Текст книги "Порою блажь великая"

Я прикончил оладьи и как раз трудился над чашкой кофе, когда старик Генри воткнул в стол нож, измазанный в желтке.

– Погодите! – потребовал он. – Минутку! – Он свирепо вызверился на меня, наклонившись так близко, что я во всех деталях видел кустистые белые брови этого старого самодовольного павлина, расчесанные и умасленные. – Какой у тебя размер ноги? – (Озадаченный и чуть испуганный, я сглотнул, но все же умудрился пробормотать свой размер.) – Надо б тебе говнодавы пошукать.

Он встал и погромыхал прочь из кухни, искать башмаки, которых мне явно недоставало. Я растекся по стулу, радуясь передышке.

– В какой-то момент, – сказал я, смеясь, – мне подумалось, что он собирается подтесать мои ноги под размер ботинок. Или вытянуть. Ортопедия в духе прокрустова ложа.

– Как-как? – заинтересовался Джо Бен. – Какой ложи?

– Прокрустова ложа. Ну, Прокруст? Греческий ортопед-затейник? Которого Тесей одолел?

Джо почтительно покачал головой, глаза нараспашку, рот округлился – точь-в-точь как у меня, вероятно, когда я слушал сказания из жизни легендарных аборигенов северных лесов. И я выдал лекционную порцию греческой мифологии. Джо был в восторге; его дети аж от комиксов оторвались; и даже его пигалица-женушка отвлеклась от скобления плиты, чтоб послушать. Ли излагает бойко. Поначалу нервозность придает его речи оттенок академического снобизма, но, почувствовав неподдельный интерес аудитории, он повествует уже с огоньком. С удивлением и не без гордости он осознает, что сумел внести свою лепту в застольную беседу. Эта мысль пробуждает в нем такое простосердечное красноречие, какое он в себе и не чаял, даже в мечтах об учительстве. Старый миф оживает в его устах, дышит свежестью. И тогда он невзначай косится на сводного брата: очарован ли и он, как Джо с семейством? Я глянул на братца Хэнка, надеясь, что и он проникся моим искусством сказителя, но он уставился в грязную тарелку таким пустым взглядом, словно не то слышал эту историю в тысячный раз, не то и в первый не желает подобную чушь слушать. И его ораторское вдохновение сдулось, как проколотая волынка…

(Поэтому, когда на следующий день Джон не вышел на работу, я прикинул, что надо как-то загладить вчерашнее. Джо сказал, что это будет трудным делом, парень обиделся всерьезку. А Джен сказала, чтоб я был поаккуратней, не наговорил такого, что еще пуще его расстроит заместо утешения. Я же сказал им, чтоб они над этим не парились, потому как «нет такой обиды, которой вискарем нельзя залить, особенно когда угощение от души». И на сей раз я был прав. Я нашел Джона в его хибаре, скрюченного, как побитая собака. Однако обещание целой упаковки «Севен Краун» враз взметнуло его дух. Всегда бы так. Но я знал: и десятью ящиками виски не вытравить той окалины-оскомины, какая снедала-глодала Вив после этой ночи. И вот с этим замечательным чувством я, по мудрому совету Джен, в то утро подыскивал безопасную тему для разговора с Ли. За завтраком я рассказал ему кое-что о башмаках, но это уж совсем технического свойства базар: как лучше смазывать их жиром, почему лучше смачивать перед пропиткой и почему лучшая смесь – это медвежий жир, баранье курдючное сало и сапожный крем. Тут Джо Бен заявил, что еще вернее – красить башмак сплошняком масляной краской для пола, и мы с Джо схлестнулись – у нас это давний спор, – так что Малому я ничего больше и не поведал. Да я и не был уверен, что он вообще слушает…)

Генри вернулся с «говнодавами» для меня – чудовищно холодные и жесткие шипованные ботинки, в недавнем прошлом явно служившие приютом бродячих скорпионов и крыс, – и, не успел я спастись бегством, все трое на меня насели и напялили мне на ноги эти кожаные кошмарища. Затем на меня нацепили одну из лишних курток Джо Бена; Хэнк вручил мне побитую металлическую каску, выкрашенную в десяток облупленных слоев – красным, желтым, оранжевым, этакое «от-кутюр» шляпного дела от Джексона Поллока; Джен сунула мне в руку пакет с обедом; Джо Бен подарил карманный нож аж о восьми лезвиях; и все они отступили на шаг назад, любуясь результатом. Генри пялился скептическим глазом, очевидно допуская, что и я сойду, пока не подвернется кто-нибудь, у кого мяса на костях побольше, и угостил меня понюшкой табаку из своей коробки, будто в подтверждение того, что я прошел медосмотр. Джо Бен сказал, что я смотрюсь отлично, а Хэнк воздержался от суждений.

Меня выволокли в зябкое утро, все еще совершенно темное, если не считать бледно-голубой поволоки, кутавшей холмы. Я следовал за силуэтами Хэнка и Джо Бена по невидимому дощатому помосту, а старик громыхал позади, размахивая фонарем направо и налево и рассеянно кромсая мрак дымчатым клинком ярящегося света. На ходу он разглагольствовал, столь же беспредметно и бесцельно, как светил:

– Этот Ивенрайт – от него всякого ждать можно: смотрите под ноги, ищите растяжки! Как выполним этот контракт, черт возьми… Кстати, ребята, что там с барабанами для этой лебедки? У вас все под контролем? Боже, я не хочу разориться на новом оборудовании. Намедни говорил я Стоуксу, что эта старая лебедка – не такая старая, как та, и по мне – так вполне еще ничего… Слушай, Лиланд, а про зубья свои я тебе рассказывал? – Он упер луч света себе в лицо и на моих глазах извлек изо рта заплесневелую на вид челюсть. – Как тебе это нравится? – прошамкал он. – Всего три родных зубочка-то и осталось. И два из них – друг на друга смотрят, подлецы. Каково, а? – Он засмеялся победоносно и вернул свои жевательные принадлежности на место. – И это не просто совпадение – как и Джо Бен мне тут подсказывает. Это знак свыше… Да, Джо, не забудь смазать эту блядскую лебедку отработкой, слышишь меня? Когда за ней ухаживать – легко еще пару-тройку сезонов прослужит. Опа! Не нравится мне что-то небо-то сегодня! Хм… – ворчит, мычит. – Ой-ой-ой! – То и дело прерывается, чтоб обругать палеолитическую боль в плече. – И да, ребята: держите ухо востро с этими прохиндеями конторскими! Скользкие, что угорь, – разом нагреют, только чихни… Но уж ребята Орланда, с лесопилки, нам подсобят, верно? И никакого кофе и трепа за жизнь каждые двадцать минут: мы пока что не «Тихоокеанский лес». Чтоб все – как штык! У нас всего месяц до Благодарения, один только месяц, понимаете?..

Он продолжал свои спонтанные излияния, надеясь, что они чудесным образом излечат недуги бизнеса, вопреки монументальному отсутствию могучего старика на месте.

– Эй, да ты слышишь, что я тебе за лебедку-то толкую, черт возьми? За барабан этот?

В последней части этой тирады Хэнк был занят тем, что дергал веревку стартера. И лишь когда мотор завелся с утробным ворчанием, лишь бережно уложив веревку под задним сиденьем и проверив уровень в бензобаке, Хэнк соизволил хоть как-то заметить старика.

– Знаешь… – Он отвязал швартов, уселся рядом с мотором и протянул руку за фонарем, который Генри уступил с энтузиазмом не большим, чем Наполеон – свою шпагу перед отбытием на остров Святой Елены… – Знаешь… – Он направил свет на старика, решительно пресекая любые слова, готовые вылетать из открытого рта Генри: их будто вымывало светом из костлявой фигуры. – Сегодня ты чего-то совсем расперделся!

Генри сморгнул. Хотел было прикрыться рукой от фонаря, но счел это за жест слабости, недостойной благородного дворянина. Опустил руку и предпочел отвернуться от света и аспидных слов непочтительного сына:

– Пш-ш!

И таким образом он явил нам свой профиль во всем величии, на чарующем фоне зари. Вот он стоит, ошеломляюще величественный, исполненный уверенности в том, что шарм Валентино[31]31
  Рудольф Валентино (Родольфо Гульельми д’Антонгуолла; 1895–1926) – актер, танцовщик, звезда немого кинематографа в амплуа рокового любовника.


[Закрыть] безнадежно тускл против стали его глаз, а если уж говорить о классических пропорциях лица, то Бэрримор[32]32
  Джон Бэрримор (1882–1942) – голливудский актер, звезда немого и звукового кино, обладатель аристократической внешности.


[Закрыть] – сущий питекантроп перед ним. Он нарочито медленно извлекает табакерку из кармана своей робы, распахивает ее небрежным щелчком большого пальца, закладывает шарик под нижнюю губу…

– Только гляньте… – прошептал Хэнк.

Пышная грива белых волос дымом разметалась по заднику небосвода; мужественный волевой подбородок; лоб мыслителя; греческий нос нависает надо ртом, подобным подкове…

– Да уж! – выдыхает Джо.

Он так и высится, профилем к нам, аристократически аскетичный, великосветски отстраненный, нелепый, как стервятник, пока Хэнк не тычет Джо Бена локтем под ребра и не шепчет снова:

– Ну разве не красавец?

– О да! – соглашается Джо Бен. – Страшная сила!

– Как думаешь, не опасно ли оставлять этакого сердцегрыза наедине с моей бедной беззащитной женушкой?

– Даже не знаю… – отвечает Джо.

– Неотразимая шевелюра – в его-то возрасте.

– Ага. Вроде как у пророка…

Во всей сцене сквозила изрядная отрепетированность: я живо представил, что нечто подобное разыгрывалось едва ли не каждое утро. Старик хранил надменное достоинство. Но под этой чопорной маской вполне различима была ухмылка, ползущая по его неистовому лицу.

– И посмотри только, – говорит Хэнк голосом, исполненным издевательского восхищения, – посмотри только, сколько лоска и блеска в этих бровях. Будто он специально…

– Козлы! – взревел старик. – Сукины сыны! Никакого уважения к сединам!

Он выхватил весло из-под навеса, но Хэнк газанул, и лодка понеслась по реке, оставив бушующего исполина на пристани – такого свирепого, такого гневного и такого неприкрыто польщенного их подколками, что я не в силах удержаться и присоединяюсь к хохоту Хэнка и Джо Бена. От смеха они едва не вываливаются из лодки. Напряженность, сковавшая Ли за завтраком, начинает разряжаться под впечатлением этой комедии на пристани. Хэнк же чувствует, как озабоченность жениной хандрой исчезает вместе с огнями дома за кормой. (На причале мы потешились над батей, как обычно, и Ли тоже посмеялся – вроде как отпустило его маленько. Теперь, думаю, можно и на разговор какой-никакой его вывести. Пора наладить контакт, хоть на полклеммы.) Рассветное небо светлеет, братья бросают друг на друга быстрые взгляды – но тотчас отводят глаза, ждут…

Поначалу я опасался быть ввергнутым в болотце болтовни с Хэнком и своим гномоподобным кузеном, но оба они выказывали не большую расположенность к беседам, нежели за завтраком. Было прохладно. Мотор, предоставленный самому себе, ворчал исправно, винтом взрезая хляби; мы же погрузились в пучины собственных мыслей, озаряемых льдисто-голубой зарей, только-только прочертившей контуры гор. Я уткнулся подбородком в каракуль на вороте куртки, что выдал мне Джо Бен, и поворотился так, чтоб предоставить колючей мороси щеку, а не глаза. Нос лодки плюх-плюх-плавно скакал по речной глади. Мотор рокотал раскатисто и упруго, уверенным баритоном перекрывая шепелявые жалобы воды. Хэнк правил лодкой вверх по реке, следуя ворчливым инструкциям Джо Бена, который сидел на носу и высматривал коряги. «Топляк по курсу, прими левее. Нормально». Мне было тепло и дремотно – от этого скольжения, от мягкой качки… от злобного мелодичного сипения воды, струящейся вдоль дюралевого корпуса неподвижной лодки.

(Всю дорогу вверх по реке я сидел затянутый, что узел на лаге, не имея ни малейшего представления, как бы с ним заговорить и о чем. Кажется, единственное, что я брякнул за все время, – это что утречко погожее выдалось, вроде того…)

Рассвет передо мной постепенно материализовался из призрачной кондиции, обретая объем и форму, и лишь деревья да горы продолжали зиять рваными черными дырами в космосе. Грязно-матовая глазурь ползла по реке. Масляная пленка, готовая полыхнуть от единой спички, – река адского пламени, простирающаяся до горизонта.

(Знаете что? Тяжко говорить с кем-то, кого не видел уйму времени, и не говорить с ним тоже не легче. Уж тем более, когда так много надо сказать, но не знаешь как.)

Покачиваясь, плыли мы по реке, мимо призрачных свай, висящих в плотной мгле, мимо керосиновых ламп за окошками бутафорских фасадов, мимо цепных церберов, бдительно лающих из-за кисейных деревьев; мимо ондатр, то и дело нырявших вглубь, в свои тайные укрытия, и оставлявших на прощание лишь серебристые знаки V на воде, мимо речных птиц, что заполошно срывались в воздух, блестками разбрасывая свой испуг.

(И я был весьма рад, когда мы подошли к берегу и захватили Энди, – мне полегчало просто оттого, что нашего полку прибыло и мне больше не нужно морочиться поддержанием беседы.)

С небезопасного и шаткого мостика, нависавшего над рекой этаким продолжением тропинки, сбегавшей с увитого плющом берега, в лодку спустился еще один пассажир. Снулый-понурый-сутулый детина вдвое крупнее моего, но едва ли заметно старше половины моих лет. Он протопал по днищу лодки своими шипованными ботинками, чуть не опрокинув ее, и Хэнк представил нас друг другу:

– Это – Энди, а это – Энди, сядь – твой кузен Лиланд Стэнфорд. Да садись ты, наконец.

Он был похож на медведя, страдающего всеми мыслимыми подростковыми напастями и комплексами: у него были угри, выпирающий кадык и такая клиническая застенчивость, что с ним едва не случался обморок всякий раз, как я бросал взгляд в его сторону. Он кое-как уселся, зажатый меж собственных коленок, сконфуженно шурша коричневым бумажным пакетом, хранившим в себе по меньшей мере полновесную индюшку, а то и парочку. Его неловкость меня тронула.

– Я так понимаю, – решился поинтересоваться я, – ты тоже член Стэмперского Картеля?

Мой вопрос произвел на него неожиданно успокоительное действие.

– Угадал! – воскликнул он, осчастливленный. – Точно, так и есть.

И в этом спокойствии и счастье он тотчас закемарил на дне лодки, подоткнувшись брезентом.

Через несколько минут мы снова причалили за новым пассажиром. Мужик лет под сорок, облаченный в традиционную каску лесоруба и замызганный глиной комбинезон.

– Наш сосед, – объяснил Хэнк, когда мы направились к берегу. – Зовут Лес Гиббонс. Пильщик, пахал на «Тихоокеанский лес Ваконды», теперь без работы с этой забастовкой… Как жизнь, Лес?

Зверь постарше, поволосистее, погрязнее и чуть помельче нашего первого попутчика. Краснобай в той же степени, в какой Энди – молчун. Его язык работал без устали, умудряясь одновременно молоть порции жевательного табаку и такую сермяжно-цветистую чушь, что лишь с трудом удавалось убедить себя: это реальный человек, который говорит своими словами, а не какой-нибудь персонаж романа Эрскина Колдуэлла[33]33
  Эрскин Престон Колдуэлл (1903–1987) – американский писатель, в чьих романах крайне откровенно изображалась американская повседневная жизнь – в том числе жизнь бедняков Юга; по причине смелости подачи материала несколько раз в суде обвинялся в непристойности.


[Закрыть].

– Дела неважные, Хэнк, – ответил Лес. – Совсем дрянь. По чесноку, на бобах мы с жинкой да робятами, да и боб – последний сапсем, да соленую костяку сгрызаем. И конца-краю не видать – кудой тока мир котится? Коли профсоюзники наши не наладят дело прям чичас – ужо завтра с голоду как есть попухнем.

Хэнк покачал головой, положительно излучая сочувствие:

– Да, поди, туго жене приходится?

– Не то слово! – сказал Лес и сделал паузу, чтобы, перегнувшись через борт, протолкнуть через лиловые губы табачную кашицу. – Но лапки кверху – это не по мне. Фигушки! Я вот и чичас в город еду, потому как слыхал, будто там на дорожные работы людев берут. Копать, значится. А чаво? – Он философски пожал плечами. – Не такие дела наши, чтоб нос воротить. Но вы-то, робят, небось еще и наварили на всей этой бузе? А? Так? Рад за вас. В сам деле рад. Вы, Стэмперы, парни что надо. Да, я честно рад. Но как же, мать-перемать, ненавижу я эту дорожную мутотундрию! Правда! До чего довели, Хэнк, до такого-то говна на лопате! Нет уж, не про белого человека эта работенка…

Лодка коснулась противоположного берега, и наш пассажир, снова сплюнув – прямо на сиденье, – встал и помпезно ступил на твердь.

– Спасибо, робяты! – Он кивнул мне. – В сам деле, рад был познакомкаться, хлопчик. Да, спасибо вам. Звиняйте, что затруднил, но покудова я не выкуплю свою лохань у Тедди…

Хэнк великодушно отмахнулся от благодарностей:

– О чем речь, Лес.

– Ну уж нет уж, Хэнк… – Его рука дернулась к бумажнику – как нам всем было понятно, без малейшего намерения раскрывать его. – Нет уж, я вам не какой-нибудь халявщик. Позвольте…

– Ни слова больше, Лес. Рад был помочь. На то мы и белые люди, чтоб друг друга выручать.

Они обменялись взаимно любезными улыбками: у Хэнка широкая и невинная, у Леса похожая на разбитую глиняную тарелку, – и Лес поковылял по дороге, бормоча благодарности, смиренный и согбенный, как сама нищета. С тем же видом он уселся в новенький кабриолет «форд-фэйр-лейн».

– Обожди секундочку, Хэнк! – окликнул он. – Такая холодрыга – тарантас мой все паршивей заводится.

Хэнк кивнул, забавляясь, а Джо Бен выдохнул в морозный воздух пар своего недоумения:

– А мы-то чем подсобить сможем? На тросу по берегу тебя покатать, что ли?

Хэнк негромко рассмеялся. Он придерживал лодку на месте, пока Лес не получил убедительного отклика от движка машины, и мы поплыли дальше по реке. Уже рассвело достаточно, чтоб я мог видеть, как Джо Бен насупился суровым приговором:

– Как-нибудь ночью я проберусь сюда и скачу в реку эту его чертову колымагу.

– Джо! Лес нормальный парень, зачем зла ему желать, когда…

– Лестер Гиббонс – урод и всегда был уродом! Помнишь, как он загулял целое лето, а жена его с картошки на воду перебивалась в Уолтвилле? Да его следовало бы в дегте вымазать и в перьях вывалять…

Хэнк подмигнул мне:

– Не правда ли, образчик истинно христианской доброты, Малой? Джоби, как-то даже не похоже на тебя – нападать на беднягу Леса. Нам-то что он плохого сделал?

– Сделает. Он тебе глотку перережет – и ты это знаешь. Хэнк, порой на тебя просто какая-то куриная слепота накатывает. Да все же видят, какой он зуб на тебя точит. Тебе все хихоньки-хахоньки, а он тебе лапшу на уши вешает.

– Джо у нас записной… подначник, Ли. Я уж и не упомню, в скольких передрягах побывал по его милости.

– Неправда! Неправда! Просто иногда я пытаюсь открыть тебе глаза. Ага. Ли, этот парень, как никто, любит все откладывать на завтра, даже когда завтра уже давно было позавчера. Как вот это дело с Флойдом Ивенрайтом. Вот кабы ты рассказал о нем Вив сразу, как только ясно стало, что все одно наружу вылезет, сейчас бы она так на тебя не взъелась…

– Ладно, Джо, – сказал Хэнк очень спокойным и странным тоном. – Давай замнем.

– …нет, нужно было довести до того, что ей само все открылось, – и нате получите скандал!

– Джо…

– Упрямый он как черт, Ли. Особенно когда дело касается женских ушей и…

– Джоби, заткнись, я сказал!

В этом приказе полыхнуло такое многовольтовое чувство, что мы, все трое в лодке, уставились на Хэнка с изумлением. Он сидел на корме, мрачный, и трясся. Все молчали, все опустили глаза. И в третий раз я испытал бойцовское воодушевление, какое, должно быть, чувствовал Мальчик-с-Пальчик, подмечая маленькую, но явную хромоту в семимильных шагах людоеда.

(Черт бы побрал всю эту речную прогулку. Я сидел истукан истуканом, пытался найти ниточку, чтоб завязать беседу, ворошил все, что хотелось сказать, о чем хотелось спросить. Но так и не сподобился. Я познакомил их с Джоном, которого мы подобрали на пороге его хибары, и у Джона куда больше задалась беседа с Ли, чем у меня. Похоже, они оба знают толк в «Севен Краун». Джо угостил парня из термоса, который всюду с собой таскает, и они принялись рассуждать о том букете, какой придает этой бурде щепотка кофе. Нашли общую тему. И даже трое Орландовых сынков оказались лучшими собеседниками, чем я. Они дрыхли в кузове грузовика. Я растолкал их, представил им Ли, и они тотчас набросились на него с расспросами о Нью-Йорке. Через пару минут, правда, обратно спать отвалились. Да, даже эти олухи оказались общительнее моего.

Я срывал свою досаду на этом старом драндулете. Мы запаздывали, из-за того что пришлось дожидаться парня к завтраку. Солнце уже проглянуло за деревьями. Мы держали путь по Блюклей-роуд, к северному отрогу Свернишейки, где и предстоит веселуха. Все тряслись и подлетали на кочках в полном молчании, ни слова никто не проронил до самого прибытия на место. Груды углей, оставшиеся от спаленных вчера обрубков, все еще дымят, а солнце, поднимающееся над ветвями, обещает чертовски долгий и жаркий денек. Я выпрыгиваю из кабины, обхожу машину, открываю дверь фургона, стою, потягиваясь и почесывая брюхо, пока грузовик пустеет, вроде как и не смотрю на них.

– Что думаешь? – спрашиваю Джо Бена. – Достаточно хороший денек, чтоб, так-скать, осиять возвращение старины Лиланда Стэнфорда в родные леса?

Джо закатывает глаза, будто советуется со своим Главным Синоптиком для верности, и говорит:

– О да. Может, мы немножко и упреем к закату, но все знаки – за то, что денек будет на славу. А ты как полагаешь, Лиланд?

Парень дрожит, что собака, срущая персиковыми косточками: он до сих пор озябший с речной прогулки. Хмурится на Джо, соображая, прикалываются над ним или нет, ухмыляется:

– Боюсь, знаки и знамения в наш курс не входили, Джо. Придется довериться твоему оракульскому дару.

Джо польщен до самых печенок. Он обожает красивые словеса, особенно в свой адрес. Он хихикает, сплевывает, принимается вытряхивать из кузова всю нашу инвентарню – карты, каски, и «Не забудьте перчатки!» – и плитки шоколада, табака, складные ножи, и, конечно, маленький транзисторный приемник, с которым не расстается ни на минуту, – раздает по кругу, будто начбой – гранаты перед решительной битвой. Вручает Ли его каску, с тем же важным видом обходит его, то так, то этак наклоняет голову, прикидывая, хорошо ли сидит, мычит: «А-а-а… у-у-у… так… нет… погодь… вот так…» – нахлобучивает ее по-всякому, пока не устраивает на свой вкус. Затем принимается инструктировать Ли: что делать, что вообще творится и чего опасаться в работе с лесом.

– Главное, – говорит Джо, – да, наиглавнейшее… это если падаешь – падай в ту сторону, куда шел. И группируйся. – Мы бредем, и он на ходу демонстрирует пару кувырков. – А вообще в лесной индустрии нет ничего мудреного. Вот общая концепция: превратить дерево в бревна, а те – в доски. Вот эти, которые стоят вертикально, – это деревья. Если положить их на землю – будут поваленные деревья. Потом мы распиливаем их кусками по тридцать два фута – это называется бревна. Бревна – оттаскиваем к трелевщику, который отвозит их к мосту в Шведской лощине, где нас дурят правительственные клеймовщики, а потом – спихиваем в реку. Как достаточно наберется – затаскиваем на свою лесопилку, где их распускают на доски. – Он останавливается, чтоб подкрутить частоту на своем транзисторе, пытается поймать какую-нибудь юджинскую станцию. – А бывает, мы и целиковые бревна продаем, не распуская. – Я гляжу на него – о чем это он? – но он прикрылся радио, которое держит у уха. – Ага. Что-то прорезалось. Ли, дружище, слыхал, какой у маленьких станций бит? Ты только послушай. – Он трясет головой в такт приемнику, выкручивает громкость до предела. Лес оглашается истошным жестяным визгом кантри-энд-вестерна. – Так-то повеселее денек будет, – заявляет Джо, ухмыляясь, того и гляди рожа лопнет. Такая маленькая вещица – радио это, а для Джо – кайф на тысячу долларов; и от любой мелочи так.

 
Разбил мне сердце, душу выжал,
Ушел и не простился… Ненавижу!
О, стужа глаз твоих бесстыжих…
 

Мы встали, и Энди не мешкая завел бензопилу. Пила зачавкала, закашлялась, заглохла – но вот зарычала снова, рьяно и задорно. Энди окинул нас победоносным взглядом – «Начнем, пожалуй!» – посмотрел наверх в поисках больших сучьев, «вдоводелов», и бешено мелькающими зубьями куснул бок здоровой елки. В солнечных лучах взметнулся фонтан белых хвойных искр. Мы стоим и смотрим, как Энди делает подсечку, поглядываем на дерево. Он чуть переборщил с крутизной угла, исправляет ошибку, сглаживает клин, потом обходит дерево и подсекает с другой стороны. Вот дерево затрещало, закачалось – и с могучим зеленым шумом ухнуло. Я ненароком бросил взгляд на Малыша: на него это произвело впечатление. Настроение у меня поднимается. А то я уж засомневался, есть ли вообще о чем нам с ним говорить. Я уж подумал, что, отучившись двенадцать лет в таком другом мире, человек становится вроде как иностранцем, который кое-какие наши слова разумеет, но для общения маловато. Но когда я вижу, какими глазами он смотрит на это рушащееся дерево, я думаю: «Вот оно! Зрелище поваленной елки – для него натуральный восторг, как для всех, кого я знаю. Да уж, клянусь Богом».

– Что ж, – говорю, – чего-то мы ни фига не производим, кроме собственных теней. Надо бы уже браться за работу.

И мы двинулись на позиции.

Джоби остался при лебедке. А Ли последовал за мной, к краю леса. Вырубка упирается в груду срезанного лапника и чахлый ягодный подлесок, над которым высятся деревья. Это мое любимое место – где кончается вырубка и начинается лес. Тут невольно вспоминается стена пшеничных колосьев, перед которой остановился жнец.

Позади захрипел и зачавкал движок лебедки. Оглянувшись, я вижу Джо: восседает среди рычагов, тросов и кабелей, будто птичка, попавшая в силок. Подгазовывает. Радио поставил прямо перед собой, музыка временами пробивается к нашим ушам сквозь шум. Выхлопная труба стреляет клубами сизого дыма, и я подумываю, что эта машина того гляди на куски развалится от тряски.

– Надо было б отправить эту чертову пыхтелку на пенсию вместе со стариком, – говорю.

Малой не отвечает. Идем дальше. Слышится стук топора: это Джон обрубает ветви. Будто звон деревянного колокола. И с порывами утреннего ветерка доносится визг радио Джо. Все это – и звуки, и вообще начало дня, и то, как Ли пожирал глазами падающее дерево, – все это здорово греет мне душу. Я решаю, что не так уж плохи наши дела, как думалось.

Над нашими головами подрагивают, гудят трелевочные канаты, разбегающиеся от мачты со шкивами. Я машу рукой вперед:

– Вот твой фронт работ, Малой. Я хочу посмотреть на тебя в деле, а дело наше семь потов выжимает, потому лучше доверь свою задницу судьбе. – Я желаю немного раззадорить его. – Конечно, вряд ли ты продержишься на ногах хотя бы до полудня, ну так у нас носилки под рукой. – Ухмыляюсь. – Парень Орланда окучивает соседнюю грядку. Он тебя заменит, когда загнешься.

У него такой вид, будто его посылают на передовую: стоит по стойке смирно, зубы стиснул. Я-то стараюсь пошутить, подбодрить его, но чувствую, что смотрюсь сейчас точь-в-точь как старик Генри, когда он ездит по ушам своими наставлениями. Худшего тона для разговора с Ли и выбрать нельзя. Но я ни хрена не могу уняться.)

– Поначалу тебе это вряд ли придется по вкусу. Ты обязательно подумаешь, что я дал тебе самую черную работу в самом черном деле. (И не так уж далек он будет от правды.) Но это неизбежно. Работа полегче, которая с машинами, – ей ведь учить тебя придется. И все равно она опасна даже для парня, который знает что и как. Кроме того, время сильно поджимает…

(Может, поэтому так сердито звучит мой голос – и я ничего не могу с этим поделать. Потому что знаю, каково это для новичка – заводить чокер под ствол. Оттого и злюсь сам на себя, что спихнул на Ли эту работенку. Вот такое я дерьмо…)

– Но есть одно «но»: это сделает из тебя человека.

(Даже не знаю. Знаю только, что сначала немножко расслабился с ним, потом снова напрягся – вот как вчера вечером напрягся в разговоре с Вив, объясняя ей нашу сделку с «Тихоокеанским лесом Ваконды». Как напрягаюсь со всеми, кроме Джо Бена. Но с ним-то нам и разговоров долгих не надобно…)

– Продержишься первые несколько дней – считай, что сдюжил. А нет – ну, значит, нет. Мало ли ниггеров не умеют валить лес? Но не все они прозябают на юге…

(Мне всегда с трудом удавалось общаться с людьми так, чтоб не гавкать. Например, с Вив я начинал беседу в манере очаровашки Шарля Буайе[34]34
  Шарль Буайе (1899–1978) – французский киноактер; известен, в частности, ролью в фильме «Газовый свет» (1944), в котором его персонаж убеждает свою жену (которую сыграла Ингрид Бергман) в том, что она безумна.


[Закрыть], но всякий раз срывался на тон бати, объясняющего шерифу Лейтону, как прижать к ногтю всяких красных пидоров и прочих ублюдочных коммуняк. И уж поверьте, это по-настоящему чертовски суровый тон. Как только дело касается красных, старик Генри просто-таки ядом исходит…)

– Но я прошу немного попробовать, вот и все…

(Потому что Генри всегда заявлял, что хуже красных только жиды, а хуже жидов – только выскочки-ниггеры, а хуже всех их, вместе взятых, – только религиозные фанатики с Юга, о которых он то и дело читал в газетах. «Всех их, за линией Мэйсона – Диксона[35]35
  Линия Мэйсона – Диксона – южная граница Пенсильвании, в 1763–1767 гг. проведенная английскими геодезистами и астрономами Чарлзом Мэйсоном и Джеремией Диксоном. До начала Гражданской войны символизировала границу между свободными и рабовладельческими штатами.


[Закрыть], надо бы перетравить, к чертям, а не кормить на налоговые денежки северян…»)

– Итак, если ты готов, возьми вон тот трос и тащи сюда. Я покажу, как подлезть под ствол. Шевелись! Нагнись и смотри…

(Сам-то я не особенно спорил с батей, главным образом потому, что не встречал красных у нас, в Америке, да и мифические напыщенные ниггеры меня никаким боком не цепляли, не говоря уж про религиозных маньяков, о которых я вообще имею совсем смутное представление… но вот Вив, скажу честно, порой не на шутку цапалась с ним из-за всей этой расовой дребедени. Ее это по-настоящему заводило. Помнится… да, дайте-ка вспомнить, как все разрешилось. Видите ли…)

– О’кей. А теперь смотри.

Ли стоит, руки в карманах, а Хэнк объясняет ему азы дела с весомой терпеливостью человека, который излагает только единожды, – и лучше впитывать, потому что другой раз он распинаться не станет. Он показывает Ли, как обхватывать петлей поваленный ствол и как цеплять трос к тяговому канату, одному из тех, что расходятся во все стороны от мачты…

– …А как подцепишь – сам проследи, чтоб трос ровно лег. Рук у нас не хватает, чтоб по бригаде к каждому бревну приставлять. Усекаешь? – Я кивнул, и Хэнк продолжает объяснять мои трудовые обязанности: – Тогда слушай. – Хэнк проверяет надежность крепления троса ударом ботинка, затем ведет меня вверх по склону к высокому пню, от которого провисшей блестящей нитью тянется на семьдесят пять ярдов к пыхтящей лебедке тонкий провод. – Дергаешь раз – это значит «забирай». – Он дергает провод. Пронзительный гудок приводит в действие фигурку Джо Бена на лебедке. Кабель вытягивается в струну, басовито гудит. Движок лебедки натужно ревет. Ствол, выдернутый из своего ложа, скачет вверх по косогору. Когда бревно оказывается у самой мачты, Джо Бен выпрыгивает из кабины, отцепляет чокер. Затем один из парней Орланда сворачивает шею-стрелу крана – весь механизм похож на скелет доисторической рептилии, выкрашенный в желтый и возвращенный к жизни без плоти. Джо Бен цепляет клешни-захваты к концам бревна, отскакивает и дает отмашку парню в кабине. И вновь гигантский кусок дерева подскакивает, взмывает в воздух, а Джо Бен спешит занять свое место за рычагами. – У Джо работенка не сахар, но, я же говорю, тут ничего не попишешь. – К тому времени, как стрела развернулась и упокоила комель на прицепе трелевщика, Джо уже снова в кабине лебедки, подает обратно чокерный трос. Трос змеится по кустам и раскорчеванному дерну туда, где стоят Ли с Хэнком.

Я внимательно слушал, надеясь на дальнейшие объяснения, проклиная Хэнка, поскольку он предвидел, что придется столько объяснять. Мы стояли на этой «сцене» бок о бок, в преддверье моего Первого Трудового Дня…