Текст книги "Иван Грозный"

Гвоздев умер.

Как впоследствии Петр Великий, Иван отводил этим шутам место и роль даже в народных церемониях. Благодаря этому религиозное настроение, овладевавшее в этих торжествах присутствующими и сообщавшееся иностранным свидетелям, часто уступало место другим впечатлениям. Грозный не всегда сохранял на троне пастырскую позу, в которой он являлся сначала восхищенным взорам зрителей. Раз он снял шапку с польского посла, надел ее на шута и приказал ему кланяться по-польски. Когда тот заявил, что не умеет, сам начал передразнивать, заливаясь громким смехом и побуждая присутствовавших издеваться над послом. Подобно Наполеону, он иногда поражал какого-нибудь посла сценой гнева, потоком брани и угроз. Тогда ужас проносился под низкими сводами Кремля над толпой придворных.

Но эти разнообразные сцены придворной жизни развертывались главным образом в Александровской слободе. Они являются самыми странными зрелищами, которые история той эпохи оставила на удивление потомству.

После пожара 1547 года, почти совсем уничтожившего Кремль, Иван жил некоторое время в Воробьеве, пока ему спешно строили в Москве деревянные хоромы и восстановляли сгоревший кирпичный дворец. В 1565 году, когда была учреждена опричнина, Иван хотел было построить себе другой дворец в кремлевских стенах. Но он раздумал и решил устроить свое новое жилище подальше от старого, которое он уступил царю Симеону. Место для дворца было избрано на Воздвиженке, близ нынешних Троицких ворот. Он поселился там в 1567 году, но прожил недолго. Он также не любил жить в Москве, как впоследствии и Петр Великий. Он предпочитал Коломенское, любимую резиденцию своего отца, и ездил туда ежегодно 29 августа праздновать свои именины. Нравилась ему и Вологда на реке того же имени, несмотря на ее дикий и суровый пейзаж. Там он приказал выстроить большой деревянный дворец на холме, где до сих пор находятся казенные здания. Там он выстроил и собор по образцу Успенского. Но впоследствии ему больше всего понравилась Александровская слобода, и он остановил свой выбор на ней.

Софийский собор в Вологде был заложен по личному повелению Ивана Грозного в 1568 году по образцу Успенского собора Московского Кремля. Как говорится в летописи 1716 года, во время посещения царем недостроенного собора со свода неожиданно сорвалась часть облицовки и, падая, угодила ему в голову. После отъезда царя все работы были заброшены, и не только собор, но и кремль стояли незавершенными еще несколько лет

Эта знаменитая слобода была Плесси-ле-Тур Грозного, как Малюта Скуратов был его Тристаном Отшельником. Алексей Толстой дал нам красивое, но чисто вымышленное описание этого места. Уверяют, что здания теперешнего Успенского монастыря в Александрове заключают в себе часть старинного дворца, бесследно исчезнувшего. Как и Вологодский дворец, монастырь стоит на возвышенности на берегу реки. Находящийся в ограде собор относится, пожалуй, к временам Ивана. Здесь можно видеть ворота, привезенные из Новгорода после его разгрома. Здание носит следы перестройки. В него вошли составные части, имевшие раньше другое назначение. Двери и окна расположены несимметрично. В стенах какие-то углубления, сделанные без видимой необходимости. Такие же особенности мы встречаем и в Твери в Отрочьем монастыре, где келья святого Филиппа переделана в часовню. В Александрове вне собора сохранилась постройка, составлявшая, по-видимому, часть другого здания. Предполагали, что на этом месте находились покои, занимаемые государем и его людьми. Это предположение подтверждается существованием здесь огромных подвалов с таинственными закоулками, с подземными ходами, ведущими куда-то в глубину, откуда, кажется, вот-вот подымутся кровавые призраки…

Но эти стены, быть может, слышавшие и видевшие так много, молчат. Молчит и местное предание. Чтобы воспроизвести происходившее здесь, мы должны полагаться на недостоверные показания летописцев. Если проверить их рассказы более надежными документами и опереться на подлинные факты, то есть возможность представить эту слободу и быт ее обитателей.

Я уже высказал свой взгляд на обвинения, которым подвергалась опричнина. Будучи явлением революционным, она породила террор с его неизбежными крайностями. Помощники Грозного, набиравшиеся им из подонков общества, были неспособны понять характер и реальную цель его предприятия и чаще, чем он сам, проявляли насилие вместо энергии. С другой стороны, являясь послушным орудием, эти угодливые царедворцы способствовали развитию влечений к грубому разврату и льстили некоторым садистическим наклонностям, лежавшим, без сомнения, в его натуре. Летопись сохранила имена его приспешников. На первом плане стояли боярин Алексей Басманов с сыном Федором, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, архимандрит Чудова монастыря Левкий и самый знаменитый и кровожадный Григорий Лукьянович – Малюта Скуратов. Позже – Богдан Бельский, игравший с Басмановым роль любимцев при царе, Борис Годунов, зять Скуратова, будущий царь. Эти лица пользовались расположением и доверием царя.

Из среды их предание выделило брата царицы Анастасии Никиту Романовича Захарьина. Основываясь на каких-то иллюзиях, а быть может, и данных, оно приписало ему все добродетели, наделило его великой и прямой душой, суровым, непреклонным умом. Однако это несовместимо с подобной средой. Я склонен думать, что Иван, по крайней мере, в эту пору своей жизни, не потерпел бы близ себя такого человека. Вероятно, на этом лице отразилась идеализация, украсившая историческое происхождение всего рода Захарьиных.

Собственно говоря, Александровская слобода не была лишь местом разгула. Иван всегда проявлял большую наклонность к монастырской жизни. Но его аскетические стремления легко уживались с вольностью нравов, свойственной, впрочем, и всем монастырям того времени. Мы видели, что Иван старался провести реформу в среде духовенства, чтобы заставить его строже соблюдать правила монастырской жизни. Им, очевидно, руководило желание подать личный пример в установлении порядка при дворе в Александровской слободе. В основных чертах опричнина многим походит на монастырское братство. Опричники при поступлении на службу произносили особую клятву, напоминавшую клятву при пострижении в монахи. Они отрекались от всех своих связей и в некотором роде уходили от мира. Слобода по виду была монастырем. 300 человек, самых близких к государю, подчинялись там строгим правилам. На свои шитые золотом кафтаны они надевали черные рясы и участвовали в сложных религиозных обрядах. Царь был игуменом, Вяземский – келарем, Скуратов – пономарем. Сам царь со своими сыновьями ходил звонить к обедне.

Покровская церковь – первый каменный шатровый древнерусский храм, и царские палаты. Александровская слобода

В полночь все вставали с постели для первой церковной службы. В четыре часа снова все собирались в церковь к заутрене, длившейся до семи часов. В восемь начиналась обедня. Иван, стараясь быть примером для других, так усердно молился, что на лбу у него оставались следы поклонов. В двенадцать часов подавался обед в общей трапезной. Царь при этом читал вслух что-нибудь из Священного Писания. Остатки трапезы отдавались бедным, как это делалось в хороших монастырях. В качестве игумена государь ел отдельно. Потом все собирались к нему и пили. Некоторые из опричников вместе с шутами старались позабавить и развеселить пирующих. Сюда допускались и женщины.

Для Ивана, как и для большинства людей его времени, идеал преобразованной монастырской жизни заключался в том, что крайнее благочестие искупало крайний разврат. Внешние обряды и материальные лишения возмещали отсутствие истинного благочестия, служили оправданием и искуплением нравственных падений. В этом именно смысле Александровская слобода строго соблюдала свой устав. Нет сомнения, что Иван относился серьезно к этой пародии. Я вижу доказательство этого в его послании в 1575 году к архимандриту и братии Кирилло-Белозерского монастыря. Видно, что человек, писавший этот документ, в самом деле чувствовал себя монахом, беседующим с другими монахами о предметах, относящихся к их общему служению.

Переписка эта была вызвана следующими обстоятельствами: влиятельный род Шереметевых особенно потерпел от гонений, которым подвергались знатнейшие фамилии страны со времени восшествия на престол Грозного. Никита Васильевич, один из трех братьев, пострадавших первыми, был замучен; другой, Иван, известный полководец, подвергся пытке и тюремному заключению. Чтобы избежать худшей участи, он отправился в Белозерский монастырь и поступил там в иноки под именем Ионы. Такое вынужденное поступление в монахи допускало в ту эпоху различные послабления. Предоставив в пользование монастыря часть своих имуществ, Иона оставил себе значительные средства и вел роскошную жизнь в своем доме, находившемся рядом с монастырем.

А. Ф. Максимов. Иоанн Грозный в Александровской слободе

Он имел отличную кухню и обширный штат дворни, был большим хлебосолом. Монахи пользовались его гостеприимством и в свою очередь посылали ему разные подарки и лакомства. В монастыре жили тоже не бедно. Это было огромное учреждение. Вокруг главного здания теснилось одиннадцать корпусов, где помещались кладовые, кухни, склады.

В одной из сохранившихся частей здания насчитывают до семисот комнат, предназначавшихся, по всей вероятности, для прислуги. Из знати не один только Шереметев был здесь. Монастырь имел в числе своих постоянных обитателей Василия Степановича Собакина, в иноках Варлаама, Ивана Ивановича Хабарова, сына знаменитого Хабара Симского, героя предыдущих царствований, и других вельмож, присланных сюда Иваном в наказание. Между ними происходили часто ссоры. Менее богатые с завистью смотрели на почести, оказывавшиеся Шереметеву. Ивану был послан донос. Он с неудовольствием узнал, что люди, впавшие в немилость, в изгнании пользуются такими благами, и поспешил призвать братию к порядку: Шереметев должен трапезовать вместе со всеми. Монахи указывали на слабое здоровье Шереметева. Иван написал тогда послание, являющееся с литературной точки зрения шедевром его произведений.

Грозный начинает свое послание исповедью, которая как бы подтверждает обвинения против его частной и общественной жизни. Со своей обычной грубостью он называет себя «смердящим псом», живущим в «пьянстве, блуде, убийстве, разбое» и других смертных грехах. Буквально ли следует его понимать? Можно подумать, что ему незачем на себя клеветать. Но сейчас же он спешит заявить, что те немногие истины, какие он считает нужным высказать братии, исходят «от его скудоумия». После этого вступления смысл его слов становится ясным. Александровский игумен просто говорит обычным языком своего времени. Он обвиняет и унижает себя, смиряется и поносит ради антитезы, которая должна придать особую силу тем ударам, которые он будет наносить. Совесть его нечиста. Но высказываемое им смирение так же искренно, как и серьезно уверение, что он сам принадлежит к Кирилло-Белозерской общине и поэтому входит в подробности ее жизни. Он помнит, что несколько лет тому назад, во время своего пребывания здесь, высказал желание когда-нибудь поступить в число членов обители. Теперь он это намерение принимает за совершившийся факт и ловко пользуется им для достижения намеченной цели. Он бичует противников теми доводами, какие ему теперь пришли в голову. Вот как он их обличает, уснащая свою речь, по обыкновению, текстами и примерами, почерпнутыми из Отцов Церкви, священной истории, римских и византийских хроник:

«Есть у вас Анна и Каиафа – Шереметев и Хабаров, есть Пилат – Варлаам Собакин, есть и Христос, распинаемый… Не Шереметев постригся у вас, а вы у него. Он вам дает закон. Следуйте ему! Сегодня один боярин введет распутство, завтра другой сделает вам послабление. Так мало-помалу устав монастырский упразднится и пойдут у вас обычаи мирские. Сперва вы дали Иосафу (бывший боярин Колычев) оловянную посуду и разрешили есть в своей келье, теперь уже Шереметев имеет и свою кухню. В результате все монахи живут как им хочется… Беспорядок, смятение, суета! Зачем? Для кого? Для этого плута, пса Собакина, или для этого сына дьявола Шереметева, или же для безумного Хабарова?..»

Письмо это было напечатано в «Исторических актах». Карамзин относит составление его к 1578 году. Но, по-видимому, Барсуков, относящий его к периоду между весной 1574 года и весной 1575 года, стоит ближе к истине. Надо прибавить, что Иван пользовался теми текстами, которые встречаются в старинных церковных сочинениях полемического характера, и изменяет их по-своему. Это были распространенные критические труды, обличающие распущенность монастырских нравов. Они были известны белозерским монахам, так как копии их были в их библиотеке. Что касается того духа, которым Иван был проникнут, то следующая подробность указывает на него ясно. К посланию была присоединена золотая братина с рельефными изображениями голых женщин – подарок той самой общине, которую он старался вернуть на истинный путь.

В этом проявился дух Александровской слободы.

Иван жил в своей Александровской слободе, как в предыдущем веке Людовик XI жил в Плесси-ле-Тур, среди монахов, с которыми король производил религиозные упражнения. Там были слесари, приготовлявшие знаменитые «fillettes du roi», тяжелые цепи, в которые заковывали ноги узников, сажаемых в железные клетки. Были там и другие слуги, счета которых попадаются в книгах его величества под рубрикой «voluptas»: столько-то, чтобы привезти из Дижона в Тур горожанку, понравившуюся королю, столько-то на покупку двух дюжин чижей. Если Людовик XI и не превратил Плесси-ле-Тур в монастырь, то мы знаем, что он выстроил обитель по соседству для калабрийского монаха Франсуа де Поль. Он также любил окружать себя «дурными людьми низкого происхождения». Чтобы рассеять грызущую тоску или прогнать страшные видения, он созывал со всех сторон людей, «играющих на тихих и нежных инструментах». «Но ничто его не могло развеселить», – прибавляет летописец Сен-Дени.

После всенощной в Александровской слободе Иван отправлялся в свою опочивальню, где три слепых старика должны были усыплять его своими сказками. Кроме того, сидя у его изголовья, они, вероятно, оберегали его от ночных видений и избавляли от тяжелого одиночества. Днем государь имел другие развлечения. Не отправлялся ли он, как говорили, в застенок наслаждаться видом пыток, производимых по его приказанию? Не заменял ли он там палача? Не менялось ли тогда его мрачное и угрюмое лицо, не становился ли он веселее среди этих ужасов, не сливался ли его дикий хохот с криками жертвы? Все могло быть. Но государь развлекался и менее кровавыми играми скоморохов, фокусников и медвежатников. Их собирали для него без разбора по всем захолустьям.

В новгородской летописи упоминается некий Субота Осетр, который сначала обругал и избил дьяка Даниила Бартенева, а потом спустил на него медведя с цепи. Медведь бежал за ним до самого приказа и привел в ужас целую толпу приказных, из которых многие попали в лапы разъяренного зверя. После этого случая медведя и его хозяина признали годными для царской службы. Они немедленно были отправлены в Александровскую слободу с целой ватагой скоморохов.

В слободе видную роль играли ручные и дикие медведи. Их заставляли представлять смешные сцены. С их помощью мистифицировали посетителей и пугали их. Часто травили ими не только собак, но и людей. Быть может, Горсей и не заслуживает полного доверия. Он рассказывает об одном ужасном случае, когда семь тучных монахов были обвинены в мятеже и приговорены к борьбе с шестью медведями. Они растерзали пятерых монахов, и только шестой одолел своего противника. Гуаньино рассказывает, что, когда замерзала река и на льду собирался народ для гуляний, царь имел привычку выпускать на мирную толпу нескольких своих медведей. Единичный факт такого рода мог иметь место. Но своеобразная привычка царя могла помешать народу гулять на реке. В этом случае, как во многих других, летопись, очевидно, несколько преувеличила. Она подчеркнула особенности, которые принадлежали общим нравам той эпохи. Бой с медведями в то время считался обычным и любимым развлечением народа.

Помимо всяких легенд, Александровская слобода оставила воспоминания, довольно оскорбительные для нравственности. Молитвенные обряды там сменялись пирами, превращавшимися в оргии. В жизни Грозного женщина всегда занимала видное место. Вполне возможно, что даже опричники служили для удовлетворения таких наклонностей и вкусов его страстной и неумеренной природы, которых, по-видимому, не могли ослабить в нем ни старость, ни болезни. Возможно, что этот привычный разврат принимал иногда самые отвратительные и жестокие формы. Мы допускаем, что летописцы давали большой простор своей фантазии, изображая, например, как Скуратовы и Басмановы в исступлении садизма заставляли крестьянских девушек голыми гоняться за курами и пронзали их стрелами… Впрочем, в то время даже настоящие монастыри часто походили на вертепы разврата. Нетрудно представить, что происходило у александровских «иноков». Сам игумен – царь – мог служить живым примером разврата. Он успел удалить от себя трех или четырех жен. Со смерти Анастасии семейная жизнь его не была добродетельна. Однако как же согласовать эту распущенность царя с его постоянным стремлением вступать в новые брачные союзы? По-видимому, это совершенно противоречит расхожим легендам о целых толпах женщин, будто бы приводимых в Александровскую слободу, или о гареме, повсюду сопровождавшем царя в его поездках. Иван был большим любителем женщин, но он в то же время был и большим педантом в соблюдении религиозных обрядов. Если он и стремился обладать женщиной, то только как законный муж. Поэтому он часто комично прикрывал свои вожделения обрядом церковного брака.

Второй раз Иван женился в 1561 году на полудикой черкешенке Темрюковне, названной при крещении Марией. Умерла она в 1569 году. О ней ходила молва, что она не только распущенная, но и жестокая. Через два года после ее смерти Иван избрал себе в жены дочь простого новгородского купца Марфу Васильевну Собакину. Она прожила после свадьбы всего лишь две недели. Царь уверял, что ее отравили раньше, чем она стала его женой, то есть умерла девственницей. Этим царь хотел оправдать свое намерение вступить в четвертый брак, о котором он стал думать немедленно после смерти Марфы.

Церковные правила препятствовали царю осуществить его намерение. Он стал доказывать необходимость для себя нового союза, утверждая, что у него отравили одну за другой три жены, и говорил, что после смерти второй супруги он уже был готов сам уйти в монастырь. Только заботы о воспитании детей и о своем государстве, где он должен был, по его словам, «защищать веру христианскую», удержали и теперь удерживают его в мире. Он должен избрать себе подругу, чтобы «избежать греха». Церковь уступила настоятельным просьбам царя. Она только наложила эпитимии на этого неукротимого жениха. В 1572 году он повел к алтарю дочь одного из своих придворных вельмож, Анну Колтовскую, но через три года заточил ее в монастырь. Предлогом к этому послужило предъявленное царице обвинение в заговоре против царя. Развод сопровождался рядом казней, истребивших родных царицы. Анна прожила в Тихвине до 1626 года под именем инокини Дарьи.

После этого царь приблизил одну за другой двух наложниц – Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву. Обе признавались его супругами, хотя для сожительства с ними он испросил разрешение только у своего духовника, понимавшего, очевидно, что для такого человека, как Иван, нужны особые правила. О наложницах царя ходило немало легенд. Их судьба вдохновила многих поэтов и романистов. В известной драме «Василиса Мелентьева» А. Н. Островский выводит обеих героинь и противопоставляет их друг другу. Он изображает их соперницами из-за сердца Грозного. Может быть, здесь много фантастического, но автор живо воскрешает то время, в котором жили и страдали эти женщины. Автор делает Василису служанкой Анны, которая с ужасом видит, что соперница скоро займет ее место в сердце царя, и говорит ей:

 
Мне страшно здесь, мне душно, неприветно
Душе моей; и царь со мной неласков,
И слуги смотрят исподлобья. Слышны
Издалека мне царские потехи,
Веселья шум, – на миг дворец унылый
И песнями и смехом огласится;
Потом опять глухая тишь, как будто
Все вымерло, лишь только по углам,
По терему о казнях шепчут. Нечем
Души согреть. Жена царю по плоти,
По сердцу я чужая. Он мне страшен!
Он страшен мне и гневный, и веселый,
В кругу своих потешников развратных,
За срамными речами и делами.
Любви его не знаю я, ни разу
Не подарил он часом дорогим
Жену свою, про горе или радость
Ни разу он не спрашивал. Как зверь,
Ласкается ко мне без слов любовных,
А что в душе моей, того не спросит.
 

Быть может, Островский близок к действительности и тогда, когда изображает Ивана наедине с Василисой уже после того, как она формально была приближена к царю. Грозный уже пресытился и хочет ее бросить. Василиса удерживает его. Ей страшно. Она говорит о мертвецах, стоящих между ними. Ее ужас передается царю. Василиса просит развлечь ее. Царь отвечает, что он здесь не для забавы. Она зябнет. Иван уже держит в руке кинжал, готовый поразить ее, но по ее знаку снимает с себя кафтан и кутает ей ноги. Василиса хочет, чтобы Иван назвал ее царицей. Тот возмущается: «Какая ты царица? Разве я венчался с тобой, возлагал на твою голову корону?» Но она отвечает: «Зачем ты споришь с глупой женщиной? Плюнь на нее и делай то, что она хочет». Грозный и на этот раз покоряется. Она заснула. Уверенный, что она больше не слышит его, он начинает говорить ей о своей любви. Он, отваживавшийся на всё, не смел ей раньше этого сказать.

Г. С. Седов. Царь Иван Грозный любуется на спящую Василису Мелентьеву

Нам ничего не известно о причинах немилости, постигшей обеих возлюбленных царя. Быть может, Островский опять угадал это, вложив в его уста следующие слова, обращенные к Васильчиковой: «Ты похудела, я не люблю худых».

По преданию, в 1573 году на смену Василисе явилась новая любовница царя, Мария Долгорукая. Однако после первой же ночи Иван бросил ее. Одни говорят, что Грозный заподозрил ее в любви к другому. Другие же утверждают, что она оказалась уже не девственницей. Так или иначе, а Долгорукая погибла: ее посадили в коляску, запряженную лихими лошадьми, и утопили в реке Сере. Впрочем, эти подробности связывают с различными возлюбленными Ивана. По свидетельству некоторых летописей, подтверждаемых фон Бухау, Васильчикова продолжала еще три года пользоваться ласками царя. Но умерла она все-таки насильственной смертью. Карьера Василисы была более короткой. По указаниям летописцев, еще совсем молодой и красивой она была заточена в один из пригородных монастырей. Иван будто бы заподозрил, что ей приглянулся князь Иван Девтелев, который тотчас же был казнен.

В сентябре 1580 года, в то время когда Баторий готовился к новой победоносной кампании, царь вступил в седьмой или восьмой более или менее законный брак с Марией Нагой, дочерью боярина Федора Федоровича. Она скоро стала матерью царевича Дмитрия. В то же время царь женил своего сына Федора на сестре Бориса Годунова Ирине и создал, таким образом, новую семью, на которой сосредоточилась его любовь. Впрочем, это не мешало ему лелеять мечту о браке с Марией Гастингс.

Легко себе представить, какова могла быть при таких условиях домашняя жизнь царя. В 1581 году она была омрачена новой катастрофой, о которой я уже упоминал выше.