Текст книги "Екатерина Великая. Роман императрицы"

Но это только оскорбления. Петр имел безумие прибавить к ним еще и угрозы. В тот же день фрейлина Воронцова получила орден святой Екатерины, который жаловался обыкновенно только лицам императорского дома и принцессам крови. Сама Екатерина получила его лишь после официального обручения с будущим императором. Кажется, выходя из-за стола, Петр, как всегда пьяный, даже отдал князю Барятинскому приказ арестовать императрицу. И только увещевания принца Георга Голштинского заставили императора отказаться от своего намерения. Но все были уверены, что рано или поздно Петр решится на это. Ходили слухи, что его подговаривают Воронцовы; что он хочет постричь Екатерину в монастырь, заключить в тюрьму маленького Павла и жениться на фаворитке. Елизавета Воронцова имела теперь над ним неограниченную власть. Такая именно любовница, как она, вполне под стать этому паяцу в императорской мантии, с манерами немецкого капрала. Она некрасива. «Уродливая, грубая и глупая», – говорит про нее Массон. Немец Шерер, который все в Петре находил прекрасным, признается все-таки, что, выбрав себе такую подругу, Петр выказал очень прискорбный вкус. И это, по мнению Шерера, единственное, в чем можно упрекнуть Петра. Воронцова зла и невоспитанна. «Она божилась, как солдат, косила, воняла и плевалась при разговоре». По-видимому, даже бивала иногда императора, но зато напивалась вместе с ним допьяна, и это служило ему удовлетворением. Рассказывают, что в минуту переворота, погубившего и Петра, и его любовницу, и их безумную затею, манифест о низвержении Екатерины и возведении на престол Воронцовой был уже готов и его намеревались опубликовать в ближайшее время.

Таким образом, Екатерина стояла перед дилеммой, разрешение которой и в том и в другом смыслах подвергало ее страшной опасности, с той только разницей, что в первом случае она могла ничего не выиграть, а во втором – не многое потерять. Вот и сделала соответственно этому свой выбор.

III

История заговора 1762 года, который стоил Петру III престола, а затем и жизни, еще до сих пор не написана, и историки, приступая к изучению ее, сейчас же наталкиваются на недостаток подлинных и достаточно точных документов. Рюльер, по-видимому, совершенно ошибся, приписывая Панину и княгине Дашковой такую большую роль в подготовке этого события. По его мнению, они сделали все или почти все. Однако, по словам того же Рюльера, инициатива принадлежала все-таки княгине Дашковой, которая решила пожертвовать добродетелью, чтобы добиться помощи Панина, выражавшего, по-видимому, мало желания впутываться в рискованное предприятие. Нужно прибавить, что княгиня, должно быть, долго колебалась, прежде чем отдаться Панину, ухаживания которого она первоначально отклоняла, так как боялась, что их связывают узы очень близкого родства, – она считала себя его дочерью. Но бывший посредником между ними пьемонтец Одар – очень темная личность, – ставший с некоторых пор секретарем Екатерины, убедил ее стать выше этих соображений, и после этого оба любовника начали уже дружно работать. К несчастью, они не вполне сходились с Екатериной насчет цели, которой должны увенчаться их усилия. Под влиянием книг, прочитанных княгиней, и пребывания Панина в Стокгольме оба прониклись революционными идеями. Соглашались дать Екатерине власть, но только на известных условиях. Она же отказывалась от всяких компромиссов и, имея под рукой также и Орловых, готова была, по-видимому, обойтись без услуг княгини Дашковой. Тогда с той и с другой стороны решили работать самостоятельно над ниспровержением Петра, а в будущем выяснится, кто станет его преемником. Это своего рода «параллельное действие». Княгиня Дашкова и Панин искали себе партизан среди высших офицеров армии, спускаясь иногда до солдат. Орловы действовали по преимуществу среди нижних чинов и изредка обращались к их начальству. Обе партии встречались в казармах, но, как незнакомые, смотрели друг на друга с недоверием. Наконец Екатерине удалось объединить обе интриги и взять в свои руки руководство заговором.

Таков рассказ Рюльера. Но, несмотря на то, что его принимают на веру даже выдающиеся умы нашего времени, он, бесспорно, вызывает большие сомнения. На них наводит, например, описание внешности княгини Дашковой, сделанное Дидро, который познакомился с ней впоследствии в Париже:

«Княгиню никак нельзя назвать красивой: она маленького роста; лоб у нее большой и высокий, щеки толстые и одутловатые, глаза – ни большие, ни маленькие, сидящие несколько глубоко в своей орбите; черные волосы и брови, приплюснутый нос, большой рот, толстые губы, испорченные зубы, шея круглая и прямая, как обыкновенно у русских, высокая грудь, полное отсутствие талии, быстрые движения, мало грации, никакого благородства…»

В действительности она имела, может быть благодаря живости характера, некоторое влияние на холодный ум будущего первого министра Екатерины; но чтобы ради нее он забыл не только свою любовь к покою, но и обычную осторожность и принял участие в предприятии, рискованности которого не мог не сознавать, – это кажется нам невероятным. А чтобы Екатерина решилась вручить свои интересы, личную судьбу и участь сына, свои честолюбивые планы и саму жизнь восемнадцатилетней заговорщице, – это мы совершенно отказываемся допустить. Сама княгиня рассказывает нам, впрочем, в своих «Записках…», как встретила Екатерина ее первые предложения. Это случилось незадолго до смерти Елизаветы. Однажды вечером, зимой, около полуночи, к великой княгине, уже лежавшей в постели, вбежала ее подруга, задыхаясь и дрожа не то от волнения, не то от холода, и стала умолять Екатерину довериться ей ввиду той опасности, которая той угрожала. Она хотела знать, в чем состоит план будущей императрицы, и просила указаний, как действовать. Екатерина в ответ позаботилась прежде всего спасти от простуды смелую искательницу приключений. Уложила рядом с собой, закутала в одеяла и осторожно посоветовала скорее идти в собственную постель и не волноваться: плана нет никакого, она во всем полагается на Провидение.

Нет никакого сомнения, что княгиня значительно исказила впоследствии роль, сыгранную ею в событиях 1762 года. Если верить ее «Запискам…», роль эта первенствующая. Превзойдя самого Рюльера, она представляет себя в них главной вдохновительницей и руководительницей революционного движения. Орловы и даже Панин будто бы только исполняли ее приказания. Это она направляла всю интригу и все подготовила. Но зато совершенно иначе звучат ее признания, записанные с ее слов Дидро: «Она низводила свои личные заслуги и заслуги других (в этом деле) почти на нет; говорила, что все они опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, они сами не знали – куда».

Правду же нужно, по всей вероятности, искать, как всегда, где-то посредине между этими двумя противоречивыми уверениями; даже Фридрих, а он уж должен быть хорошо осведомлен, по-видимому, тоже заблуждался, когда говорил впоследствии графу Сегюру: «Все сделано Орловыми, а княгиня Дашкова только пахала, сидя на рогах у вола». Но Орловы – молодые люди без всякого образования, авторитета и опыта, еще менее способные на серьезное дело, чем княгиня Дашкова; дядя же ее, князь Михаил Воронцов, который терпеть ее не мог, признает все-таки важность ее услуг, оказанных ею несколько против его воли делу, которое не могло быть ему вполне симпатично.

Что касается Панина, то, по свидетельству самой Екатерины, переворот, имеющий целью заместить царствующего императора новой императрицей, не мог слишком соблазнять этого государственного человека, которым во всех поступках руководило прежде всего холодное, расчетливое честолюбие. Он признавал, что царствование Петра III принимает нежелательный характер, но находил, что у императора уже есть законный преемник – его воспитанник Павел. Он, наверное, предпочел бы быть воспитателем императора, а не великого князя. Притом, зная характер Екатерины, угадывал, что при ее царствовании будет играть, пусть даже призванный в первые ряды, роль статиста и подчиненного. И он не ошибался. Ввиду всех этих соображений он, надо думать, до последней минуты держался в стороне.

Итак, не выходя из области данных, исторически доказанных или, по крайней мере, правдоподобных, надо признать, что заговор, подготовивший восшествие Екатерины на престол, остается до сих пор невыясненным. Но, судя по тому, что мы знаем или можем о нем предполагать, он вполне оправдывает строгий приговор, произнесенный над ним Фридрихом: «Их заговор безумен и плохо думан».

Это мнение разделял один из находившихся в то время в Петербурге дипломатов, посвященный до известной степени в тайны приготовлений, о которых мы говорили. Мы имеем в виду барона Бретейля и должны сказать, что, в сущности, высказанные им тогда взгляды и его поведение вовсе не заслуживали порицаний, которым он подвергся после восшествия Екатерины на престол. Известна двусмысленная роль, которую правительство Людовика XV предназначало этому молодому и блестящему дипломату, посылая его на берега Невы. Но справедливость требует сказать, что он даже и не пытался начать ее разыгрывать. Во-первых, нашел уже занятым то место возле Екатерины, которое ему предназначали. И во-вторых, герцог Шуазель забыл запретить ему взять с собой в Петербург жену. А она, молодая, хорошенькая, умела защищать свои права. Поэтому отношения нового посланника с императрицей заключались в простом обмене вежливостями. После сцены 25 февраля 1762 года – мы приводим ее выше – даже официальное положение барона Бретейля стало трудным, если не невыносимым, и он не замедлил воспользоваться этим – попросил, чтобы его отозвали. К этой просьбе присоединял еще свои политические соображения, более чем далекие от мысли о соглашении с Россией. «Я нахожу, что следует думать только о том, чтобы уничтожить ее», – писал он.

Как ни резко это высказано, но барон Бретейль, в сущности, только повторил слова самого герцога Шуазеля, говорившего о своем «гневе» и «презрении» к народу, подвластному Петру III. Эти взаимно натянутые отношения между обоими государствами еще осложнились вопросом этикета. Уже июнь 1762 года, барон Бретейль все еще не добился аудиенции у нового императора: ему отказывали, потому что он не захотел первым сделать визит принцу Георгу Голштинскому. В то же время и Чернышев грозил в Париже сложить с себя обязанности полномочного министра, если там не признают за его государем титула императора, так как «Петр III соизволил согласиться, чтобы его именовали так все державы мира, хотя титул царя, без сомнения, во всех отношениях самый прекрасный из всех, которые носили когда-либо монархи». В конце концов Бретейль получил приказ обещать эту уступку, если ему дадут аудиенцию, не предъявляя новых требований; в противном случае он должен представить свои отзывные грамоты. Получив новый отказ 18 июня 1762 года, Бретейль сделал то, что ему предписано свыше. Но, уезжая из России, все-таки решил прозондировать почву вокруг Екатерины.

Его встретили здесь с неопределенными выражениями соболезнования, очевидно недостаточно вескими, чтобы заставить ослушаться своего правительства. И только накануне отъезда, 24 июня, к нему явился Одар, которого он считал темным авантюристом. Он и прежде сталкивался с ним и даже отчасти покровительствовал ему, так как знал, что тот находится в сношениях с лицами, близкими императрице, но никак не предполагал, что Одар мог быть лично уполномоченным ее посредником. Впоследствии сама Екатерина стала, по-видимому, стыдиться услуг, оказанных ей этим человеком, и быстро спровадила его прочь. Но теперь Одар объявил Бретейлю, что послан государыней; «побуждаемая самыми верными подданными своего государства и доведенная до крайности поведением мужа, она решилась пойти на все, чтобы положить этому конец». С этой целью она просит в долг шестьдесят тысяч рублей. Бретейль отнесся к словам Одара с недоверием – до сих пор императрица никогда не посылала к нему пьемонтца с каким бы то ни было поручением. Он не знал, что Одар стал с некоторых пор ее секретарем. Однако все-таки не отказал в деньгах, как уверяли потом; только принял необходимые меры предосторожности. Попросил Одара принести ему собственноручную записку от императрицы, где будут написаны следующие продиктованные им слова: «Поручаю подателю этого письма передать вам мои прощальные приветствия и попросить вас сделать для меня небольшие покупки». Это своего рода аккредитив, который он хотел получить от Екатерины, и его требование не могло показаться ей чрезмерным. Отдать такую значительную сумму в руки Одара, не имевшего никаких письменных удостоверений своего полномочия, значило бы для барона Бретейля рисковать и состоянием и карьерой. Впрочем, пьемонтец и не настаивал, чтобы ему выдали деньги немедленно. По его словам, императрица желала только, чтобы в нужную минуту ей выдали эту сумму под простую расписку.

Бретейль отдал тогда распоряжение Беранже, которого оставлял в Петербурге заведующим делами посольства: если Беранже принесут от императрицы письмо, составленное в условленных выражениях, он должен немедленно послать к Бретейлю курьера в Варшаву, и Бретейль решит тогда, как поступить. Он никогда не получал из Парижа инструкций, позволявших ему оказывать императрице денежные услуги и повторить роль де ла Шетарди в 1740 году. Выгода, которую принесли Франции подвиги этого дипломата, вряд ли могла поощрить теперь Бретейля к повторению подобных опытов. Да и депеши герцога Шуазеля предписывали ему, напротив, осторожность и сдержанность. Кроме того, посвященный в тайны личных симпатий Людовика XV, Бретейль знал, что король с решительным неодобрением отнесется к такому вмешательству в русские дела.

Несмотря на все это, не должен ли Бретейль стать выше этих соображений или, по крайней мере, отложить свой отъезд? Он не сделал этого по той простой причине, что, даже допуская, что Одар уполномочен самой императрицей и что приготовления к государственному перевороту, на которые намекал пьемонтец, существуют в действительности, он считал их все-таки недостаточно серьезными и притом обреченными на верный провал. Того же мнения придерживался и Беранже.

Десять дней спустя после отъезда барона Бретейля Одар снова заявил о себе, назначая Беранже свидание поздно ночью где-то в пустынном месте. Но вместо записки, которую требовал барон, принес ему другую: «Покупка, которую мы имели в виду, будет, наверное, вскоре сделана, но обойдется гораздо дешевле; поэтому деньги более не нужны». Итак, императрица не просила уже ни о чем больше. Беранже этому очень рад, тем более что ее второе поручение, переданное через Одара, показалось ему еще более подозрительным, во всяком случае более странным, чем первое. Зачем, уже не нуждаясь в его помощи для дела, о котором шла речь, его все-таки извещали, что оно в скором времени будет приведено в исполнение? К чему это могло послужить? Разве только к тому, чтобы доказать неосторожность и легкомыслие пресловутых заговорщиков. Беранже увидел «столько тумана в голове господина Одара, столько лиц, замешанных в этой тайне, такую бессмыслицу в их поступках и такое бессилие», что не сомневался в полном их поражении. Имена руководителей заговора, названные ему, еще более укрепили его в этом убеждении. Это были, по словам Одара, княгиня Дашкова («неосторожная до крайности, хотя и смелая», говорит про нее Беранже); затем гетман Разумовский, «ленивый, ограниченный и совершенно апатичный», и граф Панин, «человек замкнутый и скромный, с мудрым и хитрым умом, но занимающий подчиненное положение». Об Орловых Одар даже не упомянул. Их имя ничего не сказало бы в то время французскому посланнику. Какие-то поручики! Какое значение имеет их помощь?

Что касается других членов дипломатического корпуса, находившихся в то время в Петербурге, они ни о чем и не подозревали. Переписка графа Мерси, вплоть до 10 июля, то есть следующего после переворота дня, не заключает в себе ни одной фразы, которая указывала бы на то, что он предвидел события. И это не дипломатическая сдержанность с его стороны, потому что он часто отзывался в своих письмах о Петре в очень резких выражениях. Не стесняясь говорил также или, во всяком случае, давал понять, что дворцовая революция стала бы благодеянием для России и в особенности для ее союзников. Но он никого не считал способным произвести ее. Это мнение разделял и Кейт. Фридрих, более проницательный или лучше осведомленный, волновался, посылал предупреждения новому союзнику, но и не думал о Екатерине как о заместительнице мужа. Подозревал, скорее, заговор в пользу молодого Иоанна.

И в общем, никто из лиц, наиболее заинтересованных в том, чтобы быть готовыми к великому событию, не предполагал, что оно так близко, и не ожидал его. Кто стал бы обращать внимание на подпольную и неумелую интригу нескольких безумцев? По одной версии – она принадлежит княгине Дашковой – сами заговорщики не дальновиднее: «Дело уже сильно подвинулось вперед, а ни она, ни императрица, ни кто другой о том и не подозревали. За три часа до революции все считали, что находятся еще чуть ли не за три года до нее».

По крайней мере до последней минуты никем не составлено определенного плана или даже точного представления о том, как действовать и какие средства употребить, чтобы достичь намеченной цели. Каким образом низвести Петра с престола и посадить на его место Екатерину? Никто этого не знал. По признаниям, которыми Одар счел своим долгом отблагодарить Беранже, было несколько попыток овладеть особой императора, но они успеха не имели. Насколько можно судить, все действовали на авось. Княгиня Дашкова – это возможно – склонила на свою сторону нескольких офицеров. Братья Орловы – и это уже совершенно достоверно – раскинули по казармам широкую сеть пропаганды и подкупа. В деньгах у них недостатка не было, даже до попытки занять у барона Бретейля, сделанной в последнюю минуту. В начале марта Григорий Орлов получил место казначея артиллерийских войск. Генерал-фельдцейхмейстер, злополучный любовник княгини Куракиной, только что умер; его преемником назначен бывший камергер молодого двора – когда-то удаленный от Екатерины за свою будто бы чрезмерную преданность ей (как находила тогда Елизавета) француз Вильбуа. Вильбуа – сын бывшего пажа Петра I, произведенный впоследствии в вице-адмиралы. Очевидно, предначертано свыше, что француз опять сыграет выдающуюся роль в государственном перевороте, возводившем на русский престол новую императрицу, и у Шетарди найдется-таки заместитель. Вполне вероятно, что выбор казначея пал на Григория Орлова благодаря личному вмешательству нового генерал-фельдцейхмейстера, действовавшего по внушению самой Екатерины. Иначе нельзя объяснить назначение молодого офицера на этот ответственный пост. Равносильно поставить войсковую кассу на расхищение прохожим на большой дороге. Помощник Вильбуа, генерал-лейтенант Пурчур, обратил на это внимание, но ему сказали, что Орлову покровительствует императрица, и он умолк. Казначей стал сейчас же беззастенчиво распоряжаться вверенными ему деньгами. Таким образом Орловым удалось завербовать около сотни солдат в каждом из четырех гвардейских полков: Измайловском (первый полк, перед которым явилась Екатерина в день государственного переворота), Семеновском, Преображенском и Конногвардейском, где служил знаменитый Потемкин.

Екатерине приходилось в то время оказывать иногда непосредственную и личную помощь своим приверженцам. Но в общем она держала себя, по-видимому, в этом отношении чрезвычайно осторожно и сдержанно. Например, один из солдат, переманенных Алексеем Орловым, гренадер Стволов, потребовал какого-нибудь знака от императрицы, чтобы убедиться в действительности заговора. Ему обещали, что если он будет стоять на ее пути во время прогулки государыни по парку императорского дворца, то ее величество даст ему облобызать свою руку. Екатерина охотно согласилась на этот маневр, так как ничем при этом не рисковала. «Ведь мне все целовали руку», – говорила она впоследствии Храповицкому. Но добрый солдат, тронутый до глубины души, со слезами склонился над рукой императрицы и стал ее горячим сторонником.

Последний человек, уверовавший в этот заговор, насколько можно судить, сама Екатерина. В рассказе, сохранившемся об этом периоде ее жизни (его приписывают ей самой), она говорит, что стала обращать внимание на предложения, которые ей делали с самой смерти Елизаветы, только с того дня, когда, публично оскорбив ее, Петр дошел в своей дикости и злобе до того, что хотел ее арестовать. Это случилось, как мы знаем, 21 июня, то есть за несколько недель до государственного переворота. Но и после, вплоть до того дня, когда Петр был лишен престола, ничто не указывает на активное участие будущей самодержицы в происках ее друзей. До роковой минуты Екатерина, по-видимому, стремилась только разыгрывать роль наружного спокойствия и выдержки. И в этом отношении она бесподобна. Искусство, с которым она умела противопоставлять поведению мужа свое собственное и подчеркивать все отталкивающее в его выходках тем, что во всех поступках доводила до крайности противоположные побуждения, ставит ее в первые ряды политических актрис всех времен. Смерть Елизаветы и множество сложных церемоний при ее погребении, предписываемых и обрядами православной церкви, и этикетом двора, дали новому императору первую возможность проявить всю странность и грубость своего характера. Он не преминул воспользоваться этим случаем и выказал себя до последней степени непристойным. Екатерина же, напротив, вызвала всеобщее восхищение и сочувствие теми знаками почитания и дочерней преданности к покойной, на которые не скупилась.

«Никто, – писал про нее барон Бретейль, – так не усердствует в воздаваниях последнего долга покойной императрице, которые по правилам греческой веры очень разнообразны и полны суеверия; она, наверное, в душе над ними смеется, но духовенство и народ считают, что она глубоко растрогана ими, и ставят ей это в заслугу».

Сохранился портрет Екатерины в траурном платье, которое она не снимала в то время ни на один день. Притом строго соблюдала все церковные службы, посты и праздники, к которым Петр относился с нескрываемым презрением. На торжественной обедне в придворной церкви по случаю праздника Троицы австрийский посланник с удивлением увидел, что император без стеснения разгуливает по храму и громко разговаривает с придворными кавалерами и дамами, в то время как императрица, стоя неподвижно на своем месте, кажется погруженной в молитвы.

Петр, становившийся все более несдержанным, забывался до того, что доходил до кулачной расправы с лицами своей свиты, даже с высокими сановниками и верными слугами, и делал это публично, на глазах у всего двора. Нарышкин, Мельгунов, Волков подверглись поочередно этому оскорблению. Екатерина же – воплощение кротости. Все соприкасавшиеся с ней оставались в восторге от ее приветливости, ровности нрава, любезности. В противоположность грубости мужа, от которой ей самой приходилось страдать, она держала себя с таким достоинством, что невольно вызывала всеобщую симпатию, не допуская в то же время, чтобы это чувство переходило в жалость к ней и в признание ее опалы. На знаменитом банкете, где ее назвали дурой, она пролила несколько слез – как раз столько, чтобы растрогать свидетелей этой тяжелой сцены; но потом сейчас же, повернувшись к графу Строганову, стоявшему за ее креслом, попросила его рассказать ей что-нибудь веселое, что рассмешило бы ее и отвлекло внимание присутствующих.

Была минута, когда она сумела замаскировать свои чувства настолько, что казалась благосклонной и снисходительной к самому Петру. Все дипломаты отмечают в своих письмах неожиданное сближение между августейшими супругами. Императрица, улыбающаяся и обворожительная, стала появляться на ужинах Петра, на его оргиях. Она мужественно переносила запах трубок, тяжелое дыхание перепившихся немцев и их грубые шутки. Для Екатерины наступала критическая минута. Как мы уже говорили, она беременна. И ей надо во что бы то ни стало скрыть от всех свое положение, в особенности от императора. Говорят, что в день, когда у нее начались роды, ее верный слуга Шкурин поджег свой дом, расположенный в предместье города, чтобы отвлечь туда любопытных. Петр, разумеется, тоже побежал на пожар, чтобы насладиться его зрелищем и раздавать направо и налево бранные слова и удары палкой. За ним последовали все фавориты. И Екатерина 23 апреля благополучно разрешилась от бремени сыном; ему дано имя Бобринского, он положил основание одному из знатнейших родов России. Мы еще встретимся с ним впоследствии. Приблизительно в это же время в ответ на комплимент одного из придворных, восхищенного цветущим видом и красотой императрицы, сиявшей, как луч света, среди приближенных, у нее вырвалось такое признание: «Если бы вы знали, чего стоит иногда быть красивой!»

Но что же ожидало ее дальше, в будущем? Этого она, вероятно, сама не представляла себе ясно. Знала, конечно, что тайная работа ее друзей когда-нибудь выйдет на свет и произведет взрыв; что безумства мужа вызовут кризис, – тогда она начнет действовать. И действовать без всякого колебания; это она знала. Но пока, как говорила княгине Дашковой, всецело полагалась на Провидение. По мнению Фридриха, ей и не оставалось, впрочем, ничего другого. «Она еще ничем не могла руководить, – говорил он впоследствии, припоминая все обстоятельства государственного переворота 1762 года. – Просто бросилась в объятия тех, кто хотел спасти ее». Да у Екатерины никогда и не было умения вести интригу, комбинировать, не было той осторожности и ловкости, которые необходимы, чтобы довести до конца трудное предприятие. Сила Екатерины в ее несокрушимой воле. Здесь она действительно почти не знала себе равных. Но благодаря такому складу своего характера она по преимуществу должна была рассчитывать, что и делала всю свою жизнь, на ту высшую и таинственную силу, к которой взывала в своем разговоре с княгиней Дашковой; могущество этой силы признавал и сам Фридрих, хотя и называл ее непочтительно «его священное величество случай». И, вручая свою судьбу Орлову, как теперь, или Потемкину, как впоследствии, Екатерина и отдавалась, собственно говоря, именно случаю. С Орловым он принес ей счастье, с Потемкиным – и счастье и, пожалуй, гений. А когда с Зубовым он не дал ей ни гения, ни счастья, это стало ее гибелью. Но Екатерина все-таки осталась великой. В настоящую минуту случай даровал ей победу. Впрочем, она обязана этой победой не только случаю: в ее смелом предприятии ей помог тот самый человек, против которого оно направлено. «Он дал прогнать себя с престола, как мальчик, которого отсылают спать», – сказал все тот же Фридрих про Петра III.