальная участь нисколько не сблизила их. Кегельный король, как и в дни своего величия, смотрел на них с прежней суровой важностью.

Горе и несчастье смягчают иных и делают их лучше, добрее; но на кегельного короля они нимало не повлияли и даже как будто еще более озлобили его, еще более очерствили его деревянное нутро. Ему постоянно было не по себе. Все ему мешали, все надоедали, всех он подозревал в неуважении к себе и даже в желании нанести ему оскорбление.

Излишне было бы говорить о том, что он возненавидел окончательно Евсея и часто, при возвращении того с веселой пирушки, король как бы нарочно подвертывался ему впотьмах под ноги, очевидно, с целью, чтобы он споткнулся, упал и расквасил себе нос.

Правда, Евсей наделал ему много зла!

Мало того, что он никогда не относился к нему с должным уважением – кегельный король не очень ценил уважение таких простых людей, каким был Евсей, и, в этом случае, пожалуй, даже не обижался, – но он позволял себе ругать и толкать его даже тогда, когда король находился наверху славы.

После этого можно представить, каково было настоящее положение кегельного короля! Теперь уж с ним нисколько не стеснялись, и если не ругали и не толкали, то единственно потому, что совершенно забыли о нем, как будто он и не существовал на свете…

Однако, о нем вспомнили. Но при каких ужасных обстоятельствах это случилось!

Однажды, в яркий весенний день, хозяин зашел в помещение для кеглей и, заметив, что оно недостаточно чисто содержится, приказал Евсею убрать лишний сор. Евсей только что перед этим собирался попросить у хозяина немного денег, чтобы к празднику послать в деревню, поэтому, понятно, он выказал необыкновенную деятельность при уборке разного хлама. Из желания угодить хозяину, он принялся очищать свой угол так усердно, что, как говорится, дым пошел коромыслом. В облаках поднятой пыли, от которой сам Евсей – на что уж человек привычный – беспрестанно чихал и кашлял, то и дело попадались на глаза всевозможные вещи, накопившиеся за целый год. Тут были и изношенные валенки с дырьями вместо пят, и кости, и бутылки из-под водки, и разное тряпье – словом, самый ненужный, самый негодный сор. Все это Евсей сваливал в корзину, чтобы бросить в помойную яму. Но в числе этой дряни, как известно, находился и старый кегельный король. Евсей поднял его с пола, оглядел с некоторым удивлением, как будто никогда не видел прежде, и швырнул в корзину. Окончив уборку, Евсей взял корзину в охапку, вынес ее на двор и вывалил все в помойную яму.

Глава 4-я. От величия к ничтожеству на четырех скрипучих колесах

Все вышеописанное было делом нескольких минут, но кегельному королю они показались вечностью – так много пришлось ему перенести страданий… Он чувствовал, что участь его решена окончательно, что дело его проиграно, а смутная надежда на то, что о нем вспомнят и он снова займет подобающее ему почетное место, должна была уступить сознанию горькой действительности. Пожалуй, он мог бы еще примириться с фактом изгнания, если бы изгнание это не было так позорно. Ведь лежал же он, всеми забытый, покинутый, в пыли, на соломе. Но он лежал там, где все-таки был как дома, где до него доносились столь близкие его сердцу стуки падавших кеглей, где хоть издали слышались взрывы смеха и восклицания игроков; теперь же его выбросили, подобно негодной тряпке, в помойную яму, где он поневоле должен был лежать в соседстве с разной дрянью. Конечно, у него не могло быть даже и мысли о каком-либо сравнении себя со своими соседями, и потому такой поступок с ним заставлял его внутренно проклинать людское бесчувствие и неблагодарность.

Страшной мести жаждал он, мести погубившим его, а ему приходилось беспомощно торчать вниз головой в вонючем соре, между заржавленной, измятой коробкой из-под сардин и устричной раковиной…

Так прошел день, длинный, томительный день. Палящие лучи солнца нагревали атмосферу помойной ямы и усиливали ее зловоние; собаки и куры бесцеремонно рылись в ней, переворачивая все вверх дном, а в воздухе роились мириады всевозможных насекомых, которые назойливым, жалобным жужжаньем как бы предвещали гибель всему, что было в яме.

И вот наступила ночь, тихая, лунная ночь. Замер отдаленный стук кегельных шаров, так много напоминавший королю о золотых днях его существования, стихли людская речь и движение, и повсюду воцарилось таинственное спокойствие.

В это время во двор въехал экипаж. То был самый отвратительный экипаж, какой только можно себе представить: какая-то грязная, уродливая койка на безобразных, скрипучих колесах. Из нее торчала голова простоватого на вид парня, беззаботно мурлыкавшего песенку.

Поравнявшись с помойной ямой, парень остановил лошадь, вылез из койки, взял лопату и принялся накладывать в койку мусор. Приемы его были довольно грубы, да к тому же он, очевидно, торопился, вследствие чего среди невольных обитателей ямы произошел порядочный переполох: бутылки и склянки, падая в койку, разбивались, бывшие внизу арбузные корки оказались сверху, а кегельный король, вместе с коробкой из-под сардин и устричной раковиной, очутился под таким толстым слоем разной дряни, что был как бы погребен под нею.

Наполнив койку, парень преспокойно растянулся во весь рост сверху и, чмокнув на лошадь, выехал со двора.

Будучи совершенно отделен от внешнего мира, кегельный король не мог определить ни продолжительности пути, ни скорости передвижения, но ему показалось, что путь был довольно длинен, потому что когда его освободили из-под спуда, он с удивлением увидел, что уже наступило утро, солнце ярко светило, и что он находится на опушке леса, несколько в стороне от кучи вываленного мусора. Деревья приветливо шумели листьями, на которых не успела еще высохнуть утренняя роса. Капли ее, подобно алмазным брызгам, сверкали и переливались на солнце. Густая, сочная трава покрывала все видимое пространство, на котором местами блестели полоски небольших лужиц. Где-то вблизи тихо и монотонно журчал ручеек. Воздух был необыкновенно свеж и прозрачен.

Все это, понятно, очень понравилось кегельному королю. Разница между прежним его положением и настоящим была громадная; но оставаться здесь навсегда, конечно, было бы несносно, так как король чувствовал, что он создан вовсе не для того, чтобы валяться в роще, на земле, и в то же время он не без основания рассуждал, что лежать на виду все-таки лучше: стоит только забрести сюда человеку, сколько-нибудь понимающему значение и цену кегельного короля, и он снова может попасть на почетное место…

Между тем подул ветерок, стали набегать тучи. Солнце скрылось, все вокруг приняло неприветливый, печальный вид: замолкло щебетанье птиц, травка заколыхалась, лес нахмурился, зашумел, вдали все словно подернулось кисеей. Поползли темные, густые тучи и сплошь обложили небо; пошел дождь, все сильнее и сильнее, и наконец превратился в настоящий ливень. Крупные дождевые капли так и секли ничем не прикрытые, деревянные бока кегельного короля.

Только к утру прекратился дождь. Небо расчистилось. Клочки туч, гонимые сильным ветром, быстро проносились куда-то, и солнце ярко озарило окрестность. Все ликовало в природе! Один только кегельный король, мокрый и недовольный, негодовал на свою судьбу. Избитые бока его так намокли и отсырели, что даже горячие лучи солнца не скоро могли их высушить, да и то только сверху. Та сторона, которою он прикасался к земле, оставалась мокрой.

Глава 5-я, о том, как кегельный король ожидал человека

Проходили дни, недели, месяцы, а в судьбе кегельного короля не случилось никаких перемен: люди как бы совершенно забыли о нем… Все так же шумели деревья, густая трава волновалась при ветре, все так же светило солнце, скрываясь порою за тучи, а ни один человек не пришел еще на то место, где лежал кегельный король. Между тем, дожди постепенно смыли с него последние остатки лакировки, и он стал походить на какую-то гнилую чурку.

Можно себе представить негодование кегельного короля! Ему все наскучило, все опротивело, все вызывало его гнев. Самое солнце казалось ему донельзя бестолковым, потому что оно то очень сильно нагревало его своими лучами, то скрывалось, и тогда наступали холод и сырость. Птицы раздражали его неумолкаемым щебетаньем; постоянное журчанье ручейка злило его. Но в особенности досаждали ему деревья, которые, как ни мокли под дождем, а всегда были в хорошем расположении духа и шумели наперебой.

– Противные деревья! – брюзжал кегельный король. – И чему это они вечно радуются? Жжет их солнцем, мочит дождем, ветер ломает их сучья, – а им все нипочем! Тянутся себе кверху, и горюшки мало… Ничего бы я так не желал, как чтобы пришли люди и срубили их на дрова. По крайней мере, я бы избавился от их несносного шума.

Однажды, когда в воздухе было очень тихо, ни один листочек не шелестел, и даже издали можно было расслышать, как звенел комар, молодая береза, неподалеку от которой лежал кегельный король, подслушала его брюзжанье.

– Что это за гнилушка ворчит там? – заговорила она. – Это, должно быть, очень несносное существо, потому что я постоянно слышу его жалобы!

Кегельный король услышал это замечание, и вся прежняя гордость вспыхнула в нем.

– Гнилушка! – вскричал он. – Это я-то гнилушка? Да знаешь ли ты, глупая береза, кто я?

– Мне и знать не нужно! – отвечала береза. – Я сама вижу, кто ты. Ты кусок гнилого дерева!

– Лжешь! – вскричал король. – Это ваши противные дожди лишили меня моих украшений! Я – король!

– Король? Ха, ха, ха! – засмеялась береза. – Ну, если все короли похожи на тебя, то я не поздравляю их подданных!

– Я король над кеглями!

– А что такое кегли?

– Это игра!

– Так значит, ты игрушечный король?

– Да, игрушечный! Но в эти игрушки играют не дети, а взрослые люди. Когда на мне была лакировка, и я стоял в кегельбане, мне было очень весело! Кругом было так много людей! Я слушал их разговоры, шутки, смех, я видел, как они курили сигары и пили пиво! Тебе, простой деревенской березе, никогда не дождаться таких почестей, какие оказывались мне. Да, это было самое лучшее время моего существования. В честь мою устраивались праздники, весь кегельбан украшали зеленью, повсюду горели разноцветные фонарики, играла музыка…

– О каких ты глупостях говоришь, – прервала его береза. – Фонарики… музыка!.. Ничего этого я не знаю!

– Странно было бы тебе и знать. Ты вырастаешь в невежестве, для того, чтобы быть срубленной и сожженной!

– Это правда, – согласилась береза, – меня, может быть, срубят и сожгут, но я не жалуюсь на свою судьбу: верно, так нужно. Зато я могу утешить себя тем, что приношу пользу людям: благодаря мне, двигаются пароходы и локомотивы, я необходима на фабриках и заводах. Что же касается моего невежества, то ты и тут не прав: мне известны многие тайны природы, о которых ты, вероятно, даже и не слыхал, потому что служил только для забавы.

– Однако, мною интересовались люди! – вскричал кегельный король.

– И все-таки выбросили тебя, как только ты стал им не нужен! Мало того, они испортили тебя, привили тебе такие понятия, которых ты не имел, покуда был простым куском дерева. Они возбудили в тебе дух гордости, и вот ты брюзжишь и жалуешься ежеминутно. Ты такое же дерево, как и все мы, но тебя уже не радует ни солнце, которое согревает землю, где мы растем и выгоняем из надувшихся почек молодые, зеленые листочки, ни дождь, что дает необходимые соки корням, ни ветер, который срывает с нас негодные, старые сучья. Ты какой-то выродок из нашей семьи! Неужели тебе никогда не вспоминается то счастливое время, когда ты, будучи настоящим деревом, рос и красовался на воле, с любовью принимая горячие ласки солнца и весело шумя при ветре зелеными листьями, – покуда не попал в руки людей, которые ради потехи сделали из тебя какого-то маленького уродца?

– Глупый вопрос! – вскричал рассерженный кегельный король. – Ничего этого я не помню, и если только действительно так было, то я готов покраснеть за свое прошлое прозябанье.

– Но теперь ты отрезанный ломоть!

– Зато я король! Впрочем, что с тобой толковать; ведь ты ни более, ни менее, как простая береза. Замолчи лучше!

Береза замолчала, но не потому, что так приказал ей кегельный король, а просто ей надоело слушать его речи, полные чванства и самомнения.

Но кегельный король вообразил, что он переспорил березу и взял над нею верх. Еще бы! Недаром он получил воспитание среди людей, приходивших пить пиво и играть в кегли.

Он с гордостью посматривал на окружавшие его деревья, как бы вызывая их на дальнейшее состязанье, и успокоился только тогда, когда заметил, что на него никто не обращает внимания.

На него с тех пор, действительно, никто не обращал внимания, никто не заговаривал с ним… Он лежал на поляне, одинокий, забытый, и только трава все гуще и гуще разрасталась вокруг него.

Порою ему становилось ужасно скучно. Ему хотелось бы побеседовать с кем-нибудь; но разве мог он найти здесь равного себе, а заговорить с разбитыми бутылками, с коробкой из-под сардин и устричной раковиной значило бы окончательно уронить себя!

И он молчал по целым дням, с суровой важностью лежа на прогнившем боку и жадно прислушиваясь к малейшему звуку, к ничтожнейшему шороху, в томительном ожидании услышать, наконец, голос человека.

Напрасное ожидание! По-прежнему всходило и заходило солнце; по-прежнему ночные тени ложились на поля, а серебристая луна плавно всплывала на тихое звездное небо и бледно-матовым светом озаряла окрестность; по-прежнему гудел и ураганом носился ветер, нагоняя свинцовые тучи; по-прежнему шумели деревья, а человек все не приходил.

Порою отчаяние овладевало кегельным королем; тогда он забывал, что он король, терзался, мучился, как простой смертный; самое существование становилось ему в тягость. О, если бы он мог заплакать! Слезы, наверное, облегчили бы его…

В такие минуты в нем проявлялось что-то похожее на разочарование и в своем величии, смутное сожаление о том, что он не простое дерево, растущее на свободе.

Однажды ночью, когда им овладело одно из таких настроений, и он безуспешно боролся с ним, стараясь поддержать свое мужество, вдруг он услышал едва доносившийся издалека перезвон Колокольцев и конский топот. Плотно приникнув к земле, он весь обратился в слух… Да, несомненно, скачут сюда!

Топот становился все слышнее и слышнее, колокольцы подняли оглушительный перезвон, и вот на поляну выскакало несколько всадников.

Глава 6-я. Кегельный король наконец заплакал

То были крестьянские ребятишки. Лунный свет озарял веселые, оживленные лица, обрамленные космами черных и белых, как лен, волос. Вмиг поляна огласилась звонкими детскими голосами. Соскочив с лошадей, дети пустили их пастись, а сами собрались в кружок под огромной, старой елью. Их было пятеро, включая в то число и девочку Дуню. Самому старшему было не больше 12-ти лет, но, несмотря на то, он пользовался уважением всей компании и отдавал приказания, которые исполнялись беспрекословно. Сняв кафтан, переделанный, очевидно, из отцовского, и доходивший чуть не до пят, Кузя разостлал его на траве и лег. Все прочие расположились вокруг него: кто лежал на животе, подперев голову руками и вглядываясь в темноту широко раскрытыми, блестящими глазами, кто сидел на корточках, кто свернулся калачиком…

Ночь была тихая. По временам, из-за облаков выплывала луна и матовым светом озаряла и лес, и поляну. Темные силуэты лошадей то выступали из-за кустов, то снова скрывались. Жестяные колокольцы гулко погромыхивали в разных направлениях. Порою слышались фырканье лошади и треск раздвигаемых сучьев.

Тогда дети как-то инстинктивно прижимались друг к дружке.

– Озяб, Илюха? – обратился Кузя к самому младшему из компании, мальчику лет 8-ми, который ежился от ночного воздуха.

– Ничего! – отвечал Илюха.

– К утру так-то зубами нащелкаешься, что любо-два! – подхватил другой мальчуган.

– Никогда не защелкаю! – храбро отвечал Илюха. – Я уж езжал!

– Один?

– Нет, со всеми.

– А одному, братцы, боязно!

– А с народом – ничего…

– С народом весело!

Помолчали. Кругом было тихо. Высоко на небе ярко рдела звездочка. Кто-то зевнул. За ним другой, третий.

– А хорошо бы, братцы, огонь развести, – предложил Кузя. – При огне будто веселее.

– При огне очень хорошо!

– Разведем, братцы!

Сырой туман, как пелена, повис над поляной; окружавшие детей деревья казались сквозь него такими высокими, точно достигали неба. За туманом, будто вдали, глухо брякали колокольцы. Свежесть ночи стала сказываться на детях: то один, то другой вздрагивал плечами, ежился и придвигался к соседу.

– Ну, ребята, вставай! За хворостом! – скомандовал, поднимаясь, Кузя.

Все дети вскочили, не исключая и тех, кто дремал, и разбрелись по опушке.

Кегельный король жадно прислушивался к их разговорам. В нем снова возродилась надежда…

Зорко следя за ребятишками, он видел, как они один за другим появлялись из лесу с охапками хвороста и складывали его в одну кучу. Вскоре блеснул огонек и затрещали сучья.

Вдруг Дуня увидел кегельного короля, подняла его и с криком «Игрушку, игрушку нашла!» побежала к костру, около которого Кузя, сидя на корточках, грел руки.

– Покажи, какая такая игрушка? – спросил он.

Дуня хотела спрятать за спину короля, но Кузя вырвал его и стал осматривать со всех сторон. Вокруг них собрались и остальные дети.

– Вот так игрушка! – рассмеялся Кузя. – Дай-ка я ее в огонь.

– Брось, брось! – закричали все, а Илюха так даже запрыгал от удовольствия.

– Кузя, отдай! Это моя! – молила Дуня.

Но мольбы ее только вызвали смех. Кегельный король полетел в самую середину костра!..

Не успел он и опомниться, как огонь охватил его со всех сторон. Сухие сучья вспыхивали с треском; яркое пламя, без дыма, длинными языками лизало бока кегельного короля.

– Ой, больно! Ой, как больно! Я горю, горю! Спасите меня! Выньте меня! – молил кегельный король, шипя, треща и выпуская из себя едкий дым. Но никто не тронулся его мольбами, потому что никто не мог ни слышать, ни понимать его. Все сидели в кружок, с удовольствием глядя на огонь, грея руки и плечи, а Кузя все подкладывал да подкладывал сучья.

Предчувствие неминучей, скорой гибели охватило короля. В эту минуту он понял, как пусто и непрочно было его кажущееся величие, как он был неправ, с презрением относясь к березам! Те росли и красовались на воле по-прежнему, а он, гордый король, – погибал!

– Спасите! Спасите! – корчась в огне, шептал обессиленный кегельный король.

Все было напрасно! Пламя жадно пожирало его. Вот он весь почернел; вот ярко вспыхнул тот бок его, который был посуше, погорел и обуглился; словно радуясь чему-то, заплясали огненные язычки, вот и другой бок загорелся, и вдруг… из всех трещин кегельного короля черными струйками потекла смолистая, пахучая жидкость.

Это были первые и последние слезы кегельного короля!