Текст книги "Ураган в сердце"

5

Лежа плашмя на спине, Джадд Уайлдер разглядывал решетку, которую заходящее солнце высветило на потолке, пламенное сияние, перечеркнутое черными тенями жалюзи. Пока он смотрел, пламя понемногу меркло: сценический эффект, достигаемый реостатом, – обращаясь в вишнево-красное, а потом и вовсе угасло. Словно по указке невидимого режиссера, щелчок выключателя разорвал недвижимость затмения, поток света мгновенно создал новую сцену, привлекая его взгляд к углу возле окон, где миссис Коуп раскрывала свой мешочек с вязаньем.

До этого момента он разве что полусознательно воспринимал ее присутствие, зная, что она в палате, и все же не утрачивая того приятного ощущения защищенной изоляции, которое пришло вместе со сменой в три часа: миссис Коуп приняла дежурство от мисс Харш. Облегчение, испытанное им после ее прихода, было так заметно, что он пожалел, что никак не в силах выразить свою признательность. Мешало неизъяснимое разногласие между желанием, чтобы его оставили одного в покое, и глубоко упрятанным удовольствием, с каким он воспринимал то, как миссис Коуп мгновенно чуяла, когда он начинал терять спокойствие, обмывала его безо всякой глупой и лживой стеснительности, а потом сильными руками разминала узлы мышц у него на спине и ягодицах. Когда принесли поднос с обедом, гримаса, с какой он встретил первую ложку принесенной с кухни густой желеобразной и совершенно лишенной запаха массы, побудила миссис Коуп первой попробовать это варево. Затем, с отвращением фыркнув, она удалилась и вернулась через двадцать минут с наваристым, благоухающим мясом супом, который сама же и приготовила, каким-то образом угадав, что это единственное, что он сможет с аппетитом съесть.

Глядя сейчас, как она достает свое вязанье, Джадд опять вспомнил миссис Горман, вспомнил давние зимние ночи, когда он приходил на кухню, оправдывая свое вторжение тем, что в столовой слишком холодно, а ему надо уроки делать. Иногда они разговаривали, но всегда только после того, как он заговаривал первым. Чаще же сидели в молчании: он решал задачки по математике или сочинение писал, миссис Горман что-то чинила или штопала – никогда слова не проронит, разве только чтобы напомнить ему про сдобный пирожок в буфете или лимонный торт в оловянной коробке с дырочками, которую его дедушка Джадд привез домой из Мексики.

Но вот в коридоре послышались шаги, до слуха донесся голос говорившего с индийским акцентом молодого доктора, который сидел возле него в «Скорой». Миссис Коуп, встрепенувшись на мгновение и прислушавшись, тоже расслышала. Но шаги затихли, оставив только память об обещании доктора Рагги, что доктор Карр заглянет, прежде чем отправится домой ужинать.

– По-видимому, доктор Карр так и не придет, – произнес он.

– Вас что-то беспокоит? – спросила миссис Коуп, вздернув брови. – Я могу позвать его.

– Не надо. Просто подумал о нем, вот и все, – ответил он, размышляя над тем, что сестра раньше говорила ему о докторе Карре, обо всяких его научных исследованиях, обо всех статьях, какие он опубликовал в медицинских журналах. – А почему этот доктор, столько всего сделавший, вдруг оказался в больничке вроде вашей?

– Нам просто повезло, что он здесь работает, – сказала миссис Коуп, подчеркнуто не отрываясь от спиц и пряжи. – Он, наверное, зайдет через какое-то время. Он почти каждый вечер в больницу возвращается. Даже не знаю, как он это выдерживает, столько часов тут проводит. Наверное, ему больше тут нравится, чем у себя в комнате сидеть.

– У него что, семьи нет?

– Нет, он холостяк. Живет, снимая комнату у миссис Стайн.

– А-а, – протянул он, потом выговорил безо всякой задней мысли: – А здесь вокруг не так-то много евреев, верно?

Спицы застыли.

– Вас это беспокоит?

– Нет, – ответил он, пораженный жестким тоном, каким был задан вопрос. – Чего тут беспокоиться?

– Совершенно нечего. Только есть люди, которых это трогает.

Он открыл было рот, чтобы ответить, но так и не ответил. Мелькнула мысль, что и миссис Коуп тоже, может быть, еврейка, но даже если и так, то, значит, есть тема, которую следует избегать точно так же, как он всегда воздерживался от поминаний всуе о католиках в присутствии миссис Горман.

Нарочито меняя тему, Джадд спросил:

– А вы что вяжете? – И тут же вспомнил свитер цвета хаки, который миссис Горман связала ему в подарок к двенадцатилетию, в день, когда он вступил в бойскауты.

– О, просто кофту для одной из дочек моей сестры, – сообщила миссис Коуп, расправляя на коленях наполовину связанное рукоделие. – А у вас ведь сын есть, верно, мистер Уайлдер?

– Да. Он сейчас в Париже.

– Наверное, потому и жена ваша туда отправилась.

– Да нет, не совсем так, – возразил он, отказываясь от собственной убежденности и пуская в ход объяснение, услышанное от Кэй. – У нее там тетя старенькая живет, в Париже. Скоро у нее день рождения, семьдесят четыре года исполняется, вот Кэй и решила, что ей нужно побывать там.

– Ваша жена француженка?

– Нет, но жила там, когда девочкой была, как раз у этой своей тети.

– Наверное, там-то вы с ней и встретились?

– Нет, когда война началась, она вернулась домой, в Филадельфию. И вот в первый раз отправилась обратно в Париж.

Позвякивание спиц возобновилось.

– А сколько вашему мальчику, мистер Уайлдер?

– Двадцать один.

– Во время войны, значит, родился.

– Да, я тогда за границей служил, – сказал Джадд, чувствуя, как сознание соскальзывает в канавку, пробитую днем расспросами доктора Рагги про Индию. – Я его увидел, когда ему уже два года было, – сказал он, едва вслушиваясь в ответные слова миссис Коуп, говорившей, что такую же судьбу война уготовила множеству отцов.

Мыслями он уже погрузился в прошлое, которое оставалось живым из-за частых воспоминаний. Он очень часто прокручивал в памяти тот первый раз, когда увидел сына, наполненный страхом взгляд этих детских глаз, тревожный плач, когда он протянул к нему руки, пугливое бегство малыша к маме на ручки. «Он скоро привыкнет к тебе», – сказала тогда Кэй. И конечно же, сын привык, но только совсем не так, как могло бы быть.

– Наверное, в наше время множество ребят так делают, – заговорила миссис Коуп. – Отправляются на год за границу, прежде чем университет окончить.

– Он там в аспирантуре, – пояснил Джадд. – Диплом бакалавра он прошлой весной получил. Теперь магистром стать собирается.

– Должно быть, умница.

– Да, мозги у него крепкие, – согласился он, хотя и, как уже вошло в привычку, сдержанно: Рольф, хоть и способный малый, а все же, к сожалению, так и оставался вундеркиндом, каким его воображала себе Кэй. Он понимал, нет ничего необычного в том, что мать считает своего сына гением, да только было что-то тревожное и странное в том, как неожиданно утвердилась в этой мысли Кэй.

К тому времени, когда он стал работать в «Крауч карпет», Кэй уже прочно утвердилась на новой для себя орбите. В первый свой ознакомительный приезд в Нью-Ольстер она просто прошлась по снятому им дому, не обращая внимания на его недостатки, зато целый день провела в школе, мучительно переживая отсутствие в той какого-либо особого отношения к одаренным детям, а потом, взяв на себя ответственность за школьные недочеты, сделалась наставником Рольфа, истово отдавшись ничем не сдерживаемому порыву улучшить его образование.

Он надеялся, что материнская хватка, может быть, ослабнет, когда сын уедет учиться в колледж, надежда эта едва не превратилась в уверенность, когда Рольф неожиданно выбрал для учебы Колфакс вместо Принстона, который настоятельно рекомендовала ему мать. И хотя Рольф никогда не говорил, что выбрал Колфакс потому, что там учился отец, все же такая подспудная причина грела душу. Субботнее утро, когда они вместе поехали взглянуть на кампус (Рольф предложил это в день, когда мать была в Филадельфии), стало одной из тех редких оказий, когда Джадд Уайлдер ощутил в себе достаточную близость к сыну. Увы, это небольшое достижение было быстро сглажено напором, с каким Кэй, одолевая последствия одного поражения, ринулась к новым баталиям за удержание сына в зависимости. До поступления Рольфа в колледж Джадд не принимал никакого участия в делах выпускников Колфакса, однако под нажимом Кэй они отправились туда на День питомцев, посетили все встречи выпускников и еще до окончания выходных она добилась избрания членом Вспомогательного комитета, отвечавшего за ремонт Ганскомбского зала. И с тех пор у нее всегда была веская причина для поездки в колледж как минимум раз в неделю.

Одну крупную победу Джадд Уайлдер одержал весной, когда Рольф оканчивал первый курс. Тогда зимой заведующий кафедрой маркетинга в Школе бизнеса Колфакса пригласил его прочитать лекцию об использовании приемов театральной техники в современном продвижении товаров. Несмотря на плотную занятость по работе: у Джадда было по горло дел в связи с весенней рекламной кампанией, он согласился, главным образом потому, что ему удастся провести целый день с Рольфом. Получилось же так, что как раз с ним ему довелось провести очень мало времени, зато лекцию восторженно приняли и студенты, и преподаватели, а спустя несколько недель он получил письмо, в котором сообщалось, что колледж присудил ему премию Гопкинса за тот год.

На Рольфа награда явно произвела впечатление. И хотя он никогда прежде не проявлял ни малейшего интереса к бизнесу: его специализацией был предмет, именовавшийся историей науки, – все ж целый день высидел на семинаре по управлению, который предшествовал церемонии награждения и банкету, а после во время коктейля ни на шаг не отходил от отца, упрямо сопротивляясь всем попыткам матери увести его куда-нибудь подальше. Тот вечер придал Джадду решимости, и он собрался попросить Рольфа поработать летом в «Крауч карпет», даже довод подобрал: мол, его знание истории науки, несомненно, выиграет, когда он на собственном опыте познакомится с современной промышленной техникой. Однако не успел он завести об этом разговор, как Кэй пристроила Рольфа в археологическую экспедицию, отправлявшуюся на раскопки доколумбова поселения скандинавов на побережье штата Мэн.

– Все равно, наверное, ваша жена будет рада повидаться с ним, – заметила миссис Коуп, не отрываясь от подсчета петель.

– А как же, – произнес он, зевая, а от того явно перебарщивая в попытке сохранить спокойствие, когда на душе кошки скребли: точно так же он вел себя и тогда, когда Кэй заявила, что должна поехать в Париж на день рождения мисс Джессики. Ему было очевидно: предлог для отвода глаз.

В последний год учебы сына в Колфаксе они виделись все реже и реже: весенние каникулы Рольф провел в путешествии по штату Флорида, – а когда он поступил в магистратуру, из-за которой он переехал в Париж, и получил исследовательский грант, позволявший ему оплачивать все свои расходы, их отношения сделались еще более отстраненными. Деньги, как стало казаться тогда, были единственным, что связывало Рольфа с родителями: разрыв стал еще очевиднее, когда сын не раздумывая отказался от предложенного отцом денежного содержания.

– А что ваш сын изучает? – спросила миссис Коуп. – Кем он собирается стать?

– Откуда мне знать, – ответил он, пытаясь пожатием плеч облегчить груз озабоченности, слыша в вопросе медсестры эхо своего собственного, заданного Рольфу, в ответ на который не получил ничего, кроме школярски затверженного: «Стремление к познанию есть цель самодостаточная». – Он специализируется в том, что называют историей науки. Вообще-то это не история. Скорее уж на самом деле философия – философская основа, на которой выросла наука. Один из его профессоров в Колфаксе добился для него гранта на изучение периода семнадцатого века во Франции, вот теперь Рольф и работает над этим для магистерской диссертации.

– Мне кажется, он будет преподавать, – сказала миссис Коуп. – Такое с большинством из них случается, с умниками, я хочу сказать, с теми, кто, похоже, ни к чему другому не пригоден. И не слишком это плохая жизнь, наверное. Больница, где я работала, уйдя со службы, находилась рядом с КУЛА[9]9
  Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.


[Закрыть], так что время от времени к нам попадал народ оттуда. Был один старый профессор. Мне его никогда не забыть. Этот человек ни единого словечка не мог сказать простым языком, так, чтоб его понять можно было. То есть, хочу сказать, людям вроде меня, у кого образования не больше моего было. Так беда-то была в том, что я никак не могла сообразить, когда он умом трогался, а когда нет. В любом случае смысла не было никакого.

Джадд одобрительно улыбнулся, поощряя ее продолжать.

– Только, знаете, интересная штука с тем стариком. Вот представьте: семьдесят с лишком лет, почти восемьдесят, и ровно ничегошеньки в своей жизни не делал, кроме как изучал одного этого писателя. Ой, как же его звали-то, а? Должна бы помнить, ведь столько раз слышала, пока он почти шесть недель у нас пролежал. Во всяком случае, он давно жил, еще во времена Шекспира. И написал-то всего одну тонюсенькую книжицу, ничего другого найти не смогли, зато, только представьте: этот самый старый профессор всю жизнь потратил, изучая его. И ничего больше он в этом мире не сделал, ровным счетом ничегошеньки. Только знаете, что интересно: много людей оказывалось в том же месте, что и он, так они захлебывались сожалениями по поводу того, как прожили свои жизни. А профессор нет. Он просто был чуть ли не самым довольным из человеческих существ, каких только можно встретить.

– Могу этому поверить, – согласился Джадд, думая о старом докторе Когле из Колфакса, который все еще преподавал историю драматургии, все еще боготворил Расина как величайшего драматурга всех времен и был слеп ко всему, что произошло с театром за последние двести пятьдесят лет.

– Может, так и надо, чтобы быть счастливым, – раздумчиво заметила миссис Коуп. – Находишь себе какую-нибудь маленькую норку где-нибудь, чтоб все в ней было только твое, чтоб никто другой туда втиснуться не пытался, чтоб ты просто залег в нее и оставался там.

– Только чего ж тогда достигнешь?

– А чего большинство из нас достигает? – ядовито спросила сестра. – Это вот как в вязании. Вяжешь, вяжешь, вяжешь – а какой в том смысл? Мне только то и достается за него, что: «Ой, спасибо, тетя Мэйбл», – а потом вязание упрятывается на самое дно комода, где и лежит себе.

– О, этому я не поверю! – воскликнул Джадд, ободряюще улыбаясь.

– Это правда, – коротко бросила миссис Коуп. – Только я все равно продолжаю вязать. Зачем?

– Чтобы занятие было, – предположил он.

– Угу, – согласно кивнула она, умолкая, чтобы поймать пропущенную петельку. – Только разве большинство из нас не заполняет жизнь именно этим, просто чтобы занятие было? Гоним, гоним, гоним: мы должны сделать это, мы должны сделать то, мы должны сюда пойти, мы должны туда пойти. Зачем, я вас спрашиваю?

От жеста, каким сопровождался вопрос, вязание подпрыгнуло и клубок шерсти соскочил с колен медсестры. Покатился по полу и закатился под кровать, это отвлекло внимание, и оба они не услышали, как открылась дверь. Миссис Коуп все еще стояла на коленях, когда, вдруг подняв взгляд, потрясенно застыла поначалу, а потом вспыхнула, заливаясь во все лицо стыдливым румянцем, торопливо вскочила на ноги и, едва переводя дыхание, произнесла:

– Добрый вечер, доктор.

Джадд не сразу разобрал, что стоявший в дверях мужчина был доктор Карр. Без белого халата он выглядел совершенно другим человеком, иными казались не только внешность, но даже голос и манера держать себя, и все же, уже после того, как они с миссис Коуп обменялись несколькими фразами, появилось ощущение: непринужденность доктора – нарочитая, а утверждение, будто он заглянул всего лишь, чтобы поздороваться, возвращаясь после ужина к себе в кабинет, слишком явно выдавало попытку придать своему появлению характер обычного между людьми общения, а не визита врача. Улыбка его (чуточку тверже, чем нужно, застывшая на губах) безошибочно выдавала в докторе человека, для кого быстро сойтись с кем-то всегда было ускользающей целью, недостижимой, потому как не в силах он был удержаться от того, чтобы не наседать чуточку настойчивее, всегда сопровождая свои слова несколько избыточным напором, какой вот и сейчас почувствовал Джадд, когда услышал:

– Как я понимаю, во время войны вы тоже бродили в краях, где я в свое время пасся?

– Где это?

– Астория. Или я поспешил с выводами? Я прослышал, что вы занимались кино в войсках связи, вот и решил, что, может быть, вы бывали в Астории.

– Да, доводилось какое-то время, – осторожно признался больной, теперь уже уверенный, что это лишь подход к чему-то невысказанному.

– А я как раз там вырос, прямо рядом со студией, – продолжал доктор Карр. – Помните станцию метро с выходом в центре города? Там у моего отца приемная была, в здании сразу за ним. Там еще на первом этаже была аптека…

– Это было очень давно, – произнес больной извиняющимся тоном.

– Да-да, конечно, где вам такое упомнить, – понимающе кивнул врач. – А когда я мальчишкой был, место казалось чудесным. Тогда, знаете ли, это была студия «Парамаунт», до того как армия ее себе взяла. Вся ребятня вокруг нее вилась, дожидаясь, когда какая-нибудь звезда появится. Многие крупные звезды и вправду там снимались, Адолф Менжу[10]10
  Адолф Менжу (1890–1963) – известный американский актер 1930—1950-х годов, снимался у Чарли Чаплина («Парижанка»), в 1931 г. получил «Оскар» за лучшее исполнение мужской роли (фильм «Первая полоса»).


[Закрыть] и… а-а, не помню, как их звали. Брат мой вам бы рассказал, он был истовым поклонником, у него все их автографы были. Но уж Адолфа Менжу я никогда не забуду. Вы его помните?

– Разумеется.

– Я его однажды видел. Довольно забавный случай вышел. Отец не был постоянным доктором на студии, но его приемная располагалась так близко, что киношники в случае нужды к нему обращались. Как раз в тот день я был у отца: всегда заходил к нему сразу после школы, – а тут звонок со студии. Что-то у них там неприятное случилось, какая-то ужасная беда приключилась с мистером Менжу, ну отец мой и помчался туда, а я, как понимаете, за ним следом. Нельзя же было упустить такой удобный случай: прямо в саму студию пробраться. И ведь, представьте, пробрался, сумел проскочить, спасибо отцу, он все понимал и доверил мне нести один из своих докторских саквояжей. И вот перед нами лежал на какой-то раскладушке сам великий Менжу и хватал ртом воздух, задыхаясь. Понимаете, у них там такая штука была, которая дым пускала…

– И бедняга хватанул полные легкие этой дряни, – подсказал Джадд, тут же представив себе всю сцену, припомнив тот сумасшедший день, когда снималась для «Они тоже служат» батальная сцена, которую режиссер решил делать в павильоне, и все пошло насмарку оттого, что заведующий реквизитом переусердствовал с соляной кислотой, всю студию заполнив удушливым дымом, который выгнал всех на улицу.

– На поверку все оказалось совсем не так, как представлялось, – продолжал доктор Карр. – На самом деле… эту историю отец всегда любил рассказывать… имелось кое-что, чего мистер Менжу делать не желал, текст какой-то, который он не хотел произносить…

– И в ту же минуту, когда сценарий переделали, легкие его сразу же очистились, – вставил Джадд, вновь предаваясь воспоминаниям и едва не начав рассказывать похожий анекдот про Эдмунда Гвенна[11]11
  Эдмунд Гвенн (1877–1956) – известный американский киноактер и режиссер, на творческом счету которого более ста фильмов. В 1947 г. получил «Оскар» за исполнение мужской роли второго плана в фильме «Чудеса на 34-й улице».


[Закрыть], но спохватился, вновь ощутив настороженность. Только все равно в голове его теснились воспоминания о старой студии Астории, и, когда доктор спросил:

– Вы там долго пробыли? – Джадд с готовностью ответил:

– Меньше года: с апреля по март, – и добавил безо всякой сдержанности: – Но то было славное время.

– Еще бы! – кивнул доктор Карр. – Вы ведь тогда только колледж окончили?

– Да, нас пораньше выпустили, всех тех, кто служить пошел, – сказал Джадд.

– Вам, должно быть, немного повезло, что вы в кино служить попали, – заметил доктор Карр и тут же торопливо добавил: – Да, мне известно о вашем театральном прошлом, но все равно: многим тяжких трудов стоит оказаться в подходящем месте. Мой брат всей душой стремился попасть в службу общественных связей армии, а кончил тем, что писал заявки на поставки мяса в службе хозяйственного снабжения.

– Да, у меня был рывок-другой, – признался Джадд, впрочем, сдержанно: он не мог приписать везению то, чего добился собственным трудом.

– А до того вам доводилось заниматься кино?

– Нет, но я работал на радио, у меня был и кое-какой сценический опыт… Все это, знаете ли, почти из одного и того же воска лепится.

– Вы чем занимались – режиссурой?

– Не сразу, – ответил Джадд. Нет, режиссером я, по сути, не был, во всяком случае, в Астории, – сказал он теперь, отвечая на вопрос доктора. – Пока я был там, то ходил в помощниках у Гека Джойса. Вам, полагаю, это имя ни о чем не говорит – Норман Джойс?

– Нет, боюсь, что нет. Я никогда не был таким уж поклонником кино, чтобы запоминать фамилии режиссеров.

– Мало кто их запоминает, – заметил Джадд. – Но в те дни Норман Джойс чуть ли не на самой верхушке стоял, может, уже слегка за гребень перевалил, но все равно наверху держался.

– Даже быть его помощником для вас, должно быть, считалось почетным, – заметил доктор Карр. – В конце концов, вы же только-только колледж окончили. Вам ведь было тогда сколько? Двадцать два или двадцать три?

– Мне было всего двадцать два, когда я получил собственную съемочную группу, – сказал Джадд. – Двадцати трех мне еще не было… Мне никогда не забыть своего двадцать третьего дня рождения. Мы тогда в Каире застряли. У «Ди-Си-3», на котором мы летели, при подъеме полетела головка цилиндра, тут-то мы и сели, оказавшись в какой-то траншее посреди поля в дальнем конце полосы. А у нас с собой тонны две съемочного оборудования, которое нужно было сгрузить и уложить, пока не отыщется другой способ выбраться. Без подмоги было не обойтись, ну, я и пошел обратно к аэропорту, собрал кучу носильщиков с парой тележек и в конце концов пригнал их к самолету. Тут-то крышу и сорвало. Понимаете, у меня в группе большинство ребят были евреи: пятеро из семи, – носильщики все, разумеется, арабы. Мне, наверное, полагалось бы знать, какая это взрывоопасная смесь… – Джадда смех разобрал, сейчас он мог смеяться над тем, от чего когда-то было совсем не до смеха. – Я так и не выяснил, с чего сыр-бор разгорелся, может, от случайной искры взорвалось. Только, как бы то ни было, а день рождения мы отпраздновали чертовски лихо.

В ответ доктор Карр лишь сверкнул мимолетной улыбкой, в которой не было ничего веселого, и опять стал гнуть свое:

– Вы оттуда в Индию летели? Должно быть, очень интересное было время, что вы провели там? Вы ведь пробыли в стране, если я не ошибаюсь, где-то больше двух лет?

Подстрекаемый подозрениями, больной резко парировал:

– Не слишком ли много вам обо мне известно?

Доктор Карр растерянно моргнул, явно опешив.

– Что ж, я действительно говорил с мистером Краучем. Вы ведь помните, что я говорил вам об этом?

Уклонившись от признания, Джадд потребовал:

– Какого черта все это значит?

– Значит все это – что, мистер Уайлдер?

– Да все это про Индию. Сначала тот, другой… как там его… Рагги. А теперь и вы тоже. Что происходит?

Лицо доктора Карра заметно порозовело, голос его напрягся, когда он заговорил:

– Прошу прощения, мистер Уайлдер, но я никоим образом не мог знать, что ваше пребывание в Индии связано с тем, о чем вам не хочется говорить.

– Что вы хотите этим сказать: мне не хочется об этом говорить? – вспыхнул Джадд в ответ. – Просто я хочу знать, что происходит, вот и все. Что все это значит? При чем тут Индия?

Доктор Карр стал пристально разглядывать его, отчего больной почувствовал себя будто под микроскопом, приколотым булавками и неспособным вырваться на волю.

– Да, мистер Уайлдер, мне желательно знать, что произошло с вами в Индии, только не больше, чем о любой другой стороне вашей жизни. Для того чтобы вам помочь, мне необходимо узнать о вас столько, сколько это только для меня возможно.

– Я полагал, у меня сердечный приступ случился? – с вызовом заявил больной, отвратив свой слух от внутреннего голоса, который уже кричал ему, что он ведет себя по-дурацки.

– Вы хоть как-то представляете себе почему?

– Что – почему?

– Почему у вас сердечный приступ случился?

– Откуда мне знать? Вы доктор – вы мне скажите.

– Вы не задумывались над тем, мистер Уайлдер, что возможна связь между вашим сердечным приступом и тем, что вы за человек или, по крайней мере, тем человеком, в кого вы себя превратили?

– Вы на меня как бы бирку чувствительного навесили, да? – выговорил Джадд под воздействием накопившейся за многие годы горечи в общении с докторами: все они брали с него деньги, ничего не делая взамен, утверждая, что он сам был виноват в своих бедах со здоровьем.

Губы доктора Карра скривились в подобие язвительной улыбки.

– Возможно, полагаю, у меня сложилось неверное представление, но, говоря откровенно, мистер Уайлдер, вы не произвели на меня впечатление человека бесстрастного, безмятежного, флегматичного, бесчувственного.

– Ладно, ладно, может, временами я и спускал пар, – сказал Джадд, наконец-то прислушавшись к собственному внутреннему голосу, но какая-то несдерживаемая несговорчивость заставила его добавить с вызовом: – И что с того?

– А то… – тут же ответил доктор Карр, подавшись вперед, в наступление. – Вне всяких сомнений, мистер Уайлдер, существует связь между коронарной окклюзией и характером поведения. Поначалу вы можете с этим не соглашаться, однако в вас достаточно здравомыслия, чтобы внять убеждению… – Доктор умолк, выжидая.

Теперь уже не просто один внутренний голос, целый хор несвязных криков, каждый из которых требовал, чтобы в него вслушались, и тот, что прорвался сквозь общий гам, завопил:

– Это что такое, черт побери, сеанс у психоаналитика? – Потом тот же голос в ответ на заминку доктора рванул в наступление: – Вы кто такой? Психолог, что ли?

Джадд попытался было смягчить слова улыбкой, но было уже поздно. Доктор Карр уже был на ногах. У больного еще оставалась возможность: доктор по-прежнему стоял возле койки, но, глядя вверх, в этот черный насупленный взгляд, он растерялся, промедлил, и возможность была упущена: доктор Карр повернулся к нему спиной и направился к двери. Он мог остановить его: была минутная заминка в дверях, когда доктор оглянулся и тихо произнес: «Я загляну к вам завтра утром», – но только порыв Джадда закричать, прося извинения, подмяла под себя невообразимость всего происшедшего. Оцепенело уставился он на закрытую дверь, пытаясь обвинить доктора Карра в том, что тот насел на него, стараясь прогнать от себя горькое осознание того, что виноват во всем он сам.

Внезапно по звуку какого-то движения сообразив, что миссис Коуп находится в палате, он повернул голову на подушке и с удивлением обнаружил, что она уже стоит рядом, а близость ее присутствия служила обещанием сочувственного понимания.

– Вы всегда себя вот так вели?

Голос принадлежал миссис Коуп, тут ошибиться было невозможно, зато тон его был невероятным, пока он не поднял взгляд, чтобы заглянуть медсестре в лицо. С гнетущей неожиданностью увидел он на этом лице с плотно сжатыми губами выражение неодобрения.

– Что вы имеете в виду? – шевельнул он пересохшими губами. – Как – так?

– Отчего вы так боитесь позволить кому-то помочь вам?