Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"

Пророк
(Сартское сказание)

Жил одно время в городе Ходженте богатый человек по имени Игамберды. У него были обширные поля, которые давали ему прекрасный урожай маиса и кукурузы, были виноградники, сбор с которых далеко превышал потребности его семьи, и поэтому оставшееся в большом количестве вино шло на продажу, а вырученные деньги прятались в заветный сундук, и без того наполненный золотом и серебром; много было лошадей и рогатого скота у Игамберды, и дом его, украшенный дорогими персидскими коврами, был, что называется, полная чаша. Наградил Господь богатого старика также и многочисленною семьею; от двух жен у него было девять человек детей, и все они уже вели свое хозяйство, за исключением самого младшего сына от первой жены, Реханбая, который жил у отца. Реханбаю шел шестнадцатый год, а он совсем не походил на своих сверстников, которые собирались ватагами в праздничные дни около какого-нибудь духана, вели праздные разговоры, предавались играм и забавам или состязались в скачках.

Кроткий и тихий нравом Реханбай избегал шумного общества и диких забав, любил уединение и, почасту сидя под старинным кипарисом в отцовском саду, или мечтал Бог весть о чем, или углублялся в чтение книжек, которые ему давал один добрый старичок-учитель.

Такое поведение сына не нравилось предприимчивому Игамберды. Ему хотелось, чтобы Реханбай, подобно другим братьям, занялся чем-нибудь, что приносило бы существенную, осязательную выгоду. Сперва он надеялся, что сын заинтересуется торговлей и займется ею, но, видя явное отвращение Реханбая к этому занятию, старый Игамберды пришел к заключению, что юноша не годится никуда. Кроме того, мачеха, почему-то невзлюбившая пасынка, частенько наговаривала на него отцу, представляя Реханбая будущим расточителем его достояния, и скупой старик начал смотреть на сына как на лишний и бесполезный рот.

А что старый Игамберды был скуп, так это мог бы засвидетельствовать вам весь город. Как ни был богат старик, а никогда не баловал своих домашних подарками, и когда случалось, что по какому-нибудь семейному торжеству созывал гостей, ни один из них не мог пожаловаться, что уходил домой с пресыщенным желудком. Любил и угощал Игамберды только тех странствующих краснобаев, или, попросту, бродяг, которые рассказывали ему разные небылицы о странах, где они никогда не бывали, и людях, которых никогда не видали. Невежественный старик слушал, разинув рот, и не жалел бузы для проходимца. Что же касается до нищих, слепых и убогих, что ходят с палочками из города в город в жару и стужу и жалобно вымаливают под окнами подаяния, то про них и говорить не остается: никому еще Игамберды не подал не только монеты, но даже хлеба, а когда видел, что это делает кто-нибудь из домашних, сердился и кричал, что он не настолько богат, чтобы кормить весь мир.

Однажды шел мимо дома Игамберды хромой старичок, весь в лохмотьях, и, остановившись под окном, стал просить милостыню. Реханбаю жалко стало старичка, а денег у него своих никогда не бывало; вот он и взял лепешку хлеба, да в окно и подал убогому.

А в это время старый Игамберды, откуда не возьмись, в комнату вошел и увидел.

– Ты, – спрашивает, – что это делаешь?

– Ничего, батюшка, – отвечает Реханбай, – бедному старичку хлеба подал.

– А чей это хлеб? Твой или мой?

– Твой, батюшка!

– Так как же ты смел чужим добром распорядиться?

И пошел, и пошел! Да так распалился гневом на бедного Реханбая, что чуть было его не прибил.

Обрадовалась мачеха, Золяйха, случаю избавиться от нелюбимого пасынка, и давай подстрекать рассердившегося Игамберды.

– Чем тебе его бить и пуще сердить себя, прогони ты его, негодного, с глаз долой. Что тебе в нем? Все равно путного человека из него не будет! Пускай идет на все четыре стороны, сам себе хлеба ищет, как тот убогий!

Подумал Игамберды, свою длинную бороду опустивши, и отвечал:

– Правда твоя! Хоть ты и женщина, а какая разумная! Вижу сам, что мне его ничему путному не научить. Торговать он не хочет, за работами присматривать в поле тоже, а только бы ему сидеть да книжки читать. Еще неизвестно, что там в книжках – может, что и дурное!.. Вижу, что чем дольше дома я его буду держать, тем пуще он мое трудом нажитое достояние расточать станет! Сегодня, вишь, отдал старику хлеба лепешку, а завтра какому-нибудь проходимцу моего лучшего коня отдаст! Ну его!

Пускай идет, куда знает! Люди научат его, как на свете жить… Вот что, Реханбай, сын мой непокорный, убирайся-ка ты отсюда подальше, да собирайся живее, чтобы закат не застал тебя в моем доме.

Заплакал Реханбай, слыша от отца такие речи, да ничего не поделаешь – выгоняют, – нужно уходить. Надел он на себя халат, который похуже, отцу не жаль, старый ромуаль (пояс), надел суму переметную, в руку дубинку дорожную взял, поклонился отцу, жене его Золяйхе, обеим теткам, старухе-бабке, и вышел из дому.

* * *

Идет Реханбай час, другой, куда глаза глядят. Кругом поля маиса и пшеницы, окаймленные глубоко выкопанными канавками, тутовые и миндальные деревья, кипарис, пирамидальные тополи, а дальше лиловой, зубчатой каймой тянутся горы, и их серебристые, освещенные солнцем вершины уносятся высоко в безоблачное, ярко-синее небо.

Остановился Реханбай, залюбовался раскинувшимся перед ним Божьим миром и забыл свою обиду.

«Как хорошо здесь! – думает он, – везде-то, везде разлита благодать Господня! Для всех одинаково светит солнце, журчат ручейки студеной воды, и нет для Господа ни худых, ни хороших, – все люди для него равны!»…

Далеко отошел от города Реханбай, и усталость взяла его. Выбрал он тенистое местечко под деревом на самом краю извилистой дороги, сел и задумался. Смотрит вниз, на траву, и видит, как там хлопотливо копошится целый мирок живых существ: вот выбежала из-под камня ящерица на солнце погреться со своими детенышами, там длинноногий паук усердно плетет паутину, а над нею уже роятся мошки, – готовая пища; здесь муравей тащит былинку впятеро больше себя; упрется одним концом в землю, старается – не вытащить – с другого конца примется и опять потащит.

«Всяк трудится, приобретает, всяк заботится о себе! – думает Реханбай, – и люди так же! И мой отец тоже! А в книжках-то что говорится? Не об одном себе заботься, подумай и о других…»

Отвел Реханбай глаза от земли и взглянул кверху. А там синее, безграничное небо, как шатер, накрыло землю, и солнце ласково изливает на нее свои лучи; белые облачка недвижно повисли в воздухе, кругом не шелохнет, только птички поют, да свободные орлы парят над скалами.

«Нет, тут лучше! – думает Реханбай, – сюда душа просится, и хочется быть свободной летуньей-птичкой, чтобы носиться по воле. Разве единым хлебом сыт бывает человек, разве эти птицы сеют и жнут? А Господь питает их, и они славят Его!»

Долго смотрел юноша на небо, так долго да пристально, что не заметил, как от дороги подошел человек. И только когда тень от этого человека, заслонив солнце, легла между ним и юношей, последний взглянул на него.

– Здравствуй, Реханбай! – сказал человек. – Что ты так смотришь, словно не узнаешь меня? А ведь мы когда-то были друзьями!

Пригляделся Реханбай и узнал в нем товарища детских игр, Турсуна, который много лет тому назад ушел неизвестно куда из Ходжента.

– Здравствуй, друг! – сказал Реханбай, приветливо протягивая тому руку. – Не ожидал я тебя встретить! Откуда путь держишь?

– Издалече, друг! А если спросишь куда, то ответить не сумею! – сказал Турсун, усаживаясь подле, на траву. – А ты что тут делаешь?

– Слушаю птиц да небом любуюсь!

Рассмеялся Турсун и говорит:

– Занятие приятное, но невыгодное!

– Вот и ты то же, что другие! – с горечью заметил Реханбай. – Все меня упрекают, что я не занимаюсь делом, а отец выгнал меня даже за это из дому!..

– Как! – вскричал Турсун. – Старый скряга прогнал тебя?

– Как видишь! – отвечал Реханбай. – Только зачем называешь ты его скрягой? Прошу тебя, друг, не оскорбляй во мне память об отце! Я расскажу тебе, как это случилось.

И юноша рассказал другу все подробно, прибавив, что он, может быть, своим непокорством сам вызвал отца на такой жестокий поступок.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил Турсун, пристально вглядываясь в друга.

– Не знаю!

Турсун воткнул острый конец своей палки в песок и задумался.

– Вот что! – сказал он наконец. – Такому странному человеку, как ты, который отлично умеет читать книжки, но совсем не знает ни жизни, ни людей, по ночам считает звезды, а днем слушает птиц, помочь очень трудно! Землю обрабатывать ты не умеешь, торговать не станешь, хоть тебя озолоти, – что же с тобой делать? Уж не хочешь ли, чего доброго, помириться с отцом?

– Ах, Турсун, ты угадал мои желания! – воскликнул юноша. – Веришь ли, когда я ушел из дому и на свободе подумал, какой я бесполезный человек, я понял гнев отца, понял, что он сердился за меня, что ему хотелось видеть меня деятельным, трудолюбивым.

– Однако, он прогнал тебя за то, что ты оделил нищего хлебом? – заметил Турсун.

– Нет, друг, это был только предлог! Неужели ему стало жаль хлеба?

– Ну, уж ты оставь меня думать о нем, что я хочу! – сердито возразил Турсун. – Если же ты хочешь помириться с отцом, то я, пожалуй, это устрою.

– Очень, очень бы хотелось! – воскликнул Реханбай.

– Ну так нечего терять времени даром. Вставай и пойдем! До заката мы еще успеем прийти в город, а дорогою я обдумаю, что нужно будет сделать!

* * *

Оба друга пришли обратно в город в то время, когда солнце только что зашло за горы. Турсун велел Реханбаю остановиться на углу и ждать его, сколько бы ни пришлось, а сам пошел к дому Игамберды. Идет и думает: «Не стану я входить к нему прямо, а лучше тихонько посмотрю в окно и узнаю сперва, что у него там делается». Подкрался Турсун к окну, которое выходило на пустырь, взобрался на лежавшие подле бревна и осторожно заглянул внутрь дома. Видит: очаг так и пылает, вся семья в сборе, и идут большие приготовления к ужину, должно быть, на радостях, что избавились от лишнего рта. Одна сестра варит бузу, другая опаливает жирную курицу, Золяйха готовит колбасу и присматривает за чугуном, в котором варится большая баранья голова, а старуха-бабка крошит лапшу. Сам Игамберды, распоясавшись, сидит на низенькой скамейке, одну руку упер в бок, другою поглаживает свою длинную, седую бороду и так сладко щурится, предвкушая удовольствие сытного ужина, словно кот в просонках, на теплой лежанке.

Долго смотрел в окошко Турсун, так долго, что нос его стал обонять запах бараньего варева, и даже слюнки потекли, а потом взял да и постучал пальцем в оконницу.

Переполошились все. Игамберды поднял голову и сердито таково смотрит, бабы-стряпухи перепугались, опустили руки, не знают, что делать.

А Турсун еще раз постучал и злобным голосом пропел за окном:

– Пустите, добрые люди, бедного странника!

Поднялась в доме суматоха. Игамберды встал с дивана, к двери идет, Фатима, которая курицу опаливала, бросила ее под ковер и машет фаранджей (халатом), чтобы запаху паленого не было слышно, Золяйха спрятала колбасу за посудный шкафчик, а чугун с варевом сунула проворно под постель, обожгла палец и давай на него дуть; старуха-бабка – та совсем растерялась: бегает с лапшою по горнице, наконец, накрыла чашку кошмой и сама села на чашку, дескать, так скрытнее будет. А Турсун смотрит в окно, видит это все да ухмыляется; наконец, соскочил с бревна, обежал вокруг дома и идет, как ни в чем не бывало, на палку опирается.

– Это ты стучал к нам в окно? – спрашивает его в дверях Игамберды.

– Я, добрый человек! – отвечает Турсун. – Дай приют в твоем доме бедному страннику.

– А ты издалече?

– Ох, как далеко! – вздыхает Турсун. – С персидской границы!

А старому Игамберды того только и надо! Любил он болтать с такими проходимцами!

– Ну, что же, – говорит, – если ты из таких дальних мест, да притомился в дороге, зайди отдохнуть, я гостю рад!

Привел Игамберды странника в дом, посадил его на первое место, сам сел рядом и смотрит ему в рот, ожидая, что-то он станет рассказывать.

– Спасибо тебе, хозяин, что дал приют! – кланяется Турсун. – Бог вознаградит тебя сторицею и даст тебе всего, чего пожелаешь, хотя ты и без того богат, да притом еще и скуп.

Покраснел до самой маковки под тюбетейкой Игамберды и спрашивает:

– Как ты, чужой, не видавший меня ни разу, не слышавший обо мне, знаешь, что я за человек?

– Мало ли чего я ни знаю! – отвечает Турсун. – Мне на то дано!

– От кого тебе дано?

– От кого бы то ни было, тебе что за дело? Я знаю все, что делается на свете, и что происходит внутри каждого человека!

Удивился Игамберды, руками развел и думает: «Уж не пророк ли какой ко мне зашел? Вид у него довольно рваный, да ведь люди сказывают, пророки-то так и ходят». А бабы-стряпухи стоят, разинув рты, смотрят на странника и от удивления только глазами ворочают и слова вымолвить не могут.

– Так ты думаешь, что я скуп? – спрашивает Игамберды.

– Не думаю, а, наверное, знаю! – отвечает Турсун. – Не ты ли пожалел недавно хлеба нищему старику?.. А этот нищий был я!

Смутился старый Игамберды, не знает, куда глаза девать. Длинную бороду свою расправляет, а руки так и трясутся…

«Никак, – думает, – и в самом деле это пророк, да еще колдун, в разных видах людям является! Может, он и порчу какую нагоняет, вот беда!»

– Ну, да уж что прошло, того не воротишь! – говорит Турсун. – Все равно как твоего сына, Реханбая, которого ты сегодня прогнал!»

«Вот поди ж ты, и об этом знает!» – думает Игамберды. – «Теперь я вижу, что это пророк! Хорошо еще, что я пустил его в дом!»

– Нехорошо ты поступил, старик, нехорошо! – говорит Турсун и головой качает. – Где будет теперь искать приюта молодой человек? Пожалуй, еще пойдет в горы, а его там зверь заест! Или случится с ним то же, что со мною! Только уж ему так легко не выпутаться из беды, как мне!

– А какая же беда приключилась с тобою, вещий человек, расскажи, пожалуйста! – просит Игамберды.

– Эх, мало ли чего я ни видал, ни испытывал. Бродил я по всему свету, из края в край, и был в таких местах, которые тебе и во сне не снились.

– Это наверное! – говорит Игамберды. – Да я, признаться, и снов-то вовсе не вижу!

– Был я, – продолжает Турсун, – на востоке и на западе, на севере и на юге, был в такой пустыне, куда человеческая нога не ступала и зверь не забегал. Видел так много всего, что если начать рассказывать, в месяц не перескажешь! Так вот, однажды забрался я в дикое, скалистое место, в котором, кроме высоких, крутых скал да неба, ничего нет, ничего не видно! Ни деревца, ни кустика, ни травки, как есть ничего!

– В плохие места ты попал, вещий человек! – вздохнул Игамберды и щеку рукою подпер.

– Да уж, что может быть хуже! Однако, куда бы ни попал, а выбираться нужно, не так ли, старик? Ну, слушай! Вот я карабкаюсь с одной скалы на другую, где перескакиваю, а где так и на четвереньках ползу; только вдруг вижу, на недалеком расстоянии ползет змея. Чешуя ее так и сверкает на солнце, так и отливает, то пурпуром, то изумрудом. Широко раскрыла она свою пасть и с шипением так и бросилась прямо на меня!

– Гм! – сделал Игамберды. – Какая же это змея? Пурпурная, говоришь, и с изумрудом? А велика была она?

– Не то, чтобы велика, но и не особенно мала! – отвечает Турсун. – Пожалуй, в ту колбасу, которую твоя жена спрятала за посудный шкафчик.

Откинулся Игамберды всем телом назад, а Золяйха, как стояла, так и присела на пол и лицо рукою закрыла.

– Что тут будешь делать? – спокойно продолжал Турсун. – Палкой станешь змею бить, она обовьется вокруг, да тебя же ужалит, не так ли?

– Так, так… Конечно! – пробормотал Игамберды, а сам смотрит на шкафчик, не вылезает ли каким-нибудь чудом оттуда колбаса.

– Вот я понатужился, оторвал от скалы камень величиною… да, пожалуй, с ту баранью башку, которую твоя жена сунула под постель, да как хвачу этим камнем змею-то, она и рассыпься на мелкие, мелкие кусочки, мельче тех кусочков лапши, на которой сидит твоя старуха!

Как вскрикнет старуха-бабка, как соскочит с чашки, да как побежит!.. Кошма на пол упала, чашку с лапшой потянула, та опрокинулась, и лапша рассыпалась!

Сердитый, вскочил Игамберды. Глаза горят, длинная борода трясется, а только взглянул на Турсуна да встретил его властный взгляд, так сейчас и смутился, и смиренным, сладким таким голосом говорит:

– Воистину вещий ты человек! И встреча твоя со змеею чудесная, и действительно ты знаешь все, что делается на свете. Значит, ты также должен знать, что ужин этот мы готовили не для одних себя, а также и для таких вещих странников, как ты, которые могли бы постучаться в мой дом!

– Это делает тебе честь! – сказал Турсун. – Что ты не оставляешь странников без приюта! Если бы все богатые люди походили на тебя! К сожалению, на свете больше злых, чем добрых, и не всяких даст сегодня приют твоему сыну. Может быть, в которые двери стучится он, прося ночлега, и ему отвечают «Ступай дальше!»

– Мне очень жаль Реханбая! – пробормотал смущенный Игамберды. – Только он непокорный сын…

– Как! – вскричал Турсун. – Если он делает по внушению сердца, значит, он непокорный? А кто дал ему это сердце, как не ты? Разве он не кость от кости и не плоть от плоти твоей? Еще юноша, он уже знает, что голодного нужно накормить и странника приютить, а ты догадался об этом только теперь? Слушай! Вот тебе мое последнее слово! Если ты не хочешь, чтобы на том свете, куда путь твой так близок, не стали бы тебя потрошить, палить на огне и варить, как ту курицу, которую эта женщина спрятала под ковер, то сейчас же верни своего сына и с ласкою прими его под свой кров!

Испугался ли старик тех мучений, какие ожидают его, по словам Турсуна, или же просто заговорила в нем совесть, но только видит Турсун, что старый скряга судорожно подергивает свою бороду, а лицо его приняло необычное мягкое выражение, и в голосе его точно слышится подавленная слеза.

– Да, ты прав, – сказал старик, – и я дорого дал бы теперь, чтобы скорее увидеть своего родного сына… Если бы ты знал, как я сожалею о своем жестоком поступке…

– Хорошо! Так и будь, я тебе помогу! – сказал Турсун. – Оставайся здесь, а я сейчас приведу твоего сына!

Турсун поднялся с места и, стоя у дверей, начал пристально всматриваться в ночную темноту; а потом совсем вышел из дому, и, дойдя до угла, позвал Реханбая, который уже начинал терять надежду на возвращение своего друга.

Оба они вошли в дом. Старый Игамберды, как увидел кроткие глаза Реханбая, еще более почувствовал раскаяние в своем жестокосердии. Позабыв всю свою важность, он даже прослезился, бросился навстречу, обнял Реханбая и, крепко поцеловав его, усадил вместе с Турсуном на первое место. А бабы-стряпухи поспешно докончили стряпню и принялись на славу угощать странников.

С тех пор Игамберды совершенно переменил обращение с сыном, не упрекал его, не бранил и предоставил ему заниматься, чем он хочет. Когда же Реханбай достиг зрелых лет, он сделался учителем, и это был лучший учитель во всем Ходженте. А Турсун, который никогда не оставался подолгу на каком-нибудь одном месте, отправился странствовать, и странствует, может быть, до нынешнего дня…

Ручей слез
(Кавказская легенда)

I

Это было давно, давно, в глубокой древности… Всходило солнце… Подобно расплавленному серебру, засверкали снеговые вершины гор; но в темных, сырых ущельях еще клубился туман, застилая разбросанные по скалам убогие сакли аула.

Однако, несмотря на ранний час утра, весь аул был уже на ногах. По главной улице длинным рядом вытянулись арбы с впряженными в них и стоявшими неподвижно малорослыми, черными буйволами. Они ждали знакомого крика, чтобы не спеша двигаться вперед, но никто не издал этого крика, никто не думал выезжать на работу. Мужчины в папахах, в косматых бурках на одном плече толпились около духана или сидели в кружок, подогнув под себя ноги, и курили трубки. Одни громко разговаривали, махая руками по направлению к северу, другие молча прохаживались, покручивая длинные, черные усы. На многих, из-за расстегнутого ворота бешмета, сверкали стальные колечки панцирей, и каждый горец, кроме висевших сбоку сабли и кинжала, был еще вооружен луком и колчаном с пуком стрел за спиною.

В толпе мужчин мелькали темные фигуры женщин, принимавших участие в общем говоре и грозивших кулаками на север, сновали мальчики-подростки, также вооруженные луками и стрелами, попадались даже совсем маленькие дети, загорелые, босые, в одних рубашонках, но тоже вооруженные палками и камнями.

Из маленькой, закоптелой кузницы, прилепившейся под выступом скалы, доносился лязг расплющиваемого железа и сыпались искры.

Тут на скорую руку ковали лошадей и острили сабли.

Жители аула ждали только сигнала, ждали появления на пороге свой сакли эльдара (старшины), который должен был ими предводительствовать.

Но вот показался старшина, и толпа издала радостный крик, некоторые замахали в знак приветствия оружием.

Высокий старик с изможденным, покрытым морщинами лицом и длинной, седой бородою, вошел в круг мужчин. Поодаль его работник держал под уздцы оседланную лошадь.

– Отчего ты не шел?.. Долго ли мы будем ждать?.. – послышались из толпы нетерпеливые голоса.

– Я ожидал гонца, которого с вечера послал к ним, – отвечал старшина.

– Он не вернулся. Его никто не видал! – отвечали в толпе.

– Что им твой гонец!.. – сказал, выступая, высокий, черный человек. – Они его, наверно, посадили в темницу и держат заложником.

– Как!.. Моего сына? – воскликнул старшина.

– А какое им дело, твой ли он сын или чей другой! – насмешливо заметил черный человек. – Чего медлить?..

Мы дождемся, что они выкосят нашу траву, а тогда чем станем кормить скот?

– Увидите!.. Они отнимут еще и наши виноградники! – послышалось в толпе.

– Отнимут наши сакли…

– Возьмут наше имущество!..

– Выгонят нас на скалы умирать с голода!

Вперед выбежала старуха с распущенными седыми волосами и, размахивая руками, крикнула:

– Если старшина и вы все – бабы, так мы покажем вам, как нужно встречать врагов!.. Мы закидаем их камнями!

– Эге! Бабы начинают смеяться над нами! – крикнул черный мужчина. – Что же, они правы!..

Старшина перестал разглаживать длинную бороду и поднял голову.

– Быть по-вашему! – сказал он. – Хорошо ли вы только вооружены? Знайте, что их гораздо больше, и нам трудно будет бороться.

– Не бойся! Веди только! – крикнул черный мужчина.

– Веди, веди нас! – закричала вся толпа, потрясая оружием.

Старшина сделал знак, и ему подвели коня.

Он ловко вскочил на коня, причем зазвенели кольца бывшего на старике панцыря, и выехал вперед.

За ним двинулась толпа и заскрипели арбы.

Яркий луч солнца пронизал ущелье и осветил двигавшихся в беспорядке и размахивавших оружием людей.

Вдруг, на крутом повороте дороги, откуда открывался чудный вид на освещенные солнцем зеленые вершины соседних гор, старшина остановил лошадь и, заслонившись рукою от солнца, стал пристально смотреть наверх.

Там, на скале, неясно очерчивалась какая-то фигура: не то человека, не то зверя.

Люди, подвигавшиеся за старшиною, тоже остановились и стали смотреть.

– Кто это? – спросил старшина ближайшего к нему черного мужчину. – Зрение мое слабо… Можешь распознать, кто это?

– Это человек! – отвечал тот. – Он спускается сюда… и как торопится!.. Вон он машет платком…

– Да, да! Машет платком! – подтвердили другие.

– Похож он на моего сына? – спросил старшина.

Никто не ответил ему.

Неподвижно, подобно изваянию, сидя на коне, старик пристально смотрел на фигуру приближавшегося человека, замечая, как тот, спускаясь по крутой тропинке, хватался за сучья кустарников, вскарабкивался на обломки утеса, перепрыгивал ручейки.

«Не он, – думал старик. – Этот человек легче на ходу и сильнее».

И когда путник приблизился – ему нужно было только спуститься с отлогости, перейти на маленькую горную речку и подняться на дорогу – вся толпа радостно крикнула в один голос:

– Это Рустем, Рустем! Умиротворитель!

Некоторые, самые нетерпеливые, бросились к нему навстречу. Старшина по-прежнему сидел неподвижно на коне, а подле него стоял черный человек и говорил:

– Неужели ты поверишь тому, что станет говорить этот сладкоречивый миротворец? Неужели, по-твоему, не следует наказать соседей?

– Наказать?! За что?

– А что они хотели сделать? Вчера они не пустили наших на сенокос… Мы теперь вооружены… готовы к битве… Поспешим сделать то, что они задумали… Отнимем их поле!

– Как решит народ… – сказал старшина.

Черный человек сверкнул на него злыми глазами и отошел.

Рустем, окруженный толпою, подошел к старшине. Юноша резко выделялся из толпы ростом, лицом и одеждой. Он был головою выше всех. Лицо его было белое, с легким золотистым оттенком от загара, обрамленное небольшою русою бородкой. Из-под длинных ресниц приветливо сияли его голубые глаза. На нем был легкий, светлый бешмет, стянутый по стройной талии узеньким поясом.

Ни кинжала, ни другого какого оружия не было при нем; только за поясом торчал маленький лук, из которого никого нельзя было убить, да пучок легких стрел.

И лук, и стрелы нужны были Рустему совсем не для охоты, так как он никогда не убивал ни птиц, ни зверей, а питался молоком, хлебом и плодами. Посредством лука он подавал весть о себе своей милой сестре Фатиме во время частых отлучек, которые он предпринимал, чтобы мирить враждовавших горцев.

Как только заскучает по нем сестра и запоет свою песню, а птицы подхватят ее, и ветер через горы и ущелья донесет эту песню до Рустема, он возьмет стрелу, натянет тугую тетиву – и полетит стрела далеко, далеко, прямо к сакле Фатимы, и упадет у ее ног: это значит, что Рустем возвращается домой.

– Рустем, Рустем! – кричала толпа. – Откуда ты? Что скажешь хорошего?.. Зачем так торопился?..

Рустем поклонился старшине и сказал:

– Здравствуй! Да благословит тебя Бог!.. Я пришел с доброй вестью. Слушайте все!.. Вечером я вышел из аула ваших врагов и шел всю ночь, чтобы поспеть вовремя! Снимите доспехи, оружие и не питайте злобы к соседям: отныне они ваши друзья!

– Но они хотели отнять наше поле! – угрюмо заметил черный человек.

– Да, мне сказал об этом его сын, – показал Рустем на старика. – Он возвращался от них и зашел ко мне по пути. Теперь он отдыхает в моей сакле. Вот я и пошел к вашим соседям и поговорил с ними. Теперь в их сердцах нет ни злобы, ни стяжания.

– Что же ты сказал им, что они так сразу послушались тебя? – спросил черный человек.

– Нет, не сразу! – отвечал Рустем. – Я долго убеждал их… Они припоминали обиды, нанесенные вами, припомнили, как несколько лет тому назад один из вашего аула похитил у них девушку; но я напомнил им, что они люди, и что грешно людям враждовать друг с другом. То же самое я должен сказать и вам! Я сказал им также, что тот, кто трудится и поливает землю своим потом, вправе, в награду, ожидать жатвы… Я повел некоторых из них, самых строптивых, на вершину горы и показал, как много у Бога земли, которая ждет работника, ждет, чтобы кто-нибудь возделал ее, и тогда она злаками своими сторицей вознаградит за труд. И им стыдно стало, что они хотели отнять от вас ваше поле. Тогда их старшина в знак того, что мир заключен и что они никогда больше не станут посягать на ваши поля, снял с себя эту вещь и дал мне, чтобы я вручил ее вашему старшине.

Рустем вынул из-за пазухи серебряный с бляшками и украшениями пояс и передал его старику.

– Благородный юноша! – воскликнул старик. – Да будет над тобою благословение Божие! Да, ты истинно Божий человек, и нет тебе равного в нашем крае. Не было случая, когда бы ты не достиг своей благородной цели – мирить враждующих!

– Правда, правда!.. – послышались голоса в толпе. – Рустем святой человек!.. Думал ли он когда о себе? Никогда! Все о других… Его вдохновенные речи звучат, как прозрачный ручеек, который успокаивает душу человеческую.

Рустему неловко стало выслушивать эти похвалы; из чувства скромности, он отошел в сторону и присел на камень. Его обувь изорвалась от ходьбы по горам, ноги были изранены острыми камнями и колючками, руки исцарапаны до крови иглами кустарников, но сам он был бодр и свеж.

– Пойдем, Рустем, в наш аул, – сказал старшина, притрагиваясь к плечу юноши, – будь нашим гостем сегодня!

– Пойдем, пойдем, Рустем! – закричали в толпе. – Тебе нужно отдохнуть!

– Нет! – сказал юноша, покачав головой. – Спасибо вам на ласковом слове; но я не могу идти к вам. Нынче ночью я встретил человека, который звал меня на восток: там готовится ужасное кровопролитие, и я должен его предупредить, должен идти туда.

– Но ты устал, и обувь твоя изорвана! – сказал старшина.

– Я мало забочусь об этом! – отвечал Рустем. – Развалится обувь, я пойду босой.

– Твоя сестра соскучилась тебя ждать и беспокоится, – сказал старшина.

– У меня много сестер и братьев! – ответил Рустем.

И сколько ни уговаривали горцы Рустема, как ни упрашивал его старшина, он не послушался их и не остался.

Отдохнув немного на камне, юноша встал и бодро направился в путь. На узкой тропинке, змеею извивавшейся между серыми скалами, долго еще была видна его высокая фигура, потом в последний раз мелькнула в сиянии солнечных лучей и исчезла.

Солнце зашло за горы, из ущелья повеяло прохладой. На темно-синем, усыпанном яркими звездами небе показался кроваво-красный круг луны. В ауле зажглись огоньки, и вдруг посередине улицы вспыхнул костер. Все жители аула собрались к костру, чтобы отпраздновать заключение мира с соседями. С трубками в зубах почтенные, старые люди сидели в круге, по очереди пили пиво из огромного кувшина и любовались, как под звуки зурны, рожка и бубна плясала молодежь.

И долго после того, как все разошлись, в ночной тишине дрожали звуки зурны… Кто-то невидимый сидел во мраке под навесом сакли и, тихо водя смычком по струнам, играл старинную горную песню.

Нежные, проникавшие в душу звуки как бы пели о всеобщем мире, о счастье, о блаженстве вечной любви.

Серебристый свет месяца пронизывал голубоватый сумрак ночи и отражал на долины темные тени гор. Словно шепчась друг с другом, журчали горные ручейки; прислушиваясь к их шепоту, неподвижно высились гордые чинары… А зурна все пела…

III

На сотни верст в окрестных горах не было красавицы, равной сестре Рустема, голубоокой Фатиме. Подобно тому, как вечерняя звезда блеском и красотою выделяется из всех других звезд неба, так Фатима красотою, скромностью и нежностью сердца превосходила всех горных дев.

А как она была сострадательна ко всем: к людям, животным, ко всякому живому существу, даже к растениям, предполагая, что и они так же чувствуют все, как люди!

При виде насилия она содрогалась и в страхе закрывала лицо руками; из опасения невольно раздавить какое-нибудь насекомое или помять цветок, она постоянно ходила с наклоненной головой и опущенными глазами. Сад, над возделыванием которого она много трудилась вместе с братом своим, был наполнен благоуханием пышно расцветших роз, азалий, гелиотропов и множества других цветов. Подруги с завистью смотрели на цветы, а Фатима не только сама не срывала ни одного цветка, но даже и подругам своим не позволяла.