Текст книги "Екатерина Великая. Роман императрицы"

I. Отъезд Петра III в Ораниенбаум. – Его воинственные замыслы. – Безопасность, в которой он считал себя. – Екатерина едет в Петергоф. – Петр отправляется за ней туда же. – Он уже не застает там императрицу. – Государственный переворот совершился. – Как становятся самодержицей всея России. – Орловы. – Измайловский полк. – Попытки сопротивления. – Да здравствует императрица! – Панин. – Маленький Павел. – Сенат и Синод. – Канцлер Воронцов. – Княгиня Дашкова. – Учреждение нового правительства.

II. Колебания Петра. – Поездка в Кронштадт. – «Нет больше императора!..» – Отступление. – Смелые планы фельдмаршала Миниха. – Петр решается на переговоры. – Екатерина со взбунтовавшимися полками идет навстречу мужу. – Императрица на коне. – Отречение. – Заключение в Ропшу. – Пребывание Екатерины в Петергофе. – Въезд императрицы. – Григорий Орлов. – Начало фаворитизма.

III. Последние испытания. – Волнение в войсках. – Письмо к Понятовскому. – Что думал последний караульный солдат при виде императрицы. – Самообладание Екатерины. – Ее хладнокровие. – Щедрость. – Подарки и вознаграждения. – Возвращение Бестужева. – Разочарованные и недовольные. – Миних. – Княгиня Дашкова. – Генерал Бецкий. – Светлая заря нового царствования. – Туча.

IV. Драма в Ропше. – Виновные. – Екатерина, Орлов или Теплов? – Преступление или отказ от правосудия? – Кровавое пятно. – Заключение.

I

Петр выехал из Петербурга в Ораниенбаум 24 июня. Двадцать второго он давал большой ужин на пятьсот персон, после которого устроен великолепный фейерверк, – все в честь того же мира, заключенного с Пруссией; двадцать третьего были новые празднества, и банкеты продолжались в Ораниенбауме в более интимном кругу. Но на этот раз Петр не мог долго оставаться в своей летней резиденции. Вскоре он отправлялся к армии, в Померанию, откуда собирался произвести набег на датчан в ожидании более широкого поля битвы, куда призвал бы его новый союзник и где он прославил бы свое имя. Петр рассчитывал выехать из России морем в конце июля. Флот не был, положим, вполне готов к плаванию; болезни сильно сократили наличный состав матросов. Но это Петра не смущало. Он подписал указ о том, чтобы больные матросы стали немедленно здоровы.

Воинственные замыслы Петра против Дании немало тревожили его друзей, начиная с самого Фридриха. Уполномоченные прусского короля, барон Гольтц и граф Шверин, не раз высказывали Петру свои опасения на этот счет. Благоразумно ли со стороны императора покидать столицу и страну, не успев еще укрепить свой престол и даже не короновавшись? Фридрих особенно настаивал на этом последнем пункте. Прежде чем предпринимать что бы то ни было, Петру надлежит отправиться в Москву и возложить на свою голову царский венец. В такой стране, как Россия, этот вопрос формы имел громадное значение. Но Петр никого не хотел слушать. «Кто умеет уживаться с русскими, может быть уверен в них», – отвечал он. Он думал, что обладает этим умением.

Но он убежден также, что держит в руках всех внутренних врагов и предполагаемых участников заговора. Ему уже указывали на Орловых. Один из близких им людей, поручик Перфильев, выдал их царю и взялся выслеживать пятерых братьев, с тем чтобы обойти в их намерениях. Но они обошли его самого и, таким образом, заставили его обмануть Петра: Орловы заподозрили в нем изменника и в последнюю минуту над ним насмеялись.

Екатерина, которую Петр имел неосторожность оставить одну в Петербурге, тоже вскоре должна выехать оттуда на лето. Петр приказал ей поселиться в Петергофе. В Ораниенбауме царствовала Елизавета Воронцова, а Павел оставался в Петербурге под надзором Панина. Петр рассчитывал, впрочем, еще увидеться с женой до отправления в поход. Он отложил этот отъезд до 10 июля (29 июня), дня своего ангела. Хотел отпраздновать его в Петергофе и выехал туда 9 июля утром, чтобы присутствовать на следующий день на парадном обеде, который императрица даст в его честь. Петр ехал медленно, влача за собой бесчисленную свиту, среди которой семнадцать дам. До Петергофа добрался только к двум часам дня. Но здесь его подстерегала полная неожиданность: дворец пуст. Петра встретили только несколько слуг с перекошенными от испуга лицами. «А где императрица?» – «Уехала». – «Куда»?

Никто не знал или не хотел отвечать. Подошел крестьянин и передал Петру какую-то бумагу. Это была записка от Брессана, бывшего француза камердинера Петра, которого он назначил управляющим фабрикой гобеленов. Так устраивались в то время в России карьеры! Брессан писал, что императрица с утра отбыла в Петербург, где провозгласила себя единой и самодержавной государыней. Петр не поверил. Как сумасшедший бросился в опустевшие комнаты императрицы, искал ее по всем углам, обежал сады, громко зовя Екатерину. Растерянная толпа придворных следовала за ним в этих бесплодных поисках. Наконец пришлось сдаться перед очевидностью.

Что именно произошло? В точности неизвестно. Здесь мы опять сталкиваемся с теми неясностями и противоречиями, с которыми нам приходилось уже встречаться в течение этого рассказа. Повествование княгини Дашковой вызывает много сомнений; рассказ Екатерины тоже неправдоподобен. В ночь с 8 на 9 июля подругу Екатерины разбудил один из Орловых и сообщил ей об аресте капитана Пассека, принимавшего участие в заговоре. Заговор, следовательно, открыт, и все его участники обречены на гибель. Княгиня Дашкова не стала колебаться. Она приказала забить тревогу в Измайловском полку – он считался самым преданным из всех, – подготовить его к приему императрицы и послать за Екатериной в Петергоф. Так и сделали. Но со стороны Орловых княгиня встретила все-таки некоторое сопротивление. Младший из братьев, Федор, вернулся к ней через несколько часов и передал ей их сомнения: не рано ли приступать к последнему, рискованному шагу? Но княгиня пришла в страшный гнев. Они ведь и так уже потеряли много времени! Федор Орлов не посмел возразить ей, ее приказания исполнены. Вот версия преданной подруги Екатерины. Сама императрица рассказывает совсем другое. В письме к Понятовскому она негодует на Ивана Шувалова, «самого низкого и подлого из людей», который осмелился написать Вольтеру, что «девятнадцатилетняя женщина сменила правительство в России». Орловы, утверждает она, наверное, сумели бы придумать что-нибудь получше, чем подчиниться взбалмошной девчонке. До последней минуты «от нее (княгини Дашковой. – К. В.) скрывали, напротив, все наиболее важные сведения». Все совершилось будто бы под «личным» руководством Екатерины, и ее одной, благодаря мерам, принятым ею и главарями заговора еще «за шесть месяцев». За шесть месяцев! Так ли это? И не говорила ли раньше сама Екатерина, что стала придавать значение предложениям свергнуть Петра с престола только после того, как он оскорбил ее публично, то есть лишь за три недели до 9 июля?

Во всем этом очень трудно разобраться – как и во всех женских ссорах, впрочем основанных на зависти. К тому же и Екатерина и Дашкова могли быть вполне искренни, через много лет восстанавливая в памяти это прошлое, уже потускневшее под влиянием пережитого, и приписывая себе воображаемую роль в событиях, которыми они обе, казалось, руководили, но которые в действительности вели их самих за собой. Вполне вероятно, что арест Пассека, вызванный, по-видимому, какой-то случайной причиной, ускорил дело, заставив заговорщиков идти на риск, чтобы спасти свои головы, которые, они считали, в опасности. Достоверно только одно: 9 июля, в пять часов утра, Алексей Орлов неожиданно явился в Петергоф и увез с собой в Петербург императрицу.

Екатерина крепко спала – мы знаем эту подробность от нее лично, – когда в ее комнату вошел молодой офицер. Следовательно, между ними ничего не было заранее условлено и Екатерину застали врасплох[30]30
  По словам Панина, переданным значительно позже датскому посланнику (фон Ассебургу), государственный переворот решено произвести, овладев Петром в тот день, когда он должен приехать из Ораниенбаума в Петербург, чтобы проститься с гвардией, тоже отправлявшейся в поход.


[Закрыть]. Чтобы понять сцену, которая разыгралась, по собственному свидетельству императрицы, в ее спальне, надо знать, что такое непосредственно русские натуры, одной из которых являлся этот Орлов. Таких людей можно еще и теперь встретить в России. Мысль у них никогда не бывает сложна, и выражение ее совершенно просто. Искусство подготовить человека к удару или придавать различные оттенки своим словам им неизвестно. Они говорят прямо то, что им нужно сказать, идя к цели кратчайшим путем. Рассказывают о самой банальной вещи тем же тоном и в тех же выражениях, как и о самой трагической. Их манера говорить напоминает в своем роде игру на монохорде. Упади даже Луна с неба, подмосковный мужик скажет всем об этом: «Луна свалилась» – тем же голосом, как о рождении теленка. Алексей Орлов, разбудив императрицу, сказал ей просто: «Вставайте! Всё готово, чтобы провозгласить вас!»

Она хотела, чтобы он дал ей хоть какие-нибудь объяснения. Но он сказал еще: «Пассек арестован. Надо ехать». И замолчал. Екатерина быстро оделась, «не делая туалета», и села в карету, в которой приехал Орлов. Одна из ее горничных, Шаргородская, заняла место рядом с ней. Орлов взобрался на козлы, верный Шкурин встал на запятки, и тройка помчалась в Петербург. По дороге они встретили Мишеля, французского парикмахера императрицы, который отправлялся во дворец для ее утренней прически. Его захватили с собой.

До города оставалось километров тридцать; лошади, только что пробежавшие это расстояние, шли теперь с трудом. Никто не подумал о том, чтобы приготовить запасных для перепряжки. Все чуть не погибло из-за этой небрежности. Но две крестьянские лошади из проезжавшей мимо телеги спасли Екатерину (если верить одному свидетельству) и доставили ей корону. В пяти верстах от Петербурга ее встретили Григорий Орлов и князь Барятинский, начинавшие уже волноваться. Екатерина пересела в их карету, и они прибыли наконец в казармы Измайловского полка.

«Таким образом, – пишет Рюльер, – чтобы сделаться самодержавной властительницей самого огромного государства в мире, Екатерина прибыла между семью и восемью часами: она отправилась в дорогу, поверив на слово солдату; везли ее крестьяне, сопровождал любовник, а позади следовали горничная и парикмахер».

В общем, всех заговорщиков собралось не больше двенадцати человек. Несмотря на уверения Алексея Орлова, еще ничто серьезно не подготовлено, все по-прежнему действовали наудачу. Забили в барабан. Полураздетые, заспанные солдаты выбежали из казарм. Им приказали кричать: «Да здравствует императрица!» Они предчувствовали раздачу водки и повиновались, готовые кричать все что угодно. Двоих из них послали за священником, которого они сейчас же привели, держа под руки. Священник тоже безропотно исполнил все, что от него требовали. Он взял крест, пробормотал слова присяги, солдаты подняли руки: все кончено, императрица провозглашена.

«Престол в России не наследуется, не занимается по праву выбора – им овладевают», – сказал неаполитанец Караччиоли.

В провозглашении Екатерины вовсе не упоминалось о Павле. Екатерина объявлена единой и неограниченной государыней, самодержицей. Это не отвечало интересам Панина. Но разве до Панина в эту минуту и кто стал бы думать о нем?

«Тупоумные принцы, – говорит Герцен, – едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола… Горсть интриганов и кондотьеров заведовала государством».

Из других гвардейских полков один Преображенский оказал некоторую попытку сопротивления. Семен Воронцов, брат фаворитки, командовал в нем ротой и не пожелал помогать делу, которое должно погубить его сестру. Это был, впрочем, человек долга и чести – он доказал это впоследствии. Обратился с речью к солдатам; майор Воейков поддержал его, и, увлекая за собою полк, они решительно двинулись против взбунтовавшихся товарищей, следовавших за Екатериной. Маленькие армии встретились перед Казанским собором. На стороне Екатерины численное превосходство, но войска ее представляли собой беспорядочную толпу. Преображенцы, напротив, шли под командой своих офицеров стройными рядами и в грозном, боевом порядке: они еще могли решить участь этого дня.

Но тут сказалось счастье Екатерины. В ту минуту, когда мятежники и оставшиеся верными Петру солдаты остановились в нескольких шагах друг от друга, уже готовые схватиться врукопашную, один из сослуживцев Семена Воронцова, шедший в хвосте полка, неожиданно крикнул: «Ура! Да здравствует императрица!» Это прозвучало словно сигнальный выстрел. Весь полк подхватил этот крик и ринулся вперед; солдаты обнимали своих товарищей и, упав на колени, молили у царицы прощения за то, что не признали ее сразу; они во всем обвиняли офицеров. Воейков и Воронцов переломили шпаги. Их арестовали. Впоследствии Екатерина простила их, но никогда не забывала им этого поступка. Воронцову пришлось выйти из армии, так как, несмотря на свои выдающиеся достоинства и блестящие заслуги, он видел к себе одно недоброжелательство. Он назначен послом в Лондон, где и жил как бы в почетном изгнании.

Теперь всё устремилось в Казанский собор, куда вошла Екатерина, чтобы принять у своих новых подданных присягу на верность. Вскоре показался и Панин. Говорят, что в его карете сидел маленький Павел, в ночном чепце. Таким образом, ребенок присутствовал, может быть, при собственном свержении с престола: происходившее в соборе было, несомненно, лишением его принадлежащей ему по праву власти, пусть и временным. Из чтимого народом храма Екатерина перешла в Зимний дворец, бывший столько раз свидетелем ее унижений, – теперь ее встретила тут раболепная толпа. Явились и Сенат и Синод в полном составе. У этих двух высоких учреждений стало за последнее время привычкой послушно идти за гвардейскими полками. А вот и еще одно лицо, которого Екатерина никак не ожидала видеть, – канцлер Воронцов. Он ничего не понимал в том, что свершилось, и наивно спросил Екатерину, почему она оставила Петергоф. Вместо ответа она сделала знак, чтобы его увели. Ему приказали вступить в церковь и присягнуть императрице. И он повиновался.

Наконец, расталкивая всех локтями, взволнованная, задыхающаяся и даже слегка разочарованная, прибыла и воображаемая устроительница всего этого торжества княгиня Дашкова. Ее карету не пустили к подъезду дворца, но, если верить ей, герои дня, офицеры и солдаты, стоявшие вокруг, подхватили ее и понесли на руках. Ее платье и прическа, несомненно, пострадали при этом, но зато это послужило ей вознаграждением за огорчения, которые ее ожидали. Ее свидание с императрицей оказалось более коротким и менее торжественным, нежели она рассчитывала. Теперь не до нежных излияний и пышных церемоний, приходилось серьезно работать. Прежде всего надо придать официальную форму тому, что импровизировано в порыве юношеского увлечения и победительной смелости. Необходимо издать манифест. Его поручили составить мелкому канцелярскому чиновнику Теплову. Но почему же не Панину? Этот вопрос возбуждал много толков. Говорили, что воспитатель маленького Павла счел удобным и возможным высказать императрице в эту минуту план, который лелеял в пользу своего ученика. Но, по одной версии, офицеры Измайловского полка воспротивились тому, чтобы Екатерина подписала обязательство царствовать лишь до совершеннолетия Павла. По другой, условие, продиктованное Паниным и представленное императрице, подписано ею и отдано на хранение в архив Сената, но Орловы, как утверждали одни, или канцлер Воронцов, по словам других, взяли оттуда документ и отдали его в распоряжение Екатерины. Это кажется нам маловероятным. Панин не тот человек, который способен так легко поверить подобной уступке со стороны Екатерины, и должен понимать, что гарантия, данная ею при таких условиях, совершенно ничтожна. Он знал историю своей родины. Императрица Анна взошла на престол, подписав настоящую конституционную хартию. Но не прошло и шести недель, как о ней не стало и речи. Во всяком случае, будущий первый министр мог иметь другие веские причины, по которым не стал принимать участия в редактировании манифеста.

Манифест, составленный Тепловым, отпечатан и прочтен народу, и народ кричал: «Да здравствует императрица!» – как кричали прежде солдаты. Екатерина произвела смотр войскам; они еще раз приветствовали ее – новому царствованию положено начало: за этот день не пролито ни капли крови. В разных местах возникали отдельные попытки устроить беспорядки. Народ ворвался в дом принца Георга Голштинского и разгромил его. Сам принц и его супруга подверглись насилию. Солдаты срывали кольца с пальцев принцессы. Кроме того, гвардейцы взломали несколько магазинов, требуя водки. У одного купца выпито вина на четыре тысячи рублей. Но иски об убытках, предъявленные потерпевшими, не превышали в общем двадцати четырех тысяч рублей: это так мало, что не стоило и говорить. И только вечером, когда прошла первая минута опьянения и Екатерина осталась в Зимнем дворце одна вместе со своими друзьями, их разгоряченные головы охватила тревога. Если, с одной стороны, все говорило за то, что новое правление учреждено, то, с другой, – в сущности, еще ничего не сделано, чтобы завоевать престол: ведь Петр мог оказать сопротивление.

Было ли это в его силах? При серьезном размышлении здесь нет двух мнений. А Панин, может быть, и занимался в ту минуту таким размышлением. При Петре находился отряд голштинцев – полторы тысячи человек; они превосходно обучены и, наверное, стали бы бороться за Петра до последней возможности, защищая этим и самих себя от верной опалы. Этой маленькой армией командовал первый полководец России и даже один из лучших во всей Европе – фельдмаршал Миних. Вызванный недавно из сибирской ссылки новым императором, он тоже не бросил бы своего благодетеля. В распоряжении Екатерины имелись только те четыре полка, что провозгласили ее императрицей. Главные силы русской армии сосредоточены в Померании и не перешли еще ни на чью сторону или, вернее, оставались по-прежнему на стороне Петра и готовы исполнять только его приказания. И если бы Петр вступил в борьбу с Екатериной, выиграл время и воздействовал на померанскую армию именем и славой своего знаменитого полководца, разве она не послушалась бы его зова и не примчалась к нему на помощь? Он император и готов лично принять участие в войне: то и другое всегда привлекательно в глазах солдат, особенно только что выигравших ряд блестящих сражений. Недовольна Петром только гвардия; но остальные рода войск смотрели на нее недоброжелательно – завидовали ее привилегированному положению. Орловы, вербуя себе сторонников, не выходили за пределы гвардии. Все это, вместе взятое, могло грозить Екатерине страшной опасностью в будущем.

Но где же Петр, что он думал и что делал в эту минуту?

II

Убедившись, что императрицы нет там, где он рассчитывал ее найти, Петр все еще не соглашался признать очевидное и осознать всю глубину своего несчастья. Его доверенный Перфильев ни о чем не предупредил его. Несчастный Перфильев провел ночь, играя в карты с Григорием Орловым, и думал, что держит его таким образом под своим надзором! Петр решил послать разведку. Вокруг него было много народу, и канцлер Воронцов, князь Трубецкой, Александр Шувалов сейчас же предложили отправиться в Петербург. Но ни один из них не вернулся. Наконец приехал из отпуска один голштинец, пробывший в городе сутки; он подтвердил печальные известия. Было уже три часа пополудни. Тогда Петр принял другое решение: призвал Волкова и приказал ему составить несколько манифестов. Таким образом, он начинал бумажную войну. Впрочем, сдался на увещевания Миниха и послал в Кронштадт одного из своих флигель-адъютантов, графа де Вьера, чтобы обеспечить за собой этот важный пункт. Через час он вспомнил, что сам солдат: надел парадный мундир и послал за голштинцами, остававшимися в Ораниенбауме. Думал укрепиться в Петергофе и переждать здесь восстание. Голштинцы прибыли к восьми часам, но Петр уже изменил намерение. Миних не ручался, что в Петергофе можно выдержать осаду, он предложил свой план. Государь сам отправится в Кронштадт, вместо того чтобы посылать туда гонцов. Неожиданно Петр решил согласиться с фельдмаршалом. На дворе уже ночь, но все-таки выехали из Петергофа; казалось, отправляются на увеселительную морскую прогулку. Мужская и женская свита Петра разместилась на яхте и на гребной галере. К Кронштадту прибыли в час ночи.

«Кто идет?» – окликнул часовой с крепостной стены. «Император». – «Нет больше императора! Отъезжайте!»

Графа де Вьера опередил посланец Екатерины – адмирал Талызин.

Но Миних не отчаялся. Вместе с Гудовичем он умолял Петра высадиться несмотря ни на что. По ним не осмелятся стрелять – отвечают за это. Но Петр спустился уже в глубь трюма. Ему до сих пор приходилось иметь дело только с картонными крепостями. Он дрожал всем телом. Женщины пронзительно кричали. Пришлось повернуть назад.

Тогда Миних предложил Петру другое: доплыть до Ревеля, сесть на военный корабль, отправиться в Померанию и принять там командование армией.

«Сделайте это, государь, – говорил старый солдат, – и через шесть недель Петербург и вся Россия опять у ваших ног! Ручаюсь вам головой!».

Но у Петра истощился весь запас энергии. Он мечтал только вернуться скорее в Ораниенбаум и начать оттуда переговоры с императрицей. Поплыли в Ораниенбаум. Здесь Петра снова встретило неожиданное известие: Екатерина покинула Петербург и вместе со своими полками идет навстречу Петру и голштинцам.

Шествие Екатерины было триумфальным. Она ехала впереди войска на коне, в мундире, взятом у одного из семеновских офицеров. Соболью шапку украшал венок из дубовых листьев, а длинные волосы развевались по ветру. Рядом с ней, в таком же мундире, скакала на коне княгиня Дашкова. Солдаты, в восторге, в дружном порыве сбросили с себя мундиры, в которые их нарядил Петр III, изорвали или продали старьевщикам и надели старую боевую форму – ту, что Петр I тоже выписал для них из Германии, но считавшуюся теперь уже национальной. Все горели желанием померяться с голштинцами силой.

Но им не доставили этого удовольствия. После длинного ночного перехода, в пять часов утра их встретил парламентер Петра князь Александр Голицын. Император предлагал императрице разделение власти. Екатерина не удостоила его ответом. Через час она получила от мужа акт отречения. Остановилась в Петергофе, куда привезли также и Петра. Панин, которому было поручено передать Петру последнюю волю императрицы относительно личной участи того, нашел его в самом жалком состоянии. Петр порывался целовать ему руки, умоляя его не разлучать с любовницей. Плакал, как провинившийся и наказанный ребенок. Фаворитка бросилась к ногам посланного Екатерины и тоже просила, чтобы ей позволили не оставлять любовника. Но их все-таки разлучили. Воронцову отправили в Москву, а Петру назначили временным пребыванием дом в Ропше, «местности очень уединенной, но очень приятной», по уверению Екатерины, и расположенной в тридцати верстах от Петергофа, – в ожидании, пока ему подготовят подходящее помещение в Шлиссельбургской крепости, этой русской Бастилии.

На следующий день, 14 июля, Екатерина торжественно въехала в Петербург. Таким образом, ее пребывание в Петергофе продолжалось не более нескольких часов. Но и за это короткое время (не считая отречения Петра) совершилось нечто знаменательное. Княгиня Дашкова сделала там открытие – говорит об этом с грустью в своих «Записках…», – сильно поразившее ее, что показывает, как она еще наивна для устроительницы заговоров. Войдя к императрице в час обеда, она увидела в зале человека, растянувшегося во весь рост на диване. Это был Григорий Орлов. Перед ним лежала куча запечатанных пакетов, которые он собирался небрежно вскрыть.

«Что вы делаете?! – вскричала княгиня. По внешнему виду она узнала бумаги из государственной канцелярии, которые ей приходилось часто видеть в доме своего дяди. – Это государственные документы! Никто не смеет читать их, кроме императрицы и лиц, специально ею для того назначенных!»

«Совершенно верно, – отвечал Орлов, не меняя позы и с тем же видом пренебрежительного равнодушия. – Она просила меня просмотреть их».

Эта работа казалась ему, по-видимому, очень скучной, и он хотел поскорее от нее отделаться.

Княгиня была поражена. Но скоро ей снова пришлось изумиться. На противоположном конце залы стоял накрытый на три персоны стол. Вошла императрица и пригласила подругу сесть к столу. Третье место предназначалось для молодого поручика. Но тот не двигался. Тогда императрица приказала перенести стол к дивану. Они с княгиней Дашковой сели напротив молодого человека, а он продолжал лежать – у него, кажется, болела нога.

Становилось ясно, какое место он займет возле новой государыни: вот оно, начало фаворитизма.

III

В Петербурге Екатерину ожидали еще испытания. В самую ночь ее возвращения вокруг дворца поднялся страшный шум. Солдаты Измайловского полка хотели видеть императрицу, чтобы убедиться, что ее не похитили. Пришлось ей встать с постели и опять надеть мундир, чтобы их успокоить.

«Я не могу и не хочу, – писала она несколько месяцев спустя Понятовскому, – говорить вам о препятствиях к тому, чтобы вы приехали сюда… Мое положение таково, что я должна быть очень осторожна, и последний солдат, видя меня, говорит в душе: вот дело моих рук! Я умираю от страха за письма, которые вы мне пишете».

Впрочем, Екатерина поразительно стойко держалась среди затруднений и опасностей своего положения. Во время подготовки и затем выполнения государственного переворота она не проявила некоторых способностей, необходимых для человека, стоящего во главе заговора: ни должной предусмотрительности, ни особенной ловкости. Но зато поражает нас в эти минуты смелостью, хладнокровием, решительностью и, главное, удивительным искусством придавать внешний блеск своим поступкам. Этими же качествами отличалась и в первые месяцы по вступлении на престол: все свидетели событий, разыгравшихся в то время в Петербурге, единодушно восхищаются ее спокойствием, приветливым, но царственным видом, величием, любезностью обхождения и манерой держаться. Она уже выказывала себя непоколебимой.

Но не пренебрегала и другим выбранным ею издавна излюбленным средством покорять чужую волю и привлекать сердца: с первого часа явилась великодушной государыней, умеющей награждать тех, кто служит ей, и безмерно щедрой. Из рук ее полился настоящий дождь наград на создателей ее счастья. К 16 ноября 1762 года цифра розданных ею наград, не считая жалованных имений землями и крестьянскими душами, достигла уже 795 622 рублей, то есть почти 4 миллионов франков по тогдашнему курсу. При этом деньги выдавались обыкновенно в значительно уменьшенном против назначаемого вознаграждения размере. Так, Григорий Орлов получил только 3 тысячи рублей вместо 50 тысяч, пожалованных ему. Но казна в то время сильно истощена. Княгине Дашковой, как значится по счету, выдано 25 тысяч рублей. Сумма 225 890 рублей истрачена на уплату полугодового жалованья штаб-офицерам полков, принимавших участие в государственном перевороте. На долю солдат досталось меньше. Их щедро угостили вином в день переворота – 12 июля. Благодаря этому расход на них возрос в общем до 41 тысячи рублей, то есть более чем 200 тысяч франков. Но нужно признаться, что некоторое время спустя после великого события значительное число этих преторианцев оказались в полной нищете и Екатерина уже ничего не стала делать, чтобы спасти их: они ей больше не нужны.

Не забыла и отсутствующих. Одна из первых ее забот – послать гонца к бывшему канцлеру Бестужеву: возвестить о своем восшествии на престол и призвать его в столицу. Екатерина выбрала к нему гонцом с этою доброй вестью Николая Ильича Колышкина, служившего в феврале 1758 года сержантом в гвардии: он был приставлен тогда наблюдать за ювелиром Бернарди, замешанным в процессе Бестужева, и облегчил уже известную нам переписку великой княгини с заключенными. Екатерина помнила об этом. Однако готовила разочарование бывшему политическому сообщнику.

Бестужев тотчас примчался на ее зов. Она встретила его с распростертыми объятиями – искренне рада иметь под рукою человека такой опытности и авторитета. Всегда превозносила его имя и былые заслуги, часто спрашивала его советов. Но он наверняка рассчитывал на большее: занять свой прежний пост всемогущего министра и пользоваться еще большим влиянием, чем при Елизавете. И в этом совершенно ошибся.

Таким образом, возле Екатерины находились все-таки обиженные ею. Один из первых среди них – фельдмаршал Миних, который поспешил присягнуть новой императрице. Она, по-видимому, не ставила ему в вину то содействие, притом бесполезное, которое он оказал Петру. Он исполнял тогда только свой долг. С большим достоинством высказал ей это, и она с таким же достоинством выслушала его. Но поступила с ним, как с Бестужевым, – вежливо отклонила его услуги. По выражению одного современного государственного деятеля, находила, что при новом положении вещей нужны и новые люди.

Разочарована и княгиня Дашкова. Представляла себе царствование Екатерины как непрерывную феерию, в которой по-прежнему потрясает каждый день судьбы империи, гарцуя на прекрасном коне во главе колонны гренадеров. Она вошла во вкус военных мундиров, интриг и парадов и находила, что ее не сумели ни вознаградить по заслугам, ни использовать по способностям. Мы еще встретимся с ней впоследствии, со всеми ее мечтаниями, претензиями и сумасбродствами, отравившими ей жизнь и причинившими немало неприятностей и ее августейшей подруге. Встретимся и с Бестужевым, и с Минихом.

Екатерина чуть не создала недовольного и в лице своего таинственного друга, о котором мы уже говорили. Не одна княгиня Дашкова приписывала себе первенствующую роль в событии 12 июля. Через четыре дня после переворота императрице доложили о генерале Бецком. Ему поручили раздавать деньги солдатам, завербованным Орловым, и за это дали теперь ленту и несколько тысяч рублей; Екатерина думала, что он пришел благодарить ее. Но он опустился на колени и, не вставая с пола, стал умолять императрицу, чтобы она при свидетелях сказала ему, кому обязана короной.

«Богу и избранию моих подданных», – ответила просто Екатерина.

Услышав это, Бецкий поднялся и трагическим жестом снял с себя ленту.

«Что вы делаете?» – «Я недостоин больше носить эти знаки отличия – награду за мои заслуги, – если они не признаются государыней. Я считал, что один создал ее величие. Разве не я поднял гвардию?! Разве не я бросал золото направо и налево?! Государыня отрицает это. Я самый несчастный из людей».