Текст книги "Столп огненный"

Один за другим протестанты сознавались в своих прегрешениях и отрекались от еретической веры. Тем самым они избавляли себя от физической расправы. На них налагали денежные взыскания, и большинство сразу же передавало деньги епископу.

Джулиус объявил Дэна Кобли вожаком протестантов в отсутствие отца, потому юноше вынесли приговор с дополнительным, унизительным условием: его обязали пройти по улицам Кингсбриджа в одной ночной сорочке, с распятием в руках, и читать вслух «Отче наш» на латыни.

Однако настоящим вожаком был Филберт, и все ждали, какого приговора удостоится старший Кобли.

Внезапно все взоры обратились к нефу.

Повернувшись в ту сторону, Нед увидел Осмунда Картера, в привычном кожаном шлеме и высоких зашнурованных сапогах. Рядом с Картером шагал второй стражник, и они несли деревянное кресло, на котором лежал какой-то узел тряпья. Приглядевшись, Нед понял, что это не тряпье, а человек – Филберт Кобли.

Несмотря на свой малый рост, Филберт всегда отличался умением держаться надменно, даже чванливо. Но так было раньше. Теперь его ноги безвольно свисали с кресла, руки бессильно болтались. Он непрерывно стонал и не открывал глаз. Миссис Кобли приглушенно ахнула.

Стражники поставили кресло перед епископом Джулиусом и отступили на шаг.

Ручки кресла не позволяли Филберту упасть на бок, но сидеть прямо он тоже не мог, а потому начал потихоньку сползать вперед.

Родные кинулись к нему. Дэн подхватил отца под руки и усадил обратно. Филберт закричал от боли. Рут поспешила подставить плечо, чтобы отец мог опереться.

– Фил, мой Фил! – простонала миссис Кобли. – Что эти изверги с тобою сделали?!

Нед наконец сообразил, в чем дело: Филберта пытали, должно быть, растягивали на дыбе. Привязали за запястья к двум планкам, а ноги обмотали веревкой, другой конец которой тянулся к шестерне. Когда шестерню вращали, эта веревка затягивалась, и тело жертвы подвергалось мучительному растяжению. Такую пытку церковь применяла широко, ибо духовенству запрещалось проливать кровь.

Похоже, Филберт сопротивлялся и отказывался отречься от своих убеждений; поэтому его пытали до тех пор, пока кости не выскочили из плечевых и бедренных суставов. Теперь он превратился в беспомощного калеку.

Епископ Джулиус звучным голос произнес:

– Филберт Кобли сознался в том, что лживыми речами обольщал невежд и приобщал оных к ереси.

Каноник Линкольн поднял лист бумаги.

– Вот подписанное признание.

Дэн Кобли шагнул к нему.

– Покажите мне, – потребовал он.

Каноник замешкался, покосился на епископа. Церковный суд не имел никаких обязательств перед сыном осужденного. Однако Джулиус, похоже, решил, что не следует дальше злить недовольных. Он пожал плечами, и Линкольн протянул бумагу Дэну.

Тот тщательно изучил документ.

– Эту подпись поставил не мой отец! – воскликнул он и показал лист людям, стоявшим поблизости. – Вы знаете руку моего отца. Убедитесь сами, это не его подпись!

Несколько горожан утвердительно закивали.

– Он не мог писать без посторонней помощи, только и всего, – раздраженно пояснил Джулиус.

– Значит, вы пытали его, пока… – Дэн умолк, по его лицу потекли слезы, но он совладал с собой. – Вы пытали его, пока он не смог держать перо в руках, а потом говорите, будто он это подписал!

– Будто?! Ты обвиняешь епископа во лжи?

– Я лишь говорю, что мой отец не сознавался в ереси!

– Откуда тебе знать…

– Он никогда не считал себя еретиком! И сознаться в том, чего нет и не было, мог только по одной причине – под пытками!

– Милость Божья помогла ему убедиться в ошибочности прежних воззрений.

Дэн выразительно посмотрел на искалеченного отца.

– Вот что случается, значит, с людьми, о спасении души которых молится епископ Кингсбриджа?

– Хватит! Суд не намерен далее выслушивать подобные оскорбления!

Тут вдруг влез с вопросом Нед Уиллард:

– А где дыба?

Трое судей-святош молча воззрились на него.

– Филберта растягивали на дыбе, это понятно, но где именно? – уточнил юноша. – Прямо тут, в соборе? Или во дворце архиепископа? В подвале здания суда? Хотелось бы знать, где установлена дыба. Думаю, жители Кингсбриджа имеют полное право это знать. В Англии пытать запрещено, требуется особое разрешение Тайного совета. Так кто же разрешил пытать задержанных в Кингсбридже?

После долгого молчания каноник Линкольн произнес:

– В Кингсбридже нет дыбы.

Нед поразмыслил над ответом.

– Выходит, Филберта пытали где-то в другом месте? По-вашему, это вас оправдывает? – Он уставил палец в епископа Джулиуса. – Хотя не важно. Филберта могли пытать хоть в Египте, но если его туда отправил епископ, значит, он и был палачом.

– Молчи, мальчишка!

Нед решил, похоже, что добился своего. Он повернулся к епископу спиной и смешался с толпой.

Декан Ричардс, высокий и сутуловатый мужчина лет сорока, поднялся со своего места.

– Милорд епископ, прошу проявить милосердие, – сказал он своим обычным примирительным тоном. – Филберт, конечно, еретик и глупец, никто этого не отрицает, но следует помнить, что он христианин и пытался по-своему почитать и восхвалять Господа. Нельзя казнить человека за это похвальное желание.

Декан сел.

Зрители одобрительно загудели, соглашаясь с Ричардсом. Большинство из них были католиками, а потому при двух предыдущих монархах считались протестантами и еретиками – и помнили, каково ощущать себя гонимыми и преследуемыми.

Епископ Джулиус одарил декана взглядом, исполненным снисходительного сожаления, и провозгласил, не ответив прямо на просьбу Ричардса:

– Филберт Кобли повинен не только в следовании ереси, но в распространении оной. Как принято при рассмотрении подобных случаев, он приговаривается к отлучению от церкви и сжиганию на костре. Приговор будет приведен в исполнение светскими властями завтра на рассвете.

В стране применялись различные казни. Знатные преступники обычно удостаивались скорейшего способа распрощаться с жизнью – им рубили головы, с одного удара, если палач оказывался искусником своего дела; правда, если топор доставался неумехе, казнь занимала добрую минуту и требовалось несколько ударов, чтобы наконец отделить голову от шеи. Изменников вешали, предварительно отрубая им руки и ноги, а потом трупы рубили на куски. Того, кто отважился ограбить храм и был пойман, ожидало свежевание – с него заживо срезали кожу остро наточенным ножом; опытный мастер-палач мог снять с человека кожу целиком с одного надреза. А еретиков сжигали.

Не сказать, чтобы приговор церковного суда потряс горожан, но все же они встретили слова епископа молчанием, в котором угадывались растерянность и страх. В Кингсбридже до сих пор никого не сжигали. Теперь, подумалось Неду, нам суждено пересечь эту роковую черту; юноша был уверен, что другие горожане испытывают схожие чувства.

Внезапно заговорил Филберт, на удивление громко и отчетливо; должно быть, он долго копил немногие остававшиеся силы ради этого мгновения.

– Хвала Всевышнему, мои мучения скоро оборвутся, но твои муки, Джулиус, богохульствующий ты дьявол, еще даже не начались! – Зрители изумленно ахнули, услыхав такое оскорбление, а Джулиус в ярости вскочил. Увы, он не мог лишить осужденного последнего слова. – Знай, Джулиус, тебя ждет преисподняя, и твои муки не оборвутся никогда! И да проклянет Господь твою бессмертную душу!

Молва уверяла, что проклятие умирающего обладает особой силой. Возможно, Джулиус презирал подобные суеверия, однако все видели, что епископ испугался – и взбеленился настолько, что перестал владеть собой.

– Увести его! – крикнул епископ. – И очистите храм! Суд окончен!

После чего быстрым шагом удалился из трансепта.

Нед с матерью возвращались домой в угрюмом молчании. Фицджеральды победили. Они убили человека, который их якобы обманул, разорили Уиллардов – и помешали своей дочери выйти замуж за Неда. Поражение выглядело сокрушительным.

Джанет Файф подала скудный ужин из холодной ветчины. Элис за едой выпила несколько стаканов шерри – испанского вина, которое привозили из Севильи[30]30
  Херес (шерри) стал особенно популярен в Англии после того, как Ф. Дрейк в 1587 г. разграбил Кадис и захватил почти 3000 бочонков с этим вином, но вообще английские купцы доставляли шерри в страну с конца XV столетия.


[Закрыть].

– Пойдешь в Хэтфилд? – спросила она, когда Джанет вышла.

– Пока не решил. Марджери еще не замужем.

– Даже если Барта завтра хватит кондрашка, Фицджеральды все равно не отдадут ее за тебя.

– На прошлой неделе ей исполнилось шестнадцать. А через пять лет она сама сможет выбирать, за кого выходить.

– Ты что, встанешь на прикол, как судно без команды, на такой-то срок? Не позволяй отнимать у себя жизнь.

Нед понимал, что мать права.

Спать он ушел рано и долго лежал, глядя в потолок. Дневные события почти убедили его, что нужно идти в Хэтфилд, однако он по-прежнему терзался сомнениями. Ведь отъезд будет означать крушение всяких надежд.

Нед заснул лишь посреди ночи, а разбудил его поутру шум снаружи. Выглянув в окно спальни, он увидел на рыночной площади с полудюжины факелов и группу мужчин, которые таскали и складывали хворост для скорой казни. Ими руководил шериф Мэтьюсон, высокий и плечистый, препоясанный мечом; ну конечно, священник может осудить человека на смерть, но ему не пристало и не позволено самому вершить приговор.

Нед набросил накидку поверх ночной сорочки и вышел из дома. В утреннем воздухе витал запах древесного дыма.

Семейство Кобли явилось на площадь в сопровождении других протестантов. Очень скоро под сенью собора собралась изрядная толпа. Первые лучи восходящего солнца заставили пламя факелов побледнеть, и стало видно, что перед собором ожидают около тысячи человек. Стражники покрикивали, оттесняя зевак на положенное расстояние.

Все разговоры в толпе стихли, когда со стороны здания гильдейского собрания показался Осмунд Картер. Вместе с другим стражником Картер опять нес деревянное кресло, на котором распростерся Филберт Кобли. Страже пришлось пустить в ход тумаки, чтобы приложить этим двоим дорогу: люди пятились неохотно, будто они были бы не прочь помешать казни, – но для открытого возмущения толпе не хватало заводилы.

Под безутешные причитания женщин из семейства Кобли беспомощного главу семьи привязали к деревянному колу, вбитому в землю. Ноги его совершенно не держали, он обвисал на веревках, и Осмунду пришлось привязать Филберта покрепче, чтобы тот не упал.

Стражники обложили кол хворостом. Епископ Джулиус начал читать молитву на латыни.

Осмунд подобрал один из факелов, при свете которых велись ночные приготовления. Он встал перед Филбертом и посмотрел на шерифа Мэтьюсона. Тот поднял руку, показывая, что нужно повременить. А сам повернулся к Джулиусу.

Миссис Кобли зашлась в истошном вопле, забилась, и родные с трудом ее удерживали.

Джулиус кивнул. Мэтьюсон опустил руку, и Осмунд поднес факел к груде хвороста у ног Филберта Кобли.

Сухое дерево занялось мгновенно; пламя взметнулось вверх, словно в приступе бесовского веселья. Филберт тоненько вскрикнул. Дым от костра повалил на стоявших ближе всех зевак, и те подались назад.

Вскоре над площадью поплыл иной запах, одновременно знакомый и отвратительный – запах жарящегося мяса. Филберт кричал не переставая, и среди воплей боли порою звучали членораздельные слова:

– Прими меня, Иисусе! Прими меня, Господи! Прими, молю!

Но Иисус не спешил снизойти к его мольбе.

Неду доводилось слышать, что милосердные судьи иногда позволяли родственникам повесить на шею осужденному мешочек с порохом, чтобы ускорить кончину жертвы. Однако Джулиус, по всей видимости, не проявил снисхождения. Нижняя часть тела Филберта сгорала в пламени, а сам несчастный еще жил. Крики, которые он испускал в муках, невозможно было слушать, они больше походили на скулеж перепуганного животного, чем на человеческий голос.

Наконец Филберт умолк. Наверное, не выдержало сердце – или он задохнулся от дыма; а может, пламя выжгло ему разум. Так или иначе, крики стихли. Огонь продолжал пылать, мертвое тело Филберта Кобли превратилось в черную головешку. От запаха подташнивало все сильнее. Нед мысленно возблагодарил небеса за то, что все закончилось.

3

За свою короткую жизнь я никогда прежде не видел ничего столь ужасного и омерзительного. Не знаю, как вообще люди могут творить подобное, и не понимаю, почему Господь это допускает.

Матушка однажды сказала – и я запомнил эти слова на все оставшиеся годы: «Когда кто-то верит, что ему ведома Божья воля, и намеревается исполнить эту волю, невзирая на цену, которую придется заплатить, такой человек становится опаснее всех на всем белом свете».

Люди стали расходиться с рыночной площади, но я задержался. Взошло солнце. Его лучи не достигали обугленных останков Филберта, ибо костер развели в могучей тени собора. Я думал о сэре Уильяме Сесиле и о нашем с ним разговоре по поводу Елизаветы в двенадцатый день Рождества. Он тогда сказал: «Она повторяла мне много раз, что, если станет королевой, постарается сделать так, чтобы ни один англичанин впредь не лишался жизни за свою веру. Сдается мне, это достойная цель».

Я еще подумал, помнится, что он лицемерит, скрывая политический расчет за напускным благочестием. Но после увиденного не мог не задуматься: неужто Елизавета и вправду сможет избавить англичан от твердолобых церковников вроде Джулиуса и покончит с расправами наподобие той, которую мне выпало наблюдать? Неужто настанет время, когда люди различных вероисповеданий прекратят убивать друг друга?

Но станет ли Елизавета королевой после смерти Марии Тюдор? Насколько мне было известно, это зависело от того, какую помощь ей окажут. Да, на ее стороне был грозный Уильям Сесил, но одного человека, даже с его дурной славой, явно мало. Ей нужна армия сторонников.

И я могу стать одним из них.

Эта мысль согрела мое сердце, растопила лед в жилах. Я смотрел на пепел, оставшийся после Филберта Кобли, и думал, что впредь такого быть не должно. И в Англии есть люди, желающие не допускать более подобного.

Я хотел быть с ними. Хотел сражаться за Елизавету и за терпимость к вере, за которую она ратовала.

Хватит с нас костров.

Я решил отправиться в Хэтфилд.

Глава 8

1

Нед ушел из Кингсбриджа, от которого до Хэтфилда было около сотни миль. Ушел, не зная, какой прием его ожидает, примут ли его на службу или попросту высмеют и отошлют обратно несолоно хлебавши.

Первые два дня пути он провел в компании студентов, направлявшихся в Оксфорд. В те дни все предпочитали искать попутчиков – одиночек повсюду грабили, а одиноким женщинам вдобавок грозила опасность хуже ограбления.

Как и наставляла мать, Нед заговаривал с каждым, кого встречал, набираясь сведений, которые впоследствии могли пригодиться: цены на шерсть, кожу, железную руду и порох, новости о бурях и болезнях, разорениях и мятежах, свадьбах аристократов и смертях важных людей.

На ночлег он останавливался в тавернах и на постоялых дворах, нередко вынужденный делить с кем-нибудь постель; это был малоприятный опыт для юноши из купеческой семьи, привыкшего к собственной комнате и собственной кровати. Впрочем, студенты оказались приятной компанией, легко и без усилий переходили с грубых шуток на богословские диспуты и обратно. Июль в том году выдался теплым, дождей почти не было, и путешествие доставляло удовольствие.

Когда разговоры не отвлекали, Нед мучил себя сомнениями, гадая, что может ожидать его в Хэтфилде. Он рассчитывал, конечно, что его примут, как того молодого помощника, о котором упоминал Сесил. Но ведь тот же Сесил вполне может спросить: «Какой еще Нед?» Если ему откажут, совершенно непонятно, что делать и как быть дальше. Возвращаться в Кингсбридж, поджав, что называется, хвост, унизительно. Быть может, стоит пойти в Лондон и попытать удачу в большом городе.

В Оксфорде Нед заночевал в Кингсбриджском колледже. Основанный великим приором Филиппом, мечтавшим расширить влияние аббатства, колледж уже давно сделался независимым от монастыря, однако по-прежнему принимал студентов из Кингсбриджа и давал приют горожанам.

Найти попутчиков на дорогу из Оксфорда в Хэтфилд оказалось гораздо сложнее. Большинство путников направлялось в Лондон, который лежал в стороне. Пришлось задержаться в Оксфорде, и Нед сам не заметил, как поддался чарам местного университета. Ему нравились оживленные ученые споры по любым темам, от точного местоположения Эдемского сада до вопроса, почему, если земля круглая, люди с нее не падают. Как правило, студенты после университета становились священниками, лишь немногие подавались в стряпчие или во врачи; матушка уверяла Неда, что в университетах не учат ничему полезному для торговцев. Дни, проведенные в Оксфорде, заставили его усомниться в правоте Элис. В мудрости матушке не откажешь, но и всеведущей ее не назовешь.

Спустя четыре дня, потраченных на ожидание и поиски, Нед примкнул к паломникам, что шли в собор Святого Альбана[31]31
  Святой мученик, погибший во время гонений на христиан при императоре Диоклетиане; был казнен в городе Веруламий (ныне Сент-Олбанс в 30 км от Лондона). Аббатство на месте его гибели появилось в конце VIII столетия.


[Закрыть]. Дорога заняла три дня. А потом юноша решил, что хватит осторожничать, и в одиночку преодолел последние семь миль от Сент-Олбанса до Хэтфилда.

Король Генрих Восьмой отобрал дворец Хэтфилд у епископа Илийского и время от времени отсылал туда своих детей. Елизавета провела в этом дворце большую часть своего детства. А потом, насколько было известно Неду, старшая сводная сестра Елизаветы, Мария Тюдор, сочла, что родственнице лучше оставаться там под присмотром. Хэтфилд лежал в двадцати милях к северу от Лондона; это день пути пешком – или полдня верхом. Тем самым Елизавету не пускали в сам Лондон, где она могла бы превратиться в досадную помеху короне, но держали достаточно близко, чтобы она не вздумала своевольничать. Не то чтобы ее превратили в пленницу, однако покидать дворец по собственной воле ей запрещалось.

С пригорка, на который взбегала дорога, дворец был виден как на ладони. Более всего он смахивал на громадный сарай или амбар, выстроенный из красного кирпича. Слюдяные окна в стенах посверкивали на солнце. Подойдя ближе, Нед увидел, что на самом деле дворец представляет собой четыре здания, соединенных друг с другом и поставленных квадратом, а просторный внутренний двор вмещает сразу несколько лужаек для игры в теннис.

Мрачные предчувствия только усугубились, когда Нед разглядел многолюдье челяди возле дворца – конюхов, прачек, посыльных. Только теперь он сообразил, что Елизавета, пусть и в немилости у старшей сестры, оставалась особой королевской крови, а потому должна была содержать большой двор. Наверняка на нее жаждет работать множество людей. Наверняка ее слуги прогоняют таких вот охотников до службы каждый божий день.

Юноша приблизился и огляделся. Вокруг сновали люди, занятые своими делами, и никто не обращал на него внимания. Сесил вполне мог уехать; раньше эта мысль как-то не приходила Неду в голову, но ведь Сесил говорил, что ему требуется помощник, потому что сам он не может все время оставаться в Хэтфилде.

Нед отважился подойти к пожилой женщине, отстраненно чистившей грушу.

– Добрый день, мистрис[32]32
  Старая форма современного обращения «миссис».


[Закрыть], – поздоровался он вежливо. – Где я могу найти сэра Уильяма Сесила?

– Спроси у толстяка, – ответила женщина и ткнула пальцем в сторону дородного, хорошо одетого мужчины, которого Нед как-кто проглядел. – Его зовут Том Парри.

Нед послушался.

– Добрый день, мистер Парри. Я пришел повидать сэра Уильяма Сесила.

– Многие хотят с ним повидаться, – лениво отозвался Парри.

– Если вы передадите ему, что пришел Нед Уиллард из Кингсбриджа, он вам спасибо скажет.

– Да неужели? – Парри недоверчиво хмыкнул. – Из Кингсбриджа, значит?

– Верно. Прямо оттуда.

Парри и не подумал удивиться.

– Пришел, говоришь? Ну да, не прилетел же.

– Будьте добры, известите его обо мне.

– А если он спросит, по какому делу пришел Нед Уиллард, что мне отвечать?

– По важному делу, которое мы с ним обсуждали у графа Ширинга в двенадцатый день Рождества.

– Ладно, сэр Уильям с графом, а ты-то к ним как затесался? – Парри усмехнулся. – Небось вино подавал?

Нед позволил себе улыбнуться.

– Нет. Как я уже сказал, дело важное. И тайное. – Если его и дальше будут столь бесцеремонно допрашивать, он наверняка вспылит, так что пора заканчивать беседу. – Заранее благодарю.

Юноша было отвернулся, но уйти не успел.

– Ладно, ладно, чего взъелся-то? – Парри хмыкнул. – Идем со мной.

Следом за Парри Нед вошел внутрь. В доме было сумрачно и неуютно; да, Елизавета содержала королевский двор, но щедрость короны, очевидно, не распространялась на подновление дворца и смену обстановки.

Парри открыл какую-то дверь, заглянул в нее и произнес:

– Сэр Уильям, вы примете некоего Неда Уилларда из Кингсбриджа?

– Конечно, – ответил мужской голос.

Парри повернулся к Неду.

– Заходи.

Помещение было просторным, но скудно обставленным и напоминало скорее рабочую комнату, с учетными книгами на полках, чем приемную. Сесил сидел за письменным столом, который загромождали перья, чернильницы, бумаги и сургуч. На сэре Уильяме был черный бархатный дублет, слишком теплый на вид для лета; но этот вельможа вел, должно быть, малоподвижный образ жизни и потому мерз, а Нед вдобавок как следует прогрелся на солнышке.

– Как же, как же, помню, – проговорил Сесил, увидев Неда. – Сын Элис Уиллард. – Его тон был не дружелюбным и не враждебным – так, настороженным. – Матушка в добром здравии?

– Она потеряла все свои деньги, сэр Уильям, – честно ответил Нед. – Наши товары были в основном в Кале.

– Она не единственная, кого постигла сия незавидная участь. Мы поступили глупо, объявив войну Франции. Но что привело тебя ко мне? Я же не могу вернуть Кале.

– Когда мы с вами беседовали на пиру у графа Суизина, вы сказали, что ищете молодого человека вроде меня себе в помощники на службе у леди Елизаветы. Матушка тогда ответила вам, что меня ждет семейное дело, а потому я не гожусь. Но теперь никакого дела не осталось. Я не знал, удалось ли вам кого-то найти, и…

– Удалось, – коротко бросил Сесил, и сердце Неда упало. Но Сесил прибавил: – Мой выбор оказался поспешным и неудачным.

Нед снова воодушевился.

– Я сочту за великую честь, если вы решите, что я вам подхожу, – выпалил он.

– Не знаю, не знаю, – задумчиво произнес Сесил. – Это не та должность, на которой можно бездельничать при дворе за деньги. Придется много работать.

– Я не боюсь работы.

– Может, и так. Прости мою откровенность, но из богатых сыночков, для чьих семей настали дурные времена, редко получаются хорошие помощники; они слишком привыкли распоряжаться, и им бывает непросто свыкнуться с тем, что ими командуют, а они должны подчиняться, сразу и беспрекословно. Таким нужны деньги, и только.

– Денег мне мало.

– Вот как?

– Сэр Уильям, две недели назад в Кингсбридже сожгли протестанта. Впервые за все время. – Нед знал, что должен сохранять хладнокровие, но едва сдерживался. – Я видел, как он погибает в муках, и вспомнил ваши слова. Вы говорили, будто Елизавета считает, что никто не обязан погибать за веру.

Сесил кивнул.

– Я хочу, чтобы она стала королевой! – пылко воскликнул Нед. – Чтобы наша страна стала таким местом, где католики и протестанты не убивали бы друг друга. Когда наступит этот миг, я хочу быть вместе с вами и помочь Елизавете взойти на трон. Вот почему я пришел к вам.

Сесил пристально посмотрел на Неда, словно стараясь заглянуть тому в сердце и понять, насколько юноша искренен. После долгого молчания он сказал:

– Хорошо, давай попробуем.

– Спасибо! – От радости Нед едва не расплакался. – Клянусь, вы не пожалеете!

2

Нед по-прежнему был влюблен в Марджери Фицджеральд, но без раздумий возлег бы с Елизаветой, если бы та его поманила.

Ее нельзя было назвать красавицей: облик портили крупный нос и маленький подбородок, а глаза были посажены чересчур близко друг к другу. Тем не менее она обольщала буквально с первого взгляда – изумительно умная, очаровательная, как котенок, и бесстыдно кокетливая. Исходивший от нее соблазн нисколько не преуменьшали ни властность Елизаветы, ни случавшиеся порой приступы раздражительности. Мужчины и женщины продолжали восхищаться ею, даже если она жестоко их бранила и высмеивала. Нед никогда прежде не встречал никого, хоть отдаленно с нею схожего. Она подавляла и притягивала.

Елизавета говорила с ним по-французски, подшучивала над его слабыми познаниями в латыни и разочаровалась, когда он признался, что не в силах помочь ей лучше освоить испанский. Она позволяла Неду читать книги из своей библиотеки, но при условии, что он станет обсуждать прочитанное с нею. Она задавала ему вопросы по поводу финансов, и из этих вопросов становилось ясно, что в делах она разбирается ничуть не хуже его самого.

Всего через несколько дней Нед узнал два важных обстоятельства.

Во-первых, Елизавета не строила козней против королевы Марии Тюдор. На самом деле измена была для нее отвратительна, и это отвращение казалось Неду неподдельным. При этом Елизавета осознанно и твердо готовилась предъявить свои права на престол после смерти Марии, когда бы та ни случилась. Западня, которую Сесил раскинул в Кингсбридже на Рождество, была частью плана; по этому плану он и прочие советники и соратники Елизаветы посещали важнейшие города страны, чтобы оценить степень поддержки – и силу сопротивления. Нед все больше восхищался Сесилом: этот человек мыслил на много шагов вперед и четко представлял, что будет означать тот или иной шаг для принцессы, которой он служит.

Во-вторых, Елизавета была протестанткой, сколько бы Сесил ни уверял, что она не отдает предпочтения ни одному вероисповеданию. Она ходила к мессе и соблюдала все католические обряды, как от нее ожидали, но все это было показным рвением. Втайне она часто обращалась к эразмовым «Парафразам к Новому Завету». А больше всего принцессу выдавали ругательства. Когда бранилась, она употребляла слова, которые католики сочли бы оскорбительными. На людях, разумеется, она использовала выражения, которые звучали не столь кощунственно: просто «кровь» вместо «клянусь кровью Христовой», просто «раны» вместо «Христовых ран», «чрево» вместо «Приснодева». Но в тесном кругу вела себя свободнее, клялась мессой и частенько упоминала «тело Христово».

По утрам она занималась с наставниками, а Нед усаживался за учетные книги в приемной Сесила. Имущества у Елизаветы было в достатке, и частью обязанностей Неда являлось следить за тем, чтобы все положенные средства уплачивались ей полностью и в срок. После полуденной еды Елизавета отдыхала и порой приглашала доверенных слуг поболтать. Все собирались в комнате, известной как «епископская»; там стояли самые удобные во всем дворце стулья, имелась доска для шахмат – и верджинел, клавиши которого принцесса иногда перебирала. Среди тех, кого Елизавета приглашала, всегда была ее камеристка Нелл Бэйнсфорд, а время от времени приглашения удостаивался и казначей Том Парри.

Нед, конечно, не принадлежал к этому узкому кружку доверенных лиц, но однажды, когда Сесил отсутствовал во дворце, его позвали обсудить, как отметить двадцать пятый день рождения Елизаветы, 7 сентября; до праздника оставалось чуть больше двух недель. Возник спор, следует ли устроить пышное празднество в Лондоне, для чего потребуется разрешение королевы, или можно обойтись скромным торжеством в Хэтфилде, где можно творить все, что заблагорассудится.

В разгар этого спора и прибыл нежданный гость.

Сперва по двору простучали копыта, сразу несколько лошадей проскакали под надвратной аркой. Нед поспешил к слюдяному окну и выглянул наружу, силясь рассмотреть, кто приехал. Во дворе обнаружились шестеро всадников, восседавших на могучих, явно дорогих лошадях. Из конюшни выбежали конюхи, чтобы помочь гостям. Нед пригляделся к чужакам и, к своему изумлению, узнал одного из них.

– Это же граф Суизин! – воскликнул юноша. – Что ему тут нужно?

Первая мысль, пришедшая Неду на ум, была связана с Марджери. Неужто граф прискакал сообщить, что помолвка его сына Барта разорвана? Да нет, чушь какая! Даже если помолвку отменили, кто такой Нед, чтобы сам граф потрудился ему о том сообщить?

В чем же причина?

Гостей проводили внутрь, забрав у них пропыленные дорогой плащи. Несколько минут спустя в епископскую пришел слуга, поведавший, что граф Ширинг просит встречи с леди Елизаветой. Елизавета ответила, что примет его прямо сейчас.

Граф Суизин был крупным мужчиной с громким голосом; войдя, он словно заполнил собою все помещение. Нед, Нелл и Том тут же встали, но Елизавета осталась сидеть, как бы давая понять, что королевская кровь в ее жилах значит куда больше, чем старшинство Суизина по возрасту. Граф низко поклонился, но заговорил почти по-домашнему, будто дядя обращался к племяннице:

– Рад видеть вас столь цветущей и столь прекрасной.

– Не чаяла вас увидеть, граф, и несказанно рада встрече. – Тон Елизаветы выдавал настороженность; принцесса, похоже, не доверяла Суизину, и у нее, как подумалось Неду, были для того веские основания. Истовые католики вроде Суизина многое обрели при королеве Марии Тюдор и потому страшились возрождения протестантства; им нисколько не хотелось, чтобы Елизавета взошла на трон.

– Столь прекрасная! И всего-то почти двадцать пять! – продолжал Суизин. – Мужчинам с горячей кровью, наподобие меня, больно видеть, как этакая красота пропадает понапрасну. Прошу прощения за вольность, но я привык говорить прямо.

– Неужели? – холодно отозвалась Елизавета. Она не терпела никаких намеков на плотские радости, тем более в шутливых и громогласных речах.

Суизин ощутил недовольство принцессы и потому перевел взгляд на троих слуг за ее спиной. Он явно спрашивал себя, не стоит ли попросить у принцессы встречи наедине. Неда он сразу узнал и слегка удивился, но вслух ничего не сказал, а снова повернулся к Елизавете.

– Милая, мы можем побеседовать вдвоем?

Этакая беспричинная непринужденность в общении отнюдь не была способом покорить сердце Елизаветы. Она была младшей дочерью в семье, вдобавок, как поговаривали, незаконнорожденной, и потому чрезвычайно остро воспринимала любые проявления неуважения к себе. Но Суизин был слишком глуп, чтобы догадаться об этом.

– Леди Елизавете запрещено оставаться наедине с мужчиной, – сказал Том Парри. – Таково повеление королевы.

– Чепуха! – фыркнул Суизин.

Неду отчаянно хотелось, чтобы в комнате появился сэр Сесил. Все-таки слугам слишком рискованно противиться графу. Не исключено, кстати, что Суизин нарочно выбрал для своего приезда тот день, когда во дворце нет никого из старших советников Елизаветы.

Что же он замыслил?

– Елизавете нечего опасаться, – заверил Суизин и хохотнул. От этого звука Неда пробрал холодок.

Елизавета зримо оскорбилась.

– Опасаться? – повторила она, повышая голос. Ей была ненавистна сама мысль о том, что в ней видят слабую и хрупкую женщину, которой требуется покровительство. – Почему я должна кого-то опасаться? Я поговорю с вами наедине, граф!

Слуги неохотно вышли из комнаты.