Текст книги "Столп огненный"

Юноша направился к веренице домов, что расположилась севернее собора. Книжная лавка Жиля Пало была закрыта, как и полагалось по субботам, дверь заперли на засов, но Пьер знал, что сзади есть другой вход.

Стоило ему войти, как Сильви тут же сбежала вниз по лестнице. Эта встреча подарила им несколько мгновений наедине в пустой мастерской. Девушка обвила руками шею Пьера и жадно приникла к его рту своими губами.

Юноша вдруг понял, что ему чертовски трудно притворяться. Но следовало изобразить, будто поцелуй и вправду его воспламенил. Он страстно ответил на поцелуй, сжал тугую грудь Сильви под лифом платья, но на самом деле не ощутил ни малейшего признака возбуждения.

Девушка отстранилась и взволнованно прошептала:

– Он сегодня добрый! Пойдем!

Пьер поднялся следом за Сильви в жилые помещения наверху. Жиль и его жена Изабель сидели за столом – вместе с тем типом, которого Пьер знал как Гийома.

Жиль, широкоплечий и могучий, смахивал на быка. Чудилось, что этакий силач способен поднять на плечах целый дом. По обмолвкам Сильви Пьер знал, что за Жилем водилась привычка поколачивать под горячую руку родных и подмастерьев. Что случится, если Жиль вдруг узнает, что Пьера подослали католики? Нет, об этом лучше не думать.

Пьер поклонился Жилю, выказывая подобающее уважение главе семьи, и сказал:

– Доброе утро, мсье Пало. Надеюсь, вы в добром здравии.

Жиль в ответ что-то неразборчиво проворчал. В этом не было ничего обидного – так печатник здоровался со всеми.

Изабель Пало была более податливой к обаянию Пьера. Она улыбнулась, когда юноша поцеловал ей руку, и пригласила его присесть. Дочь унаследовала от нее прямой нос и выпяченный подбородок – черты, говорившие о силе воли. Пожалуй, Изабель можно было назвать миловидной, хотя красавицей она точно не была, и Пьеру не составляло труда вообразить ее обольстительницей, в подходящем расположении духа. Словом, мать и дочь были схожи нравом, решительностью и отвагой.

Что касается Гийома, тот оставался для Пьера загадкой. Бледный и худой, лет двадцати пяти на вид, он всегда выглядел сосредоточенным, что ли. Он пришел в лавку в тот же день, когда туда заглянул Пьер, и его немедленно провели в жилые помещения наверху. Пальцы у него вечно были в чернилах; Изабель мимоходом упомянула, что он студент, однако этот Гийом не числился ни в одном из коллежей Сорбонны, и Пьер ни разу не встречал его на занятиях. Он поселился у Пало то ли как гость, то ли как жилец, плативший за проживание. В беседах с Пьером он держался настороженно и больше отмалчивался. Пьеру очень хотелось как следует его расспросить, но этого следовало избегать, чтобы не вызвать ненужных подозрений.

Едва Пьер вошел в комнату, Гийом закрыл книгу, которую держал в руках. Он постарался сделать это вполне естественно, однако попытка вышла не слишком убедительной. Теперь книга лежала на столе, накрытая ладонью Гийома, который словно твердо вознамерился не позволить никому открыть ее снова. Наверное, перед приходом Пьера он читал книгу вслух семье Пало. Чутье подсказывало Пьеру, что эта книга – очередное запрещенное протестантское сочинение. Юноша притворился, что книга нисколько его не занимает.

Когда все поздоровались, Сильви сказала:

– Папа, Пьер хотел с тобой поговорить.

Такая прямота была для нее обычным делом.

– Вот он я, паренек, – пробурчал Жиль. – Валяй, выкладывай.

Пьер терпеть не мог, когда его назвали «пареньком» или как-то еще в том же духе, но сейчас не стоило выказывать раздражение.

– Быть может, вам лучше поговорить наедине? – спросила Сильви.

– С чего бы это? – не понял Жиль.

Пьер предпочел бы разговор один на один, но сделал вид, что ему все равно.

– Мне нечего скрывать. Я буду рад, если меня послушают все.

– Говори, коли так, – буркнул Жиль. Привставший было из-за стола Гийом снова опустился на табурет.

– Мсье Пало, – произнес Пьер, – смиренно прошу руки вашей дочери Сильви.

Изабель негромко вскрикнула – не от удивления, нет, она наверняка успела сообразить, зачем Пьер пришел. Возможно, это был возглас одобрения. Пьер перехватил изумленный взгляд Гийома; неужто тот лелеял какие-то мечты насчет Сильви? А вот Жиль смотрел так, будто эти слова испортили ему воскресный отдых.

Печатник тяжело вздохнул, почти не потрудившись скрыть этот вздох, и приступил к делу, то есть взялся расспрашивать Пьера.

– Ты ведь студент, – сказал он снисходительно. – Тебе ли заговаривать о женитьбе?

– Понимаю ваши опасения, – дружелюбно ответил Пьер. У него имелась цель, и ради этой цели грубостью собеседника можно было пренебречь. – Моей матери принадлежала земля в Шампани. Там несколько виноградников, они приносят хороший доход, так что мы не бедствуем. – Кому какое дело, что мать его была нищей приживалкой сельского священника, а Пьер зарабатывал на жизнь собственным умом? – Когда завершу обучение, я намереваюсь стать стряпчим, и моя супруга будет неплохо обеспечена.

Это было уже ближе к истине.

Жиль пропустил ответ мимо ушей и задал следующий вопрос:

– Какой ты веры?

– Я христианин и ищу просвещения. – Этих вопросов Пьер ожидал и позаботился подобрать нужные ответы заранее. Оставалось надеяться, что он не переусердствовал с фантазиями.

– И какого же просвещения ты ищешь?

Вопрос был с подвохом. Пьер не мог открыто назваться протестантом, поскольку никогда не участвовал в еретических собраниях. Следовало убедить Жиля, что он готов обратиться.

– Меня беспокоит вот что, – начал юноша, стараясь, чтобы в голосе звучала искренняя озабоченность. – Прежде всего месса. Нам толкуют, что на службе хлеб и вино превращаются в плоть и кровь Христовы. Но хлеб и вино не похожи на плоть и кровь ни видом, ни запахом, так почему нас уверяют, что они якобы превращаются? Сдается мне, тут какая-то нелепая философия.

Эти доводы Пьер слыхал от товарищей-студиозусов, склонявшихся к протестантизму. Сам он считал откровенной глупостью препираться из-за подобных пустяков, лишенных материального воплощения.

Жиль, похоже, всецело разделял озвученные Пьером мысли, но вслух этого говорить не стал.

– А что еще?

– Священники присваивают себе церковную десятину, которую платят бедные крестьяне, и роскошествуют на эти деньги, напрочь забывая о своих обязанностях.

На такое недостойное поведение духовенства жаловались даже истовые католики.

– Тебя бросят в тюрьму за такие слова. Как ты смеешь проповедовать ересь в моем доме?

Негодование Жиля выглядело напускным, но не стало оттого менее устрашающим.

– Хватит притворяться, папа, – дерзко вмешалась Сильви. – Ему известно, кто мы.

– Ты ему разболтала? – сурово спросил Жиль и стиснул пальцы в увесистый кулак.

– Прошу вас! – воскликнул Пьер. – Сильви ничего мне не говорила. Все и так видно.

– Видно? – переспросил Жиль, багровея.

– Ну да, если присмотреться. В вашем доме много чего нет. Нет распятия над кроватью, нет фигурки Богородицы у двери, нет изображения Святого семейства над очагом. Лучший наряд вашей жены лишен жемчуга, хотя она могла бы себе это позволить. Ваша дочь ходит в неброском платье. – Пьер быстро перегнулся через стол и выхватил книгу из-под ладони Гийома. – И воскресным утром вы читаете Евангелие от Матфея во французском переводе!

Тут подал голос Гийом, впервые за весь разговор. Вид у него был испуганный.

– Ты намерен разоблачить нас?

– Нет, Гийом. Будь у меня такое желание, я бы пришел сюда с отрядом городской стражи. – Пьер перевел взгляд на Жиля Пало. – Я хочу присоединиться к вам. Хочу стать протестантом. И жениться на Сильви.

– Пожалуйста, папа! Скажи «да»! – Девушка опустилась перед отцом на колени. – Пьер любит меня, а я люблю его. Мы будем жить долго и счастливо. И Пьер поможет нам распространять истинное вероучение!

Жиль разжал пальцы, его лицо обрело обычный цвет.

– Это так? – коротко спросил он.

– Так, – подтвердил Пьер. – Если вы меня примете.

Жиль покосился на жену. Та едва уловимо кивнула. Пьер давно подозревал, что, несмотря на все повадки Жиля, именно Изабель командует в этой семье. Жиль улыбнулся – почти невиданное зрелище – и повернулся к Сильви:

– Ладно, дочка. Ступай за Пьера. Да благословит Господь ваш брак!

Сильви вскочила, благодарно обняла отца, потом жарко поцеловала Пьера. Тут со стороны помоста у собора донеслись радостные возгласы.

– Они тоже одобряют, – сказал Пьер, и все засмеялись.

Из окна, выходившего на площадь перед собором, было видно, как по помосту с балдахином движется свадебная процессия. Впереди шагали солдаты, так называемая Швейцарская сотня[24]24
  Отряд телохранителей, создан в 1480 году королем Людовиком Девятым; насчитывал ровно 100 гвардейцев, а также 27 офицеров и сержантов. Прежде всего они охраняли монарха на территории Лувра.


[Закрыть], в блузах с полосатыми рукавами и в шлемах с перьями. За ними шли музыканты, игравшие на флейтах и барабанах, а за музыкантами важно выступали придворные, все до единого в новехоньких парадных одеяниях; в глазах зарябило от сочетания алого, золотого, светло-голубого, желтого и нежно-сиреневого.

– Они словно для нас с тобою стараются, Пьер! – воскликнула Сильви.

Толпа зевак поутихла и дружно склонила головы, когда на помост вышли епископы, державшие в руках украшенные драгоценными камнями распятия и великолепные золотые реликварии со святыми мощами. Пьер углядел кардинала Шарля в алом одеянии, несшего золотую чашу, отделанную самоцветами.

Но вот показался жених. Четырнадцатилетний Франциск, худой и хрупкий на вид, выглядел перепуганным. Несмотря на бесчисленные украшения на одежде и на шляпе, он вовсе не производил впечатления венценосной особы. Рядом с ним шагал король Антуан Наваррский, глава семейства Бурбонов, враждовавшего с де Гизами. Пьер сообразил, что кто-то (должно быть, отличавшаяся предусмотрительностью королева Екатерина) даровал Антуану эту привилегию, чтобы не допустить чрезмерного возвышения де Гизов, которые иначе полностью подчинили бы себе церемонию.

Зеваки словно обезумели: это на помост вышел король Генрих Второй, а с ним – герой недавней войны Франсуа де Гиз по прозвищу Меченый. Они сопровождали невесту.

Мария надела ослепительно-белое платье.

– Белое! – проговорила Изабель, выглядывая из-за плеча Пьера. Изумление женщины было понятным: белый считался цветом скорби. – Зачем она надела белое?

3

Элисон Маккей была против белого свадебного платья. Во Франции белый считался цветом скорби и траура. Элисон уверяла, что такое платье отпугнет народ, а сама Мария Стюарт будет в нем выглядеть даже бледнее, чем обычно. Однако на Марию порой находило упрямство, а в свои пятнадцать лет она притязала на собственное мнение, в особенности относительно нарядов. Дескать, она хочет надеть белое, все прочее вовсе не обсуждается.

Королева Шотландии оказалась права: белый шелк искрился, словно напоенный светом девственности Марии. Поверх платья невеста набросила накидку из серебристо-голубого бархата, что переливался под апрельским солнцем, будто поверхность реки, протекавшей возле собора. Длинная пола накидки была тяжелой, и Элисон ощутила эту тяжесть своими руками, ибо ей и еще одной фрейлине выпало нести полу за невестой.

Головку Марии украшал золотой ободок, отделанный бриллиантами, жемчугом, рубинами и сапфирами. По виду подруги и госпожи Элисон догадалась, что той не терпится снять с волос это бремя. Шею королевы облегало крупное ожерелье с драгоценными камнями; самый большой рубин Мария прозвала «Великим Гарри», поскольку это был подарок от короля Генриха.

Рыжие волосы, светлая кожа, белое платье – Мария выглядела сущим ангелом, и людям это пришлось по нраву. Она шла по помосту, рука об руку с королем, а вослед ей летел восторженный рев, что катился по рядам многочисленных зрителей этакой приливной волной, набирая силу и мощь с каждым шагом юной королевы.

Элисон совсем затерялась среди разряженной и величественной знати, однако она наслаждалась происходящим, купаясь в лучах обожания, что доставались ее лучшей подруге. Сколько она себя помнила, они с Марией говорили и грезили о свадьбах, но нынешнее зрелище оставляло далеко позади самые смелые фантазии. Оно мнилось справедливым воздаянием судьбы за все несчастья, выпавшие на долю Марии. Элисон радовалась за подругу – и за себя.

Королева приблизилась к балдахину, у которого ее ожидал жених.

Когда невеста и жених встали рядышком, всем бросилось в глаза, что она на добрый фут выше; это выглядело забавно, и в толпе раздались смешки, послышались издевательские выкрики. Затем брачующиеся преклонили колени перед архиепископом Руанским, и разница в росте сделалась менее заметной.

Король Генрих снял кольцо с собственного пальца и протянул архиепископу. Церемония началась.

Мария отвечала на вопросы громко и ясно, а вот Франциск понижал голос, чтобы не давать толпе повода посмеяться, когда принц заикался или запинался.

Элисон вдруг подумалось, что Мария надела белое впервые за все время, что они провели вместе. Родители Элисон умерли от чумы, ее взяла к себе, в свой холодный дом, овдовевшая тетушка Дженис, сестра матери Марии, Мари де Гиз. К сиротке отнеслись по-доброму и позволили играть с четырехлетней королевой Шотландии. В покоях Марии жарко горел огонь, всюду были раскиданы мягкие подушки и чудесные игрушки; за играми Элисон забывала, что сама лишилась материнской заботы.

Со временем она стала навещать Марию все чаще, ибо та требовала приводить свою шестилетнюю подружку снова и снова. С Марией Элисон словно стряхивала с себя всю чопорность дома тетушки Дженис. Минул год, и ей сказали, что Мария уезжает и будет теперь жить во Франции. Элисон горько разрыдалась. Но Мария, показав, сколь властной она будет, когда вырастет, затопала ножками и потребовала, чтобы Элисон поехала во Францию вместе с ней. В конце концов она добилась своего.

На корабле, во время утомительного плавания, они сидели в одной комнате и прижимались друг к другу по ночам в поисках утешения; такое случалось и по сей день, если кому-то из них нужно было успокоиться или справиться со страхом. Держась за руки, они знакомились с десятками ярко и пышно разодетых французов, которые смеялись над их гортанным шотландским выговором. Все во Франции казалось пугающе диковинным, и теперь уже более старшая Элисон приходила на выручку Марии, помогала заучивать труднопроизносимые французские слова и оттачивать придворные манеры и утешала, когда юная королева плакала по ночам. Элисон твердо знала, что никто из них двоих не забудет об этой детской привязанности.

Церемония между тем завершилась. Золотое кольцо заняло положенное место на пальчике Марии, ее и Франциска объявили мужем и женой, и зазвучали приветственные возгласы.

Два королевских герольда, державшие в руках кожаные мешки с деньгами, принялись швырять в толпу зевак горсти монет. Зрители радостно заревели. Мужчины прыгали как можно выше, стараясь схватить монеты на лету, затем ныряли к земле, пытаясь подобрать те, которые не получилось поймать. Стоявшие в задних рядах стали напирать на тех, кто впереди, желая своей доли королевских щедрот. То и дело вспыхивали потасовки. Упавших затаптывали, тех, кто оставался на ногах, толкали и пихали. Избитые и раненые истошно вопили. Многие знатные особы, приглашенные на свадьбу, хохотали, глядя, как простолюдины дерутся за монеты. Для них, по-видимому, эти стычки были любезнее сердцу, нежели бои быков, но Элисон сочла буйство толпы неподобающим. Герольды швыряли монеты в толпу, пока мешки не опустели.

Архиепископ возглавил процессию, которая направилась в собор для торжественной мессы; за ним следовали новобрачные, только-только вышедшие из детского возраста – и уже пойманные в ловушку брака, который нисколько не подходил никому из них. Элисон шла за Марией, по-прежнему держа в руках полу платья. Когда процессия вступила с пригревавшего апрельского солнышка под гулкие и мрачные своды собора, ей подумалось, что королевским детям суждено наслаждаться в жизни чем угодно – кроме свободы.

4

Сильви держала Пьера за руку, когда они пересекали Малый мост, направляясь на юг. Отныне этот юноша принадлежал ей, и только ей. Она не отпустит его никогда. Он умен, такой же умный, как ее отец, но куда более милый и обаятельный. А красавец-то какой, с этими густыми волосами, глазами с поволокой и обворожительной улыбкой! Ей даже пришелся по нраву его наряд, пусть она и укорила себя за влечение к ярким краскам: протестанты не одобряли многоцветия и мишуры в одежде.

Но больше всего девушку привлекало в нем то, что к распространению истинного вероучения он относился столь же серьезно, как она сама. Без посторонней помощи он усомнился в лживых поучениях католических священников. И, лишь при малом содействии с ее стороны, отыскал путь к истине. А еще он с готовностью согласился рискнуть своей жизнью и отправиться вместе с Сильви на тайное протестантское моление.

Королевское бракосочетание завершилось, толпа зевак рассеялась, и семейство Пало, в том числе и Пьер Оман, двинулось на собственную, протестантскую службу.

После помолвки Сильви внезапно обнаружила, что у нее появились новые поводы для беспокойства. Интересно, каково это будет – возлечь с Пьером? Матушка рассказывала ей несколько лет назад, когда у нее начались месячные, о том, что мужчины и женщины делают вместе в постели, однако все ограничилось общими словами, о собственном опыте Изабель почему-то предпочла не вспоминать. Сильви воображала, как руки Пьера скользят по ее обнаженному телу, как он нависает над нею, придавливая к кровати; воображала, как может выглядеть его срам.

Да, она его отвоевала, но получится ли у нее сохранить любовь на веки вечные? Изабель утверждала, что Жиль в жизни ни на кого другого не глядел, но Сильви знала, что бывают мужчины, которые с годами теряют интерес к своим женам, а Пьер вдобавок всегда будет привлекателен для женщин. Что ж, придется потрудиться, чтобы он и впредь оставался таким же счастливым, каким выглядит сейчас. Общая вера поможет в этом, особенно если они станут распространять истинное Писание вдвоем.

Когда они поженятся? Ей хотелось обвенчаться как можно скорее. Пьер говорил, конечно, что надо привезти на свадьбу его матушку из Шампани. Главное, чтобы его матушка была здорова и смогла выдержать такое путешествие. Насчет сроков он не уточнял, а Сильви не стала настаивать, решив, что не годится открыто проявлять нетерпение.

Изабель от помолвки пришла в восторг. Сильви даже показалось, что мама не против выйти за Пьера сама. Разумеется, это невозможно, но все же…

Да и отец, если уж на то пошло, радовался больше, чем можно было подумать со стороны. Он не выказывал недовольства, пребывал в благодушном настроении – словом, был счастлив, насколько для него такое вообще возможно.

Гийом как-то скис, и Сильви поняла, что этот гость, наверное, испытывал к ней какие-то чувства. Быть может, он сам собирался сделать предложение. Если так, надо было поспешить. Не повстречай она Пьера, возможно, Гийом, умный и серьезный, и приглянулся бы ей. Но он никогда не смотрел на нее взглядом, от которого кружилась бы голова и подкашивались ноги.

Сильви не могла нарадоваться тому, сколь счастливым выглядит этим утром Пьер. Он шагал, едва ли не приплясывая, непрестанно улыбался и заставлял ее хихикать своими язвительными замечаниями по поводу людей и зданий, мимо которых пролегал их путь, – по рю Сен-Жак, через Университетский квартал. Пьер не скрывал своего счастья от помолвки.

Сильви догадывалась, что отчасти его радость объясняется и тем, что юношу наконец-то пригласили на протестантское моление. Он много раз спрашивал у нее, где они собираются, и явно обижался, когда она отвечала, что не вправе ему этого сказать. Хвала небесам, теперь с тайнами покончено.

Сильви не терпелось познакомить его с остальными. Она гордилась своим избранником и хотела, чтобы все увидели, какой он замечательный. Им он наверняка понравится. Оставалось надеяться, что и они придутся ему по душе.

Семейство миновало ворота Святого Жиля и на окраине города свернуло с дороги на едва различимую тропу, водившую в лес. Приблизительно в сотне ярдов от поворота, невидимые с дороги, поджидали двое коренастых парней, весь вид которых выдавал в них охранников, пусть они были без оружия. Жиль Пало кивнул этим парням, ткнул пальцем в Пьера и сказал:

– Он с нами.

Парни не стали никого останавливать.

– Кто это? – шепотом спросил Пьер у Сильви.

– Они заворачивают обратно всех незнакомых, – объяснила девушка. – Если кто-то случайно забредет сюда, гуляя, ему растолкуют, что тут частные владения.

– А чей это лес?

– Им владеет маркиз Нимский.

– Он что, тоже с нами?

Сильви помедлила, потом одернула себя: сама же решила, что больше никаких секретов.

– Да.

Ей было известно, что среди протестантов достаточно аристократов. Их сожгли бы на костре за еретичество, как и прочих, если бы поймали, хотя, конечно, у знатных людей больше возможностей избежать наказания благодаря могущественным друзьям.

Группа приблизилась к зданию, что выглядело как заброшенный охотничий домик. Окна внизу были прикрыты ставнями, у двери густо росли сорняки, свидетельствуя, что эту дверь не открывали много лет.

Сильви знала, что в тех немногих французских городах, где протестанты составляли большинство населения, имелись настоящие храмы, а службы проводились открыто, хоть и под охраной вооруженной стражи. Но в Париже все обстояло иначе, ибо столица была оплотом католического вероисповедания; здесь хватало людей, добывавших средства к пропитанию службой церкви и монархии. Протестантов в Париже ненавидели.

Сильви с семейством обошли здание, проникли внутрь через низенькую заднюю дверь и очутились в просторной зале, где, как подумалось Сильви, охотники раньше устраивали пышные и разгульные пиршества. Теперь в зале было тихо и царил полумрак. Поперек помещения стояли рядами скамьи и табуреты, а перед ними высился стол, накрытый белой тканью. Как заведено, на простой глиняной тарелке лежал хлеб, рядом стоял кувшин с вином. Всего в домике собралось около сотни человек.

Изабель с Жилем заняли свои места, Сильви и Пьер пристроились позади. Гийом уселся на единственный табурет перед самым столом.

– Гийом – ваш священник? – прошептал Пьер.

– Пастор, – поправила Сильви. – Он пользуется правом гостя. Наш обычный пастор – Бернар.

Она указала на высокого, величавого мужчину лет пятидесяти с редеющими седыми волосами.

– А маркиз тут?

Сильви огляделась и заметила дородного маркиза Нимского.

– Первый ряд, – шепнула она. – С большим белым воротником.

– В темно-зеленом плаще и шляпе – его дочь?

– Нет, это маркиза. Ее зовут Луиза.

– Молодая.

– Ей двадцать. Вторая жена.

Семейство Мориаков тоже пришло – в полном составе: Люк, Жанни и их сын Жорж, поклонник Сильви. Девушка заметила, что Жорж уставился на Пьера с изумлением и завистью. По лицу молодого человека было понятно, что он сознает: с Пьером ему состязаться бессмысленно. Сильви позволила себе на мгновение предаться греховной гордыне. Если выбирать между ними двоими, Жорж Пьеру и в подметки не годится.

Служба началась с пения псалмов.

– Хора нет? – шепотом осведомился Пьер.

– Мы и есть хор. – Сильви нравилось петь гимны по-французски и во весь голос. Для нее это была одна из радостей, связанных с принадлежностью к тем, кто следует истинному вероучению. В обычных храмах она ощущала себя зрителем, наблюдателем, а тут принимала непосредственное участие.

– У тебя чудесный голос! – восхитился Пьер.

Она знала, что жених вовсе не льстит; голос у Сильви и вправду был хоть куда, настолько хорош, что она даже опасалась, как бы не впасть из-за него в грех гордыни.

За псалмами последовали молитвы и чтение Библии, тоже по-французски, а затем провели причастие. Никто не называл хлеб и вино плотью и кровью Христа, все знали, что это лишь символы, и оттого становилось намного проще. А в конце Гийом произнес яростную проповедь, обличая коварство и злодеяния папы Павла Четвертого. Восьмидесятиоднолетний Павел слыл нетерпимым ревнителем устоев, он взрастил инквизицию и заставил иудеев в Риме носить желтые шляпы. Его ненавидели равно католики и протестанты.

Когда служба завершилась, табуреты составили тесным кружком и началась другая часть встречи.

– Мы как бы братаемся, – пояснила Сильви для Пьера. – Делимся новостями, обсуждаем, что у кого случилось. Женщинам тоже позволяют говорить.

Первым выступил Гийом. Он произнес слова, которые изумили Сильви и остальных, – дескать, он покидает Париж.

Гийом прибавил, что был несказанно рад помочь пастору Бернару и старейшинам в обустройстве общины по правилам, составленным Жаном Кальвином в Женеве. Стремительное распространение протестантизма по Франции за последние несколько лет отчасти можно объяснить крепкими узами и дисциплиной кальвинистских общин вроде вот этой, что собирается в парижском предместье Сен-Жиль. Более всего Гийома обрадовало и даже потрясло то, что им хватило дерзости и смелости объявить о проведении в следующем году первого всеобщего французского синода.

Увы, его призывают срочные дела, другие общины тоже нуждаются в помощи. Он уедет до следующего воскресенья.

Никто не ожидал, что Гийом останется в Париже навсегда, но это объявление все равно застало врасплох. Он не заговаривал ни с кем о скором отъезде. Сильви не могла не заподозрить, что главной, если не единственной причиной столь скоропалительного убытия оказалась ее помолвка. Конечно, она попрекнула себя тем, что подошла опасно близко к тщеславию, – и прочитала про себя молитву, призывающую к смирению и уничижению.

Следом за Гийомом заговорил Люк Мориак.

– Жаль, что ты уезжаешь так скоро, Гийом, ибо у нас есть неотложное дело, которое мы до сих пор не обсудили, и дело это – ересь среди нас самих! – Люк воинственно выпятил подбородок и подбоченился, как ведут себя обычно многие мужчины, не вышедшие ростом, хотя сам он всегда был сторонником терпимости. – Многие из нас были потрясены до глубины души, когда Кальвин велел сжечь заживо Михаэля Сервета.

Сильви, как и все присутствовавшие, знала, о ком говорит Люк. Сервет, ученый протестант, схлестнулся с Кальвином по вопросу о Троице[25]25
  Перу М. Сервета принадлежали трактаты «Об ошибочности догмата троичности» и «Диалоги о Троице», за которые он подвергся преследованиям со стороны инквизиции, но их заочная полемика по переписке с Ж. Кальвином велась вокруг трактата «Восстановление христианства», в котором Сервет отвергал идею предопределенности человеческих судеб и писал, что Бог, вопреки мнению Кальвина, не обрекает людей на адские муки – люди сами идут к этим мукам, совершая дурные поступки, наяву или хотя бы в мыслях. Считается, что Кальвин оскорбился на язвительные комментарии Сервета к его труду «Наставление в христианской вере». Так или иначе, богослова приговорила к казни инквизиция Вены, но он бежал в Женеву, где его арестовали уже протестанты. Сервета обвинили в отрицании Троицы и в савеллианстве (согласно этому учению, Лики Троицы суть «модусы» единого Бога).


[Закрыть]. Его казнили в Женеве, к изумлению и гневу людей вроде Люка Мориака, полагавших, что только католики истребляют несогласных с ними.

– Это произошло пять лет назад! – недоуменно воскликнул Гийом.

– А мы до сих пор не обсудили.

Сильви воодушевленно закивала. Она была целиком согласна с Люком. Протестанты требовали терпения и терпимости от королей и епископов, которым противоречили; как же они сами могут преследовать инакомыслящих? Хотя и среди них находились те, кто, похоже, был хуже католиков с их религиозным пылом.

Гийом примирительно махнул рукой.

– Помните о дисциплине, братья.

Ему явно не хотелось продолжать этот спор.

Сильви разозлилась из-за его снисходительного тона.

– Нам нельзя убивать друг друга! – горячо произнесла девушка. Обычно она не позволяла себе столь резких высказываний. Хотя женщинам разрешали говорить на собраниях, само собой подразумевалось, что молодым следует помалкивать. Но Сильви вдруг ощутила себя почти замужней женщиной – да и не могла молчать, когда речь зашла о таком событии. – Сервет сражался умом и своими сочинениями и ответа заслуживал того же, а никак не насилия!

Люк Мориак утвердительно кивнул, очевидно ободренный столь неожиданной поддержкой, однако некоторые более старшие женщины принялись осуждающе качать головами.

– Это не твои слова, – укорил Гийом. – Ты повторяешь Кастеллио, другого еретика.

Он был прав: Сильви по памяти повторила отрывок из памфлета Себастьяна Кастеллио[26]26
  Французский проповедник-протестант, идеологический противник Кальвина, казнь Сервета публично объявил убийством.


[Закрыть] «Нужно ли преследовать еретиков?». Впрочем, она читала и другие книги в мастерской своего отца, а потому знала тезисы протестантских богословов ничуть, пожалуй, не хуже самого Гийома.

– Если угодно, вот тебе Кальвин, – сказала она. – Недостойно христианина выступать против тех, кто был отлучен от церкви. Это он изрек, когда его самого преследовали как еретика.

Кое-кто из присутствовавших нахмурился, и Сильви сообразила, что зашла, должно быть, слишком далеко, обвиняя в двуличии великого Жана Кальвина.

– Ты чересчур молода, чтобы понять, – отозвался Гийом.

– Чересчур молода? – Тут уж Сильви разъярилась окончательно. – А что же ты не попрекал меня молодостью, когда я продавала копии книг, привезенных тобой из Женевы?!

Разом заговорили сразу несколько человек, и пастору Бернару пришлось встать и призвать всех успокоиться.

– Мы не достигнем согласия за одну встречу, – увещевал он. – Давайте попросим Гийома донести нашу озабоченность до Жана Кальвина, когда он вернется в Женеву.

Люк Мориак не скрывал своего недовольства.

– А Кальвин нам ответит?

– Конечно, ответит! – Бернар не потрудился объяснить, почему он так в этом уверен. – Братья, давайте помолимся сообща перед расставанием.

Пастор закрыл глаза, обратил лицо к небесам и начал беззвучно молиться.

Наступившая тишина остудила ярость Сильви. Девушка вспомнила, с каким нетерпением ожидала этой встречи, рассчитывала представить Пьера и прилюдно назвать его своим женихом.

После молитвы община разбилась на кучки. Сильви повела Пьера по зале. Ее переполняла гордость тем, что с нею рядом столь пригожий юноша, и она старалась прятать самодовольную улыбку, но ничего не получалось – уж слишком она была счастлива.

Пьер, разумеется, был обаятелен, как и всегда. Он уважительно обращался к мужчинам, беззлобно заигрывал с пожилыми женщинами и очаровывал девушек. Еще он внимательно прислушивался к Сильви, называвшей имена, и явно пытался их запомнить, а также вежливо расспрашивал членов общины, где они живут и чем занимаются. Община всегда радовалась новым членам, а столь воспитанный юноша всем пришелся по нраву.

Сложности возникли, лишь когда Сильви представила Пьера Луизе, маркизе Нимской. Та была дочерью богатого виноторговца из Шампани. Смазливая девица с высокой грудью, она, должно быть, именно этой грудью обольстила маркиза, человека средних лет. От мужа она переняла высокомерие и выказывала то по поводу и без, ибо, как полагала Сильви, не будучи урожденной дворянкой, не очень-то уверенно ощущала себя в новом положении. И язычок у нее был острый, что немедленно узнавал всякий, кому случалось ее рассердить.

Пьер совершил ошибку, обратившись к ней по-компанейски.

– Я тоже из Шампани, – сообщил он дружелюбно и с улыбкой прибавил: – Мы с вами два деревенских увальня в большом городе.

Он, конечно же, не имел в виду ничего дурного. Ни его самого, ни тем более Луизу никак нельзя было назвать деревенщиной. Это замечание было всего-навсего неудачной шуткой. Увы, он выбрал неподходящий предмет для шутки. Он вряд ли о том догадывался, но Сильви была почти уверена, что величайший страх Луизы – показаться хоть кому-то деревенской простушкой.