Текст книги "Иван Грозный"

Иван оставил за собой право наказать некоторых бояр. Все понимали, что он это выполнит. Курбский был далеко, царь обрушился на его действительных и мнимых сообщников. Были казнены князь Александр Борисович Шуйский со своим сыном Петром и некоторые из их родственников: двое Ховриных, князь Иван Сухой-Кашин, князь Дмитрий Шевырев. Другие, как князь Иван Куракин и князь Дмитрий Немой, поплатились головой за вину, о которой у нас нет сведений. За казнями последовали ссылки и конфискации. Удовлетворив таким образом чувство гнева, Иван возвратился в столицу. По словам летописца, царь изменился до неузнаваемости, лицо его казалось чужим, волосы на голове и на лице выпали. Однако это известие есть плод воображения, усиливающий и без того мрачную картину тогдашней действительности. Подобно всем своим современникам, царь брил себе голову. Поэтому его плешивость вряд ли могла кого-нибудь поразить. Кроме того, до приезда в Москву царь был в добром здравии и не обнаруживал слабости.

Как уже упоминалось, царем были перехвачены письма из Польши, благодаря чему были скомпрометированы и взяты на подозрение некоторые лица, к которым направлялись эти письма. Среди них были старый Иван Петрович Челядин с женой, князь Иван Куракин-Булгаков, три князя Ростовских и несколько бояр. Их предали палачу, подвергли жестоким пыткам и казнили. Церковь, в свою очередь, тоже подверглась общей участи. Единство интересов связывало ее с некоторыми жертвами нового порядка. Кроме того, ужасы опричнины давали ей часто повод к заступничеству за несчастных, что было правом, драгоценной привилегией и заслугой Церкви. Один из преемников московского митрополита Макария навлек гнев Ивана. Сам Макарий также ходатайствовал пред царем за некоторых лиц, подвергавшихся царскому гневу. Но он действовал с большой осторожностью и имел успех. Он выступил на защиту Воронцова и, вероятно, Сильвестра. Ближайшим преемником Макария был Афанасий из Чудова монастыря. Он не имел смелости выступить на защиту несчастных и оставался безучастным зрителем первых зверств опричнины. В 1566 году по болезни он уступил свое место архиепископу казанскому Герману. Но тот не удержался на кафедре. Любимцы Ивана добились его удаления и назначения желательного для них кандидата.

Царь Иван Грозный. Реконструкция М. М. Герасимова

Филипп, представитель знатного рода Колычевых, удалившийся от двора вследствие опалы своих родственников и принявший монашество, был настоятелем Соловецкого монастыря. Здесь он приобрел известность своими нравственными качествами и выдающимися способностями администратора. По мнению некоторых, Иван еще с детства знал и любил Филиппа. Теперь ему предложили занять пост московского митрополита. Филипп долго не соглашался принять предложенный сан. Он ставил условием своего согласия уничтожение опричнины, однако уступил и даже письменно обязался не вмешиваться ни в дела управления, ни в личную жизнь царя, которая между тем становилась всё беспорядочней и разнузданней, вызывая всеобщее осуждение. Иван сам признал за новым митрополитом право заступничества за виновных, заявив ему, что долг святителя смягчать гнев царя. Однако вскоре царь начал избегать митрополита. Но они жили близко друг подле друга. Даже проживая в Александровской слободе, царь считал необходимым иногда наезжать в Москву и молиться у ее святынь. Встречи при этом были неизбежны.

В воскресенье 31 мая 1568 года царь вошел в Успенский собор с опричниками, переодетыми монахами. Царь по обыкновению попросил благословение у митрополита. Филипп молчал. Царь три раза повторил просьбу, но не получил ответа. К митрополиту обратились бояре. Филипп прервал свое молчание, и между ним и царем завязался, к ужасу присутствовавших, трагический диалог. Филипп в длинной речи обличал преступления и пороки Ивана. Царь напрасно старался прервать эти укоризны.

– Если души живые будут молчать, камни храма этого возопиют и осудят тебя, – говорил святитель.

– Молчи! Тебе я говорю. Молчи и благослови нас, – повторял царь.

– Мое молчание грех на душу твою налагает и смерть наносит.

– Молчи! Подданные мои и ближние восстали против меня и замышляют гибель мою… Перестань противиться державе нашей или оставь твой престол.

– Я не добивался сана, не использовал деньги и интриги, чтобы достигнуть его, зачем ты лишил меня моей пустыни?

Иван овладел собой. Казалось даже, что в нем проснулись человеческие чувства. Но на другой день по его приказу был замучен в страшных пытках князь Василий Пронский, а в июле месяце произошло новое столкновение царя с митрополитом у Новодевичьего монастыря. Это решило судьбу Филиппа. Епископы новгородский, суздальский и рязанский выразили постыдное желание устроить над Филиппом суд. Главным свидетелем против митрополита выступил его преемник в Соловецком монастыре игумен Паисий. Филипп хотел было сложить с себя знаки своего достоинства, не дожидаясь решения этого суда.

Иван воспротивился.

– Обожди! Ты не должен быть сам себе судьею! – сказал он ему.

Митрополит Филипп отказывается благословить Ивана Грозного. Гравюра с картины В. В. Пукирева

На другой день он повелел ему служить обедню, как и всегда. Это было в Михайлов день. Между тем суд уже приговорил митрополита к вечному заточению в монастырь. Царь остался верен своей привычке к эффектам и готовил театральную сцену. Во время богослужения опричники ворвались в собор, сорвали с митрополита облачение, надели на него рваную рясу и увезли. При этом заметали за ним след своими метлами и хлестали ими Филиппа. Он был заточен в Твери. На следующий год по пути в Новгород Иван послал к нему самого кровожадного из своих приспешников – Малюту Скуратова. Царь еще осмеливался просить благословения у узника! Никто не знает, что тогда произошло. Некоторые утверждают, что Скуратов положил конец бурной сцене тем, что задушил бывшего митрополита. По другим сведениям, узник был увезен в Александровскую слободу и там был сожжен живым. После смерти Ивана тело бывшего митрополита было перевезено в Соловецкий монастырь и сделалось предметом поклонения. В 1652 году, при Алексее Михайловиче, он был причислен к лику святых. До настоящего времени толпы поклонников стекаются к его мощам в Успенский собор, где началось его мученичество.

Решение Ивана поражать и не щадить никого все усиливалось. Он уже не мог допустить, чтобы кто-нибудь становился между ним и тем, кто мешал ему. Он начинает наносить удары даже собственной семье.

Когда он упоминал в споре с Филиппом о восставших против него родных, он имел в виду двоюродного брата Владимира Андреевича. Еще в 1563 году Иван заподозрил его в заговоре, сделал ему публичный выговор и заставил отказаться от всех приближенных. Даже мать его Евфросинию постригли насильно в монахини. В 1566 году он лишил его удела, дав ему за Старицу два неважных местечка – Дмитров и Звенигород. По утверждению иностранного летописца, этот князь в 1569 году собирался поступить на службу к польскому королю. После этого он исчез. Был ли он задушен, обезглавлен или отравлен со всеми своими домочадцами тем ядом, который будто бы приготовил для царя, – неизвестно, свидетельства не согласуются. Таубе и Крузе утверждают, что Иван присутствовал при агонии всей семьи Владимира Андреевича. Потом он забавлялся тем, что смотрел, как дворовых женщин раздевали, выгоняли на улицу ударами плетей, стреляли по ним и рубили их палашами, оставляя тела на растерзание птиц. Это свидетельство весьма сомнительно. Старший сын Владимира был жив еще в 1572 году. О нем упоминает Иван в завещании, относящемся к тому времени. Что касается Евфросинии, то Иван не возражает Курбскому, который говорит, что она была взята из монастыря и утоплена.

Законом всякого террора является его прогрессивное возрастание. Разгорающиеся страсти вместе с притупившейся восприимчивостью требуют все более сильных и ужасных эффектов. Владимир, быть может, был изобличен в каких-нибудь преступных переговорах с Польшей. В следующем году целый город поплатился за подобное подозрение. Какой-то бродяга Петр, по прозванию Волынец, имевший неприятности с новгородскими властями, донес на жителей этого города, что они хотят предаться Сигизмунду Августу и написанный договор хранится за иконой Божией Матери в храме Св. Софии. На Руси до XVIII века охотно прибегали к подобного рода тайникам. Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение. Вольный Новгород еще раньше проявлял тяготение к Литве и Польше. Когда дело коснулось его независимости, он стал под покровительство короля Казимира, выразив ему свою покорность. Действительно, в указанном месте был найден документ, о котором говорит доносчик, и на нем были подлинные подписи архиепископа Пимена и многих именитых граждан. Началось следствие. Подробности его приведены у Карамзина. Оно обнаружило сообщников, между которыми были даже новые любимцы царя, как, например, Басманов, казначей Фуников и дьяк Висковатый. Заговорщики задумали передать Литве Псков и Новгород, а потом с помощью Польши посадить на московский престол вместо Ивана Владимира. Самое дело едва ли было в руках Карамзина. В его время оно лишь упоминается в архивных инвентарях. Надо полагать, что оно уже тогда исчезло. Пред нами новая загадка. На этот раз Иван мстил ужаснейшим образом, он превзошел все, что в этом роде было на Руси до него и в его царствование. Месть эта если не имела оправдания, то имела объяснение.

Рака со святыми мощами митрополита Филиппа. Успенский собор Московского Кремля

Царь нередко посещал Новгород, и его отношения к духовенству и особенно к архиепископу не оставляли желать ничего лучшего. Пимен только что гостил в Москве пятнадцать недель и увез с собой значительную сумму денег, дар царя на обновление одного храма. Ничто не предвещало грозы, разразившейся над городом в январе 1570 года. В холодное зимнее время Иван собрался в поход, взяв с собой опричников и целое войско. Уже на границе Тверской губернии началась военная экзекуция, пред которой бледнели ужасы первого ливонского похода. Последовал систематический разгром всей области: от Клина до Новгорода царь оставил за собой пустыню. Второго января его передовые отряды показались под стенами города и окружили его со всех сторон. Пригородные монастыри были преданы разграблению, и около пятисот монахов были уведены. На другой день опричники проникли в город, собрали всех священников и дьяконов и поставили их рядом с монахами на правеж. Их били с утра до вечера, требуя по двадцать рублей выкупа за каждого. Как можно судить по документам, между ними нашлись счастливцы, которые избежали пытки, уплатив требуемую сумму. Других ждала страшная участь. Царские приставы рыскали по домам и сгоняли жителей в место, обнесенное оградой и охраняемое войсками. В пятницу шестого января прибыл сам Иван с сыном и пятьсот стрельцов. Он приказал бить палками до смерти всех монахов, стоявших на правеже. Трупы их были развезены по монастырям и там погребены.

Наступала очередь белого духовенства. В воскресенье утром перед обедней архиепископ вышел с крестным ходом навстречу царю на Волховский мост и собирался благословить его. Иван не принял благословения и назвал его «волком хищным». Но все-таки приказал ему служить обедню у Св. Софии. Он намеревался повторить сцену расправы с Филиппом. Царь принял даже приглашение отобедать у владыки. Он казался веселым и кушал с охотой. Вдруг среди трапезы он громко вскрикнул. По этому знаку опричники принялись исполнять то, что им было заранее приказано. Весь дом архиепископа подвергся разгрому. С него самого сорвали одежду и вместе с челядью бросили в темницу.

В следующие дни террор достиг ужасающих размеров. На главной городской площади было сооружено подобие трибунала, окруженное орудиями пыток. Царь приступил к быстрому суду. Горожан приводили сотнями, пытали, жгли на малом огне с утонченными приемами, затем почти всех приговаривали к смерти и везли топить. Окровавленные жертвы привязывались к саням и их по крутому откосу спускали к быстрине, где Волхов никогда не замерзал. Несчастные погружались в пучину. Младенцев топили, привязав их к матерям. Опричники с пиками стояли на лодках и наблюдали, чтобы никто не спасся.

По словам третьей новгородской летописи, избиение длилось пять недель, и редкие дни на тот свет не отправлялось человек пятьсот-шестьсот. Иногда число жертв возрастало до полутора тысяч в день. Первая псковская летопись говорит, что погибло около 60 000 человек обоего пола. Число это кажется неправдоподобным. Для статистики Ивановых казней можно пользоваться документами, исходящими от него самого. Они согласуются с показаниями Курбского и некоторых летописцев. Документы, о которых идет речь, – это синодики, род поминаний, рассылавшиеся Иваном по монастырям, чтобы монахи молились по убиенным. Подобно Людовику XI, Иван проявление своей свирепости всегда сопровождал педантичным соблюдением обрядовых форм. Что касается Новгорода, то список, сохранившийся в Кирилло-Белозерском монастыре, приводит только полторы тысячи имен. Другой синодик, принадлежащий Спасскому монастырю в Прилуках, говорит нам, что сохранившиеся таким образом имена принадлежали только именитым гражданам. Гуаньино и Одерборн говорят о 2780 убитых новгородцах, не считая простонародья.

Как бы то ни было, отвратительная резня достигла ужасающих размеров, и когда Ивану больше некого было убивать, он обратил свою ярость на неодушевленные предметы. С особым зверством обрушился он сначала на монастыри, предполагая там измену. По той же, вероятно, причине он принялся уничтожать торговлю и промышленность этого большого города. Все лавки в городе и в пригородах, а вместе с ними и дома были разграблены и разрушены до основания. При этом разрушении присутствовал сам царь. Опричники же, если верить летописям, рыскали кругом за 200–250 верст от Новгорода и везде делали то же самое.

Наконец, когда уже больше было нечего уничтожать, Иван приказал привести к нему именитейших новгородцев, оставшихся в живых, по определенному числу душ от каждой улицы. Перепуганные предстали они пред государем, ожидая для себя неслыханных казней. Но царь взглянул на них милостивым оком и обратился с речью, предлагая им отбросить всякий страх и жить мирно, моля Бога о том, чтобы Он хранил царя и его державу от изменников, подобных Пимену.

Это было прощание Грозного с Новгородом. В тот же день он отбыл и увез с собой архиепископа, всех священников и диаконов. Хотя они и не откупились от правежа, но все-таки избежали участи, постигшей монахов.

Новгород никогда уже не оправился от нанесенного ему удара. Вместе с лучшей частью его населения погибло и его благосостояние. Иван преступил всякую меру. Правда, аналогичные случаи имели место приблизительно в ту же эпоху и на Западе, Возьмем, например, повествование о разгроме Льежа Карлом Смелым в 1468 году. Можно подумать, что Иван был только подражателем. Мы читаем у Мишле: «Самым ужасным в уничтожении целого племени было то, что это не была резня после приступа, вызванная яростью победителя, а длительная экзекуция. Находящихся в домах людей сторожили, а потом бросали в Мезу. Прошло три месяца, а людей все еще топили… Город был большей частью сожжен».

Вот что говорит Анри Мартен, ссылаясь на Коммина, Жана де Труа и Оливье Деламарша: «Женщин-монахинь насиловали, а потом убивали. Убивали священников перед алтарем… Все пленники, которых пощадили солдаты, были повешены и утоплены в Мезе».

Копия походила на оригинал. Даже число жертв указано – более пятидесяти тысяч. Похожа также внешняя обстановка: резня происходила зимой – в ноябре и декабре.

Из Новгорода Иван двинулся к Пскову и остановился в одном пригороде. Всю ночь звонили в колокола. Зловещее бодрствование! Однако на этот раз наказание ограничилось общим грабежом. Народное воображение приписало неожиданную милость царя заступничеству одного блаженного, которыми тогда была полна московская земля. Юродивый Николай Салос будто бы протянул Ивану кусок сырого мяса. «Пост!» – закричал ему Иван. «Пост?.. А ты собираешься пожирать человеческое мясо!» Вероятнее всё же, что пресыщенного казнями Ивана обезоружила покорность жителей. Но и из Пскова, как из Новгорода, многие семьи были переселены вглубь страны. В этом Иван опять-таки только подражает своим знаменитым предшественникам. «Людовик XI поклялся, что не будет больше Арраса, что все жители его будут изгнаны и им позволят даже увезти с собой их добро, а из других провинций, до самого Лангедока, будут взяты семьи и разные ремесленники и ими будет заселена страна».

Я должен прибавить, что вскоре после описанных событий поляки осадили Псков и встретили геройское сопротивление. Не поступил ли бы город иначе без этого урока верности? Сомнение вполне позволительно. Насильно присоединенные к Москве, нарушившей их обычаи и интересы, оба города только из страха исполняли свои новые обязанности.

Возвращаясь в Москву, Иван пожелал устроить себе торжественный въезд в столицу, как после счастливого похода. Ко всему был присоединен шутовский маскарад, подобный тем, какие любил впоследствии Петр Великий. Впереди ехал верхом на быке шут, за ним следовал во главе опричников царь, украшенный их эмблемами – метлой и собачьей головой. В Москве Иван занялся разбором дела многочисленных соучастников новгородской и псковской измены. На это ушло немало времени. Только 25 июля 1570 года царь со своими подданными должен был присутствовать на Красной площади при пытке виновных. Их насчитывали до трехсот. Замученные и истерзанные, еле живые вышли они из застенка. К удивлению Ивана, площадь была пуста. На этот раз, против обыкновения, ничто не привлекало зрителей: ни жаровни, ни раскаленные клещи, ни железные когти и иглы, ни веревки, которыми перетирали тело пытаемых, ни котлы с кипящей водой. В Москве и Петербурге до XVIII века ни одно зрелище не привлекало столько любопытных, как пытка. Но при Иване зрелище это повторялось слишком часто, рука палача становилась очень длинной. Все стали прятаться.

Г. Г. Мясоедов. Историческая сцена (Иван Грозный в келье псковского старца Николы)

Царь разослал по городу глашатаев, выкрикивавших: «Идите! Не бойтесь! Никому ничего не будет!» Из подвалов и чердаков появились наконец необходимые зрители. Иван начинает длинную речь. Мог ли он не карать изменников?.. Но он обещает быть милостивым – и пощадит из трехсот сто восемьдесят осужденных. Остальные же пусть поплатятся за всех.

Грозный был виртуозом в искусстве пытки и умерщвления. Но и в этом он только следовал примеру людей его времени, воображение которых вдохновлялось произведениями духовной литературы, образчиком которой могут служить жития святых, изданные в 1902 году братьями Успенскими. Они особенно возбуждали чувство жестокости. Гуаньино подробно говорит о мучениях, которым в этот день был подвергнут дьяк Висковатый. Его повесили за ноги и разрубали, как мясную тушу. Казначея Фуникова обливали поочередно то кипятком, то ледяной водой. Кожа с него сошла, как с угря.

Прежде чем вернуться в свой новый дворец, где он теперь жил, предоставив Кремль земщине, Иван заехал в дом Фуникова и увел оттуда жену казначея, молодую и красивую сестру князя Афанасия Вяземского. За то, что она не хотела или не могла сказать, где муж ее спрятал деньги, царь велел раздеть ее на глазах ее пятнадцатилетней дочери, посадить верхом на веревку, протянутую между двумя стенами, и протащить ее несколько раз от одного конца до другого. После этого ее отправили в монастырь, но она не смогла пережить ужасной пытки и умерла. Брат ее был несколько лет доверенным лицом при царе, который только из его рук соглашался принимать лекарство. Теперь и его отдали в руки палача. Главный любимец царя Басманов также не избежал насильственной смерти. По некоторым сведениям, он был убит по приказанию Ивана царевичем Федором, будущим наследником престола. Пимена увезли сначала в Александровскую слободу, где им забавлялись опричники некоторое время, а потом он был отправлен в город Венев Рязанской области.

Итальянец и католик Гуаньино, собиравший сведения для своей скандальной хроники в Польше, мало заслуживает доверия. Но и англичанин Горсей дает нам такие же подробности ужасных пыток. Он видел, как князя Бориса Телепнева посадили на кол. Он мучился на нем в течение пятнадцати часов, а перед его глазами стрельцы насиловали его мать, пока она не умерла тут же. Но тот же Горсей говорит и о семидесяти тысячах убитых в Новгороде. Дальше я выскажу несколько соображений относительно этих иностранных свидетельств, которыми мы принуждены пользоваться за неимением других. Многие историки, доверяя им, пришли к заключению, что Иван превзошел Нерона и Калигулу и что он в эту пору был на краю безумия и даже сумасшествия. Я высказал уже свое мнение относительно последнего пункта. Прибавлю, что сам Грозный дал нам указание на состояние его души в это время. Я уже упоминал о его завещании 1572 года. Это произведение глубоко и болезненно пораженного в своих чувствах человека, но далеко не безумного. Как всегда, он ищет лирических эффектов, видит вещи и передает впечатления в преувеличенном виде. Его слова нельзя принимать буквально.

Но его старание и искусные приемы, к которым он прибегает, исключают, по крайней мере в этот момент, предположение о безумии. Слишком умело он жалуется, горюет, защищается, чтобы его можно было считать лишенным рассудка. Он не чувствует себя в безопасности на престоле и не уверен в будущем своего рода. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами. Силы его ослабли, раны душевные и телесные бесчисленны, и нет у него никого, кто бы их исцелил, утешил и пожалел бы его. Ему заплатили злом за добро и ненавистью за любовь. Он склонен видеть в этом проявление гнева Божия, поразившего его за частое попрание закона и осуждающего на скитание вдали от столицы, откуда выгнали его себялюбивые бояре. Быть может, его сыновьям и посчастливится пережить это тяжелое время. Составляя свое завещание, он желает дать им несколько полезных советов. Собственно, он еще и не собирается умирать, хотя смерть была бы для него сладкой и желанной. Он не предполагает, что ему суждено вкусить этого блаженства раньше, чем он нищенской жизнью искупит свои грехи. Не бред ли это? Нет. Его советы носят на себе печать светлого и твердого ума. Иван везде видит врагов и старается своих сыновей предостеречь от их козней, советует им лично входить во все дела и никогда ни в чем не доверять другим, потому что другие будут сами властвовать, а им останется видимость власти. Так может говорить только великий мастер в искусстве властвования, а не безумец.

Но вот еще более убедительное доказательство не только полной ясности, но и необыкновенной гибкости ума, проявленного этим человеком в такую минуту, когда самый сильный характер мог бы обнаружить признаки смущения и слабости. На другой же день после московских казней, служивших продолжением новгородских, Иван принимает участие в богословском споре. Он сам начал его и вел без смущения и утомления. Казалось, что подобный спор при любых обстоятельствах должен был поставить в тупик профана.

В это время он вел свой знаменитый публичный диспут с Яном Рокитою, одним из членов общества моравских и богемских братьев.

Протестанты тогда пользовались сравнительно привилегированным положением. В них видели союзников в борьбе с ненавистными латинянами. Лютеранам и кальвинистам позволено было строить в Москве свои храмы. Иван ласково принимал представителей английской и немецкой реформации. Он любил слушать поучения капеллана Магнуса, Христиана Бокборна. Он даже говорил, что если бы Лютер, нападая на папство, не затронул древней иерархии и не осквернил своего учения тем, что отрекся от монашеских правил и одежды, его учение было бы приемлемо. Но Бокборн и его единоверцы, поглощенные интересами карьеры, не извлекали никакой пользы из своего выгодного положения. Проповедь Миссенгейма является чуть ли не единичным фактом. Один из сотрудников датского миссионера Гаспар Эберфельд, которому приписывают попытку обратить царя в протестантство, кажется, одно и то же лицо с Гаспаром Виттенбергским. По словам Одерборна, последний сам перешел в православие и стал ярым хулителем своей прежней веры. В областях, лежавших по соседству со Швецией и Ливонией, велась протестантская пропаганда, терпевшаяся из политических соображений. В других областях терпимость была равнозначна выражению презрительного равнодушия.

Рокита сопровождал в Москву польское посольство и задумал идти по стопам Миссенгейма. Он был чех и слыл за деятельного члена Богемского братства. В его переписке есть указания на миссию, на которую он и его единомышленники возлагали честолюбивые надежды. Посольство прибыло в Москву в феврале 1570 года, в то время, когда Иван был занят новгородскими казнями. До четвертого мая оно должно было дожидаться возвращения царя. Седьмого мая послам был назначен прием. Три дня спустя после этого Роките было предложено говорить всенародно. Возражать ему будет сам царь.

Диспут происходил в Кремле в присутствии большого собрания светских и духовных лиц. Иван начал говорить первым. Он обрушился как на основные принципы нового учения, так и на его применение и обнаружил хорошее знакомство с предметом спора. По обыкновению, не обошлось и без некоторой увлеченности, выразившейся в грубостях. Иван, между прочим, заметил, что, судя по делам, последователи евангелической веры – свиньи. Это начало предвещало плохой конец диспута, однако дело обошлось благополучно. Иван обещал не прерывать оппонента и сдержал слово. Рокита в своем ответе, сказанном по-славянски, сохранил чувство меры и проявил ловкость, намеренно нападая только на римскую церковь. Царь слушал его внимательно и терпеливо, похвалил его красноречие, выразил желание иметь его речь написанной и сказал, что он ответит на нее. Через несколько недель, прощаясь с Рокитой, он велел вручить ему свой ответ в роскошном переплете. Этим все и ограничилось.

Титульный лист книги Яна Ласицкого «De Russorum, Moscovitarum et Tartarorum religione» (1582), в которой сообщается о диспуте, происходившем между Яном (Иоанном) Рокитой и Иваном Грозным в 1570 году

Читая это произведение, оригинальный текст которого был недавно открыт и напечатан, Рокита мог убедиться, что он напрасно потерял время. С литературной точки зрения ответ не делает чести государю. Очень плоско, во вкусе того времени, Иван играет именем Лютера, называя его Лютым, подобно тому, как в Германии Мюнцер называл его Luegner [лгун]. К самому Роките и его единомышленникам он также применяет разные бранные эпитеты. Произведение это не отличается ни ясностью мысли, ни логичностью рассуждений. Но в нем обнаруживается масса знаний, богатство памяти, живость ума, сила диалектики. Иван проявляет все присущие ему способности. Приемы использованы те же, что и в переписке с Курбским. Словом, пред нами произведение самоучки и нервного человека, не получившего систематического образования, но не лишенного ума и много думающего.

История опричнины содержит один эпизод, могущий заставить усомниться в душевном здоровье Ивана. Это один из самых загадочных моментов драмы, и мы на нем должны остановиться. В 1574 или в 1575 году, время точно не установлено, на Руси явился новый царь.